Ты любезна мне, и всякому ты любезна, - от всякого неотделима; все тобою согреты... Кто же согреет тебя? 19 глава




Эй! – поднимайся немедленно! Скорее отправляйся в путь!» …

– Хорошо, – согласился отшельник. – Оставайся с нами.

Муравей расцвёл. Обрадовано махнул жуку лапой:

– Держись, жуч а ра! Не робей! Перевоспитаем!

Жук захохотал.

Отшельник удивлённо смотрел на своих внезапно появившихся друзей. …Он их не искал. Он их даже не звал… Или? …Не имеет значения! «Я рад им, – думал отшельник. – Я смотрю на них – и я рад им. Значит, я сумел порадоваться самому себе.»

…Когда он бежал, – тогда, в начале, – он смутно, очень смутно понимал, куда бежит… Просто: бежал, потому что умирал… потому что не мог дышать там, откуда бежал. После – раз за разом выдирая ноги из вязкого болотного месива – он вдруг почувствовал под ступнями твердь. Потом понял: твердь – она не под ногами, она в тебе, и только тогда, когда ноги готовы к дороге – дорога готова коснуться твоих ног. Ты эта твердь.

«А здесь – красиво... Впрочем, красота есть везде, во всём. Нужно только приблизить свой взгляд с той стороны предмета, события, явления, мысли, где есть приближение к красоте, где красота – взгляду твоему навстречу – очевидна. И помнить: именно здесь свершается дыхание; именно здесь жизнь, смерть и судьба идут рука об руку.»

По стволу прос ы палась, снизу – вверх, барабанная дробь. Все посмотрели вниз. У подножия тополя на задних лапах стоял заяц и упорно, поставив уши торчком, выстукивал призывный марш.

– Тебе чего? – свесился вниз муравей.

– Стучу! – лучезарно оскалился заяц и тряхнул коротким хвостишком.

– Что, – прогудел жук, – других деревьев нет, что ли?

– Но вы-то – здесь. – Заяц прекратил барабанить. – Я к вам хочу!

– Это ещё зачем? – с подозрением спросил жук.

– Там, говорят, у вас в листве Наставник завёлся. – Заяц сморщил нос и чихнул. – Вообще-то, я к Дереву бежал. Но – вот… Вдруг вы куда-нибудь ушмыгнёте!

– Дерево Слов… – почтительным шёпотом сказал муравей. – Я тоже к Нему шёл, и – встретил тебя, Наставник.

– И я… – поддакнул жук. – К Нему многие идут. Слова… стихи… письма… Такое Дерево! – Жук смешался. – Мне бы вот тоже – письмецо…

Муравей развеселился:

– Вместе и пойдём! А? Милое дело!

Отшельник вспомнил: письмо… Листья, взмывшие сквозь лес… Буквы, буквы, буквы на снегу… слова… говорение…

– А где Оно? – спросил отшельник.

– Там, – показал жук на слабо различимый просвет. – Недалеко!

– Близко! – подтвердил заяц. – Ха! Весь этот лес – его дети! А дальше – Болота… и Чайный Домик… – Помолчал. – Ну, так как? Можно мне к вам?

Все опять посмотрели на зайца.

– Очень нужно? – улыбнулся отшельник.

– Очень, – подтвердил заяц. – Куда ж без Наставника? – Печально качнул ушами: – Мне б только разбежаться… – Торжественно возд е л лапы кверху: – О! Прими меня, Наставник, в свои владения!

– Спятил… – шепнул муравей жуку.

– Я ни чем не владею, – сказал отшельник.

Заяц обомлел:

– Ничем не владеешь? Совсем ничем?

– Не «ничем», а «ни чем», – поправил его отшельник. – Это значит, что я не являюсь владельцем-хозяином: владельцем чего бы то ни было и кого бы то ни было.

– Любопытно! – навострился заяц. – И?

– Если я не являюсь владельцем, то и у меня нет владельца: я ни чем не владею – ни что не владеет мной. Я свободен.

– А мне – можно? – жалобно спросил заяц. – Я тоже так хочу!

– Можно, – спокойно ответил отшельник.

– Возьмите меня, – взмолился заяц. – Возьмите меня с собой!

Густые раскидистые заросли чуть качнулись, чуть шелестн у ли, и за спиной у зайца появился чёрный, с рыжими подпалинами пёс. Отшельник обрадовался.

– Возьми его! – рыкнул пёс. – Всё равно не отвяжется!

– Ой!!

Заяц, взвизгнув, мгновенно взлетел на дерево – почти до середины ствола, и, тяжело отдуваясь, закатив глаза, повис в развилке.

– Где он? – прохрипел заяц.

Пса уже не было. Пёс исчез.

– Ну и здоров же ты по деревьям карабкаться! – восхищённо приц о кнув, сказал жук. – Редкая белка так сможет!

– Да что там – белка! – подхватил муравей. – Какая белка? – орёл!

Заяц, икая, мутным взором обвёл собрание.

Отшельник встал, оправил куртку, и – неожиданно резко – крикнул:

– А-а-а-а!

Муравей и жук в испуге шлёпнулись ниц. Муравей – на пузо, и голову лапами прикрыл. Жук – завалился на спину, – так и елозил-барахтался, ритмично подвывая. Зайцу же было – без разницы, он ещё от прошлого не отошёл.

Отшельник потрепал муравья по плечу. Помог жуку перевернуться и принять более удобное положение.

– Страх, – спокойно сказал отшельник, – вполне естественное дело и смеяться над этим не нужно. Разбросанные в бесконечности души – истерзанные и одинокие – ищут прибежище в себе самих, надеются только на себя, и потому – наделяются совсем уж несуразной самоуверенностью! Наделяясь самоуверенностью – кичатся собой, возносят себя до небес, но по-прежнему – истерзанные и одинокие, маленькие, загнанные в угол-себя. Отсюда – страх; почти всё, что повстречается загнанной самовознесённой душе – вызывает её страх. И часто – из страха появляется желание ударить, обидеть, растоптать, чтобы хоть как-то оправдать, как-то утешить свой самовознесение. Это – падение души. Страх – рубеж, тоненькая грань, где дрожащая бесприютная душа озирается в поисках верного направления. Озирается – стремится доверить себя ТОМУ, кто один Истина и Реальность; довериться, избыть одиночество; возвысится по-настоящему, подлинно – в НЁМ. …Разве можно смеяться? Ведь насмешка над страхом – тоже рождена страхом… страхом, одиночеством и безрассудной гордостью.

– Разве гордость – это плохо? – удивился жук.

– Гордость – чудесна, – успокоил его отшельник. – Вместе с Совестью, Состраданием и Мудростью – она наша опора, пока мы одиноки. А вот безрассудная гордость – гордыня – это ужасно. …Гордость двузначна: она позволяет испытывать уважение ко всему прекрасному в себе, поддерживая… и – неуважение ко всему в себе отвратительному, одёргивая. В гордыне же – ты слеп, ты глух; в гордыне: постамент, и монумент на постаменте, и надрывно вознесённая голова – др о глый ущербный комок слизи… и каждый завиток сквозняка – стальная пуля, бьющая насквозь. Гордость и гордыня – так рядом друг с другом, и вместе с тем – так безмерно далеки.

– Спасибо, – поклонился жук. – Я всегда подозревал, что что-то во мне не так… Надо разобраться.

Отшельник посмотрел на висящего в развилке зайца. Помахал рукой:

– Привет! Ты ещё не передумал – к нам?

– Нет, – хрипло ответил заяц, – не передумал. …Но висеть – неудобно!

– Ты хотел к нам – ты с нами, – засмеялся отшельник. – Не огорчайся. – Позвал: – Слезай, голубь!

– А вон тот, – заяц качнул ушами на муравья, – сказал, что я – орёл!

– Ну, до орла тебе, как гусенице до бабочки, – рассудительно утешил отшельник. – Может быть, помочь?

– Можно я его укушу? – попросил муравей. – Быстро слезет!

– Я тебе укушу!.. – опасливо покосился заяц, со стоном выдираясь из развилки. – Кус а тель нашёлся!.. Ишь…

Рухнул, пискнув, на листик.

– Какой ты заяц! – рассердился жук. – Ты слон!..

– Возможно, – польщённо отозвался заяц. Исподволь он проверил, на месте ли его хвост; хвост оказался на месте. Сообщил: – Моя младшая сестрёнка говорила, что в профиль я похож на леопарда!

– По деревьям-то скачешь – леопард обзавидуется, – пробормотал в сторонку муравей.

– Чего? – не расслышал заяц.

– Говорю, – прибавил громкости муравей, – сестрёнка, должно быть, в темноте на тебя смотрела. Не на леопарда – на льва! – Заяц запунцов е л. – Жаль только, – продолжал муравей, – что ушами – в осла пошёл.

– Это что же? – возмутился заяц. – Это – оскорбление?

– Перестаньте! – утихомирил их жук. – Укусы в меру – лечение, без меры – пожирание. Не безобразничайте!

– Он меня оскорбил! – зашёлся заяц. – Он меня ослом назвал!

– «Ослом» оскорбить нельзя, – рассудительно заметил жук. – Осёл – животное достойное, умное и весьма интересное. Кстати, смелое и терпеливое. Понятно?

– Понятно. – Заяц задумался. – Ладно! – махнул лапой. – Ослом так ослом! Какая разница?

– Молодец, – похвалил его жук.

– А я? – робко спросил муравей.

– И ты молодец. – Строго посмотрел на муравья: – Главное, постарайся не быть им только в профиль.

– Ой! – вскрикнул заяц. Муравей и жук повернулись к нему. – А Наставник где? Убёг Наставник!

Отшельник уже довольно далеко отошёл от тополя. Он шёл, не спеша, по воздуху, как идут по упругой спокойной тверди. И направление его было – к Дереву.

Жук, жужжа, кинулся вдогонку.

– А мы!? – хором крикнули муравей и заяц.

Отшельник обернулся. Качнул приподнятой рукой.

– Идите за мной! …Ну же! – смелее!

И они – сцепившись лапками, моргая, часто дыша – ступили на воздух.

-

…«Мы пишем письма. Изо дня в день, каждую минуту – сами того не зная – мы пишем письма; мы набрасываем строчку за строчкой, в лихорадке и трепете, на прозрачные заснеженные листы… И – то ли деревья проплёскивают под нашими пальцами, то ли облака… Прозрачные листы наполняются буквами, словами, строчками, ничуть не теряя прозрачности, прозрачностью наделяя нашу речь. Письма всегда доходят до места назначения. Письма всегда прочитываются. Но не всегда, тот, кто читает письмо – знает об этом, как и не всегда пишущий письмо знает, что он – пишет. Почти никогда.

Но письма-то! – письма знают, они всегда и всё знают, иной раз – даже самих себя.

Так получается: каждый, кто хоть раз подходил к зеркалу – пишет, и каждый, кто ждёт письмо – получает его, а это – все » …

-

«Так вот что! …Это не Дерево Слов, – понял отшельник. – Это – Дерево-Слово!»

Огромная, опушённая листвою ветвь спускалась почти до земли. Кончик ветви коснулся его лица…

 

–––––––––––––––––– - –––––––––––––––– - ––––––––––––––

 

 

ПЁС

 

…И там, где хребтовая снежная н а меть проступала уж вовсе перепутанной и невзл а зной, становилось холоднее всего, всего непри ю тней, зыбче, строже. …Но и – выше.

Псу здесь нравилось. Ему казалось правильным стоять на этой невнятной вершине; именно сейчас и именно на этой вершине. Да и где же ещё? – вершины глотали одна другую, и вот – пожалуйста: только одна, вся в прослойках заглотов… только одна…

Псу здесь нравилось. Ему не хотелось уходить отсюда… не хотелось плакать… даже – не хотелось умирать. Он как-то сразу и вдруг перестал осознавать возможную смерть насущностью и лакомым придвижением, неразмин у емой нуждой. Да! Из цветущего сердца – сила, спокойствие и прямизна озарили пса; спокойно и прямо упирались в снег его лапы, спокойно и прямо смотрел он в зиму; спокойны и пронзительны были мысли его, отчётливы и прямы желания.

– Эй! – крикнул пёс. – Эй!!!...

Всхлипнув, ударила в его лицо колючая звень позёмки, - заволокла, обсвист е ла, обстучала всласть сухими маленькими язычками мёрзлую шкуру; шуршн у ла-метнулась к ушам, что-то шепча, в чём-то убеждая, настаивая, ви я сь. Колыхнулась, треснула под лапами шершавая корочка наста, намекая на бархатные топкие гл у би за условной твердью своей, в гл у би те зазывая...

Пёс чувствовал себя семечком в нем е рном, набухшем наливной морозной спелостью яблоке рассвета. О сжался, готовый выбросить из себя – вслед за взрывом мякоти, сока, света – ростки. Тело его сотряслось. Вздыбилась, вспенивая над собой ледяную коросту, шерсть. Взгляд напружинился, упод о бясь лихорадочному трепету пальцев обвисшего в пропасть путника: трещинка… щёлка… упор… упор!.. упор…; крошево ногтей, кожи, крови; твёрдость и смысл.

…От перелеска, в паре тысяч бросков от н а мети, плеснулся собачий вой. Не слитный… разногол о совый… многий.

Пёс повернул голову к перелеску. Улыбнулся.

Бросок! …И ещё девятьсот девяносто девять бросков. И ещё тысячу.

Чёрная с пр о рыжью молния… звезда… Так показалось, почудилось собачьей стае. Молния-звезда будто б врубилась в марево голода и тоски, вспенивая и плавя снег, накаляя до зелёного летнего румянца деревья, тревожа сухие травы.

– Привет!

Все молчали.

Чёрный, с рыжими подпалинами пёс поклонился, лицо глубоко опустив в сизую зыбь позёмки. Качнул хвостом.

– Привет вам, привет, братья и сёстры! Я пришёл просить вас о милости.

– О чём? …о чём? – маленькая кудлатая дворняжка, цвета осеннего пепла, робко протянулась к незнакомцу. – О чём?..

– О милости, сестра. – Пёс смотрел теперь только на неё. – О милости понимания и действия. – Пёс уселся на снег, строго и прочно… явно… Да-да! – всем в стае показалось, что он сидел тут всегда. Пёс приподнял голову, глаза его светились. – Я долго, долго шёл к вам, братья и сёстры… Я так давно и долго шёл к вам!..

От горячего тела пса шёл голубоватый пар; смешиваясь с чернотой и рыжиной жёсткой короткой шерсти – вздымаясь, ширя пространство – пар ненавязчиво, но пронзительно колыхнул-исказил облик пса, наполнил светом и беглостью теней. Всей стае – всей, без исключения – вдруг показалось, что перед ними уселась на снег (так вот, запросто) летняя поляна, обильная – ярко, ярко, красочно! – всяческим многотр а вьем и многоцв е тьем, стрекочущая и звенящая во все стороны ползающей и летающей живностью.

– Ой!..

Стоявший с края длинноногий, с вислыми колтунами пёс, которого все почему-то звали странным именем – Подберёзовик, – плюхнулся, смешно плеснув передними лапами, на лохматый хвост своей соседки.

– А-ай!

Но – смолкло. Из переднего ряда выступил, чуть прихрамывая, вожак.

– Кто ты? – обратился он к чёрному, с рыжими подпалинами псу. – Зачем ты здесь? – Обвёл незнакомца долгим и цепким взглядом. – Хочешь быть с нами? …Ты сильный, молодой, – мы будем рады тебе.

– Нет, – чёрный пёс качнул головой. – Я пришёл говорить с вами… Говорить с вами о любви.

– Вот как… – вожак нахмурился. – Мы голодны, мы замёрзли… Мы пели – отчаянием и болью, – надеясь, что мир подарит нам хоть капельку тепла, может быть – пищи, а ты – ты оборвал нашу песню, и сделал это, чтобы поговорить с нами о том, что не прижмёшь лапой к снегу и не узнаешь клыками, в чём нет ни сытости для наших болтающихся животов, ни угр е вной щёлки, где лапы могли бы отдохнуть, а глаза – прикрытые веками – смотреть только на себя. О том, в чём нет плоти и вида, чего, может быть и вовсе – нет, нет, нет!..

– Дурак! – хрипло выкрикнул стоявший дальше всех, очень и очень похожий на старого ежа пудель. – Ты дурак, Чёрный Пёс!

– Уходи. – Вожак повернулся к чёрному псу спиною. – Ищи тех, кому глупые разговоры важнее жизни.

– Нет, – голос чёрного пса был твёрдым и спокойным, – я буду говорить с вами.

– Да что же это такое, – заголосила старая болонка. – Он что, над нами издевается?!

– Да о чём, о чём!?! – закашляло, заскулило вразнобой сразу несколько голосов. – Мы не хотим говорить об этой вот «любви»! Мы вообще ни о чём не хотим говорить!

– Ладно, – спокойно сказал чёрный пёс, – вы не хотите говорить о любви… Что ж… – давайте поговорим о чём-нибудь другом.

– Да о чём?! – не выдержав, крикнул вожак.

– Да о чём угодно, – ответил чёрный пёс. – О чём угодно из того, что важнее еды, мёрзнущих лап и усталости.

Все оторопели.

– А что может быть важнее этого? – недоумённо и очень тихо спросил вожак. – Ты, похоже и впрямь – дурак, Чёрный Пёс.

– Ой, он же сумасш е дшенький…! – жалостливо залепетала крошечная, лишённая каких бы то ни было внятных очертаний собачонка.

– Напрочь корягой долбанутый, – печально согласился облезлый, хулиганистого обличья пёс.

Вся стая напряжённо глядела на самовольно возникшего здесь чокнутого говоруна. Каждый понимал: хромые лапы – а это, да ещё зимой, почти неминуемая смерть – ничего не значащее дело, по сравнению с хромой головой.

– А вдруг он бешеный?!? – испуганно шепнуло где-то назад я х одно сиротливое существо другому. – Вдруг с покус у нюшками навалится!?

– Не бойся… – отшепн у лись чуть в стороне. – Мы его, если что!.. ну уж!.. Ну, убежим, если что, и всё тут. А?

– Тихо! – прищурившись, рявкнул вожак. Повернулся к чёрному псу. – И что ты на наши головы-то свалился? Без тебя нам, что ли, бед было мало?..

– Ну какие беды! – мягко, но с ноткой тревожного волнения сказал чёрный пёс. – У меня есть драгоценность и я пришёл поделиться ею с вами.

– С нами?

– Со всеми.

– И что же у тебя есть такого, чем ты можешь поделиться со всеми? – насмешливо провизжала коротышка такса.

– Да! да! что же у тебя есть такого? – задиристо подхватила почти что вся стая.

Многим отчего-то стало забавно, а некоторым даже настолько забавно, что они почти что согрелись.

В глазах чёрного пса мелькнуло недоумение, но – тут же, недоумение гася – радость. Радость!

– У меня есть смысл жизни, – ответил пёс, и застенчиво и ликующе улыбнулся. – Смысл жизни, – повторил пёс, – …я принёс его вам… всем.

Раздался дружный хохот. Некоторые собаки, чересчур уж обуянные смехом, завалились на спины, бар а хтая в воздухе лапами и заливисто хрипя.

Чёрный пёс удивлённо смотрел на стаю.

– Уф-ф… Ну ты даёшь! – вожак с трудом отфыркивался от смешинок. – Это уж, знаешь… – он укоризненно помотал головой, успокаиваясь и глубоко дыша. – Сумасшедший – и о смысле жизни!

Тут, не выдержав и снова захохотав, сам повалился на спину.

Чёрный пёс удивлённо смотрел на стаю.

…Смех стихал. Приятное, что ни говори, дело – всласть посмеяться, да поди не лето! – вдосталь не полакомишься. Смех стихал. Стих… Кое-где, правда, ещё пузырились всхох а тывания да проб у лькивались тоненькие всхлипы, но то – не в счёт.

Смех утих.

Вожак вплотную подошёл к чёрному псу.

– А ты не обидчивый. – Одобрительно махнул хвостом. – Правильно, чего обижаться. …Или… или ты на нас просто не обращал внимания? А? Был, как говорится, выше этого?

– Обращал, – тихо ответил чёрный пёс. И – ещё тише: – Иногда мне казалось, что вот-вот, ещё чуть-чуть – и я умру. – Голос его стал громче и твёрже: – Но я не умер, и по-прежнему хочу говорить с вами.

– Совсем дурак, – убеждённо сказал облезло-хулиганистый. – Даже обидно. Комар – и тот таких кр я кушек не наложит, хоть и пьяница.

– Комар не пьяница! – возмущённо заявила высокая мохнатая собака, в сумерках похожая на козу. – Ему надо!

– Ага, ты-то шерстистая… – буркнул облезлый.

– Ну, всё, хватит! – Вожак нахмурился и сузил глаза. – Нам ещё берлогу к ночи копать. Поесть сегодня – не поели… бывает… зато – посмеялись, тоже не каждый день удаётся…

Собаки стали подниматься со снега. Некоторые были очень слабы, и подняться им помогали соседи. Некоторые же – что казалось невзапр а вдашним – ещё сохраняли некоторый избыток сил, и, пока вся стая не он о жилась к ходу, носились взад и вперёд, вздёргивая из наста пл я сные волны снежинок. Кто-то покашливал, отворачивая лицо от тугого долгого ветерка. Кто-то, должно быть, вспоминал – перебирая, шепча – давние рассказы бабушек и дедушек о собачьем рае…

– Прощай, – устало сказал вожак чёрному псу. – Не сердись. Мы смеялись, чтобы не плакать.

– До встречи, – в голосе чёрного пса не было ни усталости, ни печали. – До истинной встречи.

– «До истинной встречи», – хмыкнул вожак. – До истинной встречи с истинным псом… Ну что ж, до встречи, Пёс Истины! Но если при следующей встрече ты заставишь нас плакать, то вместо повёрнутых к тебе наших спин – узнаешь клыки на своей спине.

– Это не важно, – ответил чёрный пёс. – Доброй ночи у ваших боков! Тёплого снега под вашими лапами в завтрашнем дне!

…Стая – понурая дреб ё зглая вереница – размылась между деревьями, в кустах, в сугр о бных летящих межх о лмиях. Чёрный пёс – удивлённый и внятный – долго смотрел вслед стае; неподвижный, – только чёрная с прорыжью шерсть моталась в ветре, перемешиваясь с искрящейся шерстью зимы. А когда стаи, в размыве, не стало видно, пёс наблюдал – удивлённый и внятный, внимательный и спокойный – как следы ушедших, подёргиваясь, затягиваются позёмкой.

-

«Иви! Иви, малыш…»

-

Пёс вздрогнул. Пёс опустил лицо в позёмку, глубоко втягивая ноздрями колючий скрипящий снег.

Вперёд.

Ветер. Ветер окреп; ветер всё неотвязчивей, жёстче охлёстывал пса то с одной, то с другой стороны.

«Что ж, нужно укрыться от ветра…»

Пёс остановился. Спокойно, внимательно огляделся.

Полузанесённая железная бочка, лежащая на боку. Огромная бочка. Чуть подрыть, чуть примять снег, и ночлег может быть вполне достойным… по крайней мере – не зависеть от ветра.

…Устроившись в бочке, чуть зарывшись в снег, пёс расслабился. Ему даже захотелось показать ветру язык, да делать этого не стоило, – пёс понимал. Ветер был другом. Излишне суров в иной раз – возможно, но надёжный и давний друг.

Пёс обвыкался в укр о мище.

«Помнится, мне уже доводилось жительствовать в бочках. В бочке… Та бочка была не железная – глиняная, и пахло там не снегом, но – снегом-морем… Да. И Псом Истины меня уже называли, полагая, что я сам себя так назвал, и не жалели издёвки и самого отборного презрения… Глупцы! Бедолаги… Им и невдомёк, как близко и под каким креном стоят их утлые жилища – их одинокие пристанища – у края бочки…»

Пёс закрыл глаза. Усталость… Как часто она прижималась, как беспомощна она была рядом с ним!..

Пёс закрыл глаза. Качнулся…

-

(– Эй, ты, голый идиот! хочешь заработать пару рыбёшек?

Здоровый, хм ы лкий… Должно быть, жрёт через каждый зевок, и всё – большими ломтями! …Но зачем же так долбить ногою по бочке?!

– Ну, ты что, не слышал? Давай, вставай и помоги моим лентяям сгрузить тюки с палубы! …Что тут, в вашем «прекрасном» городе, все такие лежебоки?

– Уйди, пожалуйста. Ты совершенно напрасно виснешь животом над моей крышей, – дождя нынче нет, и я в твоих услугах не нуждаюсь.

– Что? Что-о? …Да ты наглец! – Бочку тряхнуло от удара. – Слушай, связка мослов, тебе одолжение делают, а ты лаешься?!

Бочку опять тряхнуло.

Вот дурак. Так, пожалуй, и бочку развалит, – придётся вылезать. Первый ученик сегодня; сам пришёл, – теперь, пока не отпущу, не уйдёт. Вот так. Палка отсырела, – хорошо, – тяжёлая, хлёсткая! Бей ремесленника с зада, торговца с головы! Хотя у них – что одно, что другое… Бей дурака! – покуда искрой не полыхнёт! покуда душа не затеплится…

Бочку тряхнуло.

– Ну, вылезай, бесстыдник! Работать не хочешь – дай хоть полюбуюсь, какой ты есть. А то всё болтают: Диоген… Диоген… Вылезай!

– Лезу, милый, лезу… А работать как раз хочу, так-то… за тем и лезу…)

-

Пёс, не открывая глаз, рассмеялся.

«Видишь дурака – помни: брат пришёл… пришёл за помощью…»

Да как!? Как…

Рассме я ние оборвав – плеснулся стон. Пёс, будто бы уже и засыпая, но – заворочался, вскр и пываясь отяжелевшим боком в снег. …Сколько их было, дураков… Сколько их есть! Как же им помочь, бедолагам?! как разомкнуть – вдосталь – объятия, чтобы вместилось всё сиротское сонмище? лавина… Лечь под копыта – и не быть размётанным в клочья, нет! но – собрать и остановить, но – вне беготни – научить шагу, омыть и направить. О! – …сколько раз под копытами, навзничь и вдребезги… Сколько раз! Сколько жизней… О!

А – сколько? Столько, сколько нужно.

«Мне ковыль – на плечи – опахалом… Мне земля – к коленям – как дитя… Мне весна – горб ы льным перекрестьем – перекрёсток, вросший в небосвод…»

«Эй, сколько вас… Хватко и цепко вкр и киваетесь вы в жизнь, – а! а! а! – да так хватко и цепко, с таким усилием, что все силы в усилие и уходят. «Зачем?» «Как?» «Куда?» – не подходите… вот: не сближаетесь с этим и на прыжок улитки; вот: даже взгляд завзгл я дить – нет сил… вот: взгляд застрял в глазах, глаза – в голове, голова – на шее, и шея клонится, клонится, гнётся в ветре.»

…Широкая глиняная бочка, шероховатая, внутри же – гладкая, совсем как отшлифованная… Это я её отшлифовал, собою, – годы прошли. …Когда мальчишки, играя, разбили бочку, я на мгновение потерял себя. Но только на мгновение! Я сумел вернуться к себе, почти сразу… но в тот промежуток, кажется, заплакал…

-

Пёс спал. Он не видел снов.

Сны собирались со всех сторон. Они стучали по рж а ви и мёрзлости б о чковой спины. Они ныли. Они колобродили. Зазывали. Сердились.

Пёс спал. Он не видел снов. Но – видел, видел, видел себя: снег… железная бочка… обн и кшая влажная шерсть…; пёс взял себя – согревая – в свои ладони… – согревая… чуточку тревожа сопящий вздрагивающий нос тёплым дыханием, дыханием друга, – себя. Себя…

Сны собирались. Сны толковали – друг с другом – о том о сём. Сны больше не сердились на пса, – укладывались вокруг вперем е ш-сн е жьевым угр е вным кром е шьем.

…Разжм у рит иная галка очи – холод… холод… а и не холодно; посмотрит: с н е г …

-

Мир набухал и тужился, подобно огромному перезревшему апельсину, вдруг осознавшему себя роженицей. Мир переворачивался с боку на бок и загадочно – ох! – волнительно… – улыбался. Ах! что это? – да всё что угодно! ты только выбери.

Утро.

Пёс вылупился-выплыл из сна – клочковатый, сияющий инеем птенец; пасть разлепилась зевком; общ ё лком зубов – внимание. «Мир гораздо теплее, чем наши заботы о нём.» Мысль пришла следом за пониманием, – понимание пришло раньше. Именно. К этому пёс привык; привык давно-давно, из жизни в жизнь. Вот: разве возможно иначе? …Да, возможно – о-го-го… – пока тебя нет… нет… нет вообще – пока, – как тех, с кем он вчера беседовал… Когда? Вчера… – было ли?

Нет.

Да.

Шажок из бочки, первый, – хрупкий толчок. …Ни туч, ни ветра… ни пурги. О!: солнце! солнце, растущее из-за деревьев – игривый переливчатый бегемот, стесняющий все деревья в одну букву. Так! Так? Так! А сколько, сколько же должно быть букв, чтобы проступил изначальный смысл!?

Одна.

Пёс прочитал букву и обернулся: за его спиной росли крылья.

-

– Ты что, ополоумел?

Пёс поднял голову. По нижней ветке ближайшего дерева топот а лась галка. Да топот а лась не абы как, – что ты! – вспол о шено, возмущённо.

– Ты что? а? Ты что?..

Возмущённая галка никак – ну никак! – не могла развить мысль до окончательного восклицания, что и окончательно возмущало, взъерошивало её, – прямо-таки напропалую.

– А что? – слегка удивился пёс.

– Что!?! …Это вот что… вот что это там, у тебя за спиною!?

– Крылья, – радостно ответил пёс.

– Крылья!?? – галка топнула лапой и бормотн у ла в воздухе клювом. – Ты что, птица? Ты – птица?

– Я – пёс, – спокойно ответил пёс.

– Что это у него? – раздался любопытствующий голосок. – Ну и чудеса!

На ветку, выше той, где сидела галка, измелькн у лся с соседнего дерева пушистый комок. Белка. Измелькн у лась; застыла; заторопилась быстрыми мелькающими глазёнками рассмотреть диковинку.

Пёс сделал несколько шагов, из каждого шага – распрямляя, расправляя крылья.

– Интересно! – Белка заприпл я сывала. – Ой, интересно!

– Ничего интересного, – хмуро сказала галка. – Этот зверь спятил. – Забеспокоилась: – Спятил! …Ну ничего себе! Была бы орлом – морду бы ему набила!..

– За что? – обалдела белка.

– Ты что, дура, хвостатая? – на глазах неп о нятой галки навернулись слёзы. – Нам ещё летающих собак в лесу не хватало! Бегающих, прыгающих, тявкающих – сколько угодно, а теперь ещё и летающие! – Галка нервически засуетилась – что клювом, что лапами, – дело шло к явной истерике. – Вот расплодится этот барбос, – тут галка не выдержала и зарыдала, – расплодится и сожрёт тебя! А уж там – чего уж тут! – скорость мало-помалу разовьёт, и до меня – и до всех! – доберётся!

И пёс и белка слушали дёргающуюся всхлипывающую галку с раскрытыми ртами. Во даёт! …Впрочем – недолго: галка неожиданно замолчала, закачалась, и – в обморочной невнятице – рухнула на снег.

Пёс – в прыжок – бросился к ней. Подхватил балаб о льную истеричку со снега и стал встряхивать её, норовя привести в чувство.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: