«Товарищи! Есть мнение, что….»
Известно, что размывание ценностей, особенно ценностей интегрированных в самом праве, ведет к абсолютизации, догматизации научной картины мира, выдаваемой за научное мировоззрение, научную теорию.
Сегодня наука может развиваться, лишь опираясь на предшествующий духовный опыт, сконцентрированный в истории самой науки. В этом видится возможность преодоления юридического позитивизма, догматизма, идеологической демагогии и возрождения классических традиций науки: последствия октябрьского переворота привели к уничтожению прежней тысячелетиями сложившейся государственности и правосознания русского народа, впитавшего идеи Платона и Ярослава Мудрого, Аристотеля и Нила Сорского, Канта и Новгородцева, Гегеля и Ильина и многих др. ученых-философов. «Октябрьский переворот стал сокрушительным жребием для России…,- лучшее, что ждало Россию, – неумелая, хилая, нестройная псевдододемократия без опоры на граждан с развитым правосознанием и экономической независимостью».[1]
Какую бы мы ни открыли монографию, какую б ни прочли статью сегодня в научном журнале, сразу обнаруживается, что существует бесчисленное множество вариаций так называемых научных понятий, категорий, дефиниций одного и того же предмета. Человеку, хорошо усвоившему в свое время курс диалектического и исторического материализма, становится понятно, что мешанина всех существующих определений в различных его вариациях, есть не что иное, как правопонимание данное на Совещании по вопросам науки советского государства и права (16—19 июля 1938 г.), проведенное Институтом права АН СССР. Большой вклад внес и сам тов. И.В.Сталин в освещении проблемы марксистско-ленинской теории в главном учебнике для коммунистов и беспартийных «Вопросы ленинизма».[2] Многие годы по этой работе обучались в учебных заведениях страны, она была методологической и научной базой на долгие десятилетия для теоретиков.
С помощью "классово-волевого" подхода к определению “права” и “государства” можно, что подтвердила впоследствии вся история советского правопонимания, обосновать какое угодно "право", оправдать какие угодно массовые репрессии и какие угодно акты тоталитарного режима, списать все провалы и просчеты собственных руководителей в экономике и в политике на происки и деятельность шпионов, диверсантов, журналистов, артистов и т.д.[3] В результате каждый шаг политической истории становился определённым материалом для очередной дефиниции “права” и “государства”.
Может ли уважающая себя наука каждый раз подстраивать свой категориальный аппарат под партийные идеи и решения съездов? На наш взгляд, ответ однозначен. За годы идеологического обеспечения деятельности партноменклатуры у теории права и государства из-под ног выбит фундамент, присущий любой другой науке, а именно предмет исследования. Сначала наука o праве определяет свой предмет, в духе исторического материализма, как “науку о наиболее общих….” а потом уже приступает к его раскрытию, усвоению, присвоению определённости этого предмета, выражаемой в концепциях, схоластических учениях, доктринах и догмах. Так просто!
В естественных науках предмет дан самой природой: физические тела, химические элементы, числа и т.д. Поиском какой же истины было занято правоведение? Скорей всего оно занималось экзегезой, которая действительно имела место быть в духовной сфере, как начальная, самая первая стадия уяснения и разъяснения смысла текста, однако для большинства теоретиков она была и остается основанием и результатом всей научной деятельности. Что толковали, то и толкуют до сих пор: все те же постулаты, дефиниции и идеи тех же Дж. Остина, И. Бентама, К. Маркса и В. Ленина. Эта история повторяется с удивительной настойчивостью, точно так же как и история развития религиозной формы сознания, где церковь на первом этапе своего становления занималась именно толкованием текстов, механическим его разъяснением. Вот и вся «научная» позиция: центральным пунктом выступает единственная возможность быть истолкователем той или иной доктрины. Но кому это нужно, в чем научность?
Прочесть классические основополагающие работы (Платона, Аристотеля, Бентама, канта, Шеллинга, Гегеля, Маркса) - дело не простое, уяснить для себя саму систему, ее истоки - еще сложней, надергать цитаты и подкрепить ими любую какую угодно категорию или какое угодно метафизическое определение необходимое «текущему моменту» – это всегда пожалуйста, главное – угадать, что надо «текущему моменту»! Нужно обладать бескультурностью, чтобы допускать даже мысль, что экзегеза возможна и в науке. Если не знать этого простейшего положения, то не стоит чем-то заниматься даже для индивидуальных целей в теории и истории права и государства. Именно поэтому экзегеза и перешла в рассудочную рефлексию и резонёрство теоретиков: что ни толкователь, то что-то новенькое, что не изменение правовой политики, то новая категория ее обосновывающая, и т.д. и т.п., в конце концов, истолкователи начинают противоречить в своих доводах сами себе, и друг другу, хотя исходный пункт остался тот же самый.
Важно понять, что «на определенной фазе истолковываемое содержание оказывается истинным в совершенно противоположных позициях. Следовательно, если ставится задача удержать предмет в его непосредственности, то это величайшая практическая и теоретическая ошибка, потому что ни теоретически, ни практически не избавиться от того, чтобы на определённой ступени этот предмет не обнаружил себя в своей собственной противоположности. Вот как раз на этом моменте и выступает вся форма рефлексии, так называемая духовная, научная жизнь». [4]
Но как же так?! То, что было истиной, теперь оказывается заблуждением, то, что было священно в тридцатые годы, теперь оказывается преступлением. Именно в этом месте и происходит крах обыденного правосознания. Дело в том, что на протяжении столетий господствовало метафизическое мышление, а не диалектика, и наши теоретики мудро сообразили, что пользоваться этим словом, как например, это делали классики уже нельзя. Кроме того, обнаружился и ещё один не очень понятный момент в определении самого предмета теории права и государства: «наука о всеобщих законах…».
Что такое всеобщее, как с ним быть? Все обыденному сознанию не охватить, охватить можно только кое-что, значит, «всеобщее» не подходит, и … следовательно, видоизменим, приспосабливаем, защищаем диссертации о предмете и пишем: «ТГП – наука о наиболее общих закономерностях (законах) и тенденциях происхождения, развития и функционирования государства и права…» Все, дефиниция удалась! Вот такой забавный получился генезис у этой «научной позиции». Откуда же выражение «наиболее общие законы»? Из простого определения, но которое всё же есть. Что такое философия и философия права? Что-то непонятное, нечто призрачное, ощущение, что имеешь дело с ничто, с абсолютной пустотой. Но разве можно правоведению исследовать и изучать вообще что-то такое? Уж если заниматься, так чем-то вполне конкретным, ощутимым, что можно потрогать, или отрегулировать нормой права и сразу возникает вопрос: “А чем это там занимаются другие науки о природе и обществе? Вот они-то, наверняка чем-то занимаются конкретным, полезным, что-то измеряют, описывают?».
Но, увы, сколько бы ни обобщали данные других наук науки, их предметы и методы, сколько бы ни ставили перед собой задачу вывести наиболее общие законы, эта задача до сих пор не выполнена, потому что наиболее общих законов в теории права и государства не существует.
Когда начинают серьёзно относиться тезису о поиске предмета науки теории права, то ищут, например, наиболее общие законы органической природы и общественной жизни (ведь общество рассматривается с периода дикости как часть дикой природы, то есть как говорящую природу), а на практике возникают такие учения, как социал-дарвинизм, мальтузианство, основанные на выводе, что одни народы, в буквальном смысле слова, должны питаться другими. Хорошая задумка этот поиск наиболее общих законов?! Когда почитаешь труды П.А. Кропоткина, М.Г. Бакунина, В.И. Ленина, который имел исходным пунктом доктрину Н.Г. Чернышевского, то обнаруживается всё та же предпосылка: жизнь «подобна химическому процессу», окисление вещества в неорганической природе связано с возникновением сознания в органической. Кропоткин, друг Ленина, следовавший этой доктрине, сделал вывод: для того чтобы понять, что такое нравственность человека, необходимо найти зоологические понятия нравственности. И сегодня его преподносят не только как социалиста, но и большого ученого. Может быть и нам следует занять эту позицию, чем эта позиция хуже или лучше любой другой, отстаивающей субъективную точку зрения («мне так кажется», «у меня такое мнение», «я на этом стою»)? Ничем…
Вспомним, сколько существовало разных точек зрения за последнее десятилетие на то, что есть “философия права”, но и по сей день, ни предмет, ни метод этой науки не определены. Как быть? Значит, снова идем по уже известному пути рассудка: нужно выбрать и нужно определить! Вот хорошо бы знать или еще лучше угадать… Итак: у Фомы Аквинского и Августина Блаженного – дурная слава: не подходит. Неотомизм — «идеологическая служба отмирающей буржуазии»: не годится. Немецкая классическая – гегельянщина: не подходит. Выбираем идеи столетней давности, и начинается беззастенчивая подтасовка: выступает верный приверженец догматизма и позитивизма с экзегезой, и все повторяется сначала. Налицо разорванность сознания, трагедия духа, гибель личности в целом: профессионалы промышляющие политикой и теорией ради куска хлеба, теоретизировали так, как было угодно, как требовали. Кто у нас был первым философом? Иосиф Виссарионович Сталин. Вторым — Владимир Ильич Ленин. Потому что И.В. Сталин гениально истолковал то, что содержалось в качестве (мешанины и) набросков у В.И. Ленина, который «приспособил» к текущему моменту идеи К. Маркса. Сегодня теоретики для себя задачу упростили при определении предмета и метода философии права, понятия «право»: раз надо сказать, что есть понятие “право”, то я выбираю то, что сказал тот-то и тот-то. Как же быть с остальными учениями? «А они не научные»,- вот и вся отповедь. В этой связи зададимся вопросом: «Как можно дать сущность понятия “права” по И. Канту, или Дж. Остину, или Аристотелю?» Скажут: «Нет ничего проще. Нужно просто-напросто процитировать Канта, дать свою интерпретацию, и объяснить чем взгляды Канта отличались от взглядов Остина. Вот и всё.». Против такой порочной практики и беззастенчивого вхождения в науку высказался Гегель: «Резонерское обоснование или разъяснение понятия науки может самое большее привести лишь к тому, что понятие станет объектом представления и о нем будут получены исторические сведения; но дефиниция науки, или, точнее, логики, имеет свое доказательство исключительно в необходимости ее происхождения… Вовсе не удивительно, что один отсюда, другой оттуда приводит какой-нибудь случай или пример, показывающий, что под таким-то выражением нужно понимать еще нечто большее и иное и что, стало быть, в его дефиницию следует включить еще одно более частное или более общее определение и с этим должна быть согласована и наука. - При этом от резонерства зависит, до какой границы и в каком объеме те или иные определения должны быть включены или исключены; само же резонерство имеет перед собой на выбор самые многообразные и самые различные воззрения, застывшее определение которых может в конце концов давать только произвол. При этом способе начинать науку с ее дефиниции нет и речи о потребности показать необходимость ее предмета и, следовательно, также ее самой».[5]
Хорошо известны многочисленные попытки в теории права дать отражение в понятиях, дефинициях, категориях наиболее общие свойства, признаки, качества различных социальных процессов, явлений и институтов, некоторые смельчаки берутся трактовать и сами понятия «воля», «свобода», «познание». Сразу скажем, что полученные таким образом определение предмета – это не понятие, и к науке это не имеет отношения. Почему? Потому, что если бы мы имели дело с понятием, то понятие должно было бы служить исходным пунктом дефиниции предмета, потому что дефиниция в простейшем уже есть суждение, а это понятие в суждение не втянуть. Обобщая предшествующую научную мысль Гегель резюмирует: «… и вообще само понятие науки, причем это понятие составляет ее конечный результат: она поэтому не может заранее сказать, что она такое, лишь все ее изложение порождает это знание о ней самой как ее итог (Letztes) и завершение. И точно так же ее предмет, мышление или, говоря определеннее, мышление, постигающее в понятиях, рассматривается по существу внутри нее; понятие этого мышления образуется в ходе ее развертывания и, стало быть, не может быть предпослано».[6]
Вот в том и состоит наивность современного теоретизирования: оно слишком много пишет о понятии чего-либо, в том числе и о понятии права, но что такое понятие, и какова его природа мало кто усвоил, хотя работа «Наука логики» в полном объеме отвечает на это вопрос, потому что излагает в снятом виде весь предшествующий духовный опыт человечества в этом пункте. Ведь, если стоять на позициях науки, то необходимо избавиться от субъективных представлений и субъективных мнений в самой науке и через содержание получить объективное понятие исследуемого предмета. И в этом случае оно будет одно. И двух понятий быть не может. Но единое понятие не исключает того, что осознание, освоение и развитие этого понятия проходит бесконечное множество фаз, формаций, изменений. Узнав, что такое “право”, мы можем установить то, чем отличается право от других социальных регуляторов. Значит, не будет смешения разных форм духовной деятельности, разных дисциплин, разных предметов. Назначение любой научной деятельности состоит в том, чтобы избавить человечество от простого повторения исторического развития, и не заниматься бесконечным начетничеством, цитируя по своему усмотрению понравившегося автора и понравившуюся мысль, приспосабливая свое умозаключение к «текущему моменту».
Суть духовной деятельности состоит в том, чтобы при научном рассмотрении высшее в развитии предмета сделать основанием для рассмотрения его самой первоначальной и примитивной формы. Ход научного исследования - обратный ходу исторического развития самого предмета. Высшая ступень предмета должна оказаться предпосылкой и исходным пунктом для объяснения начала и исторического движения этого предмета. Необходимо рассмотреть все исторические ступени развития понятия “права”, “государства”, но не во внешней, а внутренней связи, поэтому необходимо сломать традиционный способ апеллирования к догматам. Ведь какой бы предмет или явление мы ни пытались познать, понятие, в конечном счете, является результатом процесса познания этого предмета.[7]
Если посмотреть на развитие философии права, то обнаружится, что человек, который впервые приступил к разработке понятия «право», был Сократ. Разработка понятий “право” и “государство” имеет древнюю историю, и тем не менее в настоящее время до сих пор нет научных понятий“право” и “государство” в современной научной системе, которая должна быть закономерным результатом всех предшествующих философских систем. Таким образом наука о праве превратилась в совокупность мнений о праве.
Гегель справедливо отмечал: «Философией овладел рефлектирующий рассудок… Обращенный против разума, он ведет себя как обыкновенный здравый смысл и отстаивает свой взгляд, согласно которому истина покоится на чувственной реальности, мысли суть только мысли в том смысле, что лишь чувственное восприятие сообщает им содержательность (Gehalt) и реальность, а разум…остается сам по себе, порождает лишь химеры. В этом отречении разума от самого себя утрачивается понятие истины, разум ограничивают познанием только субъективной истины, только явления…знание низведено до уровня мнения».[8]
Сегодня существует множество мнений о любом понятии, которое используется в теории права, а раз это множество ещё себя не упразднило, не свело себя к единству, естественно, что и понятия нет. Усердные ученики спросят, а что нам дает понятие? Отнюдь не то, как понимают понятие в настоящее время, потому что под понятием, по правде говоря, в марксистско-ленинской философии ничего не понимается: в поисковых системах интернета любые произведения, которые у нас публиковались за последние шестьдесят лет на тему, что представляет собой понятие, выясняется только одно: открываются работы правоведов, которые цитируют, прежде всего известных классиков, и скрупулёзно выписывают, что классик понимал под понятием типа «право», «государство», «воля», «товар», «стоимость», «капитал» и т.д. После того как демонстрируется этот «эмпирический скарб», делается вывод о том, что представляет собой понятие непосредственно для теории. Как видим, марксистские (или какие-либо иные, это дело вкуса) понятия здесь служат шаблоном для того, чтобы рассуждать о понятиях в сфере права.
Во-первых, какой бы предмет мы ни хотели познать и объективно изучить, понятие в освоении этого предмета начинается лишь с того момента когда раскрывается всеобщая определённость данного предмета: « Ибо предложение отличается от суждения главным образом тем, что в нем содержание составляет само соотношение, иначе говоря, содержание есть определенное соотношение. Суждение же переносит содержание в предикат как всеобщую определенность, которая имеется сама по себе и отлична от своего соотношения, от простой связки». [9]
Следовательно, если необходимо дать понятие “человек”, то вовсе нет необходимости изучать одного, второго, пятого, двадцатого и так до бесконечности, а желательно бы всех людей на планете, выискивая что-то существенное у этих индивидов, т.е. общее. Вот тут кроется один из сложнейших пунктов для «теоретиков» именно в связи с первым моментом, где понятие должно быть выражением всеобщей природы любого предмета, «природа всеобщего состоит как раз в том, что оно такое простое, которое благодаря абсолютной отрицательности содержит внутри себя наивысшую степень различия и определенности».
Сразу возникает проблема: что такое всеобщее. Отношение к всеобщему имеет многочисленные формы. Можно даже сказать, что современное псевдофилософствование базируется исключительно на полном непонимании всеобщего. Нет необходимости перечислять все имеющиеся формы заблуждения:
1) Всеобщее понимается как вся совокупность единичного, это самое распространённое заблуждение, кочующее по всем публикациям. Значит, если сегодня в учебниках пишется, что государство выражает всеобщую волю, то это означает, что взяли воли всех индивидов, всех граждан государства, сложили их и как сумму и получили всеобщую волю. Но проблема в том, что сколько бы ни складывали единичного, из него всеобщего не получится, не получится ничего кроме прогрессирующей единичности, т.е. дурная бесконечность единичного и не более. Понятно: если всеобщность есть лишь совокупность единичного, то тогда не нужно даже слова «всеобщность», так и нужно говорить: «столько-то единичностей, все единичности», и не надо использовать другого слова. Гегель в «Науке логике» иронизировал описывая этот парадокс рассудка: «В остальном же дальнейшие определения древних относительно формы атомов, их положения, направления их движения довольно произвольны и поверхностны; при этом они находятся в прямом противоречии с основным определением атомов. От атомов, принципа крайней внешности и тем самым от крайнего отсутствия понятия страдает физика в учении о молекулах, частицах, равно как и та наука о государстве, которая исходит из единичной воли индивидов».
2) Обыденное сознание догадывается, что эта трактовка всеобщего неприемлема. Ну и где тогда искать, если п. 1 не подошел? Единичное – не всеобщее, совокупность единичного тоже не есть всеобщее, значит всеобщее надо искать сразу по ту сторону единичного, следовательно, если опять искать всеобщую волю народов нашей страны, то всеобщая воля должна быть по ту сторону воль всех индивидов. Т.е. это такая всеобщая воля, к которой вообще-то индивиды и их волеизъявления (даже и через представительные органы) никакого отношения не имеют. Правда, такая всеобщая воля у нас выступила в виде социалистического государства, а потом этаже воля выступила и основанием распада этого государства. Дело в том, что это всеобщая воля оказалась потусторонней волей для всех народов. Отсюда понятно, что получается, когда мечутся в этих двух крайностях. В первом случае, выходят из единичности, а, следовательно, из случайности, а во втором - идет поиск всеобщего по ту сторону единичности. С этого пункта стартует самое неприятное: прославленная, воспетая в гимне всеобщая воля, оказывается по ту сторону единичных воль, оказывается исключительно мёртвой, абстрактной всеобщностью. Эта воля никакого другого содержания, кроме обыденных вожделений индивида, увы, получить не может. Следовательно, всеобщая воля оказывается по своему содержанию единичной. Теперь ясно, откуда неистребимая коррупция государственных чиновников в нашем российском государстве – именно из этой всеобщей государственной воли.
Итак, хоть эти две крайности и кажутся прямо противоположными друг другу, на самом деле представляют единое содержание, только выраженное в противоположной форме. Очевидно, что во всех рассуждениях теоретиков, всеобщее у них оказывается отнюдь не всеобщим, а только мёртвой общностью. Видимо не усвоили, что всеобщее это всего-навсего отрицание единичного. Парменид еще в VI в. имел дело с видимостью и мнением - с противоположностью бытия и истины; Спиноза в XVII в. - с атрибутами, модусами, рассудком, волей и т. д. «Синтез содержит и показывает неистинность указанных выше абстракций; в нем они находятся в единстве со своим иным, следовательно, даны не как сами по себе существующие, не как абсолютные, а всецело как относительные». Значит, нам нужно не абстрактное отрицание единичного, а особенное отрицание единичного. Вот тогда получается то, что не будет ни единичным, ни абстрактно-мёртвым всеобщим.
Можно упомянуть остроумное замечание Лейбница, что если бы магнит обладал сознанием, то он считал бы свое направление к северу определением своей воли, законом своей свободы. Скорее верно другое, если бы магнит обладал сознанием и, значит, волей и свободой, то он был бы мыслящим.
Теперь понятно, насколько сложный путь приходится пройти при достижении понятия в любой науке. Значит, чтобы дойти до понятия мы не можем ограничить себя единичной определённостью этого предмета, ни уйти в «абстрактную всеобщность определённости» этого самого единичного предмета. Ни там, ни там мы понятия не получим. Следовательно, особенная определённость предмета должна быть основанием его всеобщего момента или, наоборот, всеобщий момент предмета должен быть основанием его особенной определённости. В результате игнорирования этого положения из современной теории права выхолощено содержание.
Это следует прежде всего из различия предмета философии права и предмета иных юридических наук, а также из различия метода философии права и тех разнообразных методов, которые вырабатывают сами для себя иные юридические науки, для познания своего предмета. «В каждой …науке рассматриваемый ею предмет и научный метод различаются между собой; равным образом и содержание [этих наук] не начинает абсолютно с самого начала, а зависит от других понятий и связано с окружающим его иным материалом. В содержание науки входит не только указание научного метода, но и вообще само понятие науки, причем это понятие составляет ее конечный результат».[10]
Дело в том, что это различие предмета философии права и предмета юридических наук является предпосылкой, исходным пунктом для различения методов в этих науках и в философии права. И это различие сводится к главному: все методы всех наук вместе взятых являются эмпирическими. Какие бы их не называли, какая бы процедура выбора этих методов ни была предложена по сути ничего не меняется, тогда как метод философии права – один, единственно возможный: диалектический и ничего более.
Используя методы эмпирических наук в теории права получается цепочка: берётся, например, наш гражданин в развитии нашего же общества и выдается за меру человека как такового вообще. Насколько здесь присутствует человеческая природа, нетрудно догадаться, то есть почти полная утрата человеческой природы, отсюда и апологетика всего преходящего, превратного в многообразии мнений и дефинициях.
Следовательно, понятие включает два момента: момент всеобщности данного предмета и момент его особенности, и посколькуни то, ни другое в односторонности не составляет понятия предмета, остается одно: необходим момент единства этих двух пунктов друг с другом, это единство всеобщего момента предмета и его особенности и есть то, что на языке диалектики называется единичным. Сознание, пытающееся рассуждать на тему: «о терминах и понятиях в праве» связывает с единичностью прежде всего единичный предмет, так как он воспринимается проще всего, прежде всего нашим чувственным обыденным сознанием, забывая, что «понятие - это всеобщая сущность предмета»,[11] «понятие содержит три момента: всеобщность, особенность и единичность».
Кроме того, поскольку всеобщность и особенность не только связаны, но и одновременно различаются, то, собственно говоря, это и есть то противоречие, развитие которого и есть развитие научного понятия. Для того чтобы получить научное понятие, мы не можем начинать сразу с того, что «выдадим на гора» дефеницию, которое обычно выступает лишь представлением в теоретизирующем сознании,- это не будет понятием. Если возникает необходимость дать научное понятие, мы должны начать с противоположности: «каждое определенное понятие, разумеется, пусто постольку, поскольку оно содержит не тотальность, а лишь одностороннюю определенность. Если оно вообще-то и имеет конкретное содержание, например «человек», «государство», «животное» и т. п., оно все же остается пустым понятием, поскольку его определенность не есть принцип его различий; принцип содержит начало и сущность его развития и реализации; всякая же иная определенность понятия бесплодна». [12]
Например, в абстрактном виде задают вопрос, типа: «Ну как, то что сейчас происходит в России – это необходимость или случайность?». Как видно, сам способ постановки вопроса выдаёт сразу, что вопрошающий не знаком с диалектикой, так как здесь никакого понятия необходимости, случайности нет. Есть только временное противопоставление необходимости и случайности, именно абстрактная необходимость и абстрактная случайность, и манипулирование этим. Но с самым серьёзным видом наши ученые начинают беспредметные дискуссии, дебаты, споры. Удивительная форма неразвитости научного мышления, потому что абстрактная необходимость и есть сама случайность! И поэтому непонятно, о чём здесь идёт спор. «…основание, почерпнутое из случайности, содержит возвращение этой случайности в абсолютную сущность, ибо случайное - это то, что в себе самом лишено основания, и то, что снимает себя. Абсолютная сущность, стало быть, при этом способе [доказательства] на самом деле возникает из того, что не имеет основания; основание снимает само себя».[13]
Как же получить научное понятие, если есть эмпирический материал (например, «собственность»)? Увы, коллекционирование, сложение особенного не есть всеобщее (как всеобщая воля не есть совокупность всех воль индивидов), всеобщая форма собственности не есть сложенная, умноженная собственность каждого в отдельности. Но, может быть, это такая форма собственности, которая по ту сторону индивидуальной формы собственности? Тогда это и есть наше государство. А к чему пришло наше государство, являясь абстрактным владельцем собственности всех граждан, членов общества, мы с вами хорошо знаем: теперь государство издало тоненький вопль: «Общество гражданское, спасай меня!» Но вместо помощи ему говорят: «Нужно объявлять борьбу с бюрократией и коррупцией», то есть с государством и его представителями. Значит, война с органами полиции, ФСБ, Правительством, министерствами и агентствами и так далее. Отсюда, становится понятно, каковы горькие последствия теоретического и практического опыта, когда понятия берется формулировать опытный рассудок.
Теоретические последствия опыта очень просты: он неизбежно наталкивается на китайскую стену иррационального, что же касается практического опыта и его горьких последствий, это нам хорошо известно из средств информации, так как в опыте всегда преследуется определённая цель, и поскольку опыту присуща раздвоенность, которую он не в состоянии преодолеть, постольку цель эта всегда ограничена. Потом начинают говорить, что тут был нарушен какой-то опытный путь, что-то было искажено и т.д., но, увы, это природа опыта, который с необходимостью идет от одной особенной связи к ее отрицанию. Теоретикам следовало бы знать, что опыт не преодолевает противоположности сознания и предмета, и не выходит из серии проб и ошибок. Следовательно, сколько б ни напирали на опыт, он всегда будет преподносить сюрпризы и в практической, и в теоретической форме, притом будет выступать как совершенно неожиданное, ибо этим-то моментом всегда и выступает как раз то, что в опыте не подлежит определению.
Всеобщность с необходимостью требует, чтобы голая абстракция обратилась к содержанию, в качестве примера можно обратиться к истории нашего общества начиная с двадцатых годов прошлого века, а именно на историю развития отношений гражданского общества и государства, которое выступило в образе абстрактной всеобщности, абстрактного владельца средств производства для всех вообще и ни для кого в особенности. Тогда как гражданское общество было представлено совокупностью индивидов и всеобщей волей, имеющих только одно: способность к труду в качестве рабочей силы, отсюда вся история противоречия, которая возникла и разворачивается настоящее время. Государство пытается сохранить себя как абстрактную всеобщность, поэтому и старается подвергнуть полному отрицанию гражданское общество и либеральные теории, однако, если бы это отрицание было доведено до логического конца, исчезло бы само государство. [14]
Лишь сейчас у нас инстинктивно, а не осознано, появляются догадки, что государство может существовать как сфера гражданского общества, как сфера их взаимного отношения, хотя Гегель в своей работе «Философия права» неоднократно обосновывал, что государство есть воля людей, гражданское общество - сфера реализации особенных, частных целей и интересов отдельной личности: «государство есть действительность конкретной свободы; конкретная свобода состоит в том, что личная единичность и ее особенные интересы получают свое полное развитие и признание своего права для себя и вместе с тем посредством самих себя частью переходят в интерес всеобщего, частью своим знанием и волей признают его, причем признают его именно как свой собственный субстанциональный дух и действуют для него как для своей конечной цели».[15]
Все чаще встречается словоблудие о необходимости правового государства, гражданского общества, воли народа и т. д. Но это означает лишь то, что государство должно потерять свою абстракцию и определиться со стороны гражданского общества, должно подвергнуть отрицанию гражданское общество и употреблять его как средство для себя, причём в интересах своего абстрактного тождества с собой, отсюда и лозунги: «государство - цель, каждый человек – средство», «служение государству - это всё», а если человек следует своему интересу, своему «Я», то это вообще-то что-то из ряда вон выходящее.
На самом деле выступает обратное отношение: гражданское общество должно определять само себя и, тем самым, подвергать отрицанию абстракцию государства, где государство есть «действительность свободы», «не механизм, а разумная жизнь самосознающей свободы, система нравственного мира».[16] Действительно, зачем бы обществу рядится в государственные одежды, если бы оно было развитым в себе самом до всеобщности?! Значит, само общество есть отношение конечного, индивидуального, поскольку в нём пребывают индивиды, поэтому удивительные вещи происходят, особенно в умах великих государственников, когда они отношение одной конечной вещи к другой – превращают в отношение сущности всего мира. Очевидно к каким результатам может привести рассудочная способность опирающаяся на опыт.
Например, возникает в юридической или иной опытной науке вопрос о необходимости возникновения той или иной общественно-экономической формации, о которой начинают твердить при попытке исследовать государства. Возникает необходимость показать, что есть рабовладельческое государство и показать, как из него с необходимостью возникает именно феодальное государство, и никакое другое. Кажется, вот марксизм все разъяснил: и способ производства, и производственные отношения, и необходимость революции, и экономическую способность общества, и как эта экономическая определённость выступила базисом, и как базис обусловил надстройку в виде искусства, права, политики и т.д. Кажется, все всё поняли. Необходимость раскрыта, Ф. Энгельс делает вывод: «По-видимому, таков на самом деле один из законов развития буржуазного общества»[17] (правда, революций в Великобритании, Нидерландах, Швеции, Норвегии, России, Польше, Сербии, Османской империии т.д не было). Но, увы, это обычная фальсификация: по некоторым особенным моментам делать всеобщий вывод будто мы познали и раскрыли необходимость этой той или иной формации. На самом деле необходимость не раскрыта.
Ведь если стоит задача понять необходимость капиталистического или феодального способа производства и производственных отношений начинают с того: «Была де такая-то эпоха, она начинается то ли в пятом, то ли в седьмом веке нашей эры и длится столько-то и прочее...» - это недозволенный приём, потому что уже берётся эмпирически существующая формация, более-менее описанная в явлениях, и после этого начинает выступать на сцену резонёрство, создавая фикцию, что оно будто бы знает необходимость этой формации. Тогда это не имеет отношение к науке. Если иметь в виду необходимость, покажите: есть рабовладельческая формация и ничего больше нет, и покажите, как из неё с необходимостью выступила именно феодальная формация, и никакая другая вообще не могла выступить из этой формации, именно этого нигде и никем не сделано.
«Легко, например, усмотреть, что такой республиканский государственный строй, как афинский или аристократический строй, смешанный с демократией, может иметь место лишь при известной величине государства; что в развитом гражданском обществе количества индивидов, занятых в различных промыслах, находятся между собой в том или ином отношении; но это не дает ни законов, ни характерных форм этого отношения. Какими тусклыми и совершенно пустыми оказываются так называемые Законы, устанавливаемые касательно отношения силы и слабости ощущений, представлений и т. д., мы убеждаемся, обратившись к руководствам по психологии, пытающимся найти такого рода законы».[18] Можно просмотреть все общественные формации, т.е. все исторические общества, фиксировать содержание и форму и говорить, что рабовладельческая формация есть одно содержание, а феодальная формация — другое содержание и т.д., но, мы с необходимостью будем иметь дело с этим внешним различением формы и содержания до тех пор, пока не выступает природа общества и государства как таковая.
Так и работа Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» создаёт такую же иллюзию раскрытой необходимости возникновения государства, потому что основные моменты особенности отражены: особенность экономического отношения общества, его противоречивость, а, следовательно, необходимость государственного аппарата, государственной машины и т.д. Создаётся впечатление, что необх