Он подбросил несколько толстых веток в костёр и обернулся к приятелю.
– А твой листок где?
– Листок?
– Да. Тот, что мы на лугу, на столике нашли. Ты ещё его последний раз доставал тогда, у костра… куда нас занесло со станции. Там что-то про вселенную… и ещё… Помню, почерк, как и везде – похожий…
Капитан порылся в карманах, и – из заднего кармана брюк – вытащил сложенный вчетверо листок. Измятый, в чёрных угольных разводах, надкусанный с одного угла… Капитан потёр пальцем надкусанный край:
– Твоя работа.
– Моя, – эхом отозвался Семён Семёнович.
Капитан присел рядом на корточки. Наклонился к огню.
Приятели развернули листок. По бумаге нестройными вихрящимися рядами тянулись маленькие печатные буквы: синие, зелёные, красные, рыжие, жёлтые, фиолетовые…
– Здесь почерком и не пахнет, – приподнял брови Капитан.
– Это точно.
Приятели дружно уткнулись в листок, разбирая маленькие разноцветные буковки.
«Вот: это самое первое число… Я называл его много раз. Много, много раз. Великое множество раз. Я больше не назову его.
Вот: числа подходят ко мне, и называют меня по имени, и называют свои имена. Числа трутся щеками в моих руках. Я прижимаю их крепко к себе; отсюда: изникнов е ние чисел.
Наплывает ночь. Падает мокрый снег. Падают фонари, дома, улицы. Падают и круж а тся. Падают, падают – наполняясь; переполняясь, преображаясь. Непогода сверху, и непогода снизу. Посерёдке я, и мы, – здесь нет непогоды» …
Костерок почти погас. Читать стало трудно. Читатели-сосидельцы, отложив листок – отправились шарить по пещерным окраинам в поисках толстых коротких веток. Получив новую порцию сушняка, костёр разгорелся быстро и ярко. Огонь горел чисто, ровно, – света хватало; и только иногда костерок шалил – трескуче рассеивал вокруг себя маленькие искровые фейерверки. Дым на этот раз не мешал, его не было, – он исчезал аккуратно и насовсем, не оставляя в пещере даже дымного завитка.
Приятели снова вернулись к листку. Текст изменился. Буквы остались по-прежнему печатными, но стали крупнее, и – вне разноцветья – чёрные на белом фоне. Само же содержание как будто бы являлось продолжением прежне прочитанного, но вроде бы – и нет.
А может – не продолжение вовсе, и даже – не содержание…
…«Мы идём по мосту. Мост подрагивает под нашими ногами; мост кренится и трещит. Мы идём по мосту. Мост постепенно – по чуть-чуть – привыкает к нашему тяжёлому шагу; он становится всё упр у же и всё прочнее, он уже с удовольствием принимает наши шаги… Так: нашим шагам вровень – шаги моста.
Мы идём по мосту. Ураганы проносятся над нашими головами; сверкают хвостами кометы; бурлят проливные дожди. Под нами – океаны безмерные, ущелья бездонные… леса… высокие травы… кони по грудь в тумане… суслики лижут закат… А мы идём. Иной раз что-то толкает нас спереди, а что-то – сзади… что-то тянет вниз, а что-то – подбрасывает вверх… Да, так бывает. Но мы не придаём этому никакого значения, – мы идём, и продвижение наше – ровнее и звонче взм ы вной шеи жирафа, трогающего губами звёзды.
Мы идём по мосту. Мы идём и идём по мосту. Мы и мост. О! далеко и трудно – так далеко и трудно! – но и не далеко, и не трудно совсем: из себя мы видим, из себя осязаем желанное и родное, а поэтому – легко и близко, близко-близко, совсем рядом» …
Сколько раз перечитывал Семён Семёнович – он не вспомнит. Сколько раз перечитывал Капитан – и в ум не возьмёт. Но вылетел из догорающего костерка сноп искр, – щедро просыпался на листок. Вспыхнул листок! Не успел долететь до земли, выпав из отпрянувших рук Семёна Семёновича, как сгорел дотла, и налетевший откуда ни возьмись сквознячок поволок-потащил пепел в далёкий непроглядный мрак… может быть – в небеса.
