Неподалёку от утёса мерцал немногими окнами трёхэтажный дом, с огромным кирпичным балконом по центру. Высокий и взм ы вный, узкий, навроде самого утёса; так: принарядился утёс… к зеркалу подошёл… отразился… Широкие, густо обвитые виноградными лозами перила балкона, и – на перилах – кошка.
Молоденькая чёрно-белая кошка – нежась – развалилась на перилах привольно, приятно. Возле её чуть подрагивающих ушек деловито, шумно топтался голубь; потоптался, – склонился к левому уху, и, кажется, стал нашёптывать. Кошечка дёрнула усами; приподняла веки, блеснув золотистым весёлым взглядом, – тихонечко подула на голубя. Голубь отскочил в сторону. Голубь нахохлился и сердито забуркот е л. Кошечка же вновь зажмурилась, расслабилась.
– Опустело местечко, – растерянно промямлила бабушка. – Забавно… – Заёрзала; примерилась ногой к крошечным ступенькам, круто сбегавшим с утёса. – Пошли, дочка.
– Куда?
– А мост поищем… Ну, может быть, может быть и ерунда! – но надо же как-то выбираться?!
– Конечно, пошли, – мама улыбнулась. – Ты, главное, не сердись и не огорчайся. Я уже почти уверена, что всё у нас будет замечательно, так, как нужно.
– Кому нужно? – прищурилась бабушка.
– Всему, – загадочно ответила мама.
– Да ну тебя… – слабо отмахнулась бабушка, и решительно полезла вниз по ступенькам.
Спуск оказался недолгим, а утёс – не таким высоким, как казалось сверху. Немножко кряхтенья, два-три взвизгивания – и они оказались у подножия утёса, на берегу. Здесь, стоило им только ткнуться подошвами в гальку, к ним подбежала взъерошенная головастая чайка; остановилась, с любопытством оглядывая путешественниц.
– Цыпа-цыпа-цыпа… – нагнувшись, позвала бабушка.
Чайка хмыкнула. Чайка неспешно повернулась спиной к «цыпа-цыпа-цыпа», и по-пингвиньи – вперевалочку – зашлёпала к морю. Женщины провожали её взглядами. Уже добравшись до воды, слегка ополоснув лапки в прибойной пене – чайка обернулась; сделала большие, неимоверно вытаращенные глаза, насмешливо насупила клюв… Дразнилась!
– Надо же, озверела птица, – обиделась бабушка. Крикнула: – Нахалка ты, больше никто! Нахальное животное!
Чайка плавно, чайка важно покачивалась на волнах. На оскорбительные выкрики, позорящие её достоинство, чайка внимание обращать не собиралась. Вот ещё!
-
По мощёной вихлястой тропинке… По помпезной недостроенной набережной… Сквозь тенистые, заросшие лопухами дворики… Вышли они к автобусной остановке. Потоптались возле. Уселись, разморённые, на лавочку; заогл я дывались.
Скажи им кто: «Сидите тут тысячу лет, да чтоб – не вставать!» – сидели бы, благодарные за указание, – так устали. Скажи им: «Брысь отсюда!» – тут же б и умотали, без возражений, – вот как устали, вот до чего! Но распоряжений пока что не было; их возможность как бы висела в воздухе, как бы парила над устало поникшими головами. А женщины – тоже: как бы парили в плотном, густом, напоённом всевозможными ароматами воздухе, – так они себя здесь ощущали, так им чувствовалось. И беспокойство ни откуда не шло – ни от жёсткой пластиковой лавочки, неприятно, тягуче прогретой за день, ни от сухих, жаждавших влаги ртов, ни от набившихся в туфли колких песчинок… разве что – от статуй, робкой молчаливой шеренгой выстроившихся по противоположной обочине, через дорогу.
Женщины пригляделись.
Через дорогу – вдоль неё, неразлучно – текла неширокая, медленная речка. Статуи стояли почти на берегу – на узкой, поросшей переливчатым разнотравьем полосе. Стояли-тянулись далеко: конца им не было, что в одну, что в другую сторону. Ни конца, ни начала…
Постаменты – то маленькие, то большие, и фигуры – сообразно: то меньше, то больше. И так получалось, что все статуи оказывались вровень друг с другом, а оттого – несмотря на огромные размеры – казались низенькими, чуть ли не сплющенными в согб е нность. Все из одного материала, одного цвета, да одинаково – все – немного занесены спинами к реке, наклонены над ней, вроде как – к опрокидыванию, к мимолётному кувырканью… к самому его началу. …Фигуры разнились одеянием: мундиры, доспехи, тоги, скафандры… некие невразумительно пышные складки, банты, кружева, обрамлённые мантиями и плащами…сюртучные, пиджачно-галстучные униформы… некоторые – голышом, с листиками, тряпочками, дощечками на соответствующих местах… Разноод е тые тела то крикливо выгибались, то судорожно вытягивались в торжественные заносчивые позы – указуя, указуя, указуя… направляя… одёргивая… вразумляя… А голов, собственно, не было; головы закрывались-обтягивались белыми полотнищами-абажурами, и еле уловимо просвечивали – чуть заметно, но совсем неопределимо обозначаясь.
По полотнищам, крупно и ярко изображённые, шли восклицательные и вопросительные знаки – вперемежку.
– Ты только погляди, – довольно сказала бабушка, – опять тут какое-то идиотство наметилось.
Женщины заинтересованно, но без желания покинуть остановку и перейти через дорогу, рассматривали статуи. Да, очень интересно. Но – неприятно… Вот! – зрелище (и только тут оно окончательно определилось как помеха) было неприятным. Отталкивающим! …И – притягивающим. Так притягивает некая, желанная многим (многим-многим!) дверь, которая – поскольку она желанна многим – кажется желанной и тебе. За дверью – сплошное безобразие, что вполне осознаётся, ибо безобразие пропитывает дверь, давая себя почувствовать заранее, но… Ну как магнит! как магнит!... Отплёвываешься, рыдаешь, а ножки – плетутся… А и верно!: если ножками не двигать, так куда ж им ещё и плестись, как не в намагниченную сторону.
– Ну и с чего их сюда угораздило!? – с сердитой брезгливостью воскликнула бабушка. – Почему ж такие…!? Почему?
И вроде воскликнула она в никуда, а ответ пришёл: захрипел, загудел, закашлялся не примеченный ранее, затаившийся в самом дальнем углу остановочного навеса раструб, похожий на раструб стародавнего уличного радио.
– Кхе-е… – продолжал он откашливаться, – кхе-е… Извольте видеть: отличниками, дураки, росли – на двоечников ума не хватило. Да-а… Кхе-е…
Женщины не испугались, – привыкли уже, что ли? – но вскочили, озадаченные, и, на всякий случай, отпятились от раструба подальше.
– Ты кто? – сурово вопросила бабушка, ткнув в сторону раструба пальцем.
– Экспонат для экспоната должен быть навроде брата, – хихикнул раструб. Помолчав, с достоинством прибавил: – А вот пальцем вы в меня, тётушка, не тычьте. Не надо… Много вас тут, т ы кальщиков, – весь воздух истыкали, плюнуть некуда!
– Вы не злитесь, – извиняющимся голосом попросила мама. – Вы лучше скажите: почему мы – экспонаты? Это шутка? …Почему вы нас так назвали?
– А кто же вы? – удивился раструб. – Раз здесь – значит, экспонаты.
– Где – здесь? – нетерпеливо допытывалась мама.
– Что??? – ошарашенно охнул раструб. – Вы что – не знаете??
– Что – не знаем? – досадливо поторопила бабушка.
– Это что же, – не слушая её, бормотал раструб, – это, выходит, посетители? Ну, надо же!
Замолк.
– Эй, вас же спрашивают! – Бабушка пристально вглядывалась под навес. – Эй, где вы там?
Никакого раструба под навесом не было. Паутина – старая – была. Пыль – была. А раструба – не было.
С мягким шорохом – чуть скрипнув, чуть дребезгн у в стёклами – у остановки затормозил автобус.
Вот как: никакого наземного, поднебесного и наводного транспорта н е тушки, а автобус – пожалуйста. Да какой!: маленький, уютный, разрисованный ромашками, ландышами, незабудками, васильками, одуванчиками, с включёнными смеющимися фарами, весь окутанный едва уловимыми лесными запахами, музыкой…! Только – без людей: ни шофёра за рулём, ни пассажиров в салоне.
И…
Вот и приехали. …Как они сели в автобус, как они ехали, что трезвонило в автобусе, что мелькало за окнами – всё перемешалось, отпрыгнуло, закуталось в тяжёлый мерцающий занавес. …Будьте любезны: приехали! Двери открылись. Ласковый светлый вечер заглянул в автобус.
Путешественницы потихоньку, неуверенно оглядываясь друг на друга, сошли на остановку. Подошвы сц о кнулись с тёплым вечерним асфальтом, замерли. Двери автобуса медленно закрылись… медленно… И тут же, едва-едва сошлись створы, автобус исчез, не оставив ни пыльного облачка над асфальтом, ни запахов, а только – память… долгое долгожданное прикосновение…
– Исчез… – прошептала бабушка.
– Исчез…
Вот как вышло: стоят они на остановке, у лавочки… Да нет! Лавочка – есть, они – стоят, а остановки – нет. И нет дороги, по которой приехал (а теперь куда-то подевался…) маленький весёлый автобус. …Крошечная уютная площадь, мощёная разноразм е рным покатым булыжником. Невысокие, в башенках, балкончиках да флюгерах зданьица, теснящиеся окрест. Неумолчные, глазастые липы да тополя, – перезв о нные, шелестящие; всем видом: не отсюда они, мимо проходили, на минутку только и заглянули, – ах! – удивились, дыханием листв я ным раскинулись, воссияли. Неподалёку – стайка галдящих взъерошенных воробьёв, увлечённых каким-то общим, никому помимо них не ведомым делом.
Ближе всех к лавке – громоздилось ветхое, о двух этажах, строение. Совсем близко, – прямо напротив, шагах в десяти. …Широкие, в причудливом орнаменте карнизы; просторные многор а мные окна; плоская, окаймлённая барельефами крыша, пропятнённая – то тут, то там – изумрудными кляксами мхов. На одном из барельефов возлежала, расслабленно свесив хвост, знакомая чёрно-белая кошечка. Кошечка золотисто поглядывала на путешественниц, и, кажется, улыбалась…
Бабушка медленно, осторожно, подрагивая чуть от внезапно подступившей робости, опустилась на лавку.
– Утомилась я что-то, дочка, – сказала она. – В глазах уже рябит от здешних ерунд е й.
Мама присела рядом. Погладила по плечу, успокаивая, ластясь. Прижалась.
– А может быть, нам здесь вздремнуть немного? как ты думаешь?
– Это на лавке-то? Посреди бела дня? – горестно вопросила бабушка.
– Ну… ну мы же устали… И потом, сколько мы здесь мотаемся – всё время: то день, то вечер. Хоть зной, хоть дождь, а всё – день-вечер, вечер-день. – Мама вздохнула; встрепенулась и весело прибавила: – А заснём – и будет ночь!
В здании напротив – на первом этаже – дзинькнув, растворилось окно. В проёме – знакомый старичок: по пояс перегнулся через подоконник, засветился.
– И здоровы ж вы, сударушки, орать, – восхищённо уведомил он. – Голосить – не воду носить, можно и сидя бузить!
Бабушка гневно привстала.
– А вот ты мне – надоел! – сказала она, строго вытянув в сторону старичка палец.
– Э вона! – расплеснул старичок руками, – это я-то? такой красавец?
– Вот отъел о зю тебя, красавца, за космы, – нехотя пригрозила бабушка, – ещё краше будешь!
– Да куда ж – ещё? – поддразнил старичок. – С такого «ещё», пожалуй и заскучать недолго.
– А я тебя колотушками развеселю! Вот прямо сейчас…
– Да ты боевая девица! – Глаза старичка сияли восторгом. – С тобой хоть в горы, хоть в баню – нигде не страшно!
– Размечтался, – буркнула бабушка. – Баню ему подавай…
– А что? – Старичок игриво подмигнул. – Прогуляемся? Тут есть неподалёку.
Бабушка хмыкнула:
– Да что с тебя в бане толку, сморчок волосатый? – в мыльнице заблудишься!
Мама не выдержала. Она слушала эту дурацкую перебранку, казалось, сто лет, – и ну уж совсем невыносимо! совсем!!
– Послушайте, – мама решительно встала с лавки и направилась к старичку, – что вам от нас надо!? Что вы всё время выныриваете откуда-то и мучаете нас!?
– Кто «вы» и кого «вас»? – рассудительно спросил старичок.
Мама немного смешалась.
– Ну… Ну как… – Рассердилась: – Вот опять путаете! Опять! …«Вы» – это вы, «вас» – это нас, что здесь непонятного?
– Уж как хочешь, красавица, – весело сказал старичок, – а всё непонятно. Какие ещё «вас-нас», когда здесь никого, кроме тебя, нет.
– Как это?..
– Да ты оглянись, дурёха! – от напряжения старичок чуть не вылетел из окна. – Вот оно как: увидел дикарь зеркало, заглянул в него – и закричал, что это бяка, которая пришла его укусить. Так? А бяка, между прочим, тоже кричит и в ужасе смотрит на дикаря.
Мама оглянулась на бабушку. Та покачала головой.
– Чокнутый он, доченька, хоть с какой стороны… – Махнула рукой. – Пусть уж в баню идёт, что ли.
Старичок посерьёзнел.
– Нельзя мне в баню. – Завздыхал. – На службе я… Вас поджидаю.
– Это какая ж у тебя служба? – насмешливо спросила бабушка. – Всякие там наваждения учинять? Честных женщин по подвалам распихивать?
– Да вы что, девоньки? – старичок изумился. – Об столб тетёхнулись? Сказано ж было: почтальон. Ишь, как затуманились, болезные…
– А это что? – здание почты?
Старичок озабоченно оглянулся внутрь помещения. Прищурился, разглядывая. Пожал плечами.
– Может – почты… Может – просто здание… Может – не здание вовсе… – И, сразу, шёпотом громким, доверительным: – Но я-то здесь. Понимаете? Где почтальон – там и почта!
«Ишь ты… – подумалось бабушке. – Пёс…»
«А зачем вы нас ждали?» – хотела спросить мама. Но тут вспомнила… вспомнила, вспомнила!: «Иви! Иви! Ивушка!.. Мы… – где мы? – а ты один, и тебе, наверное, грустно, может быть – страшно… Неужели и впрямь можно написать письмо, а оно… Но это же сумасшествие какое-то! – разве так бывает? …А разве бывает так, как теперь с нами, разве это – не сумасшествие? Нет. Нет. Нет. Да. Сумасшедшая соломинка протянутая сумасшедшим в бурном, грозном, ревущем – до одури штормовом – сумасшедшем мире, – разве не наверняка? – да наверняка, наверняка же! Колыхнулась в сердце струночка; натянулась; задрожала: это правильно! правильно! правильно! …Да, малыш получит письмо, и успокоится, и поймёт, что нет ничего страшного, что всё образуется. Только письмо нужно так написать, чтобы… именно так! Сумеет ли? Сумеет! Никогда ничего подобного не делала, но ведь и не случалось ничего подобного. Собраться, сосредоточиться, напружиниться, и – зазвенеть! зазвенеть!»
– Не голубю быть с письмом, письму – голубем, – спокойно сказал старичок.
«…Глаза в глаза… Как он смотрит! – думала мама. – Он же всё во мне видит!..»
– Ну, вот что, дочка, – решительно сказала бабушка, – пошли отсюда.
– Что ты, мама! А вдруг, получится?
– Получится, получится, – веселясь, подзадорил старичок.
– Он же чокнутый! – выкрикнула бабушка. – Не видишь, что ли?
Старичок любоп ы тственно мельтешил взглядами с одной женщины на другую.
– Тут всё чокнутое, – успокоено сказала мама.
-- А и то! – дружелюбно подтвердил старичок, лучезарно подмигнув.
Бабушка – дрожа и шмыгая носом – глубоко вздохнула.
– Да ну вас обоих… Делайте что хотите…
– А что мы хотим? – поинтересовался почтальон.
Бабушка заплакала. Ей так хотелось, чтобы этот кошмар поскорее закончился! так хотелось! – ему ж и конца не видно. Что тут? – ногами топай и вопи? пляши вприсядку? Да ещё – письмо…
– Фр-р-р!..
С барельефа – серой летучей чёрточкой – спланировала к дверям кошка. Качнулась на лапках-пружинках, перетряхнулась, взмахнула упругим пушистым хвостом, – прошествовала внутрь здания.
Мама проводила кошку взглядом. Ах, какая она! Какая… «Иви…»
Время! время! время! Как он там? Где он? …Не плачет ли? Дома ли? Может быть – голодный… и теперь, обиженный, что его оставили одного, грустно роется в холодильнике, по шкафам, по кастрюлям? Может быть – испуган?: смотрит, смотрит в заок о нье, вжимаясь заплаканной мордочкой в стекло! Смотрит… А нас всё нет… А мы – неизвестно где, неизвестно как… и неизвестно – когда…!
Мама взметнула руки к груди. Сердце стучало, стучало! Сердце гремело! Сердце исходило рокочущим воем тысячи вздыбленных барабанов! Сердце тренькало-трепетало расплеснутым в межм и рье аистом, чувствующим правильную дорогу, – дороги крылами коснувшимся…
-
«Иви, Иви, малыш!..»
-
«Я напишу, я обязательно напишу!..»
– Робеешь, красавица? – подзадорил старичок.
– Робею, – согласилась мама, и с трудом сглотнула. – Я ещё не разобралась: добро или зло, то что мы – здесь? И место это – какое оно, доброе или злое? – мама напряжённо посмотрела на старичка. – Мне так трудно сейчас! – пожаловалась она.
Старичок молча указал пальцем на вход. Точнее: над. Над входом в здание – от одного декоративного столбика к другому – было растянуто длинное узкое белое полотнище. По полотнищу – крупные печатные буквы:
«добро – то, в чём мы признаём намёк на Благо; зло – то, в чём мы намёка на Благо не признаём. чёрное и белое мы определяем по себе, – разделяя и противопоставляя то, что ни чёрным, ни белым, ни промежуточным не является, и только будучи неразделённым и слитным – именно так воспринимаемое – может быть полноценно осознанно в подлинности своей»
Мама прочитала. Перечитала ещё раз. Закрыла глаза.
Старичок заморгал, улыбаясь.
– Ишь, везде у него какие-то таблички понатыканы, – всхлипывая, пробормотала бабушка. Неожиданно для себя выкрикнула: – Сам ты хулиган!
Старичок покачал головой.
Бабушка вдруг смутилась. Сердитость… Какая сердитость? Нет, сердитости в ней теперь не было. Всю растрясла, без остатка. Что же было? …Её пробрал озноб. …Она почувствовала – ах, это стучалось давно! – тишину и доверие… Да! Вот так: сквозь слёзы, сквозь царапины, сквозь подступающее безумие – доверие. Бабушка поймала себя на том, что ей захотелось стать на колени перед этим балабольным извергом… перед этим усталым, невероятно настоящим человеком… Она сама себе удивлялась; удивлялась, и чувствовала радость в озарившем её удивлении. «Пёс!.. Ну надо же…» Бабушка тихонько, не утирая слёз, плакала. «Иви, Ивушка, где ты!.. Малыш…»
Мама подошла, тихонечко встала рядом, – прижалась к плечу.
– Будет реветь-то, – добродушно сказал старичок. – Письмо отправлено.
Странно, но женщины поверили ему сразу, без всякой оглядки. …Да, письмо отправилось к Иви. Письмо (какое письмо?) – уже рядом с ним. Сейчас он его распечатает, развернёт, прочтёт… Сейчас!
Громыхнул гром; небо потемнело, набухло; первые редкие капли – весёлые, прохладные капли – коснулись земли. Старичок, высоко задрав брови, расширенными глазами смотрел на небо.
– Ну, девки, сейчас начнётся! – восхищённо пообещал он. – Разбегайся кто куда!
Он быстро шмыгнул в здание, и захлопнул за собой дверь.
Капли забарабанили чаще, гуще.
– Пошли и мы? – мама потянула бабушку за руку. – Идём!
Они шагнули следом за старичком. Толкнулись в дверь. Дверь оказалась закрыта. Бабушка навалилась плечом – не помогло. Мама громко постучала в дверь – никто не отозвался.
Дождь становился всё сильнее и сильнее. От минуты к минуте – в кром е шности, гуле – дождь рушился-льнулся к земле, проступая грохочущим, сотрясающим мир водопадом. Вне ветра – струи воды сплетались в столбы, плющились в стены, разворачивались в занавес, в сплошной, извне – ничем не стесняемый, поток.
Мама и бабушка, прижавшись друг у другу, вместе – прижавшись к дверям, молча смотрели на дождь. Им было немножечко жутковато. Но пока что, – женщины стояли на высоких порожках, под просторным навесом, – ливню не было до них никакого дела.
Ливень нашёл дела поважнее!
Весь город – как на ладони; очевидно, квартал, в котором оказались женщины, располагался на холме. Да, город был как на ладони, и именно здесь, «как на ладони» – маленький, стянутый-сжатый в разноцветную пупырчатую горошину, такой бескрайний – город менялся. Ливень рушился сквозь здания, сквозь улицы и мосты, сквозь скверы и разбросанные по обочинам разнообразные дв и жительные механизмы, сквозь площади и монументы… сквозь жителей… сквозь всё, что так или иначе взывало к дождю, мимо чего дождь не мог, да и не хотел пройти, что «лежало как на ладони» – но вдруг почувствовало себя этой ладонью… почувствовало себя тем, кто протянул ладонь. Ливень рушился; казалось: то, к чему прикасается ливень, слеплено из сахара или из соли, так быстро – вслед обрушению ливня – рушилось, распадалось, исчезало в истошных стремительных потоках всё, прежде незыблемое, возвышенное и приниженное, продувное, пронзительное, одурелое. Неразгл я дны были потоки: ничего прежне бывшего не угадывалось в них, ни что не намечалось к бытию; да и улиц, по которым они неслись, уже не стало: потоки крутились друг в друге, в нераздельности каждого-всего, пребыванием своим – напоминая бурлящее озеро, не имеющее пределов ни в длении сторон, ни в изв и вности глубины.
Зрелище захватывало, зрелище завьюживало и теребило, зрелище зачаровывало и ошеломляло. Мама с бабушкой даже не сразу поняли, что здание, под навесом которого они нашли приют, исчезло… исчез укрывавший их навес, – только порожки, возносившие женщин над водой, по-прежнему были под их ногами, хотя набегавшие волны – раз за разом – укорачивали, слизывали, сокрушали и это пристанище. Женщины стояли на утлой пор о жковой возв ы сине посреди бескрайнего озера; обнявшись, – с тревогой оглядывались по сторонам; приподнявшись на цыпочках – выглядывали хоть что-то…
Дождь утих. Не по чуть-чуть, как начинал своё схождение, понемногу разматывая всесокрушающий проливной клубок, но – мгновенно, весь. Утих; утихло и озеро, зыбким ласковым блеском оглаживая себя, устраиваясь поудобнее под лучами выглянувшего из-за туч солнца.
– Мы с тобой, как две пальмы на океанском острове, – нервно улыбнувшись, пробормотала бабушка.
– Ничего… – успокоила мама. – Всё обойдётся!
Над озёрными сто я лицами зависла небольшая тень. Они одновременно подняли головы. Маленькая пушистая белка, рыжая, почти золотая на солнце… Белка зависла над женщинами, часто обм е лькивая прозрачными, едва различимыми крылышками и восторженно скаля зубы.
– Привет!
– Здравствуйте, – поклонилась бабушка.
Мама помахала белке рукой.
– Как это вас сюда занесло? – удивилась белка.
Что ответить – женщины не знали. …А действительно – что?
– Ну и долго вы собираетесь здесь стоять? – с интересом спросила белка.
– Откуда ж нам знать?.. – запечалилась бабушка. – Может, спасёт кто…
– Кто?!? – загорелась белка. Сделала несколько кругов над женщинами и захлопала в ладошки. – Вы ждёте героя? Ура! Останусь с вами; очень хочется посмотреть на героя! …Когда ожидается прибытие этого восхитительного существа?
Лукаво прищурилась.
Мама пожала плечами.
– Всё проще: мы не знаем, что делать, но очень, очень устали – и стоять, и вообще… Вот. Вот и надеемся, что произойдёт что-то хорошее, что-то, что нам поможет...
– Вот как! – воскликнула белка. Посочувствовала: – Трудно, когда не знаешь, что делать! Я, например, знаю: я лечу к Чайному Домику, пить чай. С пирожками!
– А где он, этот Домик? – вытянулась бабушка. – Мы бы тоже чаю попили!
– Там! – беспечно махнула лапой белка. – У горизонта!
– Да тут везде горизонт! – всплеснула руками бабушка.
И впрямь: горизонт окружил озеро со всех сторон. Только и было: озеро, небо, горизонт, а посреди – островок с двумя женщинами и порхающая над островком белка. Весь мир…
Белка усмехнулась.
– Шли бы вы лучше домой. Чего вам здесь? – Белка сделала ещё круг над островком. – Здесь в любую сторону можно идти.
– И попадём к себе домой? – замирающим голосом спросила мама.
– Ну, насчёт «домой» я, разумеется, не знаю, но вот насчёт «к себе» – к себе попадёте. Точно! Во всяком случае, куда вы ни пойдёте – тут недалеко…
– Как? – простонала бабушка, – как мы пойдём!? Кругом – вода! Ни лодки, ни плота…
Белка подзадорила:
– А вы попробуйте! – Заторопилась: – Всё, я полетела. Пора! Ждут!
– Но…
Не успела бабушка новым вопросом утешиться, как белки и след простыл.
– Улетела, – озадаченно выдохнула бабушка. Поозиралась. – А куда?
Мама осторожно, кончиком ноги, попробовала воду. Потом – всей ступнёй. Вода была упругой, плотной. Мама сделала несколько шагов. Вода прекрасно держала идущего, не раскачивая, не тревожа шага.
– Пойдём!
Бабушка робко ступила на воду. Первый же шаг ободрил её. Бабушка пошла уверенней.
– Двигаемся, дочка, – повеселевшим голосом сказала она. – Куда-нибудь да придём! – Взяла маму под руку. – …А там, авось, ничего страшного: мир, конечно, сошёл с ума… но мы – это мы, что тоже неплохо, и всё, в конце концов, благополучно закончится!
Мама посмотрела на горизонт.
– А я не уверена, что мы – это мы, – спокойно сказала она. – Во всяком случае, не думаю, что мы хоть когда-нибудь знали, что это такое. Может быть – узнаем… – Приобняла бабушку. – И вряд ли всё закончится: мне кажется, всё только начинается! Только-только…
Как бы в подтверждение её слов – озеро дрогнуло; озеро засветилось. Мама и бабушка обернулись: узкая цепочка оставленных ими следов – набухла, отв е рдилась, – пролилась тонкой, чуть припорошённой пылью тропинкой. Следом – само озеро: на мгновенье взорвавшись светом – озеро стянулось к следам, вошло в них, растягивая тропинку в широкую, немного бугристую, прямую дорогу. По обочинам – росли цветы и деревья, мелькали бабочки, шебуршали в кустах птицы.
Так показалось: не дорога – намёк на дорогу, то, что дорогу зовёт, что готово стать её изнанкой и береж е нием… Даже пыль здесь – странная пыль… А так – всё привычно, знакомо, вполне понятно…
…Мягкий ветерок – позёмкой – лепетал в пыли, перекашивая и вороша буквы… И впрямь! Путешественницы присмотрелись: буквы… мимолётные, пылью проявленные узоры… Только успеешь прочесть несколько слов, как ветерок встряхивает их, складывая в иной, совсем уже не разборчивый и дальний узор... Ветерок касается ног… ерошит волосы…
…«Человек не всегда – почти никогда – не отдаёт себе отчёта, как именно он видит-воспринимает мир. А вот так: через стену. Человек смотрит на стену, за которой мир, и видит нечто, полагая, что видит то, что он видит. А видит он то – и только! – что позволяет себе увидеть.
Если ты смотришь на мир через стену, так: невзирая на то, что смотришь ты – на мир, видишь ты – стену.
Поэтому ты не знаешь, что мир и ты – одно. (Нет, тебя могут проинформировать об этом, ты можешь даже принять это к сведению, но – не узнаешь.)
Ты обходишь стену со всех сторон, и стена сворачивается в столб, сворачивая в себя мир. Ты можешь обойти над и под, – стена свернётся в шар, сворачивая в себя мир. И нет у тебя никакой возможности обходя стену – обойти её и увидеть мир, потому что твоё « я » и « я » мира ходят по разным сторонам, хотя эти стороны – все, какие ни на есть, ведь ты и мир – одно и то же. Не видит тебя и мир.
Ты смотришь на стену. И, в смотрении, стена разворачивается во всеохватывающий – охватывающий тебя – экран. Стена, будучи увиденной хотя и со всех сторон, но только с одной своей стороны – не может стать для тебя зеркалом; она может стать зеркалом только для твоего «я».
Ты входишь в зал кинотеатра, полагая, что вошёл в мир, и представление на экране давным-давно началось, – оно идёт вовсю, – хотя начинается оно с твоего вхождения в зал. И совсем не имеет значения, какой именно это будет зал: зал кинотеатра, зал музея или – самая обыкновенная жизнь. Совсем не имеет значения, какое обличье примет Иллюзион Тебя. Важно, каков в Иллюзионе Тебя – ты. Время разового просмотра – жизнь. Но билеты выданы на бесконечность, и зал никуда не девается: куда бы ты ни повернулся – он перед тобой, закроешь глаза или откроешь – он.
А мир – тоже со всех сторон – со своей стороны…» …
-
Буквенная позёмка мела, мела, заметала… встряхивала пульсирующую дорожную ленту – меняя узоры… Вот: встряхивая – истр я хивала всё новые и новые буквы… Букв становилось больше… Больше…
–––––––––––––––––– - –––––––––––––––– - ––––––––––––––
ОТШЕЛЬНИК
Что приходит, что уходит, – поди разбери… То ли ты бросил камень в воду, затейливо завращ а в его опережающим мысль хотением, то ли ты и есть этот камень, тобою же (кем-то ещё?..) брошенный. …Расходятся и встречаются круги на воде… молчат.
Человек задумался. «Всякое действие, – думал он, – будь то поступок, мысль или слово, лишённое истинной сути – неизбежно возвращается к своему исходному началу, к вопросу породившему его; кругоб е жа в возвращении – проходит все стадии страдания, кругоб е жа в возвращении – закрепляет призрачность бытия.»
Стены… стены… стены… И крыша над головой – давит! давит! И пол под ногами – палуба… – ни равновесие обн е жить-утвердить в штормовых изл о минах, ни сойти на берег…
Человек застонал, замычал внесл о вно, и – нервно вскочил. Простоял не долго, не прочно – рухнул к прежнему месту. Длинное тело его расплеснулось по креслу, – выгнулось и обвисло.