БЕРАНЖЕ И КЛАССИЦИЗМ. ПУТЬ К ПЕСНЕ




Глава первая

ГОДЫДЕТСТВА И ЮНОСТИ

 

Великий французский народный поэт Пьер-Жан Беранже родился в Париже 19 ав­густа 1780 года.

Он происходил из низов «третьего сосло­вия». Отец поэта, Жан-Франсуа Беранже (1751—1809), служил писцом у нотариуса, а накануне женитьбы — счетоводом у одного парижского бакалейного торговца. Мать по­эта, Мария-Жанна Шампи, парижанка, была дочерью портного, модисткой. Брак родите­лей поэта оказался неудачен: они разошлись уже через полгода; когда же родился ребе­нок, он сначала был отправлен на попечение деревенской кормилицы, у которой пробыл три года, а затем воспитывался у деда-порт­ного.

Девяти лет Беранже был свидетелем вели­кого исторического события: 14 июля 1789 го­да с крыши пансиона, в котором он учился, мальчик видел взятие народом Бастилии. На всю жизнь запомнил поэт, как сияло солнце, гремели барабаны и пушки, как ликовал и радовался народ уничтожению ненавистной тюрьмы, как братались с восставшими пари­жанами королевские войска.

Сирота при живых родителях, не люби­мый матерью, мало видевший ласки, Беран­же в раннем детстве мучительно сознавал свою заброшенность. Это чувство остро завла­девало им на великолепных революционных празднествах, когда перед толпой на пышной колеснице торжественно проплывала красави­ца артистка, олицетворявшая богиню Свобо­ды. Много десятилетий спустя поэт писал в песне «Богиня»:

Еще дитя, узнал я с первых дней

Сиротский жребий и его невзгоды —

И звал тебя: будь матерью моей,

Богиня Свободы!

(Перевод М. Л. Михайлова)

Единственным, кто баловал и любил ре­бенка, был его старый дед, воспетый Беранже в песне «Портной и фея». Но после того, как дедушку разбил паралич и в семью вошли горе и нужда, опять стал вопрос о том, куда девать никому не нужного ребенка.

На этот раз мальчика отправили к его тетке, Марии-Виктории Тюрбо, сестре его от­ца, которая жила в провинции, в пикардийском городке Перонне. У этой простой жен­щины, владелицы пригородного кабачка, бу­дущий поэт оставался до 1795 года. Тетка научила его чтению: дотоле он мог читать лишь глазами, но не умел произнести прочи­танное слово по слогам. Первыми книгами, с которыми мальчик познакомился еще в се­мье деда, были две эпические поэмы: «Генриада» Вольтера и «Освобожденный Иеруса­лим» Тассо в переводе Мирабо; теперь он прочитал роман Фенелона «Похождения Телемака», пьесы Расина и Вольтера. А нес­колько позже, обучаясь в типографии, Беран­же познакомился с одною из популярнейших в те годы среди молодежи книг — с «Наукой добряка Ришара», приписываемой Франкли­ну.

Поэт очень любил свою тетку, и ее настав­ления сыграли большую роль в формирова­нии его взглядов. «Революция,— пишет он,— сделала из нее ревностную республиканку, насколько это не противоречило ее человеко­любию». Суть оговорки в том, что мягкосер­дечная Мария-Виктория была противницей тех репрессивных мероприятий, к которым вы­нуждена была прибегать революция в борь­бе с внешними и внутренними врагами. Так, в один прекрасный день тетка повела маль­чика в местную тюрьму, где было заключено несколько ее друзей, ни в чем, с ее точки зре­ния, не повинных. «Дитя мое,— сказала она,— мы сейчас увидим честных людей, добрых граждан, лишенных свободы из-за клеветни­ческого обвинения; я хочу 'показать тебе, ка­ким преследованиям подвергается доброде­тель во время политических волнений.

Подобные воспитательные приемы, конечно, производили сильное впечатление на юного Беранже и внушали ему неприязнь к якобин­скому террору.

Мальчик рос хрупким, болезненным — и самолюбивым. Тетка видела, что ему не по душе обслуживать грубых посетителей кабач­ка, и пыталась найти для него другую рабо­ту: он побывал служкой у священника, уче­ником золотых дел мастера, посыльным у но­тариуса. Затем его поместили в бесплатную школу, основанную местным революционером Баллю де Белленглизом. Задачей школы бы­ло воспитывать будущих граждан и защитни­ков Первой республики. Баллю де Белленглиз старался развить самодеятельность учащихся и предоставлял, например, им самим блюсти' школьную дисциплину, для чего они избирали из своей среды судей; большое внимание бы­ло уделено и военному обучению: школьни­ки составляли настоящее войско с выборным командным составом, носили сабли и пики, имели даже маленькую пушку. В школе был свой клуб, и Беранже не раз был избираем его председателем: тут ему приходилось про­износить публичные речи во время революци­онных празднеств или приветствовать приез­жавших в Перонну членов Конвента, а в особо торжественных случаях составлять адре­са Конвенту и самому Робеспьеру. Однако чисто учебные занятия были в школе запу­щены: близость театра военных действий от­влекала к себе все внимание жителей Перонны, в том числе и детей. «Гораздо привлека­тельнее уроков языка были для нас респуб­ликанские песни,— сообщает поэт.— А так как в моей семье пели решительно все, то на­до полагать, что в ту пору у меня и развился вкус к песне». Чрезвычайно важное автобио­графическое признание.

Пребывание в школе Баллю де Белленглиза сильнейшим образом способствовало развитию у Беранже его патриотизма, кото­рый, по словам поэта, «был величайшей, я сказал бы даже — единственной страстью моей жизни».

Нельзя не привести высказываний из «Мо­ей биографии», мемуарного труда Беранже, где поэт говорит о своем отношении к «судь­бам великой революции», которая именно в те годы с таким титаническим напряжением воли Конвента и народной энергии' отбива­лась от натиска чужеземных войск:

«Помню, с какой печалью и тревогой мы узнали о вторжении коалиционных армий, пе­редовые отряды которых прошли Камбре! Вечером, сидя у ворот нашего кабачка, мы прислушивались к грому пушек англичан и австрийцев, осаждавших Валансьен, в шест­надцати лье от Перонны.

Мой ужас перед нашествием чужеземцев возрастал с каждым днем. Но с какой радо­стью слушал я вести о победах Республики! Когда пушки возвестили о том, что мы отби­ли Тулон, я был на валу. С каждым выстре­лом сердце мое билось сильнее, так что я вы­нужден был сесть на траву, чтобы перевести дыхание.

Теперь, когда патриотизм в нашей стране дремлет (написано в 1840 г.— Ю. Д.), эти волнения ребенка могут показаться странны­ми. Не менее удивительным покажется и то, что и в шестьдесят лет я все еще сохраняю эту патриотическую восторженность и что мне нужно собрать всю силу любви к чело­вечеству и весь запас разума, обогащенного жизненным опытом, чтобы удержаться от проклятий по адресу народов, наших сопер­ников, от проклятий, которые я так расточал в пору своей молодости».

Беранже добавляет, что патриотическое чувство повлияло и на характер иных его ли­тературных суждений. Так, например, он стал холоден и равнодушен к Вольтеру, заметив в нем несправедливое предпочтение к иност­ранцам, а впоследствии почти возненавидел его, прочитав «Орлеанскую девственницу», поэму, в которой Вольтер вышучивал Жанну д' Арк, являвшуюся для Беранже «истинным божеством патриотизма, предметом обожания с детских лет».

Мировоззрение поэта складывалось под вли­янием воспринятых от революции XVIII века принципов буржуазно-демократической рево­люционности, то есть отрицательного отно­шения к абсолютизму, феодальному строю и старому режиму, вражды к бывшим приви­легированным сословиям — дворянству и ду­ховенству, любви к родине, свободе, искрен­ней веры в провозглашенный революцией ло­зунг гражданского равенства, убежденности в преимуществах республиканского строя над монархическим. Усвоил поэт и иллюзию о единстве «третьего сословия», которой долго оставался верен, хотя его преданность ин­тересам простого народа и накапливала в нем постепенно те наблюдения и настроения, которые так ярко выразились в цикле ан­тибуржуазных песен, созданных после 1830 года.

Школа, в которой учился Беранже, вскоре была закрыта. Мальчика отдали в местную типографию Ленэ, где он пробыл около двух лет. Не научившись в школе даже орфогра­фии, Беранже не мог овладеть ремеслом на­борщика.

Писать стихи Беранже начал с двенадца­ти лет, но еще не знал, что такое стихотворный размер: он только проводил на бумаге две вертикальные линии и между ними помещал одинаковой длины рифмованные строчки.

В 1795 году в Перонну приехал Беранже-отец. Республиканские воззрения мальчика произвели на него самое неприятное впечат­ление. Отец объявил, что сын его «заражен якобинством».

Надо сказать, что Жан-Франсуа Беранже считал для себя хорошим тоном враждебно относиться к революции. Сын провинциального трактирщика, он, однако, выдавал себя за потомка дворянского рода Беранже де Мерси, кичился своим воображаемым ари­стократизмом и передал поэту, в виде един­ственного наследства, пышное, но абсолютно недостоверное генеалогическое древо. Рас­считывая возвыситься при возвращении ко­роля, Жан-Франсуа Беранже водил дружбу с роялистами и был участником нескольких мелких контрреволюционных заговоров. Он решил «перевоспитать» сына и увез его с со­бою в Париж.

В Париже Беранже-отец открыл банкир­скую контору, спекулируя на разнице курса звонкой монеты и все более обесценивавших­ся бумажных денег революции. Это была по­ра Директории, время свирепого похода тер­мидорианской реакции на пережитки герои­ческого периода революции, время, когда бур­жуазия лихорадочно устремилась к обогаще­нию всеми способами — военными подряда­ми, продажей и перепродажей национализи­рованных земель, биржевой игрой и наживой на размене денег.

Беранже-отец решил тоже попытать сча­стья — ив частности, для того, чтобы помо­гать своим золотом роялистам-заговорщикам. В полиции за Жаном-Франсуа Беранже даже установился преувеличенный титул «роялист­ского банкира». «А я, бедный маленький пат­риот,— вздыхает поэт,— вынужден был тайно доставлять это золото заговорщикам». Не удивительно, что эти банковские операции вскоре ему опротивели. Вдобавок поэт убе­дился — и это было особенно тяжело для не­го,— что деятельность конторы его отца лишь усугубляла нищету бедняков, всегда теряв­ших при размене ассигнаций на металличе­ские деньги.

Среди этих бедняков поэту особенно за­помнилась старая работница, тетушка Жари. Историю ее жизни Беранже постарался пере­дать во всей наивной простоте ее собственно­го рассказа, превратив ее во вставную новел­лу в «Моей биографии». Эта простая жен­щина, такая несчастливая, жила с великой материнской мечтой —отыскать своего сына, отнятого у нее в младенчестве. Тетушка Жа­ри дала возможность поэту понять величие и благородство народной души.

Около двух лет проработал поэт в бан­кирской конторе отца, неожиданно выказав большие способности к финансовым операци­ям. Но как только Жан-Франсуа Беранже в 1798 году обанкротился, будущий поэт с облегчением перевел дух и наотрез отказался от продолжения этой деятельности.

Наступившая нищета не была ударом для юноши. Он и раньше уже приучился к бедно­сти и лишениям, жил в мансарде, где дождь или талый снег часто заливали его постель, на одежду ничего не тратил, ограничивался недорогими развлечениями. Но на душе его было тяжело: воспитанный теткой в правилах строжайшей честности, он винил себя в про­исшедшей катастрофе, хотя причиной всему была расточительность его отца, старался из­бегать встреч со свидетелями или жертвами банкротства, проклинал себя за то, что не овладел ремеслом наборщика, и часто исчезал из дому, совершая отдаленнейшие одинокие прогулки по окрестностям Парижа.

И тут на него снизошло великое утешение: в нем заговорила страсть к поэзии. До той поры он сочинял стихи как попало и не ставя себе никакой определенной цели. Теперь он принялся изучать поэтические жанры, пробо­вать силы в каждом из них, настойчиво учить­ся литературному ремеслу.

Острейшая забота о самообразовании, вставшая перед молодым поэтом, получила благоприятное разрешение. Работая в библи­отеке-читальне., открытой его отцом, отпуская посетителям книги, газеты и журналы, Бе­ранже и сам без конца читал, а между делом писал стихи. Читал он самых разнообразных авторов, начиная от бесконечно полюбивше­гося ему Рабле, от великих французских классицистов —Корнеля, Расина, Мольера (Лафонтена он уже знал раньше)—и вплоть до переводной литературы, где его особенно восхищали сатирики античности — Аристо­фан и Ювенал.

Но увлечение поэзией и чтением не уво­дило поэта от действительности. Последние годы XVIII века были для Франции напря­женным, тревожным временем. Ушли в про­шлое тени Конвента, Робеспьера и санкюло­тов, термидорианская реакция шаг за шагом вытравляла память о революции, министр полиции Фуше поворотом ключа навсегда за­пер знаменитый якобинский клуб, но разво­рошенная революцией Франция беспокойно гудела. Повсюду — в Париже, в крупных и мелких городах провинции, в селах и на боль­ших дорогах — все еще шла, и с крайним ожесточением, борьба между роялистами и республиканцами, причем после 9 термидора

роялисты все активней бросались в загово­ры, все яростней нападали па сторонников республики. Речь не только о Вандее и Бре­тани: роялистские банды буйствовали по всей Франции, и страшные рассказы о зверствах «поджаривателей» отнюдь не были измышлен­ными легендами. Эта непрестанная, неутихающая гражданская война создавала среди населения постоянную неуверенность в зав­трашнем дне. Сюда присоединялись военные неудачи генералов Массена и Брюна в их по­пытке сдержать натиск войск иностранной коалиции. Существующая анархия доверша­лась злоупотреблениями, произволом и вопи­ющим моральным разложением верхушки Директории. Беранже видел наконец, что многие буржуа, желая восстановления хоть какого-нибудь порядка, начинали меч­тать о победе войск коалиции, что оз­начало бы возврат Франции к старому режиму.

«В пору этих общественных неурядиц,— пишет поэт,— я, бедный ученик Ювенала, со­чинял александрийские стихи против Барра и его единомышленников. Как видите, я ра­но почувствовал влечение к сатире, которая тогда была в моде, как это доказывают сти­хи Шенье, Лормиана, Депаза и многих дру­гих».

Только генерал Бонапарт, уже прославив­шийся своими победами, способен был, как казалось поэту и его современникам, спасти Францию, умиротворить ее и отбросить вой­ска интервентов. И когда Бонапарт возвра­тился из Египта, Франция, как говорит поэт, «считала себя уже спасенной».

Республиканизм Беранже, воспитанный в нем революцией XVIII века, помог ему про­тивостоять роялистским склонностям отца, возмутиться против правления Барра — и, однако, поэт, по его словам, «рукоплескал вместе со всею Францией перевороту 18 брю­мера». Конечно, не все последствия этого со­бытия были ясны с самого начала, «о, отвечая в дальнейшем людям, упрекавшим его, поэт объяснял свое поведение тем, что «Франция нуждалась в правительстве твердом и силь­ном, которое спасло бы ее и от якобинцев, и от Бурбонов, и от вечной неуверенности, и от анархии».

В годы консульства Беранже не преминул увидеть, что приход Наполеона к власти обо­значает неизбежную гибель Первой респуб­лики, а она была ему дорога. «Не ради док­трины, но просто по инстинкту и по чувству я — человек глубоко республиканского на­правления,— говорил поэт.— Я оплакивал рес­публику не чернильными слезами, со мно­гими восклицательными знаками, на которые так щедры поэты, но теми слезами, которые душа, жаждущая независимости, проливает в действительности при виде ран, нанесенных родине и свободе».

Отношение поэта к Наполеону, ставшему с 1804 года императором, двоилось. Беранже признавал крупнейшие заслуги Наполеона в деле обороны французского отечества, ви­дел в нем гениального полководца, любимца крестьян, а кроме того — законодателя и устроителя послереволюционной Франции. Но он считал, подобно Полю-Луи Курье, что На­полеон уронил себя своим стремлением к трону, испытывал отвращение к его тирании и самовластию, а главное — к его походу па революцию и ее демократические завоевания. По мнению поэта, Наполеон был «последним, а может быть, и величайшим из людей ста­рого мира, который он, однако, так любил переделывать на свой лад», погубила же На­полеона роковая ошибка — «борьба против нового мира». В чем же она заключалась? «Он зажал рот прессе, отнял у народа вся­кую возможность свободного вмешательства в дела и таким-то образом изгладил принци­пы, которые глубоко запечатлела в гражда­нах революция; а это привело к тому, что в нас совершенно замерли ставшие столь есте­ственными чувства. Его счастье долго заменя­ло нам патриотизм. Но так как он поглотил всю нацию, то и вся нация пала (в воен­ном поражении 1814 года.— Ю. Д.) вместе с ним».

Оппозиционное отношение Беранже к На­полеону вызывалось и множеством других причин: крайней усталостью Франции от не­скончаемых войн, ростом недовольства и де­зертирства (поэт сам был уклоняющимся от военной службы), полицейским и цензурным гнетом, всем деспотическим режимом Импе­рии.

Работая в своей мансарде, обзаводясь первыми литературными друзьями, вроде пе­сенника Бенжамена Антье, поэта и драматур­га Пьера Лебрена, поэта Антуана Арно, Бе­ранже, постоянно неуверенный в своих силах, мечтал заручиться поддержкой какого-нибудь влиятельного писателя, который помог бы ему войти в литературу.

В начале 1804 года он послал две свои по­эмы брату Наполеона Люсьену Бонапарту (1775—1840), литератору и академику. Обра­тился он к Люсьену, пленившись его «незави­симой» позицией по отношению к Наполеону: оказав своему брату в качестве президента Со­вета пятисот активнейшую помощь при пере­вороте 18 брюмера, Люсьен Бонапарт не по­желал в дальнейшем полностью подчиниться деспотической воле Наполеона, раздражал его самочинным решением поручавшихся ему дел и окончательно навлек на себя его гнев женитьбой на вдове некоего биржевого мак­лера; не желая согласиться на требование о расторжении своего брака, Люсьен Бона­парт предпочел удалиться в изгнание, хотя в пору Ста дней снова присоединился к Наполеону. Столь ничтожны и редкостны были при Первой империи проявления какой-либо подобной «независимости», что либеральное своеволие Люсьен а снискало ему репутацию оппозиционера — сомнительную, разумеется, потому что, фрондируя в одних случаях, Лю­сьен Бонапарт оставался во многом дру­гом послушным исполнителем заданий Напо­леона.

Ознакомившись со стихами молодого поэта, Люсьен вызвал его к себе (мучитель­ные заботы пережил Беранже, чтобы явиться прилично одетым), расспросил, одобрил, по­советовал ему работать в «высоких» жанрах поэзии и написать, например, поэму на сю­жет смерти Нерона. Кроме того, узнав об его нищете, Люсьен Бонапарт дал ему доверен­ность на получение своего жалованья как академика (оно составляло 1000 франков в

Год). Приветливость Люсьена Бонапарта, ес­тественно, очаровавшая Беранже, объясня­лась простыми причинами: Империя была бед-па талантливыми поэтами, а учуяв в уже ран­них опытах Беранже его дарование, Люсьен Бонапарт рассчитывал впоследствии завер­бовать его перо на службу Империи.

Увидеться с Люсьеном Бонапартом, ко­торый вскоре, в апреле 1804 года, уехал в Италию, поэту удалось только еще один раз, в 1815 году. Внимание и поддержка Люсьена так много значили для Беранже, а мотивы его отъезда он оценил так высоко, что его охватило горячее желание выразить уважение и сочувствие своему покровителю — посвятить ему сборник своих ранних пасто­ралей. Но цензура Империи не могла пропу­стить посвящение изгнаннику, а так как оно только и дорого было Беранже во всей книге, то он отказался от ее издания.

В 1805 году поэту удалось, наконец, най­ти себе временный заработок: он поступил в контору живописца Шарля-Поля Ландона (1760—1826), издававшего под названием «Анналы Музея» собрание штриховых рисун­ков с картин и статуй Лувра, сокровищница которого сильно обогатилась благодаря по­бедам Наполеона произведениями искусства, ввозимыми им во Францию из Италии и дру­гих стран. Беранже составлял пояснительные тексты в одну-две страницы к этим штрихо­вым рисункам. Но при анонимности статей (лишь немногие из них в XI—XIV томах это-

го издания подписаны инициалами L. G.) не­возможно установить, какие из них принадле­жат перу Беранже. У Ландона поэт зараба­тывал 1800 франков в год и, получая жало­ванье Люсьена Бонапарта, считал себя уже богачом, так как теперь мог помогать и от­цу, и бабушке, и своей младшей сестре.

В 1808 году поэт, после долгих усилий, по­ступил, наконец, на постоянную службу — экспедитором в канцелярию университета с окладом в 1000 франков в год. Жалованье было мизерное, но оно помогало поэту сво­дить концы с концами в один из самых труд­ных периодов его жизни: от связи с двоюрод­ной сестрой, Аделаидой Парой, у него родился внебрачный сын, Люсьен Парой, горе всей последующей его жизни; мать ребенка броси­ла его на отца; к счастью для поэта, заботу о малыше взяла на себя его знакомая, Жюдит Фрер, которая затем на всю жизнь стала по­другой Беранже.

Проживая в Париже, поэт часто наезжал в Перонну, где жила его тетка и где остались многочисленные его друзья. Эти друзья, лю­бители песен и сами складывавшие их, обра­зовали литературный кружок «Монастырь беззаботных», активнейшим участником ко­торого был Беранже. В этом кружке возник­ли первые песий поэта, которые он приводит в «Моей 'биографии», в частности, знамени­тая «Беднота». Демократический дух, прису­щий «Монастырю беззаботных», был вполне по сердцу поэту и, конечно, оказывал на него свое влияние.

Долгое время Беранже не придавал ника­кого значения своим песням и хранил их толь­ко в памяти. Но однажды, дежуря около сво­его захворавшего друга, известного живопис­ца Герена, и развлекая его пением этих пе­сен, он решил их записать. Это было в мае 1812 года.

Несколько песен поэта появились в печати уже до этого времени: отец поэта самовольно опубликовал их в одном из новогодних сборников конца консульства или начала Империи.

Постепенно песни Беранже начали обра­щать на себя внимание читателей. Некото­рые из них он отдавал в печать, а в боль­шинстве случаев они ходили по рукам в спис­ках и шаг за шагом завоевывали поэту пер­вую известность. Особенную роль сыграла в этом отношении песня «Король Ивето» (1813), иносказательная сатира на Наполеона, проти­вопоставлявшая императору легендарного ко­роля Нормандии, который не вел никаких войн, не окружал себя пышным двором, не отдалялся от народа и не душил его нало­гами. Песня мгновенно приобрела популяр­ность. «При всей умеренности в этой песне критики императорского правительства в ту пору, когда всеобщее онемение было уже в порядке вещей,— песенке этой выпала удача: полиция преследовала ее по пятам»,— пишет поэт. Преследовали, собственно, не песню, но желали дознаться, кто ее написал,— и, что­бы не пострадали люди, ни в чем не повин­ные, Беранже объявил о своем авторстве.

Песни Беранже чрезвычайно понравились известному в ту пору поэту Дезожье, участ­нику песенного кружка «Современный погре­бок», существовавшего с 1806 по 1817 год. По рекомендации Дезожье молодой поэт был принят в 1813 -году в члены этого кружка.

Вскоре, впрочем, Беранже убедился, что он во многих отношениях не ко двору. Поэт ви­дел прежде всего, что от песни здесь требу­ется только одно — чтобы она блистала ос­троумием и веселостью,— и находил, что «ведь этого очень мало». Он видел затем, что члены «Современного погребка» отвечали на­игранной жизнерадостностью своих песен рас­тущим притязаниям Наполеона на мировое владычество и что в пору военного поражения Империи их песни оказались в разительном разладе с настроениями французской демо­кратии и с надвигавшимися на родину бед­ствиями. Кроме того, после падения Импе­рии песенники «Современного погребка» про­демонстрировали свою политическую бес­принципность, принявшись воспевать Рестав­рацию и победу войск коалиции. «Мой пат­риотизм больше не мог уживаться со всем тем, что я видел и слышал во время наших обедов»,— говорит поэт. И в начале второй Реставрации он порвал с «Современным по­гребком».

Разрыв этот объяснялся тем, что к концу Империи Беранже уже начинал считать себя поэтом народа, обязанным руководиться его пожеланиями и бороться за его интересы. Пат­риотическое чувство поэта болезненно обост­рилось, когда войска союзников 30 марта 1814 года подошли к Парижу. Он расска­зывает о том, как негодовали парижские ра­бочие, как настойчиво требовали они оружия, «которое, однако, остерегались им дать». Он и сам тщетно выпрашивал себе ружье.

«Пяти или шести месяцев Реставрации, на которую я сначала смотрел не столько с не­навистью, сколько с изумлением, было доста­точно, чтобы я проникся предчувствием ее бо­лее или менее отдаленного падения»,— пишет поэт. «Ненависти» к ней у Беранже понача­лу действительно не было: в песне «Истый француз» (май 1814 г.) наличествует даже примирительный тон к Реставрации, объяс­нявшийся настроениями общественной уста­лости от бесконечных наполеоновских войн. Но уже вскоре поэт превратился во врага Реставрации. Тем не менее, когда год спустя Наполеон возвратился с острова Эльбы и начался период Ста дней (20 марта — 28 ию­ня 1815 г.), Беранже отнесся к этому событию сдержанно, хотя и признавал его «совершенно всенародным», ибо видел, что крестьянская Франция приняла Наполеона как избавителя и помогла ему вернуться на престол. Поэту трудно было поверить в то, что Наполеон, несмотря на все его обещания, способен пра­вить в соответствии с конституцией, отказав­шись от привычного деспотизма. Эта насто­роженность и недоверие Беранже иносказа­тельно выражены в его песне «Политический трактат для Лизы», написанной в период Ста дней. Поэт не согласился принять предложе­ния, сделанные ему возродившейся Импери­ей, но отказался от предложений легитими­стов, пытавшихся сыграть на его настроениях и привлечь его к сотрудничеству в своей пе­чати.

Когда после вторичного падения Наполеона началось страшное время второй Рестав­рации, поэт окончательно убедился в том, что Бурбоны не должны править Францией, ибо невозможно заставить их принять завоева­ния революции.

«Этим убеждением,— пишет он,— которое больше меня не покидало, я обязан не столь­ко личным раздумьям, сколько прежде всего народному инстинкту. Я изучал его с особой тщательностью при каждом событии, и почти всегда оказывалось, что народные чувства настолько соответствуют моим соображени­ям, что я мог с ясностью намечать свою ли­нию поведения в той роли, которую на меня возлагала в те времена оппозиция».

Глава вторая

БЕРАНЖЕ И КЛАССИЦИЗМ. ПУТЬ К ПЕСНЕ

Первый период творчества Беранже, пе­риод его ученичества, ранних опытов, литера­турных исканий и обращения к песне, начал­ся с 1798 и завершился 1815 годом, когда был издан первый сборник песен поэта.

В истории французской литературы эти го­ды были частью довольно длительного пере­ходного периода, заключавшегося в том, что старая литературная школа — классицизм — уже не могла вести вперед литературу и да­же становилась тормозом на пути ее разви­тия, а новые литературные школы — роман­тизм и критический реализм,— которым пред­стояло прийти на смену классицизму, еще не сформировались.

Школа классицизма, возникшая в XVII ве­ке, пережила долгую эволюцию; сначала она в значительной степени являлась художест­венно-идеологическим оружием французского абсолютизма, воспевала величие трона, при­дворной знати и алтаря, но в XVIII веке и ко времени революции связана была преиму­щественно с пропагандой идей Просвещения, с борьбой против абсолютизма, дворянства и церкви, с идеями буржуазного гуманизма.

Плодотворный поток обновляющих идей ре­волюции XVIII века ярко отразился в твор­честве ее многочисленных поэтов, драматур­гов и романистов. Но период революции был непродолжителен, а последовавшая термидо­рианская реакция чем дальше, тем ожесточен­ней уничтожала всякие следы революцион­ного вольномыслия. Правда, нелегко было утихомирить бурю славного пятилетия 1789— 1794 годов; недаром Наполеон опасался яко­бинцев гораздо больше, чем роялистских за­говорщиков.

Первая империя унаследовала часть своих писателей-классицистов от времени револю­ции. Этих современников и духовных детей 1789 года, с таким восторгом встретивших в свое время падение старого режима, ликвида­цию монархии и провозглашение Первой рес­публики, Империя пыталась использовать для воспевания нового монарха и нового трона. Поворот был чересчур резок и не каждому по плечу. Одни писатели революции вовсе замол­чали; другие не могли смирить в себе голос протеста и погибали в тюрьмах, как было с поэтом-республиканцем Теодором Дезоргом, и, возможно, не с ним одним; третьи пыта­лись приспособиться к Империи, но попада­ли под власть жесточайшей цензуры, запре­щавшей, например, почти подряд трагедии Непомюсена Лемерсье, хотя эти произведения отнюдь не были столь уж крамольными, и разрешавшей у других авторов лишь те траге­дии, героические эпопеи, дидактические или описательные поэмы, которые прямо или косвенно славословили Наполеона и ныне за­служенно забыты как вещи мертворожден­ные. Пожалуй, только в малых поэтических жанрах — элегиях, идиллиях, пасторалях, баснях — звучали иногда искренность и све­жесть, что можно видеть у Андриё, Антуана Арно, Мильвуа.

Позднее Реставрация, с ее тягой к литера­турным формам старого режима, пыталась поощрять эпигонов классицизма, и ряд этих писателей пошел к ней на службу, как рань­ше — к Империи; эти ничтожные литерато­ры даже искали у Карла X защиты против новаторства романтиков. Но часть классици­стов хранила верность тем заветам, которые были только враждебны Реставрации. Во вся­ком случае, все, что в пору Реставрации бы­ло среди писателей-классицистов живого и ищущего (Пьер Лебрен, К. Делаешь и др.), оказывалось в оппозиции к ней, ощущало благотворность реформаторских новшеств романтической школы и принимало некото­рые из них. Тем самым удостоверялось внут­реннее разложение классицизма.

Особенностью классицизма было его вле­чение к греко-римской античности. В ее ис­кусстве французские писатели долго видели образцы для подражания, а в ее истории и мифологии — бесконечный источник сюже­тов. В XVII веке говорить о французской современности могла лишь мольеровская или реньяровская комедия, а величественная трагедия Корнеля или Расина ориентировалась исключительно на античность. Высокие жан­ры поэзии равным образом обращались к ан­тичным сюжетам.

Беранже всю жизнь чрезвычайно высоко оценивал писателей античности. Его приво­дили в восхищение древнегреческие авторы трагедий,— по его словам, «логически столь же правдивые, а поэтически гораздо более правдивые, чем испанские, английские и не­мецкие драматурги, не говоря уже о том, что по непосредственному пониманию искусства они превосходили даже Корнеля и Расина». «Греческий театр,— писал Беранже в 1845 го­ду одному молодому поэту,— соединяет есте­ственное с возвышенным; вы узнаете из него, как, не впадая в низменное, можно сохранить простоту». Читая «Илиаду», Беранже плакал от восторга. Но самое сильное впечатление произвел на него Аристофан: «Я чувствовал какую-то страсть к Аристофану, гению, кото­рый, кажется, недостаточно оценен у нас». Поэт любил и римскую литературу: сочиняя первые сатиры против Директории, он назы­вал себя учеником Ювенала. Конечно, не слу­чаен был его интерес к сатирикам антично­сти: Аристофан и Ювенал были так же внут­ренне близки ему, как и Рабле, которого, он, по его словам, перечитал за свою жизнь сто раз. Но любовь Беранже к античной литера­туре была только данью читательского уважения. Советуя молодым поэтам знать античных авторов, Беранже оговаривался: «Ни греки, ни римляне не должны служить образцами: они только путеводные огни». В песнях его редко встречаются мотивы антич-

ной истории или мифологии — и то лишь в качестве условного приема для иносказатель­ной критики современности.

Учась своему литературному ремеслу, Бе­ранже первое время ревностно пытался овладеть образцами поэзии классицизма, но в дальнейшем пришел к полному их отрицанию. Тем более что современная ему эпигонская поэзия классицистов не имела, как он убеж­дался, ничего общего с творчеством прежних великих поэтов этой школы.

Беранже был страстным почитателем Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена. Он дваж­ды переписал «Гофолию», чтобы отдать себе отчет в приемах развертывания Расином сю­жета, построения образов и в мастерстве его стиха. Изучая Корнеля, Беранже сделал важ­ное открытие: «простое» является «необходи­мым элементом возвышенного». Другим его открытием было то, что у Корнеля и Расина «почти вся поэзия заключается в искусстве композиции».

Корнель и Расин всегда были предметом поклонения Беранже: «В пяти довольно ко­ротких актах они резюмируют, во славу сове­сти и чувства, всю жизнь, всю страсть, весь характер, а также вымышленные или действи­тельные происшествия, к которым они приуро­чивают действие. Это наиболее высокая поэ­зия, какая только возможна в театре. И стран­но, что ее никогда не признавали ни в Корнеле, ни в Расине, тогда как никто не отвергал ее в Мольере, который, правда, достиг боль­шего совершенства, нежели оба эти его совре­менника». Подчеркнем, что и тут Беранже превыше всего ставит искусство комедиографа, сатирического писателя. А почему? Ока­зывается, что театр Корнеля и Расина слиш­ком патетичен, слишком на котурнах. «Имен­но обыденно простого и недостает нашим ве­ликим трагикам, при том Корнелю меньше, чем Расину, и это потому, что они писали, почти всегда имея в виду аристократию и двор».

Считая Мольера величайшим из француз­ских драматургов, Беранже видит в нем «единственного, кто достиг совершенства в комическом жанре». Мольер всегда был для него «самым прекрасным в нашей драматур­гии (это касается и стихов и прозы)» и «са­мым совершенным из драматических писате­лей, потому что он сочетал искусство с приро­дой». «Мольер был и будет поэтом во всем значении этого слова. Со временем найдутся, может быть, поэты, которые смогут прибли­зиться к Корнелю... Но никто не сравнится с Мольером, никогда не будет превзойден Лафонтен. Какая ясность! Какая непринужден­ность! Какая живость!.. Какая сжатость и сосредоточенность!»

Мольер подобен для Беранже солнцу по­эзии: другие комедиографы и поэты велики лишь по мере близости к нему. «Реньяр был бы первым из наших комедиографов, не будь у нас Мольера. Чем больше дарования мы станем признавать в нем, тем более будем восхищаться Мольером». Так же оценивает Бе­ранже и Лафонтена: «Если кто-либо прибли­жался когда-нибудь к Мольеру, так это Лафонтен!»

Мы подробно остановились на отношении Беранже к великим мастерам классицизма, чтобы стали ясны те художественные реа­листические — тяготения поэта, которые от­талкивали его от напыщенности и фальши эпигонов этой школы. Как видим, молодого поэта влекло к себе сочетание «возвышенно­го с естественным», «искусства с природой», и он утверждал, что «возвышенному» всегда должно сопутствовать «обыденно простое», что «простое» вовсе нельзя уподоблять «низ­менному», вульгарному.

Со времени Буало поэтические жанры классицизма были поделены на «высокие», ко­торые якобы только и могли быть вместили­щем «настоящей» поэзии, и на «низкие». К последним были отнесены песня и басня, считавшиеся где-то на задворках литерату­ры — особенно песня, у которой еще не было своего великого мастера и назначением кото­рой было как будто лишь болтать о пустяках. Поэты начала XIX века порою стыдились прослыть за песенников. «Руже де Лиль ча­сто говаривал мне,— пишет Беранже,— что он приходил в бешенство, когда кто-нибудь при нем называл «Марсельезу» песней. Это чистая правда, и он, бывало, советовал мне заняться чем-либо получше песенок: напри­мер, оперетками, если уж я не способен на более высокий жанр».

Разделяя существовавший предрассудок о «настоящей» поэзии, Беранже начал свое ученичество с работы в области «высоких»

жанров. Он писал поэмы, идиллии, оды, са­тиры, элегии, пасторали, дифирамбы.

Взявшись за жанр поэмы, молодой поэт, конечно, был совершенно далек от намерения прон



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-02-13 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: