ЛУС, АЛЕШКА, ДЖОННИ И ДРУГИЕ

Я взял тогда зонт и вышел. Меня еще покачивало от этого злого зелья.Но, чтобы не возвращаться в свою каморку и избежать закономерной на третийдень депрессии, я вышел по Спринг стрит на шестую авеню, взял собвей ипоехал в свой английский класс. Его дал мне мой заботливый Вэлфэр. Я имел свой класс в "Коммюнити-центр" на Колумбус авеню вблизи 100-хулиц. Коммюнити центр был не столь давней постройки, но окна нашего классагляделись почти в развалины -- выбитые окна, почерневшие от пожаров стены,всякая гниль и нечисть, выползшие прямо на улицу. Нью-Йорк как бы гниет покраям. Его чистые кварталы по площади своей куда меньше уже необозримогоморя нежилых и полужилых, страшных своей почти военной разрушенностьюрайонов. Там, где я учился, был с десяток таких домов, между Колумбус иЦентрал-Парком. К чему я это говорю, что даже книжка, по которой мы учились,мы -- это десять женщин из Доминиканской республики, одна с Кубы, одна изКолумбии, и единственный мужчина в классе -- это я, так вот, эта книжкаимела название "Нет горячей воды каждый вечер". В книжке рассказывалось олюдях, которые живут приблизительно в таком же районе, и как они окруженывсевозможными несчастьями. Нет горячей воды, из-за преступлений они боятсявечером выходить на улицу, отец двух девочек досадует, что в их домепоселился некто Боб-бездельник и опасная личность, главарь шайки молодежи.Тут же высказывалось предположение, что отец двух девочек есть одновременнои отец этого Боба. Все жители района, о котором повествовалось впредложениях и упражнениях книжки, были связаны между собой чуть ли некровосмесительными связями, а наблюдала за всем этим старая сводница исплетница в шали (на рисунках в книжке она изображена в шали и с лисьеймордой). Веселенькая книжка. В этот день я немного опоздал, они уже писали сочинение по вопросамучительницы. Учительница имела фамилию славянского происхождения -- Сирота,хотя она не помнила, чтобы кто-то в их семье был славянин. Женщиныразнообразных оттенков кожи радостно приветствовали меня, они искреннеогорчались, когда я не приходил. Лус бросила мне улыбку. Она очень любитулыбаться мне, изгибаясь при этом, да простят мне пошлейшее и истертоесравнение, но это именно так, как стебелек розы. Лус совсем белая, онасовершеннейшая испанка, хотя она тоже из Доминиканской республики. У Лусесть ребенок, хотя она сама еще ребенок -- маленький и худенький -- непомогают ни ее серьги, ни высокие каблуки. Серьги у нее дешевенькие, но онавсегда меняет их, если надевает новую кофточку. У нас с ней почти любовныеотношения, хотя мы ни разу с ней не поцеловались, и я только раз сказал ей,что она мне очень нравится. Но мы всегда смотрим друг на друга все три часаурока, и улыбаемся друг другу. А когда каждый из нас отвечал на вопросыучительницы и показывал по атласу, где он родился, я видел, как Лусбыстренько записала в своей тетрадке название моего родного города --Харьков. Я, в сущности, наверное, скромный и стеснительный человек, и яговорил же, что до полной свободы мне далеко. И Лус была скромной девушкой-- женщиной. Поэтому мы так и не смогли прижаться друг к другу, как хотелиэтого. И я бесконечно жалею, что не смогли. Может быть, она любила бы меня.А ведь только это и нужно мне. У них у всех были дети, кое у кого даже четыре ребенка. Прелестные былидевочки у Кандиды, с такими причудливыми, такими манерными, такнеестественно живыми и изящными лицами и фигурками были девочки Кандиды, чтокогда они пришли к матери в класс, я подумал о них, как о произведенияхискусства. Смесь различных кровей дала такой неожиданный эффект. Изощренныйэффект, я бы сказал, древнеегипетский, они были похожи на дочерей Эхнатона,хотя сама Кандида была обычного светлокоричневого цвета невысокая женщина сдобрым и простым лицом. В лицах ее девочек, в разрезах глаз, в волосах былакакая-то поэзия, утро, заря, какой-то аромат тонкости. Позволю себе пышность-- они были как кофейные зерна, как пряности -- ее дети. Так вот -- когда я вошел, они писали сочинение. Они никогда не виделименя таким красивым и нарядным. Обычно я ходил в школу в босоножках иджинсах -- моих единственных босоножках на деревянной платформе и в белыхили голубых джинсах. А тут русский парень пришел в цветных сапогах,джинсовом костюме, с платком на шее и зонтом. Они оживленно обсудили мой видпо-испански. Судя по интонациям, я им понравился, одобрили. Учительнице я сказал, что имел сегодня с утра деловое свидание поповоду работы, и взялся за сочинение. Нужно было написать о районе, вкотором я живу. Я написал, что живу в районе, где помещаются в основномоффисы, что в моем районе находятся оффисы, может быть, самых дорогихкомпаний мира. И следовал вопрос -- боюсь ли я ходить в моем районе ночью. Янаписал что я ничего не боюсь, и гуляю по всему городу. Бояться мне нечего-- у меня ничего нет. Читая мое сочинение и исправляя ошибки, учительницасмеялась. Многие в моем классе написали, что не боятся ходить вечером и ночью. Ядумаю, у них тоже мало что было, потому они и не боялись. Самой старшей в нашем классе была седая Лидия. Она была черная и седая,а лицо ее, фигура, походка, привычки напоминали мне одну соседку в Харькове,когда я еще мальчиком жил с папой и мамой. Ей и обоим Кандидам труднее всехдавался английский. Обе Кандиды тоже напоминали мне каких-то моих соседок похарьковскому дому, только кожа у них была чуть потемнее. Надо сказать, чтоежедневно проходя пешком по 130-140 улиц по раскаленному солнцу, причем я нецеремонясь снимал с себя и рубашку, я стал такого темного цвета, что малочем отличался от своих соучеников. Лус так уж верно была куда светлее меня. Рядом с Лус всегда сидела Роза -- высокая и стройная, совершенно чернаядевочка. Вид у нее был независимый и строгий, но мне всегда казалось, чтоона почему-то несчастна. Несколько раз поговорив с ней на нашем общемтарабарском языке, даже не поговорив, просто обратившись и получив ответы, яувидел, что девочка она доброжелательная и симпатичная, только относится кнашему миру настороженно. Каждый перерыв Роза скручивала голову очередноймаленькой бутылочке с чем-то черным внутри. Делала она это очень ловко краемштанины широченных внизу брюк. Это был какой-то специальныйлатиноамериканский напиток. Я и Роза считались в нашем классе алкоголиками.Когда учительница спрашивала класс -- кто что любит, я сказал как бы вшутку, что люблю водку, а за Розу сказали другие, кажется, именно Лус --"Роза любит дринк!" Роза была мне приятна, и своей независимостью тоже.Иногда она жевала резинку и становилась совершенно неприступной. Рядом со мной сидела еще одна совсем черная женщина -- Зобейда. Я --начитанный русский парень -- конечно, знал, что такое имя носила одна изгероинь Вольтера. Вряд ли это знала сама Зобейда, но она была одной излучших учениц в нашем классе и часто ей и мне поручали читать какой-нибудьдиалог, обычно мужа и жены, которые постоянно проливали что-то на себя идруг на друга и потом советовали друг другу, в какую чистку пойти. Этисупруги из книжки были полными идиотами, у них все валилось из рук, они немогли куска до рта донести, неизвестно, как же они все-таки оставались живы,кофе у них расплескивался, чашки раскалывались, жирный сэндвич падал масломна новую одежду. Жутко становилось. Когда я и Зобейда читали, выйдя к столу учителя этот диалог двухидиотов, -- мы очень старались и получалось у нас, очевидно, смешно. Вовсяком случае, блондинистая, с короткой стрижкой миссис Сирота покатываласьот хохота, слушая мое грозное "Вот?" и не менее глупый ответ жены -- которыйчитала Зобейда. -- Вы похожи на телевизионную пару, -- говорила она нам. Зобейда была высокого роста, и зад у нее, как это бывает иной раз учерных женщин, был очень большой и существовал как бы отдельно от всегоостального. Лицо у нее было красивое и как у большинства черных -- тонкиеруки. С ней я разговаривал больше всех. У нее тоже был ребенок и муж,который родился здесь, в Америке, и с которым она поехала было обратно вДоминиканскую республику, но потом они вернулись, после Соединенных Штатовжить им там было трудно. Как-то разговор у нас зашел об образовании. Ана, сухонькое, в очках,насмешливое существо неопределенного возраста из Колумбии, стала говорить освоих братьях и сестрах. Она написала их имена на классной доске, а потомнаписала, сколько каждый их них имеет детей. У самой Аны детей не было. Затоу ее трех братьев и двух сестер было в общей сложности 44 ребенка. Я спросилАну, когда они все приедут сюда из Колумбии. Ана сказала, что все, может, ине приедут, но что большинство из них, вырастая, хотят иметь высшееобразование, и ее братьям и сестрам приходится туго -- им нужно многоработать, чтобы дети имели высшее образование. -- Это что, в Колумбии такая мода -- иметь высшее образование? --спросил я Ану. Она серьезно отвечала, что если хочешь быть человеком -- нужно высшееобразование, а оно стоит больших денег. Потом она сообщила, сколько стоитвысшее образование в Колумбии и сколько стоит оно в Доминиканскойреспублике. Тогда включился и я и сказал, что в СССР, откуда я приехал --высшее образование бесплатное, и любое другое образование тоже. Такогоэффекта я не ожидал. Они были потрясены. Бесплатно! Хорошо еще, что они неспросили меня, зачем же я уехал из такой прекрасной страны. Миссис Сирота смущенно улыбалась. Может, ей было неудобно за своюбогатую жирную страну, где ты можешь получить уровень образования взависимости от того, сколько у тебя денег. Много, очень много -- оканчивайПринстон, не очень много -- езжай учиться в Канаду -- там дешевле, совсемнет -- ходи неученый, или, может быть, тебе удастся получить стипендию. Япоехидничал немало, слушая их оживленную дискуссию по-испански, поехидничалнад миссис Сиротой и над всякими учеными господами, утверждающими чуть ли несвязь социализма с дьяволом. Чтобы поддать жару в огонь, я сказал им, что имедицинское обслуживание бесплатное. Что тут началось... А я ехидничал и былдоволен. Мой класс мне нравился. Маргарита, полная черноглазая женщина скрасивым лицом, имеющая трех мальчиков от 11 лет и ниже и маленькую девочку,улыбалась мне, показывала фотографии детей. Цветные, сделанные в специальныхпозах, старательные фотографии говорили о том, что фото делались неслучайно, а чтобы запечатлеть, отобразить и сохранить. Как в русскойпровинции. Маленькая девочка -- самая младшая была вся в кружевах и оборкахи стояла в важной позе, как знатная персона. Я сказал: -- Прекрасных детейродила ты, Маргарита. Она была очень довольна. Иной раз мне казалось, что я нравлюсь Маргарите, она так же часто, какЛус, улыбалась мне, а кроме того, порой угощала меня каким-нибудь домашнегоизготовления кушаньем. Впрочем, они все часто угощали меня своимидоминиканскими блюдами -- и жареным мясом, и жареными бананами, и какими-томясными шариками типа голубцов. Маргарита угощала всех наших студентов, нетолько меня, но вряд ли я ошибаюсь -- я ей явно нравился, это было видно. Яне понимал в тот период своей жизни, как я могу кому-то нравиться, я был осебе очень низкого мнения как о мужчине, совсем презрительного. Может, ейнравились мои зеленые глаза, или темная кожа или обильно изрезанные руки,Бог их, женщин, знает. Я был русский, это им тоже нравилось. Они вряд ли знали о существованииеврейской эмиграции из России, им было бесполезно объяснять, что я понациональности русский, а приехал по визе, присланной мне фиктивно изИзраиля и с согласия советских властей. Излишняя информация. Я был русский-- и все тут. Как объяснила им и мне миссис Сирота, Россия расположена вЕвропе. Так я стал человеком из Европы. А они были из Центральной иЛатинской Америки. И были мы все из мира. Вынужденно, помимо моей воли я, человек, сбежавший из СССР сюда впоисках творческой свободы, то есть возможности печатать здесь, своиненужные здесь, нужные только там, в России, произведения, -- поступокдостаточно легкомысленный, -- оказался для них представителем моей страны,единственным доступным им в их жизни представителем России -- СССР. Видит Бог, я старался прилично представлять свою страну перед ними. Яне выебывался, прежде всего перед собой, и не смотрел на мир с позицийсвоего воображения, я старался честно смотреть. Этих женщин вовсе некасалось, печатали меня там или нет, в конце концов, таких как я едва литысячи. Им понятно было другое -- страна, в которой бесплатное высшееобразование, бесплатное медицинское обслуживание, где квартирная платасоставляет ничтожную долю зарплаты, где разница между зарплатой рабочего --150 рублей -- и академика или даже полковника КГБ -- 500 рублей, всего 350рублей, господа, это вам не астрономические суммы, в которые оцениваютсясостояния богатейших семейств Америки, и рядом жалкие 110-120 в неделю,которые Эдичка зарабатывал басбоем в отеле "Хилтон" -- такая страна не можетбыть плохой страной. Они не проделывали вместе с западной интеллигенцией долгий путьочарования русской революцией и Россией, и разочарования в ней. Ничего онине проделывали. Среди них ходили смутные слухи о стране, где таким, как они,живется хорошо. Всегда ходили. Я не вдавался в подробности, и не мог бы им объяснить русскую историюпоследних 60-ти лет -- сталинизм, жертвы, лагеря, все это они пропустили бымимо ушей. Их собственная история тоже изобиловала жертвами и зверствами.Они не были горды и честолюбивы, они и их мужья не писали стихов и книг, нерисовали картин, у них не было бешеного желания во чтобы это ни сталовтиснуть свое имя в историю своей страны, а еще лучше мира, и поэтомупреград и запретов на этом, вовсе им ненужном, пути они бы и не признали.Они жили и были добры и угощали русского жареным ямсом и любили своих Хозе,и рожали детей, и фотографировали их в лучших одеждах, и это была их жизнь. Куда естественнее моей -- я признаю. А я таскался по свету, из-зачестолюбия потерял любовь, и когда потерял -- понял, что любовь для менябыла куда дороже честолюбия и жизни самой, и вновь стал искать любовь, и вэтом состоянии поисков любви нахожусь. С точки зрения любви в этом мире, вРоссии ее, конечно, больше, чем здесь. Это видно невооруженным глазом. Ипусть простят меня, Эдичку, пусть скажут, что я мало знаю Америку, но здесьлюбви меньше, господа, куда меньше... Я предаюсь всем этим мыслям, возвращаясь из моего класса. Я иду поКолумбус вниз, иду не спеша, читаю все вывески, если очень жарко, снимурубашку, в этот день я, впрочем, был в костюме, солнце, выглянув, сталоприпекать, и я снял пиджак. Доминиканские женщины, уходя из школы, торопятсядомой, их ждут дети. Иногда я прохожу с Лус, колумбийской Аной, Маргаритой иеще кем-нибудь, может быть, темноглазой, с ликом святой -- Марией, дособвея, это в полуквартале от нашего Коммюнити-центра, и по дороге выпытываюиз них испанские слова. Я знаю их теперь, может быть, два десятка и судовольствием произношу. Вообще я куда охотнее учил бы испанский. Он сочнееи ближе мне, как и все испаноязычные люди куда ближе мне затянутых вгалстуки клерков или вышколенных сухопарых секретарш. Исключение я делаютолько для Кэрол, только для нее. Вместе с уходом от меня моей несчастной русской девочки, охуевшей отэтой страны, от меня ушел и интерес к белым интеллигентным женщинам. Многиеосвобожденные или освобождающиеся дамы на мой болезненный взгляд освобождаютсебя от любви к другому, не к себе, человеку. Монстры равнодушия. "Мой хлеб,мое мясо, моя пизда, мой апартмент" -- говорят монстры. И я ненавижуцивилизацию, породившую монстров равнодушия, цивилизацию, на знамени которойя бы написал- самую убийственную со времен зарождения человечества фразу --"Это твоя проблема". В этой короткой формуле, объединяющей всех Жан-Пьеров,Сюзанн и Елен мира, содержится ужас и зло. А мне страшно, Эдичке, вдруг душамоя не найдет здесь к кому бы прилепиться, тогда и за гробом обречена она навечное одиночество. А это и есть ад. В испаноязычном населении моего великого города я вижу куда меньшеравнодушия. Почему? Только потому, что они позднее пришли в эту цивилизацию,она их еще не так разъела. Но она грозит и им. Думаю, правда, не успеетпогубить и этих, сдохнет сама, задушенная возмущением человеческой природы,требующей любви. А что в России? -- спросите вы. Но Россия и ее общественный строй тожепродукт этой цивилизации, и хотя там внесены некоторые изменения, но этомало помогает. Любовь уходит и из России. А любовь нужна этому миру, мирвопит о любви. Я вижу, что миру нужны не национальные самоопределения, неправительства из тех или иных лиц, не смена одной бюрократии на другую,капиталистической на социалистическую, не капиталисты или коммунисты увласти, и те и другие в пиджаках -- миру нужно разрушение основ этойчеловеконенавистнической цивилизации -- новые нормы поведения и общественныхотношений, миру нужно настоящее равенство имущественное; наконец, равенство,а не та ложь, которую в свое время написали на знамени своей революциифранцузы. Любовь людей друг к другу нужна, чтоб жили мы все, любимыедругими, и чтоб покой и счастье в душе. А любовь придет в мир, если будутуничтожены причины нелюбви. Не будет тогда страшных Елен, потому что Эдичкиничего не будут ждать от Елен, природа Эдичек будет другая, и Елен другая, иникто не сможет купить любую Елену, потому что не на что будет покупать,материальных преимуществ у одних людей перед другими не будет... Так я иду со счастливой улыбкой из моей школы. Иду по грязному Бродвею,где мне суют на каждом углу бордельные бумажки -- возьмите, Эдичка, сходитеи утешьтесь, получите любовь за 15 минут, сворачиваю на 46-ю улицу, стучу вчерную дверь и открывает ее мне Алешка Славков, поэт. Стоит он в облакепара, у них течет в кухне горячая вода, и некому эту воду уже месяцостановить. Я вхожу к Алешке, привычно вижу клоуновские черные котелки имузыкантов инструмент -- Алешка делит черную дыру с клоуном и музыкантом --тоже эмигрантами из России -- вижу три матраца и всякую рвань и грязь, итребую я у Алешки пожрать. Тогда Алешка еще не был католиком, но уже не носил бороду. Его толькочто выгнали по сокращению штатов с должности гарда, он сдал свою дубинку иформу, и стал опять сильно хромающим, но бодрым, усатым и черноглазымАлешкой Славковым, любителем поддать. Алешка покормил меня кислой капустой ссосисками -- его неизменная еда -- и сел переводить принесенный мнойдокумент под названием "Меморандум" -- документ, выражающий надежды и грезы,как мы выражались, -- "творческой интеллигенции" -- нас с Алешкой и ещебольшого количества художников, писателей, кинематографистов и скульпторов,выехавших из СССР сюда и никому здесь на хуй не нужных. Алешка переводит, а я сижу в залоснившемся старом кресле и думаю онашем документе и о нашей возне. "Попытка утопающего не утонуть", -- думаюя. Две страницы. Чтобы послать их Джаксону, Кэри и Биму. Вдруг помогут сискусством. Впрочем, мы нужны были этим демагогам, пока были там. Здесь намсунули по Вэлфэру, чтоб не пиздели, и хорош. Гуляй, Вася, наслаждайсясвободой. Хладнокровные американцы, умные бля люди, советуют таким, как мы,переменить профессию. Непонятно одно, почему они сами не меняют своихпрофессий. Бизнесмен, потеряв полсостояния, бросается с 45-го этажа своегооффиса, но не идет работать гардом. Сломаться я и в СССР мог, на хуя сюдабыло ехать. Все, чего от меня хотела советская власть -- чтоб я переменилпрофессию. Мы тоже хороши, -- продолжаю я думать, -- самая легкомысленнаяэмиграция. Обычно только страх голода, смерти, заставляет людей сниматься сместа, покидать родину, зная, что они не смогут вернуться обратно, возможноникогда. Югослав, уехавший на заработки в Америку, может вернуться к себе встрану, мы -- нет. Мне никогда не видеть больше своих отца и мать, я,Эдичка, твердо и спокойно это знаю. Восстановили нас против советского мира наши же заводилы, господаСахаров, Солженицын и иже с ними, которые в глаза не видели Западный мир.Ими двигала наряду с конкретными причинами -- интеллигенция требовалаучастия в управлении страной, своей доли требовала -- руководила ими еще игордыня, желание объявить себя. Как всегда в России, мера не соблюдалась.Возможно, они честно обманулись -- Сахаровы и Солженицыны, но они обманули инас. Как-никак "властителями дум" были. Столь мощным было движениеинтеллигенции против своей страны и ее порядков, что и сильные не смоглипротивиться, и их потащило. Ну мы и хуйнули все в Западный мир, как толькопредставилась возможность. Хуйнули сюда, а увидев, что за жизнь тут, многиехуйнули бы обратно, если не все, да нельзя. Недобрые люди сидят в советскомправительстве... Умные очень бля американцы советуют таким людям, как мы с Алешкой,переменить профессию. А куда мне девать все мои мысли, чувства, десять летжизни, книги стихов, куда самого себя, рафинированного Эдичку деть. Замкнутьв оболочку басбоя. Пробовал. Хуйня. Я не могу уже быть простым человеком. Яуже навсегда испорчен. Меня уже могила исправит. У американской безопасности в свое время еще будет с нами хлопот. Ведьне все же сломаются. Через пару лет ищите русских среди террористов вовсевозможных фронтах освобождения. Предрекаю. Переменить профессию. А душу возможно переменить? Определенно зная, начто он способен, всякий ли сможет подавить себя здесь и жить жизнью простогочеловека, не претендуя ни на что, и видя вокруг себя деньги, удачу, славу и,большей частью, все это малозаслуженно, уже зная по опыту и Советского Союзаи здешнему, в данном случае это одинаковый опыт: послушный и терпеливыйполучает от общества все, протирающий задницу, услужающий -- получает все. Гениальных изобретателей вегетарианских бутербродов для секретарш сУол-Стрита -- раз, два, да и обчелся, здесь приходят к успеху по большейчасти так же, как и в СССР -- послушанием, протиранием штанов на своей илигосударственной службе, скушным каждодневным трудом. То есть, растолкую --цивилизация устроена таким образом, что самые норовистые, страстные,нетерпеливые и, как правило, самые талантливые, ищущие новых путей, ломаютсебе шею. Эта цивилизация -- рай для посредственностей. Мы-то считали, что вСССР рай для посредственностей, а здесь иначе, если ты талантлив. Хуя! Там идеология, -- здесь коммерческие соображения. Приблизительно так.Но мне-то какая разница, по каким причинам мир не хочет отдать мне то, чтопринадлежит мне по праву моего рождения и таланта. Мир спокойно отдает это-- место я имею в виду, место в жизни и признание -- здесь -- бизнесмену,там -- партийному работнику. А для меня места нет. Что ж ты, мир -- еб твою мать! Ну, я терплю-терплю, но когда-то это мненадоест. Раз нет места мне и многим другим, то на хуй такая цивилизациянужна?! Это последнее я говорю уже Алешке Славкову, который далеко не во всемсо мной согласен. Его тянет к религии, он склонен искать спасения врелигиозной традиции, вообще он спокойнее Эдички, хотя и в нем бушуют бури,я думаю. Он мечтает стать иезуитом, а я смеюсь над его иезуитством ипредрекаю ему участие в мировой революции вместе со мной, в революции,которой цель будет разрушить цивилизацию. -- А что на ее месте построите вы, ты и твои друзья из Рабочей партии-- говорит Алешка, почему-то смешивая меня с Рабочей партией, к которой яникогда не принадлежал, а только интересовался ими, как любым другим левымдвижением. Просто с Кэрол и ее друзьями я сошелся ближе, чем спредставителями других партий, но это чистая случайность. -- Свалить эту цивилизацию, и. свалить ее с корнем, чтобы невозродилась, как в СССР, труднее всего, -- говорю я Алешке. -- Свалитьокончательно это и есть построить новое. -- А как с культурой поступите? -- спрашивает Алешка. -- С этой-то феодальной культурой, -- говорю я, -- внушающей людямнеправильные отношения между людьми, возникшие в далеком прошлом при другомпорядке вещей, с ней как? Разрушить ее на хуй, вредную, опасную, все этирассказики о добрых миллионерах, о прекрасной полиции, защищающей граждан отзверских преступников, о великодушных политических деятелях -- любителяхцветов и детей. Почему ни одна падла из господ писателей, Алешка, ни одна,заметь -- не напишет, что преступления, большинство их, порождены самойцивилизацией. Что если человек прирезал другого и взял его деньги, то вовсене потому, что ему цвет и хрустение этих бумажек до степени убийства другогонравятся. Он от общества своего знает, что эти бумажки среди его сородичей-- Бог, они ему и женщину дадут какую захочет, и жратву дадут, и отизнуряющей физической работы избавят. Или человек за измену жену убил. Ноесли бы нравы были другие, мораль другая, и только любовь мерила быотношения между людьми, то зачем бы он за нелюбовь убивал. Нелюбовь этонесчастье, за нее жалеть нужно. По телевидению все семьи да джентльменов вкостюмах показывают. Но это уже уходит -- джентльмены в костюмах уходят, идикий ветер новых отношений, игнорируя все полицейские меры, все религиозныерогатки, воет над Америкой и всем миром. Джентльмен в костюме, седой главасемьи терпит поражение за поражением, и скоро, очень скоро он уже не будетуправлять миром. Муж и жена, сошедшиеся, чтобы было спокойнее и экономическивыгоднее жить, не по любви, а по приказанию обычая, это всегда былоискусственно и порождало массу трагедий. На хуй сохранять отживший обычай... Так я его агитировал, он возражал, а потом я все же занялся капустой, аон "Меморандумом". Он хорошо знает английский, перевел эти страницы онбыстро, но потом все равно пришлось давать эту бумажку просмотреть иисправить ошибки Банту -- американцу, приятелю Эдика Брутта, моего соседа поотелю. Ошибок было не так много, в основном, он пропускал артикли,поэт-католик Алешка. После содеянного, после работы тяжкой он хотелотдохнуть. Отдых в его понимании -- это выпивка. Я повел его в мой любимый магазин на 53-й улице между первой и второйавеню и там мы купили ром с Джамейки -- именно то, что я хотел уже с неделю.Он тоже хотел ром, ему и мне хотелось испытать ромовые вкусовые ощущения. Мыне были алкоголиками, ни хуя подобного, хотя, как увидите, напились в концеконцов. Еще он купил для себя соды, и совместно мы приобрели два лимона -- инаправились в мой отель. Пришли. Сели у окна. Был вечер, пятичасовое закатное солнце освещаломою каморку. Ром отливал желтым, серебрился и густо лежал в похабных грубыхстаканах, принадлежащих Эдичке, неизвестно кем и когда принесенных. Время отвремени мы отправляли его в глотки. Алешка закурил сигару, вытянувнегнущуюся ногу, он наслаждался. Наслаждаясь, он сдвинул стул, стул задел завилку, за провод, которым был включен в электросеть холодильник, и невидимоевредительство совершилось. Лужа воды была обнаружена спустя полчаса,пришлось ее вытирать, уже когда мы, прихватив остатки рома, собиралисьисчезнуть, отправиться в путь, на этом настаивал Алешка, шило было у него вжопе, не иначе, он хотел пойти к Паблик лайбрери и купить джойнтов. Мы пошли. По дороге было мною обнаружено, что Алешка, несмотря на всюего наглость русского поэта, джойнт и употребить-то правильно не умеет.Оказалось, что тоненько закрученные сигаретки джойнтов он купил, раскрутил,смешал с обычным сигарным табаком и курил. Я долго и покровительственносмеялся над Алешкой. Конечно, было понятно теперь, почему марихуана недействовала на него, он жаловался на это все время. -- Это же как слону дробинка, курить-то нужно именно эту тоненькую, ужеготовую сигаретку, ни с чем не смешивая. Мудило, -- сказал я ему, --провинциал московский, Ванька. Мы, когда пошли, даже соду прихватили с собой. Купили у Паблик лайбрерина 42-й улице джойнты, на всякий случай, два у одного парня и два у другого,-- если одна пара окажется некрепкой, то другая порция, может, будет лучше-- и стали решать, куда пойдем. Он хотел затащить меня в отель "Лейтем" -- уменя же об этом отеле были херовые воспоминания, там мы жили, когда приехалис Еленой в Америку, в номере 532, до квартирки на Лексингтон, до трагедииили в самом начале трагедии, и мне не хотелось видеть свое прошлое. Мне хотелось жить так, как будто я обрел сознание 4-го марта 1976 года,в день, когда я вселился в отель "Винслоу", а до этого ничего чтоб не было-- темная яма и все, не было, не было. Алешка же тащил меня в то место,показать. Не хотел я идти к его другу -- саксофонисту длинноволосому Андрею,который только что приехал, не хотел оживлять свое прошлое, а он тащил. Нучто с ним было делать, упрямый, сука. Я сказал ему, что там, в отеле "Лейтем" я был счастлив, я любил и ебалсвою Елену, мы переворачивали всю постель, и помню, ебались во времявыступления Солженицына с включенным телевизором и его мордой на экране,ебались, и я хотел в этот момент кончить, но не мог, созерцая его вполувоенном френче, даже сладкая пипка моей девочки не могла меня заставитькончить. Ебались мы при Солженицыне, конечно, из озорства. Когда ей надоедало ебаться, тогда это уже началось, и она хотеласмотреть телевизор, я разворачивал ее на нашей огромной отельной постели, завсю жизнь у нас не было такой постели, я разворачивал ее, подкладывалподушки, и она стояла на коленках и на руках, смотрела телевизионнуюпередачу, обычно какие-нибудь ужасы и дьявольщину, она это любила, а я ебалее сзади. Даже это, тогда начавшее проявляться ее невнимание ко мне, немогло меня охладить, мне очень ее хотелось, хотя было уже четыре года как мыделали с ней любовь и, возможно, мне пора было остановиться и оглядеться. Яэтого не сделал, а зря. Мне нужно было самому изменить наш уклад жизни, недожидаясь, пока она изменит его насильственно. Я мог еще кого-то ввести,мужчину ли, женщину, в наш секс, а я не догадался. Моя инертность, чтоподелаешь, у меня было много забот -- я работал за 150 в неделю в газете,вечерами писал статьи, надеялся еще что-то сделать на эмигрантском поприще,и держался за свою семью в ее традиционном виде. Не сообразил Эдичка, а ведьона уже выясняла тогда осторожно, спрашивая: "А что бы ты сказал, еслибы..." -- дальше следовало предположение, хихикающее предположение о ебущемее мальчике, которого я в свою очередь ебу в попку и всякие другиеголоволомные акробатические трюки. Какой я был мудак, это я-то, длякоторого, в сущности, не существовало запретов в сексе. Ведь за всеразрешения, какие я ей бы дал, она еще больше бы меня любила, а так япотерял ее навсегда и безвозвратно. Впрочем, иногда мне кажется, что естьформа жизни, при которой я мог бы ее вернуть, но не как жену в старом смыслеэтого слова -- это уже невозможно. Парадокс -- я, который хочет новогобольше всех, сам оказался жертвой этих новых отношений между мужчиной иженщиной. За что боролись -- на то и напоролись. Алешка хотел, чтоб я пошел и чтоб я увидел место своего бывшего счастьяи мог сравнить его с сегодняшним своим ничтожным положением. Что былоделать, он уперся, а оставаться одному, мне, на которого уже свалилось почтипол-литра рома и что-то вроде тоски, никак не хотелось. Пришлось пойти. Конечно, он жил в том же крыле, что и мы когда-то жили, и даже на томже этаже. Пришлось мне пройти и мимо двери 532. Андрей был с длиннющимиволосами, в джинсах, с бородой, хуй скажешь, что он приехал из СССР, обо мнеэто тоже хуй скажешь. Мы прикончили ром, пришел еще один парень, здоровенныйблондин из Ленинграда, поэт, тихий такой, стихи о КГБ и о сапогах пишет,формалистическое. На хуя он приехал сюда в Америку -- тоже неизвестно. Эти двое больше отдавали предпочтение алкоголю, а джойнты выкурили мы сАлешкой, они только по разу затянулись. Алешка стал утверждать, что на негомарихуана не действует ни хуя, а у самого язык заплетался. Потом гуляющий барин Алешка решил, что ребятам мало выпивки, и мырешили пойти купить бутылку водки. Отправились все четверо и нескоро попричине позднего времени отыскали магазин с водкой, купили бутыль и купили вкаком-то магазинчике кислой капусты и банку какого-то американского мясногопродукта с подозрительным составом натрия и других солей на этикетке.Вернулись в отель, по дороге была пытка дверями лифта, моей отметинкой --двумя буквами -- Э и Е, выцарапанными ключом как-то по пьянке, опять былапытка. "Фетишист несчастный!" -- прошептал я себе, кусая губы. Надо былосебя приглушить. Водку мы довольно быстро уничтожили, Андрей, кроме саксофона, имел ссобой гитару, мы что-то пели, а потом Андрей-саксофонист довольно быстроопьянел и захотел спать. Поэт с пушком на лице отправился в свой номер, а мыс Алешкой, неудовлетворенные и малопьяные, вывалились из отеля, причем я,фетишист несчастный, старался делать это, закрыв глаза. -- Хуля это -- бутылка водки на такую кодлу! -- сказал уныло Алешка. Весь вечер платил он, впрочем, ему было один хуй -- платить или бытьнапоенному бесплатно кем-то. К его чести, понятие о частной собственности онимел слабое. -- Пойдем выпьем еще, -- сказал он. -- Пойдем, сказал я, но ты пропьешься до копейки, если мы пойдем в бар."Ликерсы" же все уже были закрыты по причине позднего времени. -- Один хуй, -- сказал Алешка, -- денег никогда нет. -- Слушай, -- сказал я ему, -- идем купим пива. Купим полдюжины, мы ужес тобой потребляли ром и водку и накурились. Думаю, пиво нас хорошо возьмет,должно взять. А стоит это будет от силы два с полтиной. Он согласился. Пошли искать пиво. Нашли пиво. Он устал ходить, хотявиду не подавал. Гордый Алешка. Негнущаяся нога, что ни говорите, долгой ибыстрой пешеходной практике не способствует. Я предложил ему сесть где-то наулице и выпить. Мы отыскали самый темный двор на пустыре позади вяло работающегопаркинга и присели на шпалы или бревна и стали пить пиво. Оно и вправду было не плохо. Неподалеку был Бродвей, и где-то рядомАлешкин дом, я было подумал об этом, но потом мне расхотелосьориентироваться. Мы говорили не то о паркинге и его автомобилях, я уже непомню, а может быть, не помнил и тогда. Полупьяная беседа двух поэтов, чтоможет быть бессвязнее. Помню только, что состояние было умиротворенное --шаркание подошв с Бродвея, ночная относительная прохлада, холодное пиво --благо американской цивилизации, все это создавало атмосферу причастности инашей к этому миру. Мы сидели и пиздели. Я вообще разлегся, как у себя дома, у меня такоесвойство есть. Алешка был счастлив, во всяком случае, таким казался. И тут появился идущий от паркинга к нам человек. Подошел. Черный, вобносках, в чем-то мешковатом. Светлозеленые помоечные брюки в луче света.Закурить, сигарету просит. -- Нет сигареты, -- говорит Алешка, -- кончились. Хочешь -- дам денег-- пойди купи. -- И дает ему доллар. Он -- Алешка -- любит повыебываться.Доллара ему не жалко, ради выебона он последнее отдаст. Мужик этот черный взял доллар: -- Сейчас, -- говорит, -- приду, принесусигарет, -- и ушел в черный провал Бродвея. -- Мудак, -- говорю Алешке, -- зачем доллар дал, это даже неинтересно,лучше б мне дал. -- А хуля, -- смеется Алешка, -- психологический тест. -- Вот мне жрать завтра нечего, мой чек придет из Вэлфэра только черезчетыре дня, а ты, сука, тесты устраиваешь, ученый хуев, Зигмунд Фрейд. -- Придешь ко мне -- пожрешь, -- говорит Алешка. Так мы переругивались, когда минут через десять появляется этот черный. -- Ни хуя себе, -- сказал я, -- честный человек в районе 46-й улицы иБродвея. Что-то нехорошее произойдет вскоре. Плохая примета. -- Я тебе что говорил, -- смеется Алешка. Сел черный, сигарету закурил. Алешка ему банку пива сует. Разговариваютони с Алешкой на серьезные темы. А я уже ни хуя не соображаю. Пиво свое дело сделало. Искоса на черногопоглядываю -- окладистая борода, бродяжьи тряпки. Отчего и почему, новернулось в меня ощущение Криса. И даже не сексуальное, а именно быть вотношениях захотелось, идти куда-то, хоть на темное дело, на что угодно, ноприцепиться к этому мужику и вползти в мир за ним. "Ушел от Криса, мудак,исправляй теперь ошибку!" -- говорил я себе. Проблемы ебли у меня тогда не было. Пусть вяло и хуево, но я ебался сСоней, в предвкушении этого вялого действа у меня еле-еле стоял мой бледныйхуй. Соня была еврейская девушка, то есть русская, эти люди были мнеизвестны, мне нужно было, чтоб меня мучили, а она, бедная девочка, этогоделать не умела. Я нового мира хотел, жить половинчатой жизнью мне надоело.И не русский, и никто... -- Как тебя зовут? -- сказал я, пересаживаясь к этому мужику. -- Он же тебе представился, когда подошел, ты ни хуя не слышишь, --сказал Алешка. Он же сказал, что его зовут Джонни. Джонни широко улыбался. -- Ты хороший парень, Джонни, -- сказал я ипогладил его по щеке. Это мои блядские приемы. Алешка не удивился. Я ему оКрисе рассказывал. Он только любопытствует, Алешка, он не удивляется. Мы сидели, разговаривали. Алешка переводил то, что я по пьяномусостоянию или забыл или не знал. -- Бродяга он, не бродяга, хуй его знает, -- сказал Алешка, -- темныйчеловек. Ну, да наше дело маленькое, нам с ним не детей крестить, попиздимпо-английски, все практика. Ты бы, кстати, больше говорил сам -- Лимонов,хуля ты мен