Ты любезна мне, и всякому ты любезна, - от всякого неотделима; все тобою согреты... Кто же согреет тебя? 23 глава




– Да они там что-то про чашки болтают, – рыкнул из глубокого кресла Муравьиный Лев. – А я так понимаю: коли ты чашка, то под носиком чайника тебе будет куда как уютно… Эй, кому чайку!!

– Да тут не в уюте дело…

– Да тут как раз в уюте дело: если бы нам не было уютно всем вместе, – что бы мы здесь делали?

– Эй, кому чайку!..

– Торт сюда! Торт!.. …

Распахнулись дальние двери, и дюжина рослых ящериц (в сиреневых колпаках, надвинутых на глаза и в розовых нахв о стных лентах) внесли огромный торт. Высокий и круглый – он был сделан просто, без всяких витиеватостей и кренделей. Без всяких там финтифлюшек и узоров. Только поверху, крупными печатными буквами из ванильного пломбира шла надпись: «способность и проявленность быть Мудрым и Сострадающим так редко соединяются с возможностью быть Мудрым и Сострадающим, что об этом и говорить не стоит» …

Никто ничего больше и не говорил. Все ели торт, макая сладкие тяжёлые куски в блюдечки с мёдом. И пили чай.

(Когда торт уже доедали – выяснилось, что надпись давным-давно растаяла. Ха! – это вовсе никого не удивило: пломбир – штука такая: зазеваешься, а его уж и нет…)

(конец фрагмента)

-

 

Дядя Гриша задумчиво посмотрел на скрипнувшую дверь продуктового магазина.

…Из магазина, весело улыбаясь, вышла кошка. Она толкала перед собой сырный шар. На сыре было написано: «Да здравствуют кошки!»

Кошка огляделась по сторонам, подмигнула сыру и облизнулась.

-

«Но: сны… сны… сны…

То – олени приходят и просят напиться воды, а вода, что просят олени, у коленей оленьих журчит. Им ведь только черпнуть языком! Но – просят напиться, просят… и в горсти черпаю я сколько могу и даю оленям. Радостны лица оленей! Желанно рты раздвигают, – бормочут, бормочут в воду, – в горстях моих. То – устрицы тянут зол о тные щели домов врозь снегопаду и солнцу. И верть возникает; так: надо всем возникает. От в е рти – теперь – съедин е нье. То – набухает водой горизонт, а в иной раз – зноем. Но – милосерден и чист, – прежде своего нетерпенья. Но: просыпаешься – пробуждаешься, да! – так понимаешь: так… так… так…

…Из подтекающего крана падают на дно ванны капли. Падают, дробясь, пламенея. Падают одна за одной, друг за другом. Падают, чередуясь малым промежутком, и имеют обличье одно. И звук имеют один: неотличный… но и чем-то различный, чем-то неповторимый – невыразимым чем-то, невероятным…; но звук имеют один.

Стук капель – монотонный, заунывный, зн о бный – угнетает, где-то – местами – опрокидывает и гневит. Пляшет на цыпочках вокруг тебя; грозит обезумьем, или иным каким, соседствующим с этим, недугом. …Ох, до чего неприятно!

Вот…

…Вот: соберёшься, поднатужишься – прямее, прямее! – и так представишь: и вовсе это не капель звук, но – кап е ль. Или – дождь. Или – о прысь звонч а льная, необъятная, вп е ненная в плечи твои волной… облаками…

Так! И вовсе не угнетает, а наоборот – придаёт бодрости и песенности, даёт возможность – сейчас, да! – просторно вздохнуть, распрямиться. Протягивает в глубоких горстях зад у мывательность, – одаривает вдосталь со всех сторон, и вспять своих подар е ний требовать не норовит.

Так! Отсюда – ход.

…И хожу я, и хожу: то – зажмурившись хожу, то – с распахнутыми напролёт глазищами. Хожу, и хожу, и так замечаю: всего у меня много, прямо-таки навалом! По сторонам – на все четыре стороны – оглянусь: отовсюду много. Голову вверх задеру, – много и там. Вниз – ох! – и внизу, и внизу – ох, как много! …Важный хожу, важный, как влажный песок на подошвах усмешливой рыбы. Важный хожу, и будто бы даже продр а гиваюсь от радости. Дрожу. Дрожу…

Дрожу… Дрожу… Озноб, перемещающий лихорадку во всякий предел. Озноб… озноб…; важный, и из важности – сп о тык, намёк на сближенье камней и лица: о, как мало у меня всего! как же…

Отсюда – улыбка.

…Перемещаюсь (теперь – легко, но и далее… далее… далее…) к вершинам чисел и слов. Здесь котята – си я нные котята – лижут солнце, овёс, молоко. Я проскакиваю по шерст и ночным верхушкам жмущих сосцы лапок, и взметнувшись – взметнувшись! – разворачиваюсь в чёрный, омытый созвездиями лист. И я. И котята. И прочее…

Теперь мы вместе.» …

-

Дядя Гриша понял, что слова больше не танцуют вокруг него. Слова были в нём.

Приятное – безоглядное – тепло колыбели… Розовые в утреннем солнце верхушки трав… Мама машет ему рукой с другого берега реки, и каждый взмах руки её – крепнущие контуры моста… прочность и краткость переправы… близкое и нерасторжимое, никогда не покидающее никого.

…Елизавета мирно посапывала, зажевав краешек рукава. Тело собаки дышало теплом, напоминая приплёснутую к очагу лужицу парного молока… густого белого молока… белого-белого, как чистый бумажный лист, готовый ко многому, но знающий – ещё больше...

-

 

К-ПШС«З»

«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)

…И вот тут, когда все собравшиеся уселись поудобнее, поёживаясь и тиская нетерпеливо тонкий фарфор чашек, – случилось событие… Редкое событие случилось!: стоявший посреди стола Большой Медный Чайник – заговорил… …

-

«Мороз ли в ласку тебе… облака ли…

Жёлтые искры календулы – икры отталкивают, заставляя бежать. И никакие мысли не смеют играть в нечестные игры – обгоняя друг друга, друг друга отпихивая от вибрирующей воронки воплощения. Только тлеющий лай исчерн е лых в младенчестве стручьев гороха – щёлкает в спину, подобно щёлканью в сердце хронометра Давних Дней…

-

…Тело Шута спало. Но к вр о денебытию его примешивалась жёсткая колкость, влипшая в неподвижные рёбра, – так тело Шута ощущало ПЛАНЕТУ.

Оно было голодное, это тело… Редко Шуту удавалось попросить еды так, чтобы у кого-то и впрямь возникло желание накормить его. Слишком уж он и жизнью и речами своими отличался от остальных обитателей этих жилищ. Он был попросту противен многим из них, и – лишь немногим – смешон.

Телу очень мешала план е товая колкость, очень утомляла. Тело даже боялось, что она войдёт в резонанс с голодом и продавит хрупкую корочку вр о денебытия, призывая ширящимся разломом возвращенье души.

Душа была обильна и ярк а. …Много лет прожив вместе, произрастая друг другом – тело любило её… и – тяготилось ею. …»

-

– Ни-и-ичего не понимаю, – тихонько пропищала одна из Зелёных Мышек. – Это он про что?

На неё зашикали со всех сторон, а старая Жаба и вовсе – локтём толкнула.

Зелёная Мышка порозовела и, засмущавшись, сунула мордочку в чашку.

– Ни-и-ичего не понимаю… – немножечко гулко, но совсем уже тихо донеслось из чашки.

Жаба кашлянула, и толкнулась ещё раз.

-

«…ему невыносимы были мальчишки, секущие гибкими прутьями стебли полыни. Невыносимы были девчонки, обрывавшие с полян цветы для венков-однодневок…

– Ты не любишь детей, – строго сказала ему Супруга Булочника. – Ты так уродлив и глуп, что вообще не можешь никого любить.

– Это неправда… – тихо отвечал Шут.

– Нет, это правда! Самая истинная правда, правдивее некуда. Заруби себе это на носу, дурак!

Шут посмотрел повнимательнее на Супругу Булочника и понял: сегодня она не позволит ему быть сытым, – не даст ни одного хлебца.

…Пора уходить. Вот-вот появится сам Булочник, и тогда он, наверное, побьёт Шута. Булочнику очень нравилось, как тот смешно – ну очень смешно! – закрывается от побоев руками…

Вот-вот вернётся. Пора уходить… » …

-

– А сам Шут смеялся?

Маленький и круглый, как пампушка, Воробей вопросительно уставился на Чайник.

Укоризненно посмотрели на Воробья собравшиеся. Все. Тот покраснел, обмяк как-то, уменьшился…

– Он, что ли, взаправду его бил?..

– Глупенький, всё в этом мире взаправду, и всё понарошку, – мягко сказала Белая Сова. – Так уж заведено… так вышло.

– А пусть он Чайник не перебивает, – с неожиданным надрывом выкрикнул через весь стол Мотылёк. – Ну что это такое, в самом деле! Вот перестанет рассказывать…

– Тихо! Тихо! – Медведь гулко хлопнул лапой по подлокотнику. – Если Большой Медный Чайник начал говорить, то его уже не остановишь, пока не выговорится. Но перебивать Чайник и впрямь не стоит. …Тихо!

-

«…душа шута любила тело, жалела, но и тяготилось им. Ей много где доводилось бывать: и в несказанно прекрасном… и в ужасном, невероятно ужасном!.. Всё это было переливчато, ослепительно, как блики солнца на перламутре озёрной раковины во время отлива.

Никак душе не удавалось сделать так, чтобы тело сопутствовало ей, а потому – приходилось летать в одиночку.

Но не было одиночества в лет а ниях этих. Там, в той реальности, где душа была вместе с телом, одиночество часто окутывало её нестерпимо-горчащим дурманом, являясь неотделимым и неделимым спутником т а мошнего бытия. А здесь – нет. Частенько, в тех краях, куда доводилось забираться душе Шута, она встречала своих родственников, ближних и дальних; родные души радовались её появлению, всегда с восторгом соглашались сопутствовать, и вообще – быть рядом. Им было хорошо. Ах, как им было хорошо!» …

-

– А каково было телу!?.. – угрюмо мявкнул Морской Кот.

– Тело попросту было, – рассудительно перебил его Окунь. – А это уже что-то…

– Голодное и одинокое… да ещё с планетой под рёбрами – шутка ли! – это по-вашему «что-то»!? – Морской Кот от возмущения даже позеленел.

– Я вот о чём задумалась, – застенчиво проговорила Щука, – если одно голодное тело съест другое голодное тело – насытится ли оно? или останется по-прежнему голодным?..

– Да цыц, вы!! – рявкнул Медведь, хлопая по подлокотникам уже двумя лапами разом. – Цыц, вы, чешуйчатые! Хватит нести ерунд е нь. Налейте себе чаю, возьмите по куску пирога и слушайте дальше. …А то ведь сил никаких нет – перебивают и перебивают!

-

«…сырость от льющихся дождей и вышедшей из берегов реки становилась уже вовсе неприличным делом. С этим соглашались все обитатели жилищ. Они размахивали руками, топали ногами и всяческими другими способами выражали своё негодование. При этом большинство обитателей почему-то искоса поглядывало на Шута.

Шут этого не замечал. Ему нравился шум дождя, нравились тускло поблёскивающие лужи с упруго тренькающими пузырями. …Босиком носился Шут по лужам и вспоминал, вспоминал, как в детстве нашлёпывала его за такие шалости мама. …Он носился взад и вперёд, весь обмотанный, будто б коконом чудесным, шелестящими стайками брызг. И рождался из кокона – Кокона-Чуда – многократно, и не умирал ни разу. (Мама, это он помнил, никогда не шлёпала больно, а всегда так, что становилось только смешнее и веселее. Даже, пожалуй, ещё веселее, чем бегать по лужам!)

Внезапно пришла тишина. Она прикоснулась плюшевой еловой лапой к затылку Шута, и он, замирательно вытянувшись зорким пылающим маяком, увидел: жилища остались далеко позади, они почти слились с горизонтом: в этом многоруком и скользком месиве камней и небес мокли запасы еды, заботливо устроенные обитателями жилищ, мокли запасы одежды и разумности… Но, говоря откровенно, голодного, вовсе раздетого и глупого Шута такие вздоры-кошмары интересовали мало… не интересовали совсем… Обитатели это чувствовали, и заранее осуждали и презирали своего беспутного, бездельного постоянно сожителя.» …

-

– А что, если… – начала было некая крохотулечная Букашка. …

– Цыц!! – свирепо шепнул Медведь.

-

«…и миновали дожди. Река вошла в своё русло. А запасы – высохли.

По этому поводу обитатели жилищ решили устроить Карнавал…» …

-

– Ур-р-ра! Карнавал!!! – заорал Медведь.

Все обалдели. Некоторые даже испугались. Те что поменьше – спрятались в чашках, те что побольше – с грохотом засуетились под столы.

И как-то так в этой суматохе вышло, что Большой Медный Чайник, которому, видать, на роду было написано опрокинуться – опрокинулся…

Опрокинулся Чайник, замолчал.

– Выговорился…! – ахнулось из угла.

– Уболт а лся, носатый, – с добродушным пониманием проговорил Бобёр.

Чайник подняли, протёрли, подышали на него на всякий случай, а потом дружно посмотрели на Медведя. Медведь (от сраму и конфуза такого прикрылся он уголком скатерти – с одной стороны, и блюдечком – с другой) виновато помаргивал.

– Да, удружил, пень волосатый, – задиристо процедил Комар. …

…Но – разом вспыхнули угли во всех жаровнях; из чайников повалил пар. Взвыли, тонко и хл ю потно, трясины за окнами.

Все успокоились. Расселись, где кому было место. (Некоторые – облизнулись.)

Время Чаепития, которое никогда не может быть отложено, пришло.

-

(примечание:

Комар, некоторое время спустя, извинился перед Медведем, пообещав впредь не обзываться. После этого они обнялись и расцеловались.)

(конец фрагмента)

-

Письма… письма… письма… письма… письма… письма… письма… Может быть – свист бегущего облака… Может быть – имена…

-

 

К-ПШС«З»

«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)

((к вопросу «о вечном» – «стихийные явления и чай. их взаимодействие.»)

лирический доклад Майского Жука)

«Круглая жёлтая Луна, высоко поднимая ноги – на цыпочках – подобралась к мышиной норе. Поозир а лась…: тишь да безмятежность вокруг… Луна в ы простала из мягких складок своего халата тоненький лучик, и, вздохнув смешливо, пустила его в нору.

– Это ж по какому такому праву! – раздался грозный вопль. – Это кто ж тут позволяет себе выкрутасничать!..

Из отверстия норы показалась мышиная физиономия, похожая на плюшевый конус с проволочками-антеннами по краям. Физиономия с явным неодобрением уставилась на Луну.

– Ну, и в чём дело!? – Мышь нехотя выползла и, подбоченившись, насупила брови.

– Я – Луна, – сказала Луна, и поклонилась.

Мышь молча ждала продолжения.

– Я просто немножечко пошалила, вот и всё. Почему вы так рассердились?

– Я спала! – заорала Мышь. – У меня завтра трудовой день! Нашла время для шалостей…

Луна заволновалась, даже побледнела немного.

– Но как же… поймите! – я могу только ночью. Я – ночное существо.

– А я – дневное, – сурово отрезала Мышь и полезла обратно.

…Спустя некоторое время из норы послышалось равномерное сопение. Луна вздохнула. Прошлась взад-вперёд по полянке и вновь подобралась к норе: сложила ладошки подобием рупора и пронзительно мяукнула. Мяукнув же – спряталась за дерево.

– Да я тебя!.. У-у-у!! вот как возьмусь! – с дикими воплями, и тряся в высоко поднятых лапах сучковатой дубиной, Мышь молнией вылетела на поляну.

Остановилась. Кота не было. Была Луна, которая робко выглядывала из-за дерева.

– Твоя работа!? – спросила Мышь.

– Моя… – виновато всхлипнула Луна.

– И чего ты на мою голову навязалась?.. – Мышь отбросила дубину, села на траву и пригорюнилась. – Что тебя здесь, прикармливали, что ли…? Или, может, ты смысл жизни таким образом ищешь?

– Да нет… просто шалю, – сказала Луна.

– М-да… – буркнула Мышь, – природное явление в аномальном ракурсе…

– Чего? – не поняла Луна.

– Стихийное бедствие, вот чего, – пояснила Мышь. - Сие ни дубиной ни разумом не осмыслить.

– Ух ты! – сказала Луна. – И что ж теперь?

Мышь посмотрела на неё, устало махнула лапой и полезла в нору заваривать чай с брусникой (для себя и для Луны)… …ибо: с незапамятных времён известно: стихийные явления обор е нию и осмыслению поддаются только за чашкой чая.

…Через полчаса Мышь позвала загрустившую Луну к себе в гости, и они вместе уселись чаёвничать.

Гостья за столом не шалила и вела себя вполне благопристойно.»

(конец фрагмента)

-

 

…Дети на площади прыгали и смеялись. Делали они это так увлечённо, так громко, что казалось – площадь подпрыгивает следом, ни в чём не желая отставать от скопившейся на ней мелюзги. Дети задорно распевали только что появившуюся песенку:

«дядя-тётя – почтальон!

дядя-тётя – почтальон!

он солому ест с лошадкой

и ночует под палаткой!»

– Вот сорванцы, – покачивал головой старичок. – Ну что за дети? Нужно петь не «под палаткой», а «в палатке»! Получится, конечно, не очень складно, но – сами виноваты…

А дети не слушали и продолжали горланить по-своему. Им так нравилось.

– И солому я не ем, – убеждал старичок. – Ни-ни! …Я – баранку ем!

Он достал из кармана маленькую круглую баранку и с хрустом надкусил её…

Но дети не слушали. Но дети прыгали и смелись. И площадь прыгала. И лошадь с повозкой. И даже старичок, крепко вцепившись в надкусанную баранку, чтобы уберечь её от упад а ния-пропадания, подпрыгивал, заливисто хохоча и пугая диковинными пируэтами степенно встыв а ющих в день прохожих…

-

…«– Эй, вы кто? вы кто? – крикнула гусеница. – Эй, кто вы, прекрасный и могучий незнакомец? Как ваше имя?

– Я… я – Медведь-Сидящий-На-Дереве.

– Ха! Вот ерунда! Ни на каком вы дереве не сидите, – рассмеялась гусеница.

– Вот как…

– Это ж очевидно!

Гусеница покатывалась с о смеху, всеми-многими лапками придерживая трясущееся булькающее пузо. Медведь ей очень понравился: как же! – такой любезный и весёлый кавалер.

– Вот как… - улыбнулся Медведь-Сидящий-На-Дереве. – Видите ли, вы этого просто не видите, а происходит это потому, что вы это не видите. – Медведь широко зевнул и сладко развалился на пригорке, запрокинув руки за голову. – А видите вы, видите ли, и – не обижайтесь… только то, что видите.

– А… Что? – гусеница перестала смеяться и выпучилась на Медведя. – Как это? …Да вы о чём, мужчина!?

– Видите ли… – начал было снова Медведь.

– Что!? – гусеница упёрла лапы в бока и надула щёки. – Опять!?!?

– Да ну тебя!.. – сказал Медведь-Сидящий-На-Дереве и, повернувшись на бок, заснул» …

-

 

К-ПШС«З»

«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)

рукопись Ежа (найденная в чулане) –

«П Т И Ц А »

«Жила-была на свете Птица.

Жила себе и жила, и вовсе не знала, что она – Птица. Никто не говорил ей этого, а зеркала в квартире не было. …Да что там зеркала! – квартирка была такой маленькой, что негде было даже взмахнуть крыльями… даже взмахнуть!.. а не взмахнув – как узнать о их существовании?

Так прошло полжизни. Птица переменила за это время много желаний и надежд. Она хотела быть машинистом паровоза и изобретательницей вечного двигателя, знаменитой певицей и хранительницей прочного уютного домашнего очага. И ещё много-много разного.

Что-то из всего этого получалось – и Птица радовалась. Что-то не получалось – и Птица печалилась. Но радовалась она или печалилась – и то и другое равно не наполняло её до краёв, казалось не настоящим. Ни что не приносило удовлетворения, светлого или мрачного, не вызывало облегчённого вздоха.

Прошло ещё полжизни. На рассвете, когда засыпают звёзды, к Птице пришла Смерть; она ласково взъерошила измятые тесными платьями, усталостью, временем птичьи пёрышки и шепнула: «ты – ПТИЦА!..», и повела за собой.

-

И явилась Птица в следующую жизнь. Явилась маленьким, скучным для окружающих человечком, который вовсе ни к чему не стремился, вовсе ничего не хотел от жизни, кроме одного: быть ПТИЦЕЙ.

Хотел он этого и днём и ночью, – за едой, на работе, в кругу семьи. Хотенье крыльев, полёта – пронзительное, неотвязное – заставляло его быть небрежным в исполнении долга служебного и долга супружеского, чем заслужил немало тумаков и всяческих назиданий.

…Иногда человечек просыпался среди ночи и отправлялся на кухню. Супруге он говорил: «Я иду попить воды. Как только напьюсь воды – я сразу вернусь». – «Не забудь включить свет, а то захлебнёшься» – презрительно отвечала супруга и поворачивалась на другой бок.

Человечек, в кухне оказавшись, света не зажигал, воды не пил. Он становился посреди кухни и начинал прыгать вверх, стараясь подпрыгнуть как можно выше, задержаться в воздухе как можно дольше… Иной раз, подскочив слишком высоко – ударялся головой, облысевшей и исцарапанной, о потолок. …Но боль от ударов не угнетала и не разочаровывала его: «Если хочешь взлететь, – шептал себе под нос человечек, – надо быть стойким».

Бывало, проживавшие этажом выше и этажом ниже – жаловались на ночной шум. Они знали, что их сосед по ночам прыгает и советовали вздыхающей супруге сдать этого «неугомонного придурка» в сумасшедший дом. Супруга вяло отказывалась и приводила свои резоны.

-

…А всё-таки – сумасшедший дом не миновал человечка, – в нём он и оказался.

…Туда и пришла за ним Смерть. И повела за собой…

(там вовсе не было потолков!)

-

Забрезжило, будто в прозелени подводной – карманного фонарика луч: новое рождение …

-

И родилась ПТИЦА, которая знала, что она – ПТИЦА, и могла ею быть как никто другой.

Прекрасная П Т И Ц А!

(А вот была ли прекрасной у неё жизнь – не знаю. Не было времени узнать. Своих дел невпроворот.)

-

по кругу рождений и смертей, становясь то белым, то чёрным, то огромным, то крохотным, – вертелось обезумевшей лёгкой юлой п т и ч ь е п е р о »

(конец фрагмента)

-

«я не помню какая страна на континенте к северу от меня

я не помню какая страна на континенте к югу

мне совершенно плевать что там на востоке и на западе

: мир гораздо проще чем он кажется несмышлёнышам

ах эти несмышлёныши разделяющие вдох и выдох на две половинки!

я даже так скажу: мир прост

…сизые сизые губы – мёртвый лимон

мёртвость – это усмешка

раздвигается – в колокольчиках вся! – розовая сверк у шка отпуская округлость плода

«я и ты – четыре руки» – говорит жемчужина

«я и ты – две руки» «одна и одна рука»

«ох…» – говорит бык

и быку хорошо известно что именно отсюда начинается линия

здесь ей надёжно

…пляшет пляшет лимон выявляя округлость главного

пляшут з а юшки и мухоморы

так: выявляя бесплотность главного

главное

и ещё и ещё проще!..

…я даже так нарисую: мир прост

и поэтому на листе бумаги вам не обнаружить ни одной линии ни одного пятнышка краски

да!

лист можно потревожить огнём ножом или влагой

ах! –

тревога – дорога…

…вот и нет листа

вот это ему и было нужно » …

-

«…Иви, Иви, малыш!»

Большая Белая Рыба всплыла из глубины и коснулась чешуйчатым боком прохладных ступней… Колыбель из любви и начала… тихие звёздные качели, падающие вперёд и назад, вверх и вниз…

-

…«…Сугроб возвысился. Сугроб возрос над крошечным кирпичным бараком и покрыл его.

Это был второй мир. Мир, в котором отсутствовал, просто и мягко, кирпичный барак, но – зато – присутствовал снег, разлапистый и нежный, бескрайний и вопиюще белый.

Всякая незавершённость, в мире прежнем – крикливая, раздирающая, – отошла к началам своим, неназойливо смазываясь, сливаясь-слепляясь с собственной тенью. Выдох – оборачивался снегом, и вдох – снегом; и снегом оборачивалась мысль; и всякое действие, вошедшее в снег, оборачивалось снегом, незамедлительно, тут же, ни мгновением не поп я тив сияющей белизны.

…А впрочем… (и это зам е тилось, и отметилось в соответствующем столбце) вот: замелькали крошечные фигурки; замелькали обильно и нервно; замелькали крошечные фигурки с лопатами и следами, и следы, опережая тр я сошное паденье лопат, первыми разбивали снег.

Это был третий мир. Мир, сплошные одежды которого были разомкнуты на полосы, а полосы – на бахрому. Мир, в котором крошечные фигурки мелькали настолько быстро, что всякое – фиг у рковое – желание порождало сквозняк. …Сквозняк теребил… поднимал… раздувал во все стороны бахрому, обнажая незавершённость. И там, где незавершённость отчуждалась от собственной тени – возникала боль.

Боли было очень много. Боли было настолько много, что последнее место, где она могла найти прибежище – была она сама. И боли не хотелось быть. Совсем.

Так.

…Я запахнул форточку, и только тут – только тут! – обнаружил, что форточки – нет, и не было, а только – нераств о рное большое окно, вкреплённое в стену, похожее на обледеневший парус. И окно закуталось в занавеси. И вздрогнуло, и вздохнуло. И посмотрело на меня.

«Ты понял?»

Ну конечно же! Как не понять!: мы – думали друг для друга и друг из друга, не разделяя себя на два обособленных блик у ющих в бесконечности штриха. Мы – думали, и, думая, порождали друг из друга и друг для друга форточку. Вот как! Потому что – умеем; да и всякий сумеет, если хоть на чуточку забудет о себе; …а и забудет о себе, а и станет – всем, всем-всем, сразу.

«Ты понял.»

Нет.

Да.

Я обнял окно. И замер » …

-

К-ПШС«З»

из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)

– Ну не плачьте, – уговаривала Ласточка Морского Кота. – Ну, хотите – я вам подолью чаю? хотите? …Ну не плачьте, не плачьте, пожалуйста! …Ах, как мне вас жалко!..

Все, кто был поблизости от них, захлопотали, закружились, заахали: успокоить плачущего – дело нешуточное!..

Дремавшая в кресле, как раз насупротив происходящих событий, Белая Сова – проснулась.

– Да что это с вами такое, голубчик!? – встревоженно спросила она. – Что случилось?

Морской Кот, уже несколько успокоенный всем этим переполохом, ответил честно:

– Взгрустнулось мне, братцы и сестрицы. Просто взгрустнулось.

– И всё?.. – спросили его.

– И всё, – подтвердил Кот.

– Бывает, бывает, – сочувственно закивал Медведь. – Это всё от излишнего увлечения философией.

Собравшиеся (не исключая Белую Сову) вполне с этим согласились.

-

…Густо шурша плотными отсыревшими сумерками – тяжело обрушивался и вздымался маятник большущих Болотных Часов. Ровно и мягко светили лампы; их свет, прохладный и чуточку напевный, вплетался в каждую щёлку Домика, в каждый завиток чайного пара, в каждый отзвук.

Приближалась ночь. Она приближалась неторопливо и многол а по; её приближение предваряя – в крышу торопливыми робкими пальцами стучал дождь. Возле самых дверей, не приближаясь вплотную, но и не отходя далеко, топот а лся Северный Ветер.

-

За столом становилось оживлённей.

– ……да что вы, что вы, – возмущённо втолковывала Изумрудная Цапля Барсуку, – будьте же логичны! Иной раз: малое, влипая в большое – порождает контраст и становится больше большого, значительнее. А иной раз: в большое влипнув – малое теряется, исчезает вовсе… Тут заведомой системой и не пахнет; сплошная околесица!

– Ну уж вот это вы бросьте, – пыхтел Барсук. – Всё имеет запах, всё пахнет!



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: