– Знаю.
– Знаешь? …Мне показалось, что этот дом – он совсем рядышком с горизонтом: стоит только шаг шагнуть, и ты уже…
– Так и есть, – сказало Существо. – Так оно и есть.
– Тебе знакомо это место?
– О, оно знакомо всем, кто хочет его знать!
– А где оно?
– Там, где ты сейчас… Везде.
Этого Иви совсем не понял.
– А что…
– И «везде» – ты, – улыбнулось Существо.
– Ага… Ещё скажи, что ты – это я…
– А разве здесь ещё кто-то есть, кроме тебя?
– Комната! Она-то есть!
– Ты уверен?..
-
Качнулись шторы… по комнате прошелестел сквозняк… Плотный, упругий, подвижный – сквозняк напоминал густой невидимый кисель, пребывающий вне ёмкостей и удержания. Иви показалось, что сквозняк прошёл сквозь него; прошёл – и ушёл… но что-то осталось…
…Ах! Огромная звенящая волна, и гребень этой волны – ты. И – из гребня – лёт карусели; истошный пронзительный лёт; выпадающий: всё медленнее, медленнее кружение, всё задумчивее, тише витки карусельного пляса… Так: не крутится ничего, не вертится, не егозит, и можно разглядеть всё, что под тобою, что над тобою, что раскинулось по сторонам, и «под» и «над» – в себя вбирая, извис а ясь собой-из-себя-в-себе сферой, расплёснутой на бесконечное множество сфер-капель, трущихся и ударяющихся боками, ищущих себя.
Померещилось: ярмарка…: кто-то – что-то – покупает, кто-то – кого-то – развлекает, кто-то – в чём-то – убеждает, кто-то – где-то – плачет… Многие долгие лица, прель и туман, горелые обрывки мелодий… Солнце и луна стукаются лбами, выстукивая неразборчивую, исходящую в веер речь… дожди наматываются ватными ручейками на дроглые пальцы… Кто-то садится на землю, и закрывает глаза, и – встаёт, не размыкая глаз, – наощупь веется к выходу…
...Он брёл с тяжёлым рюкзаком по пыльной дороге, и… – было ли, было ли что за спиной?.. Он метался в хрипящей воющей кубатуре, и длинные редкие волосы – волосы раздирающей себя в клочья женщины – обхлёстывая, влипали в сырое лицо… Он сидел, прижимаясь к самому себе двумя разноликими мужчинами, и жёлтые и красные листья – осенняя снежь земли – мерцали в вопящих зрачках… Он бежал; настывший на лапы лёд выбивал из тр о пного льда внятный негаснущий след… Он, сдерживая дыхание, вжимался в кулисы, выискивая в шорохе писем и тьмы своё начало… Он размахивал сильными тонкими ветвями, – и пел, и был, – истряхивая строки, речения, имена, ибо не мог иначе…
Иви заплакал, – руки взметнул к голове, голову накрыл руками. И подошёл к себе – белой молнией, многим обличьем – утешил и высветил и направил. Иви встал; всхлипнув, уселся на стул; вытер слёзы; на сжатые напряжённые колени его прыгнуло Время, мурлыча, ласкаясь, выгибая спину, – и Иви коснулся шёрстки Времени тёплой ладонью, и Иви прижал его к себе…
-
– Что это?..
Иви чуть помотал головой и посмотрел на улыбающееся Существо.
– Это – мой подарок тебе, на день рождения: твоя дорога, подошедшая к зеркалу, малый её промежуток. А если ты захочешь увидеть всё, – только загляни в зеркало; каждый раз, когда тебе покажется что ты готов заблудиться, – только загляни! – зеркало всегда будет с тобой, в тебе.
– Спасибо.
Иви почувствовал, что голова у него ещё немножко туманится и поэтому торопливо сказал:
– Я сейчас как-то не совсем понимаю: у меня теперь не голова, а какие-то попрыг у шки… Но ты мне объяснишь всё? Завтра, да?..
– Нет, – голос Большого Белого Существа был спокойный и чуточку грустный. – Мы теперь очень долго с тобой не увидимся.
– Оставайся… Ну пожалуйста!
– Нет, малыш, мне пора…
– Оставайся! – голос стал торопливым, язык непослушным и сбивчивым. – Оставайся!...Вот зачем, зачем тебе куда-то деваться!? Зачем?? …Я не хочу!..
– Иви, Иви, – терпеливо, но и укоризненно остановило его Большое Белое Существо. – Всё не так… Всё совсем не так, как тебе сейчас чувствуется.
– Ага! – не так… …Я не хочу, не хочу! …Ну как я без тебя?!
Большая Белая Птица-…Рыба-…Зверь (но сейчас – Птица) – дрогнула крыльями, чуть взбаламучивая пространство комнаты. Отовсюду заметались, сплетаясь в радужные гирлянды, тени: гася, ут и шивая, намекая…
В окошке засветился-заприглядывался месяц.
– Без меня – мне трудно, а тебе – без тебя, – сказала Птица. – Пойми. Себя не увидишь – себя не вспомнишь; не вспомнишь – не забудешь… Сейчас и завтра ты больше нуждаешься в себе самом.
…То ли месяц так полыхнул, закруч и нясь, тревожась, то ли звёзды, то ли само собой: в см о лы светлые рыжие всё обмакнулось, пропиталось насквозь, отовсюду – ливнем, насыщенным, ярким. Празднично так!
Всё из себя светило!
Старенькие часы на стене (прадедушкины ещё) – тик-так-тук, тик-так-тук… – засияли бронзовых листьев плетеньем – переливчато, небывало! – пронзительнее, чем шёрстка озёрных солнечных зайчиков. Грузные контуры мебели подёрнулись рябью протуберанцев, смешливых и озорных. Запунцовели, зазеленели, окрасились в спелый янтарь шторы. Взбрызнулись вереском-золотом половицы. …Вот ведь!
«Здорово… Красиво… Ну до чего же красиво! – подумал Иви, уже во второй раз за эту ночь вытирая слёзы. – Сто лет бы смотрел и смотрел! Красивое – оно очень простое: и получается просто, и понять просто.»
Он очень обрадовался, выудив из рассиявшейся чехарды такое простое, такое верное заключение. Действительно, – просто же! Хотя…
-
(К дню маминого рождения Иви приблизился невыспавшийся и довольный.
Он всю ночь ворочался с боку на бок, ёрзал, сопел: он придумывал подарок для мамы. Иногда, конечно, засыпал, но спустя малое время – просыпался вновь, и вновь – думал, думал, думал… Никак не выходило! – сплошная ерунда лезла в голову.
А утром… он увидел в окне деревья, запрокинутые – лепетом листьев, звоном плеснувших ветвей – в ветер, в небо… И ещё – облака… Ему вспомнилось тихое лесное озеро, к которому мама возила его в свой прошлогодний летний отпуск… глубина и прозрачность озера… и…
Всё стало просто. Всё придумалось!
Иви вскочил с постели и бросился на кухню. Ура! …Он открыл вентиль крана, подставив под бурную в ы бежь воды первую попавшуюся кастрюлю... Ну вот!
…Мама проснулась, встала, надела халат, вышла из спальни и увидела следующее: возле окна, промеж телевизора и торшера, возлежала на половицах – причудливым изогн у тьем – огромная лужа воды. Лужа влажно, лукаво поблёскивала, милостиво позволяя балконному сквознячку теребить себя знобкой рябью, ерошить свои прибрежья маленькими пыльными вихорьками. Она была многовозможна и самопри и мна; она вбирала… она отталкивала… она отражала (всё, что только хотелось ей, в том числе и маму).
– С Днём Рождения!
– Спасибочки… – мама медленно присела на кресло.
– Тебе нравится? – Иви был очень доволен.
Мама ещё раз, внимательно – от края до края – оглядела лужу.
– …И зачем же ты распустил по полу столько воды, обормотище?!
– Чтобы смотреть на деревья.
Он не понимал – совсем! – почему мама сердится.
– На что?!?
– На деревья, – Иви ткнул пальцем в лужу, – вот на них, там! Получается, как озерко, которое обступил лес… Лесное озеро, понимаешь? …У н-нас, – он немножко заикнулся от волнения, – у нас в квартире – лесное озеро! Правда, красиво? Это – подарок.
А мама ничего красивого не увидела. Она поморщилась, досадливо посмотрела на сына, покачала головой, – да и отправилась в ванную комнату, за тряпкой.
…В ведре – отжатое из тряпки – озеро съёжилось, потемнело и больше не отражало деревьев…)
-
– Иви, Иви, – пропела Птица. – Слушай, слушай меня, Иви, - позвала она. – Скоро рассвет, малыш – время моей дороги.
– А может, всё-таки…
– Нет, Иви. Мне пора. …Мы встретимся; не скоро, но – встретимся. Обязательно.
Иви всхлипнул, – не заплакал, сдержался, – уткнулся носом в белые перья… в белую чешую… в белую мякоть шерсти.
– У тебя впереди столько всего… ты забыл? Впереди – горизонт.
– Ну да… Где это он – впереди? – Как защита от разлуч а льности – выползла из слёз сварливость. – И что это за «впереди» такое… где оно?
– Впереди тебя, – ответило Большое Белое Существо. Оно всё, конечно, понимало, и не принимало мёрзнущие уши за хвост тигра. – По крайней мере, до тех пор, пока ты – позади.
Приступ сварливости канул-миновал, – он выветрился также быстро, как и нагрянул. Просто: перемешались день да ночь – и всё перемешалось, пересцеп и лось крючками-пуговками… Да надолго ли это? Разумеется, нет! Всё наладится, образуется, и, образовавшись, – образует что-то иное, совсем не то, что было прежде. Иви, может быть, этого ещё и не понимал, но – предчувствовал своё понимание.
-
(И ночь и день давно превратились у него в своих: без всякого там, запросто… Ну разумеется: какие они могут быть чужие, если ты слышишь то, что не мешало бы слышать каждому, и что – безусловно! – учит ещё и говорить.
Буквально на днях у Иви придумались стихи (ох, он уже почти два года сочинял стихи!) как раз по этому поводу:
-
«и ночь и день ко мне приходят
в мои зелёные дома
они заходят
и живут
и на балкон выходят с книжкой
и говорят слова из мёда
-
а иногда а иногда –
они к другим заходят людям
в других домах они бывают
и чай там пьют и лимонад
-
но так бывает иногда
я это точно говорю
я наблюдал
я это знаю
я это знаю знаю знаю
я наблюдал и это знаю
я это точно говорю»
-
Бабушка сказала: – «Ну, почти как Лермонтов, только вот без рифм и знаков препинания. Ай-яй-яй!»
Дядя Вася, из соседнего подъезда, сказал: – «Ну, паря, на таких раскоряках далеко не уедешь! Ты бы лучше к делу какому полезному разумение да охотку приращивал. Скажем, к ремеслу столярному, или – по механической части…»
Про «раскоряк» и «механическую часть» Иви почти совсем ничего не понял. А про рифмы, про знаки препинания… – а зачем они тут? Тут они вообще не к месту! Есть у него и с рифмами…
А бабушке так он сказал: – «Лопух твой Лермонтов!» Бабушка – у-ух! – крайне возмутилась! Крайне!)
-
– А как мне впереди оказаться?
– Окажешься впереди – всё равно останешься позади. Ты лучше – вровень. – Большая Белая Птица наклонилась к Иви, клювом едва – чуть-чуть – коснувшись его щеки. – Вровень и вместе. Будь вместе, вместе-нерасторжимо...
Крыльевыми горстями Птица слепила в воздухе два комочка пыли. Подбросила их. Комочки завертелись-закрутились друг возле друга, – то одним, то другим боком друг к дружке льня… норовя сцепиться… быть… Нет, не выходило.
– Пока они не одно – они не вместе.
Птица крикнула, пронзительно и стеклянно, будто б – молнию сплела, – в них, в комочки. «Трень-день-динь!» – подвески на люстре. «Тик-так-…бум! Бум-бум, бум-бум, бум!» – часы. Затрещали, засверкот е ли, проступая инеем царственным, новогодним, крупинки пыли: многие-повсеместные, – в изобилии и отовсюду, – крупинки стягивались, исполняясь вьюгой и кличем, в трепетную центробежность… стянулись (два прежних комочка пыли – с ними, вместе!)… слепились в вихревой ком (который, казалось, прониц а л-вместил в себя не только квартиру, но и весь город… но и совсем-совсем всё!)… стиснулись… уплотнились… вспыхнули!
Не было больше пыли, нигде (ни пунктира…), а была, в центре-серёдке комнаты покачиваясь-сверкая, Звезда. …Она покачалась-побыла немного и, измахн у в блистанием и восторгом приветственный поклон: Большому Белому Существу, Иви (получив и от них по поклону – напутственному), – выпорхнула из окна, возносясь к братьям, к сёстрам… в высь… в звёздное небо.
– Ты всё понял, Иви?
– Не совсем… – Иви никак не мог отвести взгляд от звёздных ворот – своего окна.
– Ерунда! – Птица, удерживая смех, вспенила перья и поболтала в воздухе клювом. Клюв её – ах, что за клюв! – был похож на хрустальный стебель, проросший из солнцесветного горного ледника – в эхо… в надежду... в нежность… – Ерунда! Тебе просто пора спать; проснёшься, – поймёшь.
– Да не хочу я спать!
– Вот как… – почти что маминым голосом и с маминой интонацией сказала Птица.
– Милая, милая Птица!.. – заговорил Иви. – Ой… (блеснули чешуйки, залоснилась округлость черт) Рыба, милая Рыба!... (он опять не договорил, – о дыбью добродушной шевельнулась шерсть, высветились смешливые клыки) Зверь! милый мой, тёплый, я…
– Да, Ивушка, да, солнышко… слушаю тебя, – выдохнул Большой Белый Зверь.
Чудилось, что он уже знает, о чём спросит его мальчик, знает и готов ответить, объяснить, протянуться помощью к каждой капельке трепетного порыва.
– Я… я боюсь… Мне страшно… – прошептал Иви. – Мы же все – ну, вообще! ну, все-все! – не одно… да? не вместе… Вот: сколько вокруг всего! – и животных, и цветов-деревьев, и людей, и камней, и мыслей, и букашек всяких… есть шкафы и машины, дожди и звуки… – и ещё, ещё! – и не вместе, поодиночке; как зёрна в мешке: шуршим, трёмся боками, давимся, задыхаемся, толкаем друг друга…
– Да, Иви… да…
– Вот из пылинок слепилась звезда, и им стало хорошо… но только на чуть-чуть! Теперь: звезда среди звёзд, и звёзды – поодиночке… А так неправильно!
– Да, Иви… да…
– Я понимаю!: любое движение любого существа – даже самое гадкое, даже самое глупое – направлено в сторону СЧАСТЬЯ. Но СЧАСТЬЕ – это состояние ЦЕЛОГО, ЕДИНОГО, и нельзя прийти к СЧАСТЬЮ поодиночке, а только – всем, всем-всем-всем, вместе-сразу!
– А ты это точно понял, Иви?
– Не знаю…
– А ты узнай.
– Как?..
– О, это очень просто!: сядь на стул и не вставай, пока не поймёшь.
– Ну… Ну я не знаю… Я подумаю… – Иви ткнулся носом в мягкую душистую шерсть Зверя. – …Скажи, а как мне попасть в том дом… в тот, который я видел во сне? …И что это за кошка? а?..
– А ты у стула спроси – как! …Кошка же… – кошка эта обернулась вокруг каждого, каждого прижала к своему горячему, к своему ледяному животику и чутко дремлет… Это – Время.
– А зачем она приснилась мне?
– Она просит разрешения сопровождать тебя. Тогда, когда ты шагнёшь, Ивушка.
– А когда?
– Это ты у стула спроси – когда!
Иви рассмеялся:
– У меня стул, как справочное бюро получается!
– Конечно! …Впрочем, ты можешь сесть на чемодан или на холодильник, тогда «справочным бюро» будут чемодан или холодильник. Главное, быть искренним и не оглядываться.
– Не оглядываться?
– Да. Не оставлять за спиной возвратной тропы. Осознать, что иначе – враньё и кром е шность, что больше некуда деваться, – только туда и так, а от «туда и так» – раз и навсегда.
Иви засыпал, засыпал… Иви баюкался в дремучих звонных пригоршнях Зверя… Иви засыпал, засыпал…
Засыпая, вспомнил о лётчике Егоре. И, вспомнив, увидел; увидев – помахал приветственно рукой. Э-ге-гей! И лётчик Егор замахал ему обеими, одетыми в тяжёлые огромные перчатки, руками.
-
(Это случилось в конце нынешней весны.
В их доме, на комоде, со всегдашних – с очень давних – времён, стояла крошечная мраморная статуэтка: из странно маленького, немножечко квадратного самолёта по пояс высовывается человечек в кепке и больших очках. Мама сказала, что человечек этот – авиатор. Иви не понял. Тогда мама объяснила, что авиатор – это лётчик, так давным-давно называли самых первых лётчиков, и что высовывается он из аэроплана, так тогда называли самолёты.
Приглядевшись к лётчику, Иви как-то сразу понял, что зовут того – Егор, что он очень добрый и очень смелый. И Иви стал брать с собой лётчика Егора, на все свои гуляния. Таскал он его в кармане; хоть статуэтка оказалась тяжёлая и оттягивала карман – помехи не было: с Егором бродилось очень уютно, спокойно, бродилось храбро и прямо.
Однажды Иви почувствовал – мгновенно, как только положил Егора в карман: Егор что-то решил, решил окончательно и бесповоротно. Статуэтка, казалось, пылала, хоть совсем не была горячей… пылала, звенела, пропеллер аэроплана дрожал… Первое, что случилось, когда Иви вышел на улицу – он споткнулся и упал рядом с полуоткрытым канализационным люком. Конечно, упасть туда Иви не мог – люк был приоткрыт чуть-чуть… но туда упал лётчик Егор!: выкатился из кармана и молнией – уверенно, решительно – скользнул в темноту узкого лаза. …Ух как Иви заревел! – и коленка ободралась и Егора жалко!... А потом – вдруг – перестал; он понял: лётчик Егор сам так пожелал, сам отправился внутрь планеты, чтобы помочь ей, что иначе он не мог, иначе – ну никак! А коленка… коленка – заживёт.
Иви побежал домой, прихрамывая, сопя, – плюхнулся на диван, ухватил тетрадку и написал о лётчике Егоре стихотворение:
-
«лётчик Егор под планетой сидит
греет планету
греет планету
-
греет планету своим животом
греет планету своими плечами
греет ушами
греет щеками
что-то
лепечет
планете
Егор…
«ты не замёрзнешь…
будешь согрета
хоть тяжело мне сидеть под планетой –
хочется крыльев ветра и пыли –
хоть тяжело мне сидеть под планетой –
хочется сосен весны пирожков… –
хоть тяжело мне сидеть под планетой –
буду сидеть под планетой всю жизнь
ты не замёрзнешь!
будешь согрета!
ты не замёрзнешь…
будешь…
держись!»
-
лётчик Егор под планетой сидит
я рассказал вам об этом теперь»)
-
Иви спал.
По стенам чехардило-кружилось: тени, события, имена, даты… – сплетались и распадались… веялись, веялись… кружились… сплетались вновь. Вот: костёр горит, и потрескивает, и перебирает в искр я ных лапах чётки сухих древес… катится, поскрипывая, повозка к спящему городу… шуршат, шуршат из травы маленькие лёгкие лапы… два человека всматриваются друг в друга, два человека узнают друг в друге себя… хлещет по гулким стенкам ржавой железной бочки позёмка, хлещет-укутывает… осыпаются письмена, – рассыпаются, – отверзают входы…
Иви лежал в чехарде-кружении, как в дышащем, свивающемся прямо теперь гнезде. И нельзя было различить, где – Иви, а где – гнездо, но вместе – сиятельная колыбель, горсть к истечению родника. О-о-о!... Дыхание ровное, свободное, чистое… Дыхание родника, осознающего себя течением…
-
4 день
Проснувшись, мама решила, что сегодня на работу она не пойдёт. Нет! Ни за что! Ей было очень тревожно, чересчур беспокойно: всю ночь снились какие-то странные рыбы, звери, птицы… какие-то люди – мужчины и женщины… шуршащие речев а ньем листы… танцующие ветви… лесные поляны, в изморози по верхушкам высоких трав… И ещё многое, многое, многое… Мама понимала: видимое ею – Иви, её Иви, малыш… только в бесконечном множестве образов она всё никак – ну никак! – не могла отыскать привычного ей образа, близкого и понятного… А ещё... ещё видела она себя: промельком, завитком, едва уловимым намёком; всё в том же многом бурлящем потоке, всё с тем же пониманием: это – Иви… а отсюда: это – она, она! и многий поток… и Иви… и всё-всё-всё!
Встала она совершенно растревоженная и ни капельки не выспавшаяся. Вздохнула, надела халат и решительно направилась в прихожую, к телефону, звонить Зиночке – своей начальнице и давней подруге, с тем, чтобы попросить на сегодня отгул, за свой счёт. Проходя мимо Ивиной комнаты мама прислушалась: тихо… Но совсем не успокоила её эта тишина, нет! – растревожила ещё больше…
С начальницей всё устроилось сразу. Зиночка покладисто согласилась, что – да, что – разумеется! что – «…работа не волк, а нервы в наше время в магазине не купишь!». Побеседовали немного о делах служебных; промежду прочим – об одном из типографских разнорабочих, Семёне Семёновиче. Зиночка сказала: – «Гнать его надо, дармоеда, в шею! Всё по углам трясётся, от дела л ы нит! – мечтает себе, мечтатель, да в блокнотике пописывает, дурак очкастый…» Ивина мама не соглашалась: – «Что ты, он хороший…. Нескладный только, немножечко чудной. А работа? – ну не ладится… но – образуется, образуется всё, вот увидишь!» – «Нет, – твёрдо сказала Зиночка, – это ты увидишь, как он ядром – ядром! слышишь? – вылетит из типографии с трудовой книжкой в зубах! …Вот прямо сегодня я ему выволочку и устрою!» – «Не надо! Давай лучше я с ним поговорю, завтра…» – «Ну давай, поговори…» – неохотно, после некоторого молчания, согласилась Зиночка.
Тут мама вспомнила, что, кажется и Семёна Семёновича она видела во сне… Ну да! – он сидел на крыше и говорил, говорил… (о чём?) Мама нахмурилась; мама попрощалась по телефону с Зиночкой, положила трубку и неуверенно, робко направилась к Ивиной комнате. Подошла. Приоткрыла дверь…
Сын её полулежал на полу, голову левой рукой подперев, правою же – что-то быстро писал на листке бумаги. Несколько примятых, уже исписанных, листков валялось вокруг. Маме показалось, что глаза его – закрыты, и это было непонятно… хотя самым непонятным проступало его непонятное быстрописание, чего раньше не было, и – да ну правильно! – быть не могло. Дети так не пишут! Да ещё: откуда же мыслей столько набрать (и каких?), чтобы их так быстро записывать?
Мама громко постучала в дверь и, не дожидаясь никаких приглашений, вошла.
Иви улыбнулся.
– Привет!
– Привет… Ты так рано встал?
– Ну да. Мне нужно было кое-что сделать.
– А что ты делаешь, Иви?
– Вспоминаю и отдыхаю.
– Как это?..
– Ну… Ну, вчера я вспоминал быстро и много, а теперь – медленно и только одно. По-одному. Понимаешь?
Лицо мамы было непонимающим и напряжённым.
– Вспоминаешь – что?...
– Себя, – терпеливо сказал Иви. – Себя; из себя; помимо себя; всё. – Помолчал. – А теперь – отдыхаю и пишу. Да-да! Мне нужно немножечко помочь себе; себе, который теперь не я, но который – я, и нуждается в помощи.
– Что?? – обалдело спросила мама.
Иви рассмеялся.
– Ой, ну ладно! Я тебе потом всё объясню. А теперь я чуточку ещё попишу, хорошо?
– Хорошо…
Маме очень хотелось схватиться руками за голову. Ох… Хоть в трубы дуй, – ничего она, решительно, не понимала. Ну что же… Ох! И говорит-то – совсем непонятно, а глаза ясные, спокойные. Так и впрямь тронуться недолго!
Мама робко посмотрела на своего загадочного сына.
– Можно я почитаю?
– Конечно!
Иви уже снова писал.
Мама уселась, скрестив ноги, на пол, аккуратно подоткнула полы халата и взяла листок, тот что лежал ближе…
«А он сидит на лавке… А ветер дует…
А он сидит на лавке. А ветер дует, дует, – продувает насквозь, – выдувает напрочь тягости и изъяны. Так бы, казалось, сидеть и сидеть… и сидеть, и сидеть, покуда ветер не переменит тебя наново, не переоценит – до капельки – каждый высвет тебя. Сидеть, ни о чём не думать, а думать только о том, что само подумается, что само сумеет войти в очищенного тебя и быть впору.
«Мир гораздо теплее – и теплее и ближе, – чем наши мысли о нём.»
Ну конечно! …А он сидит на лавке. А ветер дует, дует, дует. …И никто не знает, до каких пределов можно добраться, покуда ветер дует, покуда ветру не надоело – покуда ветру приятно – замечать тебя.
Смотри!: заяц забрался на мачту и крепит снасти. О! этому кораблю неминуемо отплыть в шторм а, и о шторма не разбиться. Вот: трезв о нно! трезв о нно! – вздулся парус, и вздулся мир – одновременно, навстречь друг другу» …
Иви быстро в ы мелькнул взглядом: от тетради – к маме.
– Ты всё поняла?
- Ой, нет… нет, Ивушка…
Мама растерянно оглянулась по сторонам и взяла ещё листок.
«…В Условной Реальности-бесконечности нет противоположностей, нет начал, нет завершений. Нет и бесконечности. И вместе с тем – есть и противоположности, есть начала и завершения, есть и она сама.
Условная Реальность-бесконечность бесконечно полна и бесконечно пуста – одновременно. Полнота и пустота являются одним и тем же, являясь при том (как любые качества-проявления) противоборствующими противоположностями»…
Мама выронила листки. Листки плавно и изящно спланировали в разные стороны и улеглись невдалеке друг от друга, призывные и осмысленные, как блеск у чая лужица мёда на ладошке медведя.
– Вот уж вот это… Ну уж это совсем!..
– Не поняла?
– Какая-то бессмыслица… А разве тут есть что понимать? Особенно вот в этом, во втором…
– Ага.
Иви, не вставая, подполз к сидящей на полу маме и уткнулся улыбающейся мордочкой в её колени. Мурлыкнул.
– Чего «ага»? Ты объясни!
– То, что ты сейчас прочитала – направлено не к тебе. – Иви извернулся на спину и посмотрел маме в глаза. – Это для меня… другого меня.
– Который теперь не ты, но который – ты?
– Так ты всё поняла!? – обрадовался Иви.
– Ф и гушки. – Мама крепко обняла сына. – Ничего я не поняла, Ивёныш. Хотя что-то… – Вздохнула. – Слушай, пойдём завтракать, а? У нас там – в шкафу – ещё с твоего дня рождения большущий пряник остался.
– А какой – большущий?
– Со слона!
Мама сколько могла широко развела по сторонам руки, показывая, какой пряник. Иви захохотал:
– Так это со слонёнка!
– Да хоть и с кролика, – бодро сказала мама. – Пряник же!
– А бабушка? – обеспокоился Иви.
– А и бабушка уже встаёт. Вместе будем чаёвничать. – Приобняла сына за плечи. – Пошли?
– Ты иди. Ты сейчас иди, – Иви задумчиво поёрзал ручкой в руке, – а я потом, через полчасика. Хорошо?
– Хорошо…
Мама пришла на кухню, стала посерёд, закручинилась; всё никак не могла сообразить, что ей теперь делать: зачем она пришла сюда… для чего?.. Ус и льно встряхнулась, – заметалась по кухне; с маху села на табурет; вскочила; и вновь заметалась. Наконец, вспомнила: схватила чайник, наполнила под краном водой и поставила на плиту. Промыла чайник заварочный. Нарезала и выложила на тарелку пряник. …Мысли, мысли… – из повседневной возни мысли мотались-веялись, как мотаются в прибое водоросли, к берегу близкие, от берега неотделимые.
Может быть, это игра, думалось маме. Ну что же за игра такая! – сплошное мучение и нервотрёпка… Да нет, вразумляла она себя, не игра, – куда уж… (никак у неё не шло из головы прочитанное); складно да непонятно, – а и есть что-то (что?...). К Ивиным косолапым стишкам мама уже привыкла, даже научилась находить в них – в некоторых, по крайней мере – свою прелесть, своё содержание. Тут же – всему нужно учиться заново… но – как?: пугало её это самое «тут же», пугало и выбивало из-под ног твердь земную.
Мама, пальцы прижав к губам, всхлипнула… – тоненько-тоненько, тихонько-тихонько.
Так.
…Вот и вода закипела. Вот и чайник заварен. …Вот: зашумела вода в ванной, – всё зашумело в доме! – Иви и бабушка, умываясь, плескались друг в друга водой. Ворчанье и верещанье! – сплошное удовольствие и сырость.
Чаепитие, да с пряником, – дело обстоятельное, улыбчивое, дело облизывательное. Можно год на это потратить, можно и сто лет: вопрос только в количестве чая и в величине пряника. …Пряник с зайца (а, пожалуй что – с черепаху) съеден был довольно быстро, чай выпит. Бабушка улыбнулась; бабушка облизнулась; пробормотав: «спасибочки!» засобиралась на рынок; быстро оделась и ушла. Мама стала прибирать со стола. Иви сидел на табурете, болтал в воздухе ножками и собирал, наминая на палец, сладкие крошки с тарелки.
– Ивушка, – мама обернулась от раковины, – а как тот, который ты… не ты…
Она немного запуталась и сбилась.
– Я, который теперь не я, но который – я, – поправил-напомнил Иви.
– Правильно… Так как этот ты-не-ты-но-ты узнает что ты написал?
– Из письма!
Иви закончил собирать крошки и уже стоял возле раковины, протягивая маме тарелку – к мытью. Впрочем, мыть такую тарелку – никчёмная формальность да надсмеянье: чище посуды трудно было придумать! – к тому же, Иви её ещё и облизал, на всякий случай.
– Так ты письмо будешь отправлять? …А куда? – у тебя есть адрес?
– Письмо уже отправилось, мам. И уже получено.
«Нет, так и есть – игра, – подумала мама. – Конечно же игра! …Или – что?..» Мама поставила тарелку в сушилку. Мама вытерла руки и сняла фартук. Мама посмотрела на сына.
– Я сейчас тебе объясню!
Иви выскочил из кухни. Через минуту он уже сидел напротив мамы, за столом и показывал ей принесённые листки.
– Вот, посмотри, – протянул один из листков. – Только внимательно-внимательно, не отводи взгляда!
Мама, поджав губы, нерешительно взяла листок.
– А на что смотреть? – читать, да?
– Просто смотри. Смотри – и всё.