– Эк ты! – крякнул Капитан. – Не держится при тебе, Семён, исписанная бумага! Вот незадача…
Семён Семёнович с недоумением смотрел на собственные руки.
– Я ведь не нарочно, – жалобно выдохнул он. – Прости, малыш…
– Да ладно! – Капитан встрепенулся: – …Постой, как ты меня назвал?
– Малыш…
– А с чего это? – Обалдело хмыкнул. – Тоже, нашёл малыша… Ну надо же!
…А Семён Семёнович и сам не понимал, откуда взялся этот «малыш». Но так пригрезилось: правильно сказал. Вот только – кому? Капитану? Себе?
Семён Семёнович резко распрямился с корточек. Потоптался, разминая затёкшие ноги. Сгрёб палкой в маленькую кучку привольно разлёгшиеся угольки. Присмотрелся к озиравшемуся по сторонам Капитану.
– Ты что-то ищешь?
– Да ветки… Как-то мне понравилось с костерком!
– Не надо. – Семён Семёнович аккуратно положил палку на землю; с хрустом – растряхивая дрёмное тело – потянулся; перетряхнулся, как выбравшаяся из воды собака. – Пошли!
– Куда?
– Понимаешь, всё, мне думается, просто.
– Ну?
Капитан, кряхтя, тоже поднялся с корточек. Пошатнулся. Семён Семёнович его поддержал.
– Всё просто: этой пещеры нет. Ничего нет. И нас нет. Мы, как и всё в мире, миражи.
– Ага… Вот как!
– Именно! Миражи. …Но, применительно к данной ситуации, миражи не совместные, а поочерёдные. И значит…
– И?
Семён Семёнович задумался.
– Ну… И значит, мы можем выйти отсюда куда угодно!
– Куда?
– Вот! Мы не знаем, куда нам угодно! Но, по крайней мере, мы можем выйти куда-нибудь, а уж там разберёмся – куда нам угодно. Пошли!
Капитан снова заозирался.
– Шляпа… – затосковал он. – Шляпа куда-то вот делась… И, главное, давно делась…
– Возможно, она ждёт тебя по дороге. Идём.
– Без шляпы?..
– Ты что, не хочешь уходить?
Капитан, пошатываясь, подошёл к родничковой чаше, зачерпнул воды и широко оплеснул лицо.
– Не знаю, Сеня… – Тяжело вздохнул. – Трудно мне как-то… Может быть, притомился.
– Сильно притомился?
– Не особо. – Капитан усмехнулся. – Дышать могу! – Нехотя застегнул плащ. – Ладно, веди, бузотёр. Куда ты там собирался…
– Идём!
Семён Семёнович увлёк Капитана за собой. …Вперёд, вперёд! в темноту… Казалось, они идут прямо в стену. …Вперёд, вперёд!
Они миновали место, где была трещина. Трещины не было.
Вперёд! Впереди немного посветлело…
А-а-а-а…!!!
– Чтоб тебя…! – закричал Капитан, всем телом вбухиваясь в сугроб. – Ф-ф-ф-ф…
Мотая головой, отплёвываясь, он по пояс выбрался из сугроба. Выбравшись, обнаружил в стиснутом кулаке очки Семёна Семёновича. …Где же Семён?
– Се-ня!
Ветер подхватил, закрутил, залепил в снежную пр о меть крик. Ветер вздёрнул Капитана за воротник и проволок до следующего сугроба.
– Се-ня!
Ветер захохотал. Взвыл. …Капитан поднял голову: ему показалось, что по небу – далеко-далеко – летит его друг Семён. И стоило только привстать на цыпочки, вытянуться в сторону искомой цели, вглядеться… – как тут же ветер подхватил, подхватил!.. Понёс! Кубарем покатил по снежной равнине!
– Се-ня!
С визгом, гиканьем взмыл Капитан над землёй в вихре снежинок! …С выдохом ст о нным грохнулся на ковёр – на старенький истёртый ковёр, поверх скр и пких половиц, – врезался плечом в ножку стола, заставив задребезжать всю посуду…
–––––––––––––––––– - –––––––––––––––– - ––––––––––––––
МУЗЕЙ
– Иви, я ненадолго! Я скоро вернусь! – крикнула мама от двери. – Слышишь?
– Да, слышу! – звонко донеслось из комнаты.
Мама закрыла дверь, и, цокая каблучками, вышла из подъезда.
Во дворе было безлюдно. Мама присела на скамеечку возле подъезда, осмотрелась: куда пойти? Она не слишком понимала прогулки как таковые: куда-то зачем-то идёшь, бесцельно, лениво, а у себя дома (да и помимо) столько необходимых неотложных дел. Ну конечно, – свежий воздух, движение, возможность отвлечься от обыденного распорядка, подумать… – думать, думать, думать – только на это и тратить время. Это понятно. Но только с непривычки ни о чём другом и не думаешь, как о направлении и цели, всё время пытаясь спохватиться, что попусту тратишь время.
Наконец, мама встала. Направление и цель так и не проступили, но дальше столь же бессмысленно сидеть на лавке, когда решила прогуляться – совсем нелепо. Она мелким спешным шагом, как и привыкла всю жизнь, вышла со двора на улицу; направилась вверх, к мосту, рассеянно посматривая по сторонам.
«Иви, Иви, Иви…» – только и крутилось в маминой голове. Привести мысли в порядок, разобраться, разложить по полочкам, досконально уясняя для себя обличье и суть происходящего – не получалось, не получалось никак. Было тревожно, тревожно… было нервно и ветрено: присерд е чные глубины стонали, трепетали, гнулись, лёгкими сполохами облизывая лицо вошедшего урагана. Но и – было тихо, замирательно… Но и – радостно… Это, последнее, более всего тревожило маму: она не могла – ну не получалось! – сопоставить происшедшее-происходящее с радостью. «Чего же тут радостного, – думала мама, – когда хочется спрятаться под одеяло, и не вылезать как можно дольше… Чего?» Мама шла всё быстрее, быстрее. Вряд ли, взглянув со стороны, можно было бы угадать в ней прогуливающуюся женщину, скорее – спешащую, причём спешащую напропалую. Мама почти бежала. «Что?... что?... что делать? – малоосмысленно и зябко стучало в ней. Куда?..»
– Доченька, ты полегче! – услышала она обеспокоенный вскрик.
…Махом пришла в себя, сразу, – так выч а вкиваются – махом! – из горклого липкого бреда, жидкой карамелью вяжущего ступни и сознание. Оказывается, слабо замечая всё, что вокруг – она столкнулась со своей мамой, Ивиной бабушкой, полчаса назад ушедшей на рынок. Бабушка укоризненно покачала головой.
– Вроде, взрослый уже человек, – с дитём как-никак, с высшим образованием! – а носишься, как пьяный поросёнок.
– Извини, мам… Я растормошённая сегодня… – всё так непонятно!
– И на службу не пошла… Я тоже не пошла. – Бабушка вздохнула. – Будешь тут растормошённой, когда дома невесть что.
Бабушка сердито тряхнула сумкой. Сумка легко прошуршала в воздухе, – ясное дело, пустая.
– Ты же на рынок пошла, – спохватилась мама. – Закрыт ещё?
– А?..
Бабушка зачем-то оглянулась. В глазах её мелькнуло недоумение.
– Ты же морковку собиралась купить. Вишен ещё…
– Какая морковка! Каких вишен! – в бабушкином голосе проступило слёзное возмущение. – Я рынок не могу найти, а ты – морковку…
– Ты плохо себя чувствуешь? – испуганно спросила мама.
– Да нормально я себя чувствую, раззамечательно! – Бабушка опять оглянулась. – Только вот что тебе скажу: и дома невесть что, и в городе – то же самое…
– Да вот же он рынок, тут, за мостом! – показала мама рукой на мост.
– Что ты? – насмешливо удивилась бабушка. – Ну пошли, покажешь…
Мама пожала плечами и потрусила вслед за бабушкой к мосту. Вместе – вровень – и на мост ступили. Всё как всегда… только мост – другой.
Гигантская бетонная перекид у шка, опиравшаяся на высокие ржавые столбы, окаймлённая столь же ржавыми, в чудовищных кокетливых завитках перилами – нынче удивительно похорошела. Вместо растрескавшегося, в выбоинах, асфальта – мощёный рельефными кремовыми плитками аккуратный тротуар. Из невысоких, с простым и лёгким узором перил вырастали чугунные шесты, с каждого из которых свисал шестигранный фонарь с зелёными стеклянными стенками. А внизу, там, где прежде просвистывалась широкая автотрасса, текла маленькая речушка, неглубокая, прозрачная, в гирляндовых переливах гибких водорослей.
– Вот это да… – ошарашенно остановилась мама.
– Ну? – и где рынок? – ехидно поинтересовалась бабушка. – Давай, показывай.
– Рынок?.. – мама прижала ладонь ко лбу. – Рынок… – Заосм а тривалась, вертя головой. – Рынок… Ой! А где наша улица, наш дом?
Действительно, изв и вная тихая улочка, по мере своего дл е ния плавно переливавшаяся в мост, стала иной. Точнее – её не стало. Неподалёку от моста, по-сбоку-насквозь, выстелился проспект, с огромадными вычурными зданиями по краям. Между мостом и проспектом разместился крошечный сквер.
Бабушка охнула. Залопотала:
– Что же это... Я тут, давеча, была, так впереди – невесть что, но с нашей стороны – как прежде; а теперь… Влипли! Нет, ну ведь влипли! – а?
– Во что? – слабо спросила мама.
– «Во что», «во что»! – пришал е ло ворчала бабушка, всматриваясь то в одну, то в другую сторону. – Избаловали вас культурные условия, – всюду канализация, не знаете, во что обычно влипают… «Во что»! Ты только посмотри!
Что смотреть… Не узнавала мама города. …Предположим, каким-то неведомым образом перенесло их куда-то… но – нет, не похоже: таких городов, как тот что она видела, не бывает! Не бывает! Не может быть, это мама знала точно!
Город – это некое изначальное место, сосредоточенно-тонкое. Город – дерево, с корнями, стволом, ветками, листьями, плодами, где люди – только букашки, снующие туда-сюда, и всё, исш е дшее из их рук – нагромождение мусора в шелушинках коры, дыры в стволе и листьях, что к дереву, собственно, отношения не имеет, что вторично, что привнесено вне его призывов и чаяний. Здесь же – неоглядное пространство, битком набитое именно исш е дшим из рук человеческих; неоглядное, битком набитое пространство – и только. Здания, улицы, мосты, площади, монументы… и что-то ещё, ещё… – суматошное смешение, дикие загогулистые переливы, затейливо-упёртое чередование, необл и чное, как хохот чёрной смородины в темноте. Всё это было разношёрстным: всевозможных эпох, мыслимых и немыслимых, всевозможных наций, всевозможных вкусов и безвкусий, всевозможных материалов, какие только могут оторвать блудливые руки от окружающего мира. И повсюду, куда ни посунься обалдением, егозили человеки: толпами, коллективчиками, парами, поодиночке... Одеты – кто во что горазд, – разношёрстная невнятица, вполне соответствующая тому, что их окружало. Также и транспорт: повозки, кареты, самодвижущиеся экипажи, автомобили, какие-то шагающие конструкции; по рельсам проносились трамваи и паровозы; по разномасштабным речкам шлялись плоты, лодчонки, вёсельные и парусные суда, пароходики, невесть как перемещающиеся полупрозрачные баржи-катера… Летающие же ерунд о вины вообще не поддавались учёту и определению… – букашковое марево над лугом...
Мама с бабушкой переглянулись.
– Может быть, мы на другой планете? А, дочка? – шёпотом спросила бабушка.
– Ну да, на другой! – Мама ткнула пальцем вниз. – Смотри!
На набережной, между большущей тростниковой хижиной, метров в пять высотой, облепленной сверху донизу причудливыми узорами и финтифлюшками да пузатым трёхэтажным особняком, с завитушечными балкончиками – стоял знакомый овощной ларёк. Раньше он стоял на трамвайной остановке, теперь – вот… Но – тот самый: в ларьком расп а хе висела грубоватая упругая физиономия торговки Раисы; Раиса придирчиво рассматривала проходящих, выискивая возможных покупателей, и время от времени зычно повизгивала в сторону игравших на набережной подростков, требуя прекращения шума. Женщина она была вздорная, склочная, и в обычных обстоятельствах, разумеется, радоваться такой встрече не приходилось, – мама и бабушка всегда предпочитали покупать овощи в другом месте, пусть и дальше от дома, но теперь – теперь они со всех ног припустили с моста к знакомому ларьку.
– Здравствуйте, Рая!
– Кому – Рая, а кому – Раиса Панкратовна, – неприветливо зыркнула Раиса. Обмахнула тряпкой прилавок. – Что берёте?
– Да мы не покупать, Раиса Панкратовна, – сказала мама. – Вы, случайно, не знаете, где мы все оказались?
– Это в каком смысле? – насторожилась торговка.
– Ну… всё, что вокруг – откуда оно взялось?
– А вроде приличные на вид девки, – покачала головой Раиса. – Что ж это вы с утра ершей нажрались!
– Каких ершей? – не поняла бабушка.
– А ну давай, вали отсюда! – заорала Раиса. – Делать мне нечего, как со всякой пьянью тарабарить!
– Да вы что! – возмутилась мама.
– Я тебе поговорю! – продолжала орать Раиса. – Хрюкают тут, профурсетки, мозг у рабочему человеку пинают!
Проходивший мимо старичок – остановился, и с восхищением посмотрел на Раису.
– Ну, чего уставился, хрен плюгавый!?
– Да вот, смотрю, ряха у тебя знатная! – багровая, налит а я – хоть прикуривай! – Старичок приц о кнул языком. – Позволишь прикурить, ласковая?
– Я тебе!.. – Раиса шустро всунулась в недра ларька, но тут же вылезла по пояс, размахивая в направлении обидчика большим огурцом. – Получай!
Старичок, ловко изогнувшись, ухватил огурец на лету. Ухватил – захр у мкал аппетитно.
– Бабец-стервец, кинь ещё огурец, – чавкая, попросил он.
– Ящиком!.. Ящиком я тебя сейчас!.. – донеслось из глубин ларька.
Хохотнув, старичок быстрёхонько, потряхивая редкой бородёнкой, засеменил за угол. Мама с бабушкой тоже не стали дожидаться появления Раисы с ящиком – спрятались за стоявшую неподалёку широкую статую.
Раиса бурно выметнулась из ларька, потрясая над головой ящиком. Остановилась. Никого… С грохотом бросила ящик на асфальт.
– Всех перебью, – басисто шипела она, убираясь обратно, – только покупателей оставлю! Всё, перекур на завтрак! Довели!
Окошечко ларька захлопнулось. Мама и бабушка вышли из-за статуи.
– Ж-жуткая женщина, – чуть заикаясь проговорила бабушка. – Прямо, как пулемёт!
– Несчастная она… – Мама нахмурилась, зябко повела плечами. – Наверное, никто до сих пор не сказал ей, что она – вселенная… вот и живёт, как придурелое стихийное явление. Не сладкая у неё жизнь!
– И у тех, кто рядом, – рассудительно вздохнула бабушка. – Когда у слона понос – муравьям не до праздника.
Мама, чуть изогнувшись назад, рассматривала статую. Нет, не статую – монумент! И нелепый какой!.. Чем больше она вглядывалась в высящийся бронзовый куб, тем отчётливее проступало: телевизор… Точно, телевизор! Только чуть стилизованный, в форме головы… А на экране – гравировка: мечущиеся футболисты, похожие на крабов вратари, распахнутор о тые зрители… Бронзовый телевизор важно взбухал на низком полуметровом постаменте, сам же – величиной с трёхэтажный дом, что стоял напротив. На самом верху, свесив лёгкие ножки – сидел маленький бронзовый человечек с книжкой в руках. Ребёнок…
– Ну и нагородили… – ахнула бабушка. – Это ж надо такое!..
– Пойдём, - попросила мама.
– А куда?
– Не знаю… Но не век же здесь торчать! – так и с ума сойти можно.
Они немного прошли по набережной и свернули в проулок. Проулок оказался коротким: в пять минут миновали покосившиеся бревенчатые избёнки, полуразвалившуюся каменную башню с зубцами, пышненький пузатый особнячок, миновали барышню в кружевах, выгуливающую кудрявую собачку – и оказались на просторной площади с фонтанами.
Мраморные, помпезно-пышные фонтаны булькали, пузырились, разбрызгивались куда ни п о падя переливчатыми каплями. Было их штук двадцать, а может – тридцать… много. А людей – и того больше, не сосчитать. Промежфонт а нные люди не толпились зря – каждый аккуратно занимал своё место: кто сидел на лавочке, кто – на забрызганных парапетах, кто – стоял. Мест своих никто не покидал, но это ничуть не мешало оживлённому разговору: люди непрерывно беседовали друг с другом, обильно колышась сопровождающими движениями – что-то увлечённо втолковывали, доказывали, опровергали. Над площадью – от людей, от фонтанов, от чего другого – плыл едкий гудящий стон, напоминающий пчелиную болтовню. На низкой литой решётке, огораживающей площадь, сидел недавний старичок. Старичок – из прищура – разглядывал гудящих говорунов и смешливо скалился.
– Здравствуйте, – в один голос поздоровались и мама и бабушка.
– Привет, малышня! – весело ответил старичок. – Всё приключения ищете, или как?
Он немного передвинулся на решётке, освобождая – к присяду – место. Мама и бабушка поблагодарили, присели рядом. Только тут, вблизи, они обратили внимание, что старичок перепоясан через грудь – наискосок – вместительной сумкой на широком обшарпанном ремне. На сумке было крупно написано: «П О Ч Т А».
– Вы почтальон? – спросила мама.
– Непременно, – согласился старичок. – Когда как…
– Вы здешний почтальон? – спросила мама.
– Везд е шний, – улыбнулся старичок.
Не очень понятно ответил, но выбирать путешественницам не приходилось. Чувство непонятности стало для них каким-то привычным, уже – понятным, но и – непонятным совсем, как карман кенгуру. Впрочем, игривый сосед показался обеим женщинам приятным, почти своим.
– Скажите, – робко попросила мама, – где мы? – Заторопилась: – Только поймите правильно! – мы вышли из дома, и – вот… И вот не знаем, где мы…
– Да-да, – подтвердила бабушка, – так получилось… Ну, дико получилось, что тут скажешь!
– Бывает, – успокоил старичок.
– Нам бы только выбраться отсюда! – волнуясь, сказала мама.
– Нам бы только выбраться… – вторила бабушка.
– Куда? – удивился старичок.
– Как – куда? – мама немного растерялась. – К себе, обратно…
– Зачем? – ещё больше удивился старичок.
– Да вы что, издеваетесь над нами!? – возмутилась бабушка. – Ему про баню талдычат, а он сапожником притворяется!
Старичок тоненько заливисто захохот а лся, удовольственно барабаня ладошками по верху решётки. Но тут же и прекратил, со смешливой укоризненностью посматривая влажными глазёнками на путешественниц.
– Да с чего вы взяли, девочки, что знаете откуда вы и куда вам нужно?
Никто ему не ответил. Бабушка сидела нахохлившаяся, хмурая и смотрела под ноги, а мама утешающе поглаживала её по плечу.
Старичок хмыкнул.
– Вы ещё скажите, что у вас ребёнок дома один и вы за него боитесь!
– Вот именно! – Бабушка вскочила, взмахнув руками. – Вот именно!: у нас дома ребёнок, и он может испугаться, если нас долго не будет!
– Это кто, Иви? – не вставая, спросил старичок. – Иви – испугается? Да вы, мамаши, сбрендили!
– А вы что, знаете моего сына? – осторожно спросила мама.
– Ещё бы! – довольно выпятил грудь старичок. – Я при нём с самого его рождения в почтальонах!
– В почтальонах… – совсем ничего не поняв, заторможено повторила мама. – Почему – в почтальонах?..
– Умею, – радостно ответил старичок. Встал, поправляя сумку. – Может, пройдёмся, мамаши? – а то вы сидя столько глупостей нагородили, мешком не собрать.
Мама и бабушка только молча кивнули.
– Значит, так, – деловито сказал старичок, – вы – сюда гуляете, а я – туда.
И бодренько, не оглядываясь, потрусил к неподалёковой автобусной остановке. Мама и бабушка недвижно провожали его глазами. Шагов на десять отбежал, когда бабушка опомнилась – крикнула вдогон:
– Подождите!
Старичок остановился. Обернулся:
– Чего ещё?
– Вы так и не сказали, где мы…
– Как – где? – Старичок удивился. – Вы что, так ничего и не поняли? – Женщины молчали. – Вы – в Музее!
– Как это?.. – шёпотом откликнулась бабушка.
– Э-э, да вы, суд а рушки, дикие. Ну, музей: стены, витрины, экспонаты… то да сё… Что тут неясного?
– Всё неясно, – твёрдо сказала мама. – Вы можете нормально объяснить?
Старичок вздохнул:
– Прямо сейчас?...Может – годик, другой – подождём?
– Прямо сейчас, – ещё твёрже сказала мама.
Старичок тоскливо шмыгнул носом.
– Да поймите: скучно объяснять очевидное… А?
Неожиданно – чуть не рывком – к насмешнику подскочила бабушка, и крепко ухватила его за рукав.
– А ну, выкладывай всё начистоту! Ишь, шары надувает!
Подбежала мама.
– Словили… – обалдело пробормотал старичок. – Словили дядечку красотки, хотели подарить колготки… Вы что, совсем озверели? – а вроде деликатные барышни…
Старичок – в дуновение – передёрнулся, переменился, возр о с. Где-то невдалеке г у кнулся пароходный гудок… прош а ркнулась над головой тень крошечного дирижабля… Бабушка обм и гнулась, и тут же с удивлением обнаружила, что держит за рукав не старичка, но – могучую тётку, метра в два ростом, да почти столько же, как казалось, в ширину. Бабушка от страха вцепилась ещё сильнее.
– Ой, отпустите бедолажку! – плаксиво загудела тётка. – Ой, не обижайте меня добрые девочки, а я вам песенку спою!..
Бабушка отпустила рукав и живенько отскочила в сторону, чуть не столкнувшись с мамой. Тётка сразу успокоилась; строго погрозила пальцем:
– У-у, негодницы! Где это сказано, чтоб гражданок за рукава хватать! Вот возьму – в угол отведу и двойки поставлю…
Путешественницы только моргали.
Тётка вздохнула:
– Так петь что ли песенку? – или вам и так хорошо?
– Спасибо, хорошо… – жалобно сказала бабушка.
– А может – ещё лучше будет? – подзадорила тётка.
– Нет, спасибо… – присоединилась и мама.
– Ладно, – тётка хмыкнула, приц о кнула языком. – Уговорили! – Подошла ближе; сказала совсем уже другим тоном, втолковывая: – Хотите узнать «где» – подумайте; если д у малка ржавая – походите, посмотрите, может, что и поймёте. Домой захотите – напишите письмо…
– Письмо?
– Именно! …А пока – прошвырнитесь вокруг площади, авось пригодится. До встречи, балаболки!
Тётка развернулась и ринулась к только что подошедшему автобусу. Впрыгнула. Двери захлопнулись; автобус умчался.
-
– Ты что-нибудь поняла, дочка? – слабым дрожащим голосом спросила бабушка. – Балаган какой-то!..
– Кажется, поняла… – задумчиво сказала мама. – Правда, не поняла ещё – что.
Она обернулась и посмотрела на площадь. Ничего не изменилось… Перевела взгляд на автобусную остановку: от остановки, дребезжа и поскрипывая, отъехал дилижанс. На запятках дилижанса торжественно застыла малюсенькая утконосая старушонка в бальном платье. Старушонка показывала кому-то язык.
– Пошли, обойдём площадь.
– Зачем? – возразила бабушка. – Ноги топтать?
– Не знаю… – Мама нахмурилась. Посмотрела на пробегавшего неподалёку суслика с веником; суслик весело размахивал веником, завывая песню. – Пошли! А то здесь мы с ума и тронемся.
Бабушка махнула рукой. Чего уж тут!
Они повернули в обратно, и медленно и нехотя пошли к площади. И нехотя… Ох, как не хотелось смотреть по сторонам! – хоть плачь…: боязно… вдребезги непонятно… нелепо… обморочно…
-
…А фонтанов-то уже и не было. Вот. Не было и людей. А казалось – да вот совсем недавно! – что они так прочно, так навсегда населяют площадь, что они и есть это место, что без них площадь – нет её, без них площадь – вздор. Но не стало людей, не стало фонтанов, а площадь – вот она: неровные, неравномерные, глубоко вросшие в землю камни, просторная низкая гулкая даль, незамутнённый трепет пылинок, тихая упругая с а мость древнего зверя.
– И что? вот прямо туда и надо? – Бабушка остановилась так резко, так неожиданно для самой себя, что покачнулась, едва удерживаясь на ногах.
–Ну да…
– Ну и как именно? – с горькой издёвкой спросила бабушка. – Ты как полагаешь, дочка: нам вовнутрь зашагивать или по краешку обойдём?
Мама пожала плечами. Мама вздохнула.
Площадь качнулась, дрогнула; так: накалился-напружинился воздух – перепрыгнул в марево, взгляд обманывая, взгляд тревожа, покачивая, вгоняя в дрожь. Площадь качнулась-дрогнула, – обвеялась сквознячками. Ах!: полетели, полетели сквознячки, свиваясь, переплетаясь, вылепляясь в плотную тугую громаду, громаду-волну. Ах! Э-ге-гей! Ветер, ветер! – истошная пронзительная ладонь, стремительно хлынувшая в сторону двух замерших у кромки площади фигурок.
Женщины зажмурились, откачнулись. Им казалось: сейчас подхватит, поволочёт, закружит… ударит о камни… вздёрнет в небесный покой сиротливыми разъер о шенными птицами… Но вот: волна, казалось, уже коснулась дыхания, уже щекотн у ла стиснутую ресничную твердь, а не схватила, – нет! – странное дело: стремилась-надвигалась с площади, а толкнула в спину, и толкнула мягко, бережно… и мягко, и бережно, и – настойчиво. Да-да!: вот: ветер – не ветер, а будто бы – площадь: обняла-прижалась, втолкнула в себя, облепила снегом…
-
Они шли по белой, белой, белой, протяжно белой равнине. И только песок… то есть снег… то есть не поймёшь что… – и не-поймёшь-что провеивалось, просвистывало, обволакивая и кружась; теребило, заглядывало в глаза. …Вроде – никого, только этот гудёж, завывающий, липкий, а вроде – люди кругом, и продолжения людей, и тени людей и продолжений. Вот: один… два… сто… миллиард…; скрип колёс… – по всем сторонам, отовсюду! скрипящая жесть… шорох… шорох… шорох… высоченное и низкое – перем е шка углов, т я гот… марево жестов, рождающих жесты… мнущая воздух речь… Трудно здесь быть, трудно ходить – не протолкнёшься, – а и толкаться не надо: нет никого, только равнина, и то, что идёт из равнины, и то, что равниной дышит.