Ты любезна мне, и всякому ты любезна, - от всякого неотделима; все тобою согреты... Кто же согреет тебя? 21 глава




«Иисус, не ёрзай. Сиди спокойно, – с ненастоящей строгостью окликал его отец. – Будь внимательнее, малыш…») …

-

«Мария… Мария… Маша…»

Мир… И звонкий и бесшумный шар… и чёрно-белое верченье… клубок миража, избегающий прямого взгляда… ищущий его…

Лёгкая судорога прошла по телу пса. И – судороге вослед – угроза… помощь…

«Мара…!»

Пёс насмешливо напружинился из сна, и густые ветви дерева Бо качнулись над ним.

-

…Что это? Жарко и сухо. И нет здесь ни капли воды.

Он облизнул спёкшиеся губы.

Здесь живут, толпятся, желают. Здесь требуют и обливаются слезами. Здесь отворачиваются и ропщут. Вот они – миражи… Их тела растрескались и поникли, и всё, что изъязвлено трещинами – мерцает взглядом… О! – они очень хотят пить, но совсем не знают об этом. А вода… воды – нет.

Пёс осмотрелся. Железо, да камень, да груды стёкол… вот – кипящая пышущая резина... Изломанная земля – в разверстьях, пром я тостях, морщинах… На земле – обтрёпанный суховеем – бумажный свёрток, до половины выпавший из шуршл и вого пластикового пакета… Тетради… Пёс подошёл к ним.

«Ах, мой добрый, мой милый мальчик Семён! – вот и пригодились твои тетради… О, как же они нужны! Спасибо…»

Пёс сдавил лапами тетрадный свёрток, скручивая, вжимая его в землю. Тетради умалились… затрещали… набухли… Взл о пнулись! И из земли – с трудом, но радостно расчищая себе тропинку – забил родник! Заструился, зажурчал, расплеснулся – раздвигая обломки, осколки, ржавь! Побежал! Побежал! Полетел!

Пёс окунул, глаз не зажмурив, лицо в родник: омылся; напился вдосталь. Посмотрел, роняя капли в сухую землю, на радостный лёт родника. Качнул головою:

– Доброй дороги, малыш! Доброго, долгого терпения…

Родник зажурчал, запел!..

-

«…Из леса выходят скворцы и козы, из леса выходят медведи и лисы, еноты, бобры, снегири… Выходят деревья… Сегодня к моей поляне прибрёл дуб; он сокосн у лся с омывающими поляну берёзами, неслышно встал между ними…

– Здравствуй, Наставник, – сказал дуб. – Я слышал, ты принимаешь всех…

– Здравствуй, Прекрасный и Сильный, -- ответил я ему. – Мне некуда принимать… но – только благодарить, тех, кто хочет быть рядом…

– Я рядом хочу быть, – сказал мне дуб.

– Благодарю… » …

-

«Лето… Как часто нам кажется, что времена года не схожи одно с другим…»

Вот: цветы. Огромные жёлтые цветы.

Пёс с интересом принюхивался к ним.

«Подсолнухи – в лесу. Это очень красиво!»

Подсолнухи росли на самом краю полянки, возле берёз. Бело-чёрно-зелёные берёзы и жёлто-чёрно-зелёные цветы. И странно, и дико, и хорошо! На самой же полянке, обступая со всех сторон давным-давно остывшее костровище, росли ромашки. Много-много ромашек. Целый океан!

Привалившись боком к просевшей стенке шалаша, пёс любовался, неторопливо и бережно облизывая красоту.

…Со стороны ручья послышался затяжной отрывистый лай. Пёс приподнял голову.

На поляну выскочило сразу несколько десятков собак; выскочив – замерли, увидев пса. К ним присоединялись всё новые и новые собаки, и вскоре поляну обступила целая толпа, – разношёрстное бродячее собрание, по-летнему миролюбивое, удивлённое.

Толпа расступилась. На поляну вышел вожак.

– О-го-го! – вожак захохотал. – Так вот это кто! Пёс Истины!

Пёс, не вставая, чуть приметным кивком – поклонился.

– Давненько не виделись! – веселился вожак. – Рад! …Ты совсем не изменился!

– А вот твоя стая – изменилась, – спокойно заметил пёс, внимательно оглядывая обшарпанную суетливую вольницу.

Вожак, унимая смех, обернулся на стаю.

– Да. Многое изменилось…

– Многое, – согласился пёс.

– Нас стало больше, – сказал вожак.

– И – меньше, – заметил, вставая, пёс.

Вожак нахмурился:

– Ты о чём, Пёс Истины? Когда становится больше – не становится меньше!

Собрание собак согласно загомонило.

– Я почти не вижу тех, кто был с тобою зимой. – Пёс подошёл ближе. – Где они?

– Остались в зиме… Где им быть…?

Глаза вожака затуманились. Стало заметно, как сильно он постарел, обмяк. Очевидно, это был последний год его верховодства в стае; возможно, и последний год жизни.

– Какими они остались в зиме?

– Голодными и больными, – отворачиваясь, буркнул вожак. – Им было совсем не страшно: они устали жить…

Стая забеспокоилась.

– Эй, а ты-то кто такой!? –- затявкал юный, нахального вида бульдог.

– Это Пёс Истины, – шепнула старая, похожая на унылую козу, собака. – Я его помню…

– Ну и что!? – не унимался бульдог. – Чего он лезет!?

– Он сумасшедшенький… – старая собака жалостливо посмотрела на пса.

– Я его живо в разум вгоню! – надулся бульдог, принимая свирепую позу.

– Оставь!.. – отмахнулся вожак.

– Какое там! – бульдог вошёл в раж и воинственно подскочил к псу. – Взбучку! Взбучку устрою!

Пёс коротко дунул и визжащего, размахивающего лапами бульдога кубарем унесло в лес. Откуда-то из лесных глубин послышались жалобные, перемежаемые сердитыми выкриками завывания.

Стая, оторопев, попятилась, раздаваясь по сторонам.

– Умеешь! – одобрительно усмехнулся вожак. Понизил голос: – Правильно. У меня на этого забияку сил уже не хватало… Давно пора.

Пёс промолчал.

– Ты красивый, – мечтательно сказала лопоухая овчарка. – Оставайся с нами!

– Нет. Я не за этим вас ждал.

– Так ты нас ждал? – удивился вожак. – Но мы здесь случайно!

– Нет.

– Нет? – Вожак оживился: – Мы недавно узнали, что здесь какой-то Наставник завёлся. Вот. Прибежали полюбопытствовать! Летом и на диковинку можно время потратить, – не так скучно ждать зимних слёз… – Вожак пристально посмотрел на пса: – А ты, я вижу, хочешь с нами поговорить?

– Да.

– О чём?

– О том, о чём вы не стали слушать меня той зимою, – улыбнулся пёс.

Вожак прицокнул языком.

– Ты точно сумасшедший! …Не обижайся, я был бы рад твоему приходу в стаю. Я стар; нам нужен новый вожак. Ты мог бы им стать! Но – сумасшедший…

– Я – за! – тявкнула лопоухая овчарка и стыдливо потупилась.

В стае задёргались, загомонили. Возник суетливый обмен мнениями. Стало шумно.

– А мне – интересно! – выступил из толпы клочковатый облезлый дог. – Я тебя помню! – Умными, чуть слезящимися глазами дог внимательно уставился на пса. – Ты тогда хотел с нами о чём-то говорить. Я так и не понял – о чём? Мне интересно!

– Пусть остаётся! – раздалось сразу несколько голосов. – Чего там! Пусть говорит!

У края поляны, прихрамывая, остановился бульдог. Тоскливо озираясь, он несколько раз перетряхнулся, пытаясь избавиться от налипшего на него лесного мусора.

– Ну как ты? – хмыкнул вожак. – Живой?

– Хвост где-то потерял… – мрачно заявил бульдог. Посопев, неуверенно добавил: – Это возмутительно!

Стоявшая рядом с ним длинноногая сутулая собачонка громко хихикнула:

– Да у тебя и хвоста-то никогда не было! Что ты врёшь?

– Моё дело! – огрызнулся бульдог. Рассудительно пробормотал: – Может – и не было… но если бы был – с ним могла случиться неприятность!

Смешки и хихиканья послышались со всех сторон.

И – смолкли. На поляне стало тихо-тихо. Даже бульдог забыл про свой несуществующий хвост и грузно шлёпнулся на то место, откуда хвост мог бы расти.

– Ну ничего себе… – выдохнули откуда-то из задних рядов.

…Пёс смотрел на стаю. Стая смотрела на пса. Над спиною пса, осв е ркиваясь, высоко и просторно расцветали лёгкие светлые крылья.

Вожак откашлялся.

– Это уже чересчур… – Заволновался: – Не мне тебе говорить – сумасшедший ты или нет. Решай сам!

Собаки заперешёптывались, загудели. В некоторых голосах – слышалось восхищение, в других – недоумение и забота, а в каких-то голосах – проплёскивал страх…

– Я тебя помню! – Из галдящей толпы, проталкиваясь, выбралась маленькая лохматая собачка. Пёс кивнул ей. – Кажется, я тебя никогда не видела… А я – помню!..

– И я тебя помню, Елизавета.

– Ты знаешь, как меня зовут… – изумлённо пролепетала собачка по имени Елизавета.

Она молча подошла к псу и, зажмурившись, покачивая головою, легла рядом.

– Оставайся с нами, – высоко задирая брови, попросил дог. – А?

– Оставайся!.. Оставайся!.. – забормот а лось с разных сторон.

– Нет, – громко сказал пёс. Стая затихла. – Я не останусь с вами. Но: я ждал вас.

– Зачем? – робко спросил дог.

– Чтобы вы остались со мной.

– И мы будем летать?.. – еле слышно прошептала собачка Елизавета.

– Будем, – твёрдо ответил пёс.

– Я когда-то уже летала…

– Ты летала, малышка, – подтвердил пёс. – Тебя держали над облаками любящие руки. Теперь – ты полетишь сама.

– А где же Наставник? – нерешительно промямлило из толпы беспородное лохматое существо. – Мы, вроде, к нему шли…

– Его здесь нет, – ответил пёс. – То, что вы видите, – костровище, зола, шалаш, – это кокон. Бабочка вышла из кокона и улетела.

– Все летают… – пробормотал кто-то, явно ошарашенный. – Сговорились они, что ли…

– Вы остаётесь со мной?

– Я остаюсь… – пискнула собачка Елизавета.

– Я тоже остаюсь, – спокойно решил вожак. – Пусть. …Только – зачем?

– Мы станем дор о гой.

– Дор о гой? Какой дор о гой?

Дор о гой.

– Я не понимаю, – сказал дог. – Но я остаюсь с тобой. – Широко улыбнулся: – Хочется узнать, о чём ты говоришь!

– И я, – неожиданно встрял бульдог. Засмущался.

– И я…

– И я остаюсь…

– И я…

Через несколько минут вся стая определилась: они остаются с псом. Правда, что же такое означало – остаться с псом, никто толком не понимал. …Впрочем, никого это уже не смущало: стало легко; даже самые старые и больные собаки почувствовали небывалую лёгкость.

– Что теперь? Куда? – удивляясь собственной беззаботности, спросил вожак.

– Теперь – бег, – сказал пёс. – Теперь – бежать! Вам нужно научиться звать крылья!

– Бежать, так бежать, – засмеялся маленький, похожий на старого ежа пудель, переживший в стае уже десять зим. – Я готов!

– Вперёд! – крикнул пёс. – И если кто-то отстанет – не бойтесь: можно потерять того, кто идёт впереди, того, кто идёт позади; можно потерять всех – и остаться совсем одному, – но крыльев потерять нельзя. Они не теряются. Они всегда там, где ты. Вперёд!

– Вперёд! Вперёд! Вперёд!

…Тихонько зазвенели, перебирая листьями, подсолнухи. Качнулись, - провожая… встречая…

 

 

–––––––––––––––––– - –––––––––––––––– - ––––––––––––––

 

ТЕАТР ПИСЕМ

 

На рассвете первого дня весны из леса выехала повозка, влек о мая задумчивой белой лошадкой. Выехала – и остановилась на придорожной опушке.

Лошадка вздохнула, мотнула головой, переступила передними копытными лапками… Казалось, ей не так уж и важно – куда. Но, осматриваясь, справа она увидела: город… В сырости и распл ы ви – он проступал-клубился из чёрных, продёрнутых крупными снежными кляксами полей, из обтрёпанных скудных рощ, никнущих у его кромки, из низкого тёмного неба… Лошадка фыркнула; лошадка ещё раз мотнула головой и, в ы волоча повозку на дорогу, направилась в сторону города.

– Эй!.. – зашуршал брезентовый полог; из полога – старичок: бородёнка длинная, редкая; взъерошенная шевелюра; насупленные непросп а тые глазища. – Эй, куда это мы! а? Тебя куда понесло, обормотка ты этакая?

Лошадка удивлённо обернулась к повозке. Махнула хвостом (было такое впечатление, что она пожала плечами, но вот – махнула хвостом…). Старичок вылез из повозки по пояс, заозирался.

– А!.. Вот оно куда. Городок-городочек, посел е ньице… Вот оно что… Ну-ну… – Он зевнул. – А я посплю ещё. Отчего же не поспать?.. Вот ерунда!..

Старичок зевнул ещё раз и шустро нырнул под брезент. Некоторое время там слышались ещё какие-то стуки и бряки, потом – стихло.

Повозка медленно плыла по осевшему в слякоть туману; покачивалась; отблёскивала матовой головокр у жной зеленью на каменной ленте дороги. А рядом плыл, покачивался, отблёскивал-мельтешил ветерок. То – обмахнёт повозку, то – наскочит на неё, затеребит, обалаб о нит, то – кошечкой – уляжется на крыше: лежит, мурлычет. Забавный…

Лошадь идёт. Повозка плывёт....Долго ли им добираться? Городок – рукою подать! – …годы могут пройти… может быть – месяцы… кто его знает? Не о том забота; а забота: поспеть туда и тогда – куда и когда суждено. Да и то – забота ли?..

Вот. Вот и главная нота рассвета.

Вот и городок. И первая улица городка – в домишках неровных, в палисадниках и канавах – улица прямая, без всяких препон исходящая к улицам прочим, впускающая туда.

-

…Не было такого дня – независимо от времени года и погодных условий – когда дядя Гриша не выволакивал бы на прогулку Елизавету. Еже у тренний (как, впрочем, и ежевечерний) ритуал выполнялся неукоснительно, вне поблажек и недоумений, не меняясь и не откладываясь, не считая редких, всегда неожиданных исключений. Дяде Грише, разумеется, иной раз жуть как не хотелось выползать из-под одеяла, напяливать успевшую отвыкнуть от него за ночь одежду, вытряхиваться из квартиры и колобродить – ну как дурак! – по улице. Жуть! Но раз уж взялся ерундить, делать это надо было строго и пунктуально, без всяких там отнекиваний и сопений.

Елизавета – маленькая лохматая собачонка, проживавшая у дяди Гриши третий год – пробуждалась всегда натужно, зат я жисто. Она поскуливала, изумлённо поматывала головой и, в ответ на воздействия извне – крепко влипала лапами и пузом в пол, пытаясь уцепиться зубами за коврик, на котором так сладко, так безоглядно спалось и с которого её теперь непонятно зачем гнали. Елизавета чувствовала: дяде Грише этот ежеутренний гулёж – до лампочки, ей – так и вообще до люстры, с целым миллионом лампочек! Но, тем не менее…

Впрочем, гулялось легко. Елизавета обнюхивала и покусывала всё, что, привлекая и будоража внимание, обещало оказаться съестным; с любопытством разглядывала голубей; прислушивалась к окрестным звучаниям. Дядя Гриша сосредоточенно потягивал сигарету, лениво и расслабленно наблюдая набухающий потрескивающий разворачивающийся утренний мир. …Вот: невысокие обшарпанные дома, в дрёме и тайне… зыбкие, почти подмигивающие… Вот: подвижные тени деревьев на стенах… из стен растущие… стены вздымающие… Вот: розовое, жёлтое, голубое – щебет птичий раздвинув, раздвинув трепет листвы – шагнуло с небес… Вот: лошадь…

Елизавета негромко, но противно тявкнула. Дядя Гриша встряхнулся.

Лошадь? Откуда в городе лошадь? За без малого пятьдесят прожитых здесь лет с лошадьми дяде Грише доводилось встречаться не часто. Последний раз – лет двадцать назад, не меньше. Вот! Поди ж ты…

Лошадь стояла, потряхивая ушами, и спокойно смотрела на дядю Гришу. Елизавета тявкнула ещё раз, погромче.

– Цыц, ты, фисгармония!

Дядя Гриша нахмурился. Аккуратно положил в оказавшуюся поблизости урну докуренную сигарету. Растерянно засопел.

Лошадь – как лошадь… А вот рядом с лошадью – довольно невнятное старомодное сооружение. Балаган, что ли? Балаган… Зачем он здесь? Невысокий… Странный такой. Шатёр – не шатёр… не поймёшь что! Сбоку, подпирая балаган, приткнулась повозка-фургон… Лошадь неторопливо подошла к фургону и вытянула из него – сочно подшмыгн у в губами – клок сена. Вытянула; улыбнулась.

– Дела-а… – протянул дядя Гриша.

Елизавета негромко тявкнула, соглашаясь.

…Балаган был неподвижен, да… но и – подвижен. Балаган – так казалось – приплясывал на месте. Балаган был весь в шорохах – шуршал, потрескивал, шелестел… – шорохами окутан, шорохами переполнен, – шорохи заплёскивая-вея по сторонам, и, будто бы, наполняя каждую оплёснутую сторону нездешним неведомым ароматом. Он жил так, как живёт всякое дерево, и с деревом был схож, и от дерева неотличим, хотя внешне – не похож ни на что, и уж меньше всего – на дерево. И шуршал… шуршал… каждым листочком шуршал, – вот: весь облеплен – от пяток до макушки – множеством исписанных бумажных листков. Большие листки, небольшие листки, совсем крошечные… Утренний ветерок мягко теребил их, и – в ветерке – шёпот, шёпот, шёпот… почти угадываемая речь.

Дядя Гриша поёжился. Дядя Гриша прищурился; выпустил из рук Елизаветин поводок и пришагн у лся ближе к балагану.

Что это? Он уткнулся взглядом в ближний к себе листок, пытаясь понять: что? что это? Кружево… кружево… кружево…; тонкое многоцветное кружево, щедро льющееся из сиятельной спелой белизны листа. Рисунок? Да, конечно! Но и не рисунок, – речь. Вот: буквы, слова; строчка за строчкой…

«На рассвете появился зверь.

Это был очень маленький зверь. Только глаза его были большими. Большими-большими. Большие глаза зверя, умеющие шептать в тишину.

…Он всегда появлялся на рассвете. Вечером, ночью ли, днём, – но на рассвете. Так ему нравилось. Так он умел. Так ему мечталось. Появлялся – и распрямлял тонкие лёгкие крылья, мягкие, как тополиный шёлк. Зверь взмахивал крыльями, и – …нет, не летел, но – овеивал лётом воздух. И лёт – мгновенно, всепроник а юще – веялся! веялся! веялся! – веялся во всякую подставленную горсть, во всякий терпеливый призыв, наполняя и озаряя вдосталь. …И кто-то ещё взмахивал крыльями. …И ещё… И ещё…

О!: из рассвета – прямо, никуда не сворачивая, всё шире и внятней ол а скивая крыльями мир! Ах!..»

Неожиданно – в налетевшем ветерке – листок дёрнулся, отделился от стены балагана и, выписывая заливистые кренделя, понёсся по зевающей утренней улице куда-то в даль, в тихие сверкающие гл у би маленького городка. Елизавета, весело повизгивая, кинулась за листком вслед.

– Стой!

Дядя Гриша, весь изогнувшись, попытался ухватить мелькнувший мимо него поводок. Куда там! Промахнувшись, дядя Гриша потерял равновесие и неловко шлёпнулся на асфальт.

– Тьфу ты! – Он встал, отряхиваясь и сердито поглядывая по сторонам. – Вот шальной организм!

Елизаветы уже не было видно. Вот как! Впрочем, она, вероятно, свернула за листком за угол. Ну надо же! Надо было её возле лошади привязать, пусть бы та научила её сено есть… пусть… Ага!

– Вот сено она сегодня на обед и получит, – негромко бурчал дядя Гриша, продолжая отряхиваться. – Сено, а не кашу с мясом! Раз такая быстрая – значит, почти лошадь… Вот-вот!..

Неожиданно его тряхнула мысль: он же не дочитал! он так и не дочитал… Как же так? «…взмахивал крыльями…» Не дочитал… Дядя Гриша никак не мог понять – вцепиться и понять – почему прочитанное на листке было так важно для него, так необходимо… Не мог. Но важность и необходимость ощущал отчётливо, звонко. А вот – не дочитал! Что же делать?

– Что же делать? – спросил дядя Гриша у лошади.

Лошадь шмыгнула носом и вполне отчётливо подмигнула.

Дядя Гриша вздрогнул. Нерешительным шагом, то и дело оглядываясь на лошадь и балаган, он зашагал к повороту, за которым исчезли листок и Елизавета. Быстрее. Ещё быстрее. Оглянулся. …Ему ещё никогда не подмигивали лошади! Ему даже жена – бывшая и ныне забытая – никогда не подмигивала, если уж на то пошло. …Быстрее. Так, кажется – сюда… Опять оглянулся. И только теперь он заметил над неширокой обшарпанной дверцей балагана крепко натянутое серое полотнище с почти неотличимой от него и заметной только издали надписью: ТЕАТР ПИСЕМ.

-

(– Дядя Гриша, не хочу я твой яблочный пирог, – лениво говорила ему жена, потягиваясь под одеялом. – Ну сколько – сколько! – можно говорить? Ну, зану-уда…

Это она придумала ему прозвище: «дядя Гриша», а следом – так стали именовать его все, и знакомые и соседи. Пусть…

– А чего бы тебе хотелось, солнышко? – робко спрашивал молодой дядя Гриша. Я – пожалуйста…!

– Ты печёшь эти пироги по утрам вот уже целую неделю! – не слушала его жена. Мне – надоело!.. Понимаешь?

– Ну, хочешь – пудинг? – Он присаживался на краешек кровати. – Пудинг, а? Я в бабушкиных записях, недавно, такой рецепт нашёл…

– Да отвяжись ты от меня со своим пудингом! – в капризном голосе избыточно выспавшейся женщины появлялись истеричные нотки. – Сам его ешь! …И вообще – уйди отсюда! – виснет тут с утра, подумать не даёт! Вот что-то приятное снилось… снилось… а из-за тебя – забыла…!

– Может, музыку какую включить? – вставая с кровати, нерешительно поинтересовался дядя Гриша. – Если хочешь – давай включу…

– Я хочу, чтобы ты денег побольше зарабатывал! - Жена сердито отбрасывала одеяло. – Поменьше надо на небо пялиться, балда, и побольше смотреть – как люди живут! А то ведь с тобой или с голоду умрёшь или со стыда сгоришь!..

– А как они живут? – тихо спрашивал дядя Гриша.

– Как люди! – назидательно отвечала жена. – Не как олухи! Ты на себя посмотри: утро только началось, а он жене уже все нервы истрепал!..

Дядя Гриша негромко вздыхал, махал рукой и уходил на кухню.

– И нечего махать рукой! – кричала вдогонку жена. – И не кури там!..

…Надо же – вспомнилось… Почти пятнадцать лет прошло, как жена его сбежала – по направлению к метрополии – с заезжим ухватистым инженером, добычливым и вальяжным. …Не вспоминал он её, забыл… Только-то и осталось – прозвище: «дядя Гриша»…)

-

Переулки, дома, дворы – всё это уже не выступало по сторонам, но – мелькало, обн ы ривая и пропадая за спиной. Дядя Гриша бежал. Самого себя он ощущал несущимся с откоса мотороллером, хотя – разумеется – никакого откоса не было, да и бег образовался плавный, почти бесшумный.

Ни Елизаветы, ни листка… А, да что там! Ни о Елизавете, ни о листке дядя Гриша больше и не вспоминал. Другое увлекло его, заслонило, вскружило голову: бег. Беж а лось как-то необычайно легко, необычайно уверенно и умело. Человек и бег – одна непрерывная струна, натянутая между неведомым пунктом «А» и ещё более неведомым пунктом «Б». Давным-давно дядя Гриша не чувствовал себя так: он и бег – ливень… ливень… он и бег – облако, скользящее по твёрдым звонким верхушкам луговых трав… Давным-давно… – с детства.

Кто-то окликнул его из окна. Бестолково суетящаяся возле бочки с молоком знакомая продавщица – приветственно махнула рукой. Переходящий через улицу огромный, персиковой окраски кот – выгнулся и зашипел.

Мимо… Мимо… Мимо…

Ветер… город… жизнь… – один плотный упругий поток… один бесконечный сон… верч е ние; восхожденье...

«Куда же это я бегу?» – мимолётно озаботился дядя Гриша, но тут же о заботе и позабыл. Хорошо-то как! Ну как хорошо! А вот и…

Хлоп! Бега больше не было. Бег улетучился, как изн ы ривает из внезапно открытой ёмкости воздух. Дядя Гриша остановился, с трудом утр я хивая взбаламученное дыхание, хватаясь руками за грудь; остановился – привалился к фонарному столбу. Прямо перед ним, приветственно колышась в утреннем сквозняке всеми краешками, всеми верёвочками, всеми-многими листочками-письменами возник давешний балаган. Не совсем было понятно, как – разойдясь в беге, напропалую шлёпая по городу – он снова оказался на площади, там, откуда и отправился, мельтеша, вдогонку за Елизаветой и выскользнувшим из рук листком. Смутно он помнил: вне зависимости от того, какие пробегались улицы, дворы, переулки – бежание только удаляло его от площади, и уж никак не разворачивало обратно. Никак! А впрочем…

– Ты что-нибудь понимаешь? – сипло спросил ещё не отдышавшийся дядя Гриша у лошади.

Лошадь утвердительно дёрнула ушами и удивлённо посмотрела на дядю Гришу.

Тот вздохнул:

– Мне бы теперь понять…

Полог балагана, качнувшись, раздвинулся вширь. Из медово подсвеченного полумрака выступила – нет, выплыла! – громадная улыбчивая тётка.

– Что не заходите, кормилец? – басом воскликнула тётка.

– Какой я вам кормилец… – ошарашенно промямлил дядя Гриша, теснее прижимаясь к фонарю.

– А как же!?! – гаркнула тётка, расплёскивая объятия. – Покормишь – вот и кормилец, а нет – так проходи, даром.

– Нет у меня ничего, – виновато сказал дядя Гриша. – Разве что – вот…

Лихорадочно шаря по карманам, он наткнулся на старую засохшую баранку и, робея, протянул её.

– Радость-то какая! – закричала тётка. – Какая баранка! Нет, ты видала?

Лошадь одобрительно кивнула головой.

– Какая замечательная баранка! – продолжала луч и ться тётка. – Ещё несколько посетителей – и обед! …Ну, заходи, чего встал?

– Куда? – почему-то испугался дядя Гриша.

Лошадь, заржав, весело перетряхнулась и повернулась к дяде Грише хвостом.

– К себе, – хмыкнула тётка. – Куда же ещё…

Дядя Гриша непонятливо дёрнул бровями.

– В театр, лапонька. Видишь, написано: «Театр Писем». Вот и зах о дь, если пришёл. Нам – угощение, вам – представление!

– Это что ж, для меня одного…? А другие зрители? – Потоптался. – Вам зрителей нужно дождаться. …Сейчас, правда, рано – утро ещё, но часа через два, три… Вы подождите! У нас бродячий театр в диковинку, народ подтянется. Соберутся!

Тётка улыбнулась:

– Мы зрителей подбираем, а не собираем. Ты заходи, не елозь. Все на месте, только тебя и ждут.

У входа раздалось знакомое тявканье. Из балагана – наружу – высунулась Елизавета; Елизавета непривычно внимательно поглядывала на дядю Гришу и довольно махала хвостом.

– Лизка, где ж тебя…! – бросился дядя Гриша.

Елизавета нырнула вглубь балагана.

– Стой! – нырнул он следом. – Стой!..

-

 

 

 

Он стоял в центре площади, по щиколотки в снегу, и сухая шершавая позёмка опл я сывала его сто я ние.

Рядом крутилась Елизавета. Она весело потявкивала, – то отбегала, то возвращалась, – всячески пританцовывала перед дядей Гришей, явно призывая последовать её примеру.

Дядя Гриша в танец пускаться не стал. Не до танцев, собственно говоря, ему было. Дядя Гриша потряс головой, охлестн у л себя пару раз по щекам, и – на всякий случай – протёр глаза. Ну и что? А? …Где? – где то, во что он вошёл? …а то, куда он вышел – что это? …Впрочем, город свой дядя Гриша узнал. Да-да, это он… Только… – только к лету всё, вроде бы, шло… а тут – зима. И странная зима!

…Вечер. Знакомо выплёскиваются из площади улицы, переулки, – выплёскиваются-множатся, растекаясь. Горят фонари. Клубятся из света фонарного изв и вные строгие ветви древ е с… обледеневшие провисшие провода… А людей – нет. Нет… Да что там! Вот: здание за зданием, – кирпичные многоэтажные хижины сиротского табора, – но ни в одном окне не видно света. Снег не убран, – лежит себе пушистым покровом, где придётся, мерцает. Нет птиц, нет собак, нет кошек… Возле – во-он того – продуктового магазина каждый вечер отирается целая компания кошек! Нет ни одной…

Пар изо рта – клубами. Воздух плотный. Видать, мороз! – и мороз не шуточный. Да вот только – всего и есть на дяде Грише, что ботинки летние, лёгкий плащ, накинутый поверх рубахи, домашние брюки… А – не холодно. Совсем.

– Где все? – сурово спросил дядя Гриша Елизавету.

Елизавета посмотрела удивлённо: мол, надо же какие глупости спрашивает! – но крутиться вокруг не перестала.

Дядя Гриша набрал побольше воздуха в грудь и закричал что есть силы:

– Лю-ди! А-у-у-у! Лю-ди!!!...

Взвыв, взвилась от домов, из улиц, из сиятельных гулких сугробов вь ю жливая волна, – вспенилась о дядю Гришу, заволокла, обтереб и ла.

– Лю-ди! – ещё натужливее закричал он, отплёвываясь от снега. – Э-гэ-гэй!!!

И вдруг – побежал; побежал, размахивая руками, что-то бессвязное бормоча, пугаясь. То и дело – падал… но – вставал, снег утирая с лица, – продолжал истошный бегл и вый галдёж.

Мощный, пришедший с небес удар ветра опрокинул дядю Гришу – поволок, поволок! – втиснул в сыпучие россыпи, придавил – удерживая – стопою. И оттуда – из ветра, из снега, из ледяной карусели – растреснулся громовым раскатом голос:

З а н а в е с п о д н и м а е т с я!

Шелестя, лепетали снежинки, – тысячью тысяч, – мириадами… бредом… пургой…

– Почтеннейшая публика, занавес поднимается!..

Дядя Гриша – сжавшись в комок – замер.

-

Бредил ли, спал ли, сознание ли отпускал погулять в невнятное погул я нье… Понять бы! Очнулся – тихо вокруг.

Город. Город его лежал сквозь лето. Город его дышал.

Медв я ные талые запахи, треньканье и лепетанье, цветущая пряная морось… Но – тишина. Движение, движение, движение. По-во всюду двигалось, перемешивалось, вспыхивало, мелькало; но и – не двигалось: перемешивалось – не перемешиваясь, вспыхивало – не сгорая, мелькало – не изм е лькиваясь вовсе, кажущейся незыблемостью дразня. …Будто бы – то, а приглядишься – это … Вглядываешься, привыкаешь: это! это … Вгляделся – то, ни что иное…



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: