ОТНОШЕНИЕ БЕРАНЖЕ К РОМАНТИЗМУ

Избрав материалом своей поэзии окружа­ющую повседневность, ту будничную, полную своего большого драматизма жизнь современ­ного общества, которую эпигоны-классицисты и первые романтики 20-х годов не умели, да и не желали изображать, так как считали ее «непоэтичной», Беранже 'впервые ответил ху­дожественным интересам демократических читателей. Последним давно приелось обще­ство богов и героев древней Греции или царей древнего Рима, и не так уж очаровывали их первые шаги новой романтической литературы — шатобриановская поэзия католицизма, «ми­ровая скорбь» Ране, таинственность арленкуровского «Отшельника» или «Жана Сбогара» Нодье, утонченность любовных разочарований констановскго «Адольфа». Беранже при­вел в восхищение этих читателей, жизнера­достно воспев знакомый им мир холодных и убогих мансард, согретых молодой любовью, веселыми проказами соседей и соседок; успех поэта говорил и о самодовлеющей ценности этой темы, и она вошла в обиход новой лите­ратуры. Сколько раз встретится затем мансарда в романах Бальзака, Жорж Санд, Эжеиа Сю!

Точно так же Беранже придал поэтическую привлекательность миру городских улиц и площадей, где у ворот судачат и сплетничают соседки, где просит милостыню несчастная старуха, когда-то знаменитая певица, где мар­китантка подносит стаканчик своим старым боевым друзьям, где на коврике кувыркается угодливый паяц, где дает представления оча­ровывающий толпу, острый на язык Тюрлюпен и где, как воплощение бренности всего земного, проходит старьевщик, скупающий раззолоченные мундиры павшего режима. Бе­ранже ввел читателя и в любезный простолю­динам мир кабачков, тогдашних народных клубов, куда зайдут вечером Колен и Колетта распить бутылку дешевого вина, где так часто встречаются бывшие однополчане, исполнен­ные вражды к Реставрации, где звучат весе­лые и едкие песни народных шансонье. Из города Беранже поведет читателя в деревню, но не в «замок» помещика, а в простую кре­стьянскую, крытую соломой хижину, где ба­юкает внучат старый инвалид, где по вечерам старая крестьянка рассказывает о Наполеоне, где только что умер бедный труженик Жак, где плачет с детьми рыжая Жанна.

И мансарда, и улица, и кабачок, и кресть­янская хижина (всё темы ужасающе «низкие», с точки зрения классицизма и раннего реак­ционного романтизма) прочно и широко вошли затем как предмет изображения в реалисти­ческую литературу, а роль Беранже в появле­нии и распространении этих тем никем не оценена. Никто пока не воздал должного поэту и как первому во французской литера­туре XIX века реалистическому изобразителю народа, хотя принципиальное значение со­зданных им в 20-х годах народных образов громадно. Заслуга Беранже тем выше, что писатели и живописцы 20-х годов совсем еще не умели изображать народ. «Мы еще судим о народе с предубеждением: он представляется нам грубой толпой, не способной к возвышен­ным, благородным и нежным ощущениям»,— укоризненно писал Беранже в 1833 году. Мож­но утверждать, что Беранже не только ввел на­родную тему во французскую поэзию, но про­ложил путь Бальзаку к созданию его образов наполеоновских солдат.

Типизируя общественные настроения под углом зрения народных масс, Беранже полу­чил возможность создать целую галерею со­циальных типов — положительных и сатири­ческих — и воплощал их с тою ясностью, правдивостью и жизненной убедительностью, которые присущи реалистическому искусству. Он был первооткрывателем ряда важнейших тем и социальных типов и впервые во фран­цузской поэзии нащупывал тот правильный художественный подход к изображению совре­менности, который будет широко развит по­следующими писателями-реалистами. Напом­ним, что в истории французского критического реализма XIX века творчество Беранже отве­чает времени самого становления этого реа­лизма, что в период расцвета творчества Беранже, то есть в годы Реставрации, на путь реалистического искусства становится с сере­дины 20-х годов лишь Мериме, что первый реалистический роман Бальзака «Шуаны»

появляется лишь в 1829 году, а «Красное и черное» Стендаля — двумя годами позже.

Заслуга Беранже как пролагателя новых путей писателям-реалистам не должна быть забыта. И здесь нечего считаться с позицией самого поэта, смиренно думавшего, что он как песенник все еще стоит где-то вне «большой» литературы и что не ему влиять на ее пред­ставителей.

Беранже начал с песен, высмеивающих человеческие пороки, но писал о последних еще в духе реализма XVIII века как о явле­ниях, присущих самой человеческой природе. Такому зоркому художнику, как он, конечно, и тогда уже открывалась связь хотя бы неко­торых пороков с явлениями окружающей со­циальной действительности (ничем иным ведь и не объяснял поэт свои первые сатиры — против Директории), но исключительно при­дирчивая и нетерпимая цензура Первой им­перии не давала ему возможности стать сати­риком-обличителем наполеоновского строя.

Цензура, и в своем роде тоже свирепая, существовала и при Реставрации, но условия для развития сатиры Беранже теперь уже имелись, так как в пору Реставрации, помимо прессы правительственной и прессы дворянско-клерикальной реакции, выходила и оппо­зиционная печать, хотя бы урезанная и по­стоянно притесняемая. Имелась и возможность издавать книги без предварительной цензуры, как и выходили все сборники Беранже.

При Реставрации реализм Беранже созревает, и масштабы его все расширяются. Предметом изображения поэта становится человек социальный (галерея типов, созданных Беран­же в это время, громадна) и весь тот общест­венный строй, который определяет действия этого человека, подчиняя его своей власти или вызывая его на борьбу.

Реализм Беранже, вооруженный буржуаз­но-демократической революционностью, в ту пору еще далеко себя не изжившей, полон блеска, смелости и наступательного задора в борьбе с Реставрацией и с ее опорой, дворянско-клерикальной реакцией. Буржуазно-демо­кратическая революционность, связанные с нею традиции революции XVIII века и ее ли­тературы вдохновляли Беранже в настойчиво проводимой им дискредитации монархическо­го принципа вообще и легитимной монархии в частности, в мужественном срывании масок с дворянства и духовенства, обнажавшем их социальный паразитизм, их аморальность, их враждебность интересам родины и демокра­тии. Боевой, наступательный характер реализ­ма Беранже проявлялся в разоблачении поэ­том всего строя Реставрации, всего механизма ее государственной машины, всего ее антина­родного и антипатриотического режима, всех присущих ей форм общественного угнетения, а с другой стороны — в понимании лакейской зависимости Реставрации от всеевропейских «мирмидонян легитимности», от Священного союза. При этом рядом со стороной критичес­кой реализм Беранже полон жизнеутвержда­ющих моментов, пропаганды идей прогресса, демократии и гуманизма. Присущее реализму Беранже ib эту пору ясное и всестороннее изо­бражение борьбы французского общества

дополняется верным пониманием историче­ской перспективы — предстоящего падения Ре­ставрации.

Особенность Беранже в том, что время Реставрации он изображает не как борьбу между дворянством и буржуазией (главный общественный конфликт реалистического твор­чества Бальзака), а как борьбу между силами старого режима и народом, хотя в народных требованиях 20-х годов поэт еще не вскрывал их классовую специфику, а сводил их в сущ­ности к тем общедемократическим пожелани­ям, которые объективно отвечали задачам борьбы буржуазии за упрочение своей победы. Тема борьбы буржуазии с дворянством не за­нимала художника; объяснение дела в том, что тут, как и всюду, он руководился «народным инстинктом», а эксплуататорская природа бур­жуазии уже не составляла тайны для трудо­вых народных масс, и они равнодушно отно­сились к распре одного социального хищника с другим. Когда Беранже противопоставляет своих жизнерадостных и трудолюбивых бедня­ков праздным, пресыщенным и до смерти ску­чающим представителям высших классов, он имеет в виду не одних лишь дворян и не одних лишь буржуа, а тех и других вместе; образ скуки —обязательный штрих у поэта для ха­рактеристики «верхов», даже королей. Враж­дебность Беранже к дворянству не нуждается в доказательствах, а в своем отношении к бур­жуазии он долгое время был несколько проти­воречив: он не любил ее («Я всегда недолюб­ливал финансовых дельцов, их раззолоченные салоны и шумное общество»), не доверял ли­бералам и уже исподволь метал при Реставрации отдельные стрелы в банкира Ротшильда и в буржуазных торгашей; но, с другой сторо­ны, он в силу своих «третьесословных» иллю­зий еще до какой-то степени считал буржуазию соратником народа в борьбе против феодаль­но-абсолютистских сил (учтем, однако, что Беранже ни разу, ни при Реставрации, ни поз­же, не изобразил представителя буржуазной верхушки в виде патетического вожака или соратника борющихся народных масс). Ука­занное противоречие снимается лишь в 40-х го­дах, когда Беранже увидит в буржуазии вредоносную общественную заразу, цинич­ного стяжателя, равнодушного к благу роди­ны, и явного недоброжелателя народные масс.

Но какими бы существенными причинами ни объяснять игнорирование поэтом при Ре­ставрации темы борьбы наступающей на дво­рянство буржуазии, равно как и его нежела­ние слагать злые песни против двурушниче­ства либералов —и то и другое все же свидетельствует об известной ограниченности реализма Беранже.

Позднее, при Июльской монархии, в пору окончательно укрепившегося капиталистичес­кого строя, буржуазно-демократическая рево­люционность уже не могла так сильно воору­жать поэта, стремившегося к счастью народ­ных масс: признание за поднимавшимся рабо­чим классом его законного права на труд и его начинавшейся борьбы против капитализма было ей уже не присуще. Буржуазно-демокра­тическая революционность только ведь и бо­ролась за создание буржуазного строя и, вы­полнив эту историческую задачу, исчерпывала свои возможности и угасала; зрелище новых общественных противоречий заставляло ее лишь ратовать за социальный мир и искать выхода в учениях утопического социализма. Отсюда известное ослабление реалистической сатиры Беранже в начале Июльской монархии, утрата прежней способности изображать дей­ствительность вширь и вглубь, утрата глубо­кого проникновения в закономерности новой общественной борьбы. Не без труда ищет те­перь поэт новые пути для своей песни. Однако в 30—40-х годах реализм Беранже под влия­нием растущего народного протеста обогаща­ется признанием неустранимого в капитали­стическом обществе внутреннего антагонизма. Значение антибуржуазных песен-памфлетов Беранже, обличающих новых врагов родины и народа, губительную власть золота, умоляю­щих бога спасти Францию и французов от гу­бительных июльских червей, громадно, как доказательство сильнейшего разочарования поэта в капиталистическом строе (чем сменя­ется прежняя смутная неудовлетворенность Беранже, побуждавшая его сначала искать выхода ib учениях утопического социализма). Являлись ли эти антибуржуазные песни Беранже свидетельством своего рода «само­критики», свойственной буржуазно-демократи­ческой революционности, которая не могла же, конечно, приходить в восторг при виде торже­ства всякого рода Роверов Макеров,— или в этих песнях уже в какой-то мере, инстинктив­но, отражались начатки революционности со­циалистического пролетариата, еще далеко не созревшей, но уже исподволь накапливающей свои силы? Надо думать, что тут имеются элементы того и другого — и очень важно под­черкнуть предчувствие поэтом новой револю­ционности и даже первые шаги к ней. Правда, тема революционной борьбы пролетариата против капитализма у Беранже еще не про­звучала (этому препятствовали остатки бур­жуазно-демократических иллюзий и не изжи­того до конца утопизма). Правда, антибур­жуазную тему поэт разрабатывает еще, главным образом, публицистически, в духе общего обличения погони за наживой либо в виде изображения жертв буржуазной корруп­ции. Правда, воскрешая тему революционного действия, Беранже трактует ее или метафизи­чески (в «Идее»), или как дело народных масс (что, конечно, очень важно), но еще в старом антимонархическом разрезе («Потоп»). И все же антибуржуазные песни Беранже были новою попыткой народного поэта идти вперед вместе с народом, защищая родину и народ от буржуазного строя («История одной идеи»). Так, реализм Беранже нащупывал накануне 1848 года новые, богатые творческие перспективы, но трагические события револю­ции 1848 года и грязный бонапартистский пе­реворот 2 декабря заставили поэта уйти от политической жизни и творчески замолчать. В годы расцвета творчества Беранже, при Реставрации, его реализм широко отражал социально-политическую борьбу современно­сти: отношения или отзвуки этой борьбы ле­жат в основе даже его любовных и анакреон­тических песен 20-х годов. Но Беранже еще не мог отдавать себе отчета в истинных причинах и существе текущего общественного развития, в происходящих в общественной жизни изменениях. Ограниченно буржуазного характера революции XVIII века поэт так и не понял. Не все было ясно ему в происходившем рас­слоении низов «третьего сословия», а свою антибуржуазную тему он развивал больше в духе морального осуждения корыстолюбия. Однако Беранже видел историческую обречен­ность старорежимных маркизов де Караба и победу пришедшей на смену дворянству бур­жуазии. Он видел, наконец, громадный подъем разбуженного революцией XVIII века и по­следующим революционным движением наро­да, его культурный рост, появление поэтов-рабочих и верил, что будущее принадлежит народу.

Для реализма Беранже характерно то, что поэт обрисовывал не только социальную при­чинность поступков и намерений своих персо­нажей, но и причинность национально-исто­рического порядка. Прошедший перед ним, как перед современником, целый ряд за­мкнувшихся периодов французской истории — последние годы старого режима, революция, Директория, консулат, Первая империя, Ре­ставрация и т. д.— приучил его видеть в каж­дой эпохе, в том числе и в современности, ре­зультат предшествующего исторического пе­риода. В письме к Мериме он писал 6 ноября 1838 года: «Юлий Цезарь, равно как Алек­сандр, Наполеон, Карл Великий,— не что иное, как великое завершение, подготовленное предыдущими событиями». Все направление творчества Беранже при Реставрации опреде­лялось острейшим вопросом — быть ли Фран­ции возвращенной кстарому режиму, или она, памятуя заветы революции, сумеет стряхнуть с себя иго дворянско-клерикальной реакции. В связи с этой проблемой Беранже постоянно возвращался к историческому прошлому: на­родную вражду к Реставрации он обосновывал не только реакционными мероприятиями по­следней, но и (вековечным приниженным стра­хом крестьян перед королем и их ненавистью к феодальным хищникам, а борющийся народ изображал помнящим великие заветы револю­ции, вооруженным воспоминаниями о войнах революции, о героичеоких походах Наполеона. Мятежный дух поэзии Беранже иногда несколько ослабевал (после Июльской рево­люции), но не умирал никогда. Мечта поэта о будущем строе демократической республики носила не только созерцательный характер. Хотя поэт всю жизнь страшился повторения гражданской войны времен революции XVIII века, но он знал, что революционная идея бессмертна, догадывался, что новые ре­волюции неизбежны на пути к прекрасному будущему, что человечеству предстоит увидеть еще много «великого и ужасного», и это про­зрение было новою заслугой его реализма. Свое эстетическое credo реалиста поэт вы­разил в письме от 20 октября 1852 года: «До­рога к идеалу —естественность; по этому именно пути должно идти искусство, то есть разум, руководимый вкусом. Хороший вкус — это искусство отбора. Прекрасное в искусстве достигается, возможно, отбором среди того, что истинно». В этом стремлении к господству «разума» и к «отбору того, что истинно», то есть к отбору главнейшего, наиболее харак­терного, «правдивейшего» из всех элементов жизненной правды, Беранже руководствовался, в конечном итоге, народными воззрениями, народной любовью к родине, к свободе и мир­ному труду, народной ненавистью к завоева­телям, хищникам и угнетателям. В оценке отдельных исторических явлений Беранже учил находить «отражение народных мыслей» и упрекал историков за пренебрежение ими. Народная точка зрения определяла собою и приемы реалистической типизации Беранже. Он рассказывает в автобиографии о том, что песню «Священный союз народов» написал по просьбе маркиза Ларошфуко-Лианкура. Это был просвещенный дворянин, патриот и сторонник либеральной оппозиции; но если такие дворяне и существовали, то в глазах народа они не были типичны для своего клас­са, а потому свои дворянские типы Беранже строил как обобщение тех начал реакционно­сти, упнетательства, аморальности и парази­тизма, которые отвечали именно народному представлению. Точно так же чисто народным было представление Беранже о духовенстве — шла ли речь об его отрицательных представи­телях или о положительном персонаже из пес­ни «Мой кюре». Чисто народной была иоцен­ка деятельности «пузанов», чем определилась яркая типичность этих персонажей, в которых каждый департамент узнавал своего депутата. Формула Энгельса о типичных характерах в типических обстоятельствах приложима и к творчеству Беранже, но об этом нужно гово­рить не по поводу той или иной отдельной песни, где малая форма препятствовала поэту обрисовать всю полноту «обстоятельств», а по поводу целых трупп родственных по теме пе­сен. Типические обстоятельства, в которых

действуют маркиз де Караба, иезуиты, паяц, г-н Искариотов, равно как положительные народные образы, вроде старых солдат, стано­вятся понятней из совокупности песен о дво­рянстве, песен о духовенстве, песен о Реста­врации в целом, песен о народе и т. д.

Остановимся на приемах построения типи­ческого образа у Беранже. Стесненный рамка­ми малого поэтического жанра, поэт должен был скупо отбирать только самые главные, самые характерные черты образа и обстанов­ки. Тут и помогает делу анализ тематически однородных песен. Так, группа песен о солда­тах дает возможность видеть, что Беранже изображает своих ветеранов чисто реалисти­чески, обрисовывая определяющие влияния исторической обстановки и социальной среды: эти старые служаки духовно сложились в пору революции и Империи под воздействием среды крестьянской и солдатской, а действуют при Реставрации, мероприятия которой определя­ют борьбу против нее. В песнях «Старый сер­жант» и «Старый капрал» Беранже показыва­ет, что их герои — выходцы из крестьянской массы и что именно эта масса дала армиям революции пламенных волонтеров, защитни­ков свободы и врагов королей. С другой сто­роны, Беранже обрисовывает самую сол­датскую среду как воспитателя характеров: в «Маркитантке», «Старом капрале» и «Новом приказе» ветераны организуют настроения солдатской массы или просвещают рекрутов, а песня «Два гренадера» свидетельствует, что и воззрения самих ветеранов сложились под влиянием понятий, присущих солдатской мас­се времен революции и Империи. Хотя обрисовать в песне развитие характера почти невозможно, но поэт иногда пытался разрешить и такую задачу. Так, в «Новом приказе» он показал, как обогащается политическое созна­ние молодого рекрута и как под конец беседы с ветераном этот робкий и темный парень ста­новится человеком, готовым бороться с Рес­таврацией.

Показать характер в развитии поэту более всего удалось в группе своих автобиографи­ческих песен. Такая тенденция сказывалась у него и в усложнявшемся со временем образе Лизетты, но песен о его подруге с годами ста­новилось все меньше, а к своему автопортрету Беранже возвращайся постоянно. Неизменной чертой автопортрета осталась его бодрая ве­селость, то добродушная, то насмешливо-злая, но под влиянием изменявшейся историко-общественной обстановки изменялись и прочие черты образа: в начале творчества перед нами жизнерадостный, беспечный эпикуреец, в зре­лом творчестве—страстный политический по­эт, неумолимый и напористый враг Реставра­ции, в позднем—скептик, во многом разоча­рованный, но упорно преданный мечте о чело­веческом счастье.

Замечательным достижением реализма Бе­ранже - была его сатирическая песня, колючая, едкая, беспощадно-злая в своем разоблачении врагов демократии. Беранже считал, что осно­ва комического — не в игре слов, а в.«смеш­ном, вытекающем из данной ситуации», и он показывал или старался прояснить своим чи­тателям эту ситуацию не только в «Маркизе де Ка.раба», но и в тех песнях, которые пред­ставляют собою сатирическую характеристику его времени в целом — в «Мелюзге, или Похоронах Ахиллеса», в «Бесконечно малых», в «Реставрации песни», в «Бонди».

Но критический реализм Беранже не ис­черпывался изображением отрицательных сто­рон действительности. Величие народного по­эта в том, что миру правящих реакционеров и эксплуататоров, миру церковного ханжества, золотого тельца и бесчеловечия поэт противо­поставил во множестве правдивых, привлека­тельных и — подчеркнем — не абстрактных, не туманных, а столь же сочно, ярко и объемно выписанных образов мир демократии, трудо­вого народа. Просты и человечны думы этих положительных героев Беранже, желающих мирно работать, любить свою родину, быть счастливыми и делиться своим счастьем с дру­гими, бодро идти вперед и, если понадобится, смести, подобно потопу, неправый мир коро­лей и их насилия.

Реализм Беранже проявился в осознании поэтом социальных задач искусства и своей обязанности служить обществу, обличая су­ществующее зло и пропагандируя положитель­ные идеалы. Считая искренность чувств и мыс­лей истинной опорой дарования, Беранже требовал от поэта продуманного мировоззре­ния: «Поэт должен стремиться к такому мо­ральному единству во взглядах, которым он служит и которые проповедует, чтобы не могла быть заподозрена искренность его убежде­ний». Видя, что «дух сатиры» составляет самую сущность песни, Беранже называл песню «жанром оппозиции», а песенника — застрель­щиком в общественной борьбе, всегда идущим на риск, всегда обязанным отвечать за свои

песни и не скрывать свой образ мыслей. «Не­обходимость вступиться за идею, необходи­мость открыто защищать ее — это моя обя­занность и моя гордость... Это мой долг!» — заявлял поэт. Роль песни, по мнению Беранже, становилась особенно значительной в периоды обостренной общественной борьбы: «Песня подходит лишь к тем эпохам, когда мнения отчетливо разграничены. Это социальный ба­рабан, которым открывается марш и под бой которого идут в ногу. Музыка начинается по­том». Возможно, что с этим представлением об обостренно боевой роли песни в определен­ные эпохи (а такова и была ее роль в годы Реставрации) и связано преобладание в песне Беранже начала ораторского, а не напевно-мечтательного. При осознании поэтом общест­венной функции его песен необходимо под­черкнуть его реалистическое уменье «подчи­нять свое вдохновение глубоким соображе­ниям» патриотического или общественно-по­литического характера.

Наконец реализм Беранже сказывался в характере самого творческого процесса, в ко­тором господствовало сознательное, контро­лирующее начало. Оно проявлялось у поэта в понимании большого значения хорошо про­думанной композиции, в умении властвовать над своей лирической стихией, в упорной борьбе за постоянное совершенствование своего стиха, за богатую рифму, за хорошо слаженный рефрен. Оно проявлялось, наконец, и ib стремлении Беранже настойчиво искать точные, меткие и ясные слова. Именно эта сознательность творческого процесса Беранже была одним из основных пунктов его расхождения с художественным методом романтиков и творческого родства с писателями-реалиста­ми. Так, Беранже с благодарностью упоминает о помощи со стороны Мериме, которому он, уже всесветно знаменитый поэт, отдавал на стилистическую редактуру свои новые песни: «Он заставил меня провести не одну бессон­ную ночь за исправлением неудачных стишков. Вот доказательства дружбы, каких нельзя ждать от любого из своих друзей».

Реализм Беранже вырос на чисто нацио­нальных корнях и ведет свою родословную от Рабле, Мольера и Лафонтена и вместе с тем от влияний фольклора, сказок, поверий, ле­генд, пословиц, басен, от творчества великого множества мастеров французской песни, на­чиная со средневековых трубадуров и жонгле­ров и кончая поэтами революции XVIII века. Реализм Беранже национален и по своему существу: он постоянно проникнут взволно­ванной заботой о судьбах родины, он живет интересами народа и его борьбы, он зорко различает друзей народа и родины от их вра­гов и неумолимо бичует последних, он испол­нен благороднейших национальных традиций — свободолюбия, прогрессивности, демокра­тического гуманизма. Для поэта характерны страстная уверенность в правоте своего дела и стойкая воля к достижению победы; ему так органически присуще пленяющее нас у фран­цузов жизнерадостное и неистощимое ирони­ческое остроумие; ему свойственна, наконец, чарующая ясность изящного и правдивого ри­сунка, грациозный, гибкий, легкий танец строф и ритмов, шампански-пьянящая красота фор­мы, в которой громадную роль играет колоритный, меткий, острый, богатейший в интонационном отношении язык. «Вся сущность нацио­нального духа Франции высказалась в пес­нях Беранже в самой оригинальной, в самой французской и притом в роскошно поэтической форме», —писал Белинский.

Но, выразив с великой художественной силой те стремления французского народа, которые отражали вековую народную муд­рость и в то же время отвечали историческим задачам, стоявшим перед современной Фран­цией, Беранже сделал свою французскую тему достоянием всего человечества, частью миро­вой литературы. Белинский называл Беранже «великим поэтом не одной Франции», «вели­ким мировым поэтом — французским Шилле­ром, который стоит немецкого...» И Беранже действительно был признан еще при жизни во всем мире. Его переводили на английский язык поэты-чартисты, на венгерский язык — Петефи, ib Германии о нем необыкновенно вы­соко отзывались Гете и Гейне, им позднее вос­хищался О. Уайльд, а в нашей стране Беранже снискал себе популярность совершенно ис­ключительную.

Мы уже говорили о влияниях, воспринятых Беранже от классицизма и ставших затем органической частью его реалистической эсте­тики и художественного метода. Точно так же, но в неизмеримо меньшей степени, были испытаны поэтом и некоторые воздействия со стороны романтизма, хотя к этой школе, и осо­бенно к ее художественному методу, Беранже с течением времени стал относиться совершен­но отрицательно. Поэтому не следует переоце­нивать его замечание о том, что он «многим обязан этой школе, которая сломала аристо­кратические барьеры нашей старой литерату­ры». Да, обязан, но уж не столь многим. Не нужно относить поэта к романтизму на основании его нескольких—вполне спра­ведливых — высказываний о себе как о пред­шественнике романтиков в их борьбе за свер­жение классицизма, как о зачинщике битв, «данных мною во имя литературной револю­ции, на которую решились они и их друзья». Как мы знаем, падение классицизма открыло дорогу новым литературным направлениям XIX века — романтизму и реализму, но по­скольку термина «реализм» в тогдашнем ли­тературном обиходе не существовало, Беранже связывал свое имя только с борьбою роман­тиков, а в некоторых случаях даже конкретно указывал, в чем он «опередил» эту новую шко­лу— например, в пользовании богатой риф­мой.

В журнале «Отечественные записки» в 1839 году была напечатана неподписанная статья (принадлежавшая И. И. Панаеву) о современной французской литературе, содер­жавшая интересную попытку очертить роль Беранже в борьбе за свержение эпигонского классицизма.

Вот часть статьи, относящаяся к Беранже: «Виктор Гюго считается во Франции гла­вою романтиков, литературным реформатором,

полководцем, поведшим на бой юную Фран­цию, под знаменем романтизма, против слабо­го ополчения дряхлых классиков... Но еще за несколько десятков лет до появления Гюго, в самое жаркое время французской литературы, когда вместо Корпеля, Расина и Мольера бестолково суетились Кребильоны, Дюсисы, Арно и Жуй,—в эти времена дряхлевшего классицизма во Франции был один гуляка, внук портного, который с иронической улыб­кою разгуливал в толпе и беззаботно напевал песни и куплеты на разные происшествия, по­падавшиеся ему на глаза, песни часто унылые, проникнутые глубоким чувством, чаще веселые и разгульные, куплеты едко эпиграммати­ческие, сверкавшие остроумием, бичевавшие насмешкою. Этот туляка сделался любимцем всей Франции, потому что он отразил в себе, как в верном зеркале, все стихии народные, потому что он был и есть до сих пор единствен­ным представителем характера целой нации, простой куплетист, беспечный певец, про кото­рого так удачно сказал Бенжамен Констан: «Он создает превосходные оды, а думает, что сочиняет просто песенки...», не заботившийся ни о какой теории, не добивавшийся никакой славы, он пел, как пелось ему. Это Беранже — великий поэт, но только заметьте: своей эпохи и своего народа, поэт, который 'без колоколь­ного звона, без напыщенных фраз, без громо­вых восклицаний, может быть, сам не заметив того,— тихо, незаметно, постепенно подкапы­вался под ветхое здание классицизма. Уже оно готово было рушиться, но в эту минуту явился Виктор Гюго, вооруженный новыми теориями, с треском и криком,— и старик Беранже, молча, бесспорно, предоставил ему громкое титло литературного реформатора.— Да, он был писателем чисто романтическим тогда еще, когда Баур-Лормиону с братиею не приходила в голову блестящая мысль по­дать королю просьбу о том, чтобы его вели­чество издал эдикт об уничтожении новой по­эзии; когда сии великие мужи не составили презрительного слова «романтики», которым они хотели заклеймить поборников новой школы... Беспечные, они не подозревали, что с ними вместе по литературному поприщу давно разгуливает романтик, поэт народный!.. И как они могли подозревать такого предателя в простом куплетисте Беранже, который — и то некоторое время — в их глазах разве тем и был замечателен, что находился под покро­вительством Луциана Бонапарте... Так, мы считаем, вопреки мнению гг. французов, что не Виктор Гюго, а Беранже первый нанес удар их старой классической школе».

(Вышеприведенные высказывания самого Беранже и это свидетельство современной ему русской критики, как видит читатель, вовсе не говорят о том, что Беранже является допод­линным сторонником эстетических установок («новых теорий») романтизма. Речь идет лишь о Беранже как о предшественнике и соратнике романтиков в их наступлении на Бастилию классицизма. И слова поэта, что он «многим обязан» романтической школе, следует пони­мать главным образом в том смысле, что ро­мантики помогли укрепиться его новаторским стремлениям, решительно очистив француз­скую поэзию от всякого эпигонски-классицистического хлама и утвердив его право на поэтиче­скую работу в «иизком» жанре песни и на пользование всем богатством национального языка.

Подлинное отношение Беранже к роман­тизму становится понятно при знакомстве с другими его высказываниями.

Обратимся к «Моей биографии», где Бе­ранже свидетельствует, что если он высоко ценил выдающихся представителей романти­ческой школы, то не потому, что они были романтики, а потому, что они были талантли­вые люди:

«Ретроградные тенденции некоторых идей этой школы, издавна отвергаемые нашими ли­бералами, старыми и молодыми, не мешали мне рукоплескать высокому лирическому ге­нию Виктора Гюго и восхищаться «Размышле­ниями» Ламартина, с которым я сошелся, впрочем, гораздо позднее. Я радовался тому, что г-н де Виньи сочетает в своих сюжетах и вкус и искусство, обладая талантом, необыч­ным между нами. Я понял обширность и изя­щество ума Сент-Бёва и вместе со всеми про­рочил Дюма большие успехи в драматургии... Напрасно возражали мне, что школа эта часто грешила против той демократической мысли, которая расчистила перед нею путь (то есть против революции XVIII в.— Ю. Д.), что из среды ее раздавались оскорбления нашей славе, что там надругались над Напо­леоном, умиравшим на острове св. Елены, и не признавали заслуг, оказанных философией, — все эти грехи были для меня еще чувствительнее, чем для кого-либо другого. «Но,— отвечал я,— мы, начиная писать с юных лет, открываем свое поприще всегда идеями чужи­ми, и у нас не хватает времени дать себе от­чет, в каком соотношении находятся эти идеи с нашими собственными чувствами (этим, между прочим, и объясняется изменчивость стольких выдающихся умов); а так как все наши романтики еще очень молоды, то про­стим им ошибки, в которых мы можем требо­вать отчета разве только у их кормилиц. Но они, по крайней мере, заставляют литературу нашу выражать более откровенно все новое, современное, чисто французское, что мы так долго передавали, даже в наших политических собраниях, при помощи заимствований у древ­ности или на языке, совершенно враждебном простому и точному слову, языке, образец ко­торого представляет нам Делиль. Дайте срок! Напрасно привязываются они к прошедше­му,— они еще придут к нам. Язык, на котором они говорят, приведет их к нашим идеям. Мне не хотели верить, а тем не менее мое предска­зание сбылось».

Таким образом, ясно, что заслугой роман­тиков Беранже считает объективно-демокра­тический дух их реформы, их попытку произ­вести в литературной области давно уже на­зревшую революцию, их плодотворные усилия к тому, чтобы научить литературу выражать новые и современные идеи на французском языке. В письме 1833 года к Геряю поэт писал: «К чему тебе нападать на этих бедных роман­тиков?.. Неужели ты можешь быть недоволен тем, что они начали революцию, ставшую на­сущно необходимой? Разумеется, как всякие реформаторы, они зашли чересчур далеко, но их смелые опыты принесут свою пользу, и наш язык, ставший (богаче, будет лучше отвечать новым потребностям, новым идеям». Беранже всегда отдавал должное «смелости» и «разма­ху» борьбы романтиков, но все-таки считал, что не все «аристократические барьеры» ими уничтожены и что демократизм романтическо­го движения далеко не достаточен. Так, в пре­дисловии к сборнику 1833 года он говорил о современных «молодых и великих поэтах» ро­мантизма: «Смею сказать, что и им было бы полезно спуститься подчас с высот нашего старого Пияда, который, пожалуй, слишком аристократичен для духа нашего доброго французского языка».

Относясь к романтической школе как к еди­ному литературному направлению, обладаю­щему единым творческим методом, Беранже, однако, отличал различные общественно-поли­тические фланги этой школы и неодинаково к ним относился.

Ему были глубоко чужды воззрения пред­ставителей реакционно-аристократического романтизма: их антидемократизм, поэтизация ими трона, феодальной старины и католициз­ма, их неверие в человека, их скептическое и пессимистическое отношение к действитель­ности. Правда, Беранже всю жизнь испытывал большой пиетет к Шатобрнану как литератур­ному новатору, противнику классицистов: его произведения «избавили меня от помочей Ле Баттё и Лагарпа — услуга, которой я никогда не забуду». Он был благодарен Шатобриану за то, что в юности научился с его помощью понимать красоту древнегреческой поэзии, как и поэзии библейской. Беранже воспринял от Шатобриана некоторые влияния, отвечавшие слабым сторонам мировоззрения народного поэта — его религиозности, а потому считал заслугой Шатобриана то, что он «вводил в ли­тературу начало религиозное, казалось бы из­гнанное из нашей поэзии». Больше того: «Под влиянием Шатобриана,— писал он,— я поку­шался было (в юности.— Ю. Д.) возвратиться к католицизму». Впрочем, с течением времени Беранже разглядел, что в католицизме Шато­бриана немало «ересей» и что он — из людей, желающих «выказать веру, которой они на са­мом деле вовсе не имеют». «Я не подчинялся всем вообще суждениям великого писателя»,— оговаривается он, отмежевываясь и от полити­ческих взглядов Шатобриана. Более противо­речивым было отношение Беранже к Ламартину: как политическог