Теперь мы можем уже составить себе общее представление о взглядах Толстого.
Чтобы усвоить их органическую связь между собою, мы должны попытаться определить основную его точку зрения.
Мне кажется, что она выражена лучше всего в его небольшом трактате „О жизни".
Я хорошо помню свое первое знакомство с этой книгой. Я жил в то время в Александрии, в Египте. Когда мне случайно попался в книжном магазине французский перевод этой книги (перевод графини С. А. Толстой), тогда я еще мало знал Толстого. Я читал, правда, несколько лет тому назад „Анну Каренину", и роман произвел на меня большое впечатление. Впоследствии я прочел собрание его практических статей о вредных привычках. Статьи эти показались мне слишком аскетическими, узкими по взглядам, но все же заставили меня на три-четыре дня перестать курить — подвиг не малый для меня в то время даже ради Толстого. Все это побудило меня приобрести книгу „О жизни". Принеся ее домой, я прочел ее почти в один присест.
Самое лучшее, что я могу сделать — это дать изложение самой сущности этой книги.
Большинство людей, говорит в ней Толстой, ведут только животную жизнь, и между ними, меж тем, всегда есть такие, которые считают себя призванными руководить человечеством. Они хотят учить смыслу жизни, сами не понимая его. Эти люди разделяются на два класса. Перво-
— 22 —
му, состоящему из людей науки, Толстой дает название „книжников". Книжники уверяют, что жизнь человека есть только его существование между жизнью и смертью, что жизнь есть произведение механических сил.
Только в раннем периоде науки, в периоде ее смутного и неопределенного состояния, она может пытаться объяснять таким образом все жизненные явления. Астрономия делала подобную попытку, когда была еще известна под формой астрологии; химия — когда была еще алхимией. В наше время биология проходит через такую же фазу. Занимаясь только одной или несколькими сторонами жизни, она хочет охватить всю жизнь в ее целом.
Другому разряду ложных учителей Толстой дает название „фарисеев". Эти люди на словах исповедуют догматы основателей религии, в которой они были воспитаны, но не понимают их истинного смысла и потому довольствуются требованием исполнения внешних форм и обрядов.
Борьба книжников с фарисеями, — т. е. борьба между ложной наукой и ложной религией, так затемнила объяснения смысла жизни, данные много лет назад великими мыслителями человечества, что книжники очутились в полном неведении относительно того, имеют ли самые основы религии фарисеев какое-либо действительное разумное основание. И, странно сказать, то, что учения великих учителей древности так поражали человека своим величием, что люди обыкновенно приписывали им сверхъестественную силу, — этот именно факт и заставляет книжников отвергать их.
Так как учения Аристотеля, Бэкона, Конта были понятны только небольшому числу ученых и поэтому никогда не могли овладеть массами, и таким образом избегли невежественных преувеличений, — то именно этот ясный признак их ничтожности принимается, как признак их истинности.
Что же касается до учения браминов, Будды, Зороастра, Лао-Тсе, Конфуция и Христа, то они считаются суевериями, заблуждениями только потому, что они совершенно преобразовали жизнь миллионов людей.
— 23 —
Оставив в стороне пустые распри книжников и фарисеев, мы должны начать наше исследование с того самого, что одно мы только достоверно знаем, — с нашего внутреннего „я". Жизнь — это то, что я чувствую в себе самом, и эту жизнь наука не может определить. Скорее мое представление о жизни определяет то, что я могу назвать знанием, и я познаю все, что вне меня, единственно только расширением познаний о моем собственном духе и теле.
Наше внутреннее сознание говорит нам, что человек живет только для собственного счастья, что его стремление к счастью и погоня за ним — составляет всю его жизнь. Сначала он сознает жизнь только в себе самом и выводит из этого, что то благо, которое он ищет, должно быть только его собственным благом. Реальной жизнью ему кажется только его личная жизнь; жизнь же других представляется ему только призраком. Но скоро он замечает, что у других людей такой же взгляд на мир, что в жизни, в которой он участвует, принимает участие множество индивидуумов, из которых каждый стремится упрочить свое благосостояние, стараясь для этого всячески препятствовать и вредить другим.
Человек видит, что ему бесполезно бороться, так как все человечество против него. А если ему случайно удастся достичь желаемого счастья, он все-таки не испытывает того удовлетворения, которого ожидал.
Чем старше он делается, тем реже испытывает он счастливый минуты; скука, пресыщение, заботы и страдания все увеличиваются, и он видит перед собой только старость, болезни и смерть. Он сойдет скоро в могилу, но мир будет продолжать существовать.
Настоящая жизнь есть, следовательно, жизнь вне его, а его собственная жизнь, казавшаяся ему прежде единственной вещью, имеющей значение, приносит в конце концов только разочарование. Благосостояние отдельной личности только обман, а если оно и может быть достигнуто, то все равно оно прекращается со смертью. Жизнь человека как индивидуальности, стремящейся к своему собствен-
— 24 —
ному благу среди бесконечного множества подобных же индивидуальностей, уничтожающих друг друга и подлежащих также в конце концов уничтожению, — такая жизнь есть зло и бессмыслица. Она не может быть истинной жизнью.
Наши затруднения вытекают из того, что мы смотрим на свою животную жизнь, как на истинную. Наша истинная жизнь начинается только с пробуждением нашего сознания, в тот момент, когда мы замечаем, что жизнь исключительно для себя не может дать истинного счастья. Мы чувствуем, что должно быть какое-то другое благо. Мы делаем усилие найти его, но, испытав неудачу, возвращаемся к прежней жизни. Таковы первые страдания при рождении истинной человеческой жизни.
Эта новая жизнь проявляется только тогда, когда человек раз навсегда отказывается считать благосостояние своей животной личности единственной целью существования. Поступая таким образом, он исполняет закон разума, закон, который говорит нам изнутри нас, — тот самый всеобщий закон, который управляет питанием и размножением животных и растений.
Наша истинная жизнь есть добровольное подчинение этому закону, а не невольное подчинение нашего тела законам органического существования, как хочет нас уверить наука. Самоотвержение так же свойственно человеку, как свойственно птицам пользоваться крыльями вместо ног. Это не есть похвальный или героический поступок, а просто необходимое условие истинной жизни человека.
Эта новая человеческая жизнь проявляется в нашем животном существовании совершенно так же, как животная жизнь в материи. Материя является орудием животной жизни, но не препятствием к ней, и таким же образом наша животная жизнь является орудием нашей высшей человеческой жизни и должна согласоваться с ее требованиями. Жизнь есть, следовательно, деятельность животной личности, подчиняющейся законам разума. Разум говорит человеку, что благо не может быть достигнуто эгоистической жизнью и показывает, что есть только один путь
— 25 —
к нему — это любовь. Любовь — единственное законное проявление жизни. Это — деятельность, ставящая своей целью благо других. Едва она проявляется, как сейчас же прекращается борьба животной жизни.
Истинная любовь не есть предпочтете некоторых лиц, присутствие которых доставляет нам удовольствие. То, что обыкновенно называют любовью, — это только дикое растение, к которому можно привить истинную любовь. Истинная любовь становится возможной только тогда, когда человек откажется от стремления к своему собственному благосостоянию. Тогда-то наконец все его жизненные соки направляются на питание привитого побега. Старое дерево, т. е. животная личность, отдает ему все свои силы.
Любовь — это предпочтение других самому себе. Это не взрыв страсти, затемняющей разум: напротив, нет другого состояния души столько же разумного и светлого, столько же спокойного и радостного. Это естественное состояние детей и мудрецов.
Деятельная любовь достижима только для того, кто не стремится к достижению своего личного счастья, но дает свободный простор своему чувству доброжелательства к другим. Его благополучие нуждается в любви, как растение в свете. Он не спрашивает, что должен делать, а просто отдает себя той любви, которой может достигнуть. Только тот, кто любит такою любовью, только тот живет. Такое самоотречение возносит человека над животным существованием во времени и пространстве в царство истинной жизни. Ограничения пространства и времени несовместимы с идеей истинной жизни. Чтобы достичь ее, человек должен довериться своим крыльям. Тело человека меняется; сознание его проходит через несколько последовательных стадий, различных одна от другой. Что же такое „я"? Каждый ребенок может сказать: „Я люблю это; я не люблю этого". „Я" — это то, что любит. Это единственная связь человека с миром, та связь, которую он несет с собой дальше времени и пространства.
— 26 —
Говорят, что апостол Иоанн в глубокой старости непрерывно повторял: „братья, любите друг друга". Его животная жизнь уже почти прекратилась, исчезла новом существовании, для которого тело его стало слишком тесно.
Для человека, который измеряет свою жизнь возрастанием любовного отношения ко всему миру, для такого человека исчезновение и уничтожение ограничений времени и пространства смертью есть только признак высшей степени просветления.
Мой умерший брат влияет на меня гораздо сильнее, чем влиял при жизни; он точно проникает в мое существо и возносит меня к себе. Как же я могу утверждать, что он умер? Люди, отрекшиеся от личного счастья, никогда не сомневаются в своем бессмертии. Христос знал, что будет продолжать жить после смерти, потому что Он познал истинную жизнь, которая не может прекратиться. Он жил в сиянии лучей той, другой жизни, к которой Он приближался, и видел, что эти лучи отражались на окружающих Его. И то же самое видит всякий человек, отказавшийся от личных благ; он входит в этой жизни в новую связь с миром, для которой нет смерти; с одной стороны он видит новый свет, с другой — действие на его ближних этого света, отраженного им самим. Это все дает ему непоколебимую веру в неуничтожимость, бессмертие и вечное развитие жизни.
Вера в бессмертие не может быть получена от другого. Никакими аргументами нельзя себя в нем убедить. Чтобы иметь эту веру, нужно обладать бессмертием. Нужно иступить в мире в новую жизнь, слишком широкую для того, чтобы мог вместить ее мир.
—————
Вышеприведенное изложение дает далеко не совершенное понятие о философии Толстого о жизни, но достаточно определяет главные его положения, его идею несостоятельности обычной человеческой жизни, идеи необходимости
— 27 —
любви и самоотвержения и осуществления бессмертия на земле.
„Но ведь это чистый мистицизм!" — возразят многие. Да, конечно, мистицизм, но это не возражение против учения Толстого. Мистицизм — это признавание невидимого мира за осязаемый факт, а вовсе не отвлеченная теория. Все религии имели началом мистицизм, и чем дальше они расходились с ним, тем более впадали в формализм. Мистицизм — истинная религия, подобно вере генерала Гордона, который говорил, что верит в „истинное присутствие", подразумевая под этим действительное присутствие Бога в своей душе.
Верующим в Того, Кто сказал: „Царство Божие внутри вас есть", нельзя враждовать с теми, кто действительно чувствует в себе Бога. Короче, все христиане должны быть более или менее мистиками.
Если мы допустим, что книга „О жизни", в сущности, произведение мистическое и станем сравнивать его с произведениями тех, кого обыкновенно принято называть мистиками, — то мы будем поражены удивительной здравостью рассуждений Толстого.
Попытки исследовать невидимый мир часто опасны для тех, кто на них решается, но Толстой в данном случае избег и фантазий Беме и видений Сведенборга и истерических крайностей св. Терезы. Не трудно найти причину этого. Он открывает дверь в преддверие, но не дверь чистого созерцания, квиетизма, погружения в себя. Есть что-то нездоровое в самой идее намеренных экскурсий в другие сферы. В этом заключается ошибка христианских аскетов, персидских суфиев, индусских буддистов и современных теософов. Мы опасаемся всякой религии, отвращающей интересы и труд человека от этого мира: краеугольным камнем такой религии будет эгоизм, как бы его ни прикрывали.
Дверь, через которую Толстой проникает в тайны жизни, есть простая, деятельная любовь к человечеству. По его учению, отдача себя труду для счастья других, отражаясь в глубине нашего существа, заставляет нас
— 28 —
испытывать чувство вечной жизни. Эта чисто практическая сторона сто мистицизма сохраняет его в равновесии. Он просто говорит нам: „Откажитесь от своих эгоистических целей; любите всех людей — все живые существа и посвящайте им вашу жизнь. Тогда вы получите обладание вечной жизнью, и для вас уже не будет смерти".
Вот в чем состоит философия Толстого о жизни.
Она почему-то овладела мной с поразительной силой. Тогда я еще был членом церкви и регулярно посещал церковь. Но у меня не было истинной веры, я не был убежден ни в чем неведомом, и вдруг простое учение о любви, как высшей природе человека, учение о том, что стоит только человеку отказаться от своих эгоистических стремлений, и он внидет в высшие сферы, найдет свою бессмертную душу и возродится снова, — это учение поразило меня, как новое великое открытие. Я отбросил свое изучение материи, я попытался любить, — и верить ли своим чувствам? — я действительно почувствовал, что поднялся на какую-то высоту, я почувствовал, что во мне есть что-то бессмертное.
И эта перемена во мне не была только временной, так как с этого дня весь мир получил для меня совершенно новое освещение, такое, какого не имел прежде.
—————
Руководствуясь тем освещением учения Толстого, какое дает ему книга „О жизни", мы можем перейти к его другим произведениям: „Исповеди", „Что нам делать", „Царство Божие внутри нас", и другим, так как все они имеют своим источником те же религиозные основы, какие выражены в этой книге.
И в „Соединении, переводе и изложении четырех Евангелий", из которых Толстой выводит свои принципы и практическое учение, мы находим различные фазы развития той же мысли.
Евангелисты черпали истину из одного источника, но одни из них зачерпнули своими ведрами глубже, чем другие.
— 29 —
Евангелие от Луки — это практическое руководство для социальных реформаторов, и ничего более радикального не было написано с тех пор. Но этот евангелист не достигает самого дна источника. Он осуждает богатых так же решительно, как Толстой; он так же превозносит бедность, но из одного его евангелия нельзя уразуметь всю истину.
Только апостолу Иоанну суждено было открыть божественный источник самоотвержения, показать раз навсегда бесконечное могущество любви, возрождающей людей для соединения с Богом и друг с другом. Но он учит всему этому, почти не упоминая о практических выводах, которые вытекают из этой основы. Евангелие от Луки служит, таким образом, необходимым дополнением Евангелия от Иоанна.
Кто-то сказал, что, так же как апостольской церковью сначала руководил апостол Петр, потом апостол Павел и наконец апостол Иоанн, так и в истории христианской эры первым руководителем был апостол Петр, представляемый католической церкви, затем Павел, апостол протестантизма и оправдания посредством веры, а теперь опять наступают дни Иоанна, апостола любви.
В этом сопоставлении много правды. Дух апостола Иоанна, мне думается, есть дух нашего времени, и духом этим проникнут Толстой. Не эта ли философия апостола Иоанна, усвоенная русским мыслителем, придает логическую связность на первый взгляд несогласным выводам его учения?
ГЛАВА IV.
Основы нравственного и социального учения
Толстого.
В основание своей практической нравственной системы Толстой кладет пять заповедей Христа в 5-й главе Евангелия от Матвея. Эти пять заповедей, по его мнению, должны даже заменить десять заповедей Моисея.
I. Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду; кто же скажет брату своему „ракá", подлежит синедриону; а кто скажет „безумный", подлежит геенне огненной (V, 21—22).
II. Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (V, 27—28).
III. Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй перед Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: „да, да", „нет, нет"; а что сверх этого, то от лукавого (V, 33—37).
IV. Вы слышали, что сказано: око за око, и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай
— 31 —
ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся (V, 38—42).
V. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших... и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (V, 43—48).
Я не думаю так, как Толстой, чтобы эти пять предписаний могли составить всю полную систему нравственности, хотя и признаю их полное внутреннее соответствие. Но я все же думаю, что они могут быть приняты за исходный пункт при рассмотрении взглядов Толстого.
Первая из этих заповедей, запрещающая гневаться на брата своего, читалась прежде, согласно установленной версии, так: „Всякий, гневающийся на брата своего напрасно ". В пересмотренной версии Толстого исключено слово „напрасно", так как в лучших рукописях оно не встречается. Вставка этих слов служит ярким примером того, как евангелия были принижены к уровню предрассудков их читателей. Такие вставки были, может быть, просто примечаниями на полях и внесены после в текст по ошибке.
Мы, значит, не должны никогда гневаться на своего брата; мы должны относиться с братской любовью ко всему человечеству; не должны обращаться ни к кому с выражениями неудовольствия, подобными „ракá" или „безумец". Возвышение над другими, отказ признавать их за равных, — одним словом, все классовые различия, — вот что губит братскую любовь. И против этих-то классовых различий, как главного источника вражды между людьми, и выступает Толстой.
„Теперь же я понимаю, — говорит Толстой, — что выше
— 32 —
других людей будет стоять тот только, кто унизит себя перед другими, кто будет всем слугою. Я понимаю теперь, почему то, что высоко перед людьми, есть мерзость переть Богом, и почему горе богатым и прославляемым, и почему блаженны нищие и униженные. Теперь я не могу содействовать ничему тому, что внешне возвышает меня над людьми, отделяет от них, не могу, как я прежде это делал, признавать ни за собой, ни за другими никаких званий, чинов и наименований, кроме звания и имени человека; не могу искать славы и похвалы; не могу искать таких знаний, которые отделяли бы меня от других, не могу не стараться избавиться от своего богатства, отделяющего меня от людей, не могу в жизни своей, в обстановке ее, в пище, в одежде, во внешних приемах не искать всего того, что не разъединяет меня, а соединяет с большинством людей". („В чем моя вера").
Вторая заповедь запрещает прелюбодеяние даже в сердце и идет дальше, запрещая разводиться с женой во всех случаях, „кроме вины любодеяния" (V, 32). Этой оговорки нет ни у Марка (X, 2—12), ни у Луки (XVI, 18), и мне кажется, что, хотя в исправленной версии эти слова сохранены, они были прибавлены к тексту таким же образом, как слово „напрасно" в первой заповеди. Христос прежде всего предписывает чистоту душевную и полную верность в душе и на деле между мужем и женой, и это учение Толстой принимает во всей полноте. „Единобрачие, — говорит он, — есть естественный закон человечества".
Его рассказ „Крейцерова соната" осуждался более всего за то, что в нем он совершенно отрицает брак и, действительно, он только допускает физический брак, ставший необходимостью только по закоснелости наших сердец. Он говорит, что физическая любовь есть страсть чисто животная и как таковая недостойна высшего состояния человечества. Идеалом христианина должен быть не брак, а любовь к Богу и ближнему.
Третья заповедь: „Не клянитесь вовсе", заменяет прежнюю заповедь о том, что человек должен исполнять
— 33 —
свои клятвы................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................
Что бы христианское учение ни подразумевало, проповедуя против клятвы, я утверждаю, что Толстой прав, когда настаивает, чтобы люди сохраняли свою совесть свободной и, не связывая себя на будущее время, не становились бы рабами. Я должен быть свободен каждую минуту моей жизни, чтобы повиноваться голосу своей совести, как человек....................................................................................................................................................................................................
— 34 —
.........................................................................................................................................................................................................................
Рихард Вагнер, бывший не только великим композитором, но и замечательным мыслителем, сходится с Торо и Толстым в вопросе о клятве.
В своей статье „Учитель из Назарета" он говорит: „в словах „не клянитесь" заключается главный закон мира, еще не знающего любви. Пусть же, по отношению к словам клятвы, каждый человек будет обладать свободой действовать всегда согласно с любовью и своими способностями. Связанный клятвою, я не свободен; если даже, исполняя клятву, я делаю добро, в этом добре нет заслуги, как во всякой вынужденной добродетели, и оно теряет цену убеждения; если же клятва ведет меня ко злу, я грешу против убеждения. Клятва порождает всякие пороки; если она невыгодна для меня, я стараюсь обойти ее (как обходят всякий закон), и тот справедливый поступок, который я сделал бы, преследуя свое благо, посредством клятвы, обращается в преступление; а если я нахожу в нем для себя выгоду, не делая другим зла, тогда я лишаю сам себя нравственного удовлетворения поступать справедливо каждый миг по собственному моему свободному разумению".
Насколько я понимаю, Толстой толкует заповедь о клятве в широком смысле, просто говоря, что мы, в качестве людей, мужчин и женщин, никогда не должны делать ничего против нашей совести. Мы не должны сваливать ответственность на общество. Недобросовестно было бы говорить: „Мы знаем, что дурно брать ренту (незаработанную прибыль с земли или процент), дурно убивать, дурно делать то или другое подобное, но если общество дает нам право поступать так, то это его вина". Это не христианское понятие. Христианин не сваливает свои грехи на других, а, напротив, берет грехи других на себя. Он отвечает за других, а не другие за него.
Четвертая заповедь является настоящим краеугольным камнем всей этики Толстого. Она гласит: „Не противься
— 35 —
злому", и он расширяет еще это правило: „никогда не противься злу насилием; никогда не плати насилием за насилие. Если кто ударит тебя, перенеси это; если кто-нибудь возьмет то, что принадлежит тебе, отдай ему это; если тебя заставят работать, — работай".
„Неправда, — говорит Толстой, — будто наше благосостояние может быть обеспечено защитой себя и своей собственности от других. Большая часть зла в мире происходит из стремления заставить других людей работать на нас".
„Я знаю, — говорит Толстой, — тот соблазн, который вводил меня в зло. Соблазн этот состоит в заблуждении о том, что жизнь моя может быть обеспечена защитой себя и своей собственности от других людей. Я знаю теперь, что большая доля зла людей происходит оттого, что они вместо того, чтобы отдавать свой труд другим, не только не отдают его, но сами лишают себя всякого труда и насилием отбирают труд других. Вспоминая теперь все то зло, которое я делал себе и людям, и все зло, которое делали другие, я вижу, что большая доля зла происходит оттого, что мы считали возможным защитой обеспечить и улучшить свою жизнь. Я понимаю теперь также слова: человек рожден не для того, чтобы на него работали, но чтобы самому работать на других, и значение слов: трудящийся достоин пропитания. Я верю теперь в то, что благо мое и людей возможно только тогда, когда каждый будет трудиться не для себя, а для другого, и не только не будет отстаивать от другого свой труд, но будет отдавать его каждому, кому он нужен. Bера эта изменила мою оценку хорошего, дурного и низкого. Все, что прежде казалось мне хорошим и высоким — богатство, собственность всякого рода, честь, сознание собственного достоинства, права, — все это стало теперь дурно и низко; все же, что казалось мне дурным и низким — работа на других, бедность, унижение, отречение от всякой собственности и всяких прав — стало хорошо и высоко в моих глазах. Если теперь я и могу в минуту забвения увлечься насилием для защиты себя и других или своей или чужой собственности, то я не могу уже спокойно и
— 36 —
сознательно служить тому соблазну, который губит меня и людей, и не могу приобретать собственности; не могу употреблять какое бы то ни было насилие против какого бы то ни было человека, за исключением ребенка, и только для избавления его от предстоящего ему тотчас же зла, не могу участвовать ни в какой деятельности власти, имеющей целью ограждения людей и их собственности насилием, не могу быть ни судьей, ни участником в суде, ни начальником, ни участником в каком-нибудь начальстве; не могу содействовать и тому, чтобы другие участвовали в судах и начальствах". („В чем моя вера").
Таким образом Толстой не ограничивает приложение этого правила нашими личными отношениями.
В Евангелии от Матфея сказано так: „зуб за зуб; Я говорю вам: не противься злому". Заповедь „око за око и зуб за зуб" трижды упоминается в законе Моисея (Исх. XXI, 24; Лев. XXIV, 20; Второз. XIX, 21) и в каждом случае как постановление уголовного закона. Христос, следовательно, предлагает заповедь непротивления, как замену уголовного закона. Толстой принимает всецело этот взгляд Христа. Для него всякое управление силой — дурно.
Остановимся на минуту и вникнем, верен ли принцип непротивления. Если бы даже Христос следовал ему, то все же этого было бы недостаточно для того, чтобы принуждать христианина поступать так же, если бы это расходилось с его взглядами. Мы уж так устроены, что не можем взять на себя нравственное обязательство, не соответствующее нашему внутреннему чувству справедливости. Наша нравственность должна быть живым побегом самой жизни, и всякий прививок, который не соединен с нами, и не может найти нового источника жизни в нашем внутреннем мире, должен быть отброшен, невзирая на то, откуда бы он ни исходил. Чем является с этой точки для нас учение о непротивлении? Находит ли оно отклик в глубине нашей души?
Каждый из нас должен сам ответить на этот вопрос, уверившись предварительно самым строгим обра-
— 37 —
зом, что никакой из низменных инстинктов не влияет на его решение. Я лично убежден, что чем дальше мы будем углубляться в наше сознание, тем яснее будет становиться для нас мудрость этого учения. Мы увидим, что в прошедшем оно вызывало возражения некоторых благороднейших людей; теперь же есть много оснований предполагать, что все больше и больше людей чувствует истинность этого учения и необходимость приложения его к жизни, если Царствие Божие должно когда-нибудь наступить.
Если это так, можно вполне надеяться, что вооруженное сопротивление сделается со временем так же ненавистно нам самим, как оно было, очевидно, ненавистно Христу. Возможно, что в будущем для христианина будет так же невозможно приговорить кого-нибудь к смерти, описать имущество должника или бросить бомбу в себе подобного, так же, как теперь он не в состоянии был бы участвовать в людоедстве.
И это не будет слабовольная лишь уступка чувству. Насилие нельзя прекратить насилием. Мы пытались совершить этот невозможный подвиг в течение целых тысяч лет, а между тем в настоящее время в Европе больше солдат и орудий войны, чем когда-либо, а у нас в Соединенных Штатах совершается ежегодно более 10.000 убийств, и все мы знаем, что даже в наших воскресных школах достаточно воинственного духа, чтобы подготовить еще несколько поколений дикарей. Все это результаты все той же системы „око за око, зуб за зуб". Мы предполагаем, что Христос навеки уничтожил ее, а сами ежедневно практикуем ее в нашей жизни так же безжалостно, как древние римляне и евреи.
Только безумец может пытаться остановить маятник, наклонившийся вправо, тем, что сильно толкнет его влево, а между тем в этом главным образом деятельность нашего законодательства. Этим именно способом „вендетта" (родовая месть) в Корсике поддерживается в одном семействе целыми столетиями. Убийство следует за убийством; сын наследует от отца обязательство
— 38 —
убить такого-то. Представьте, что в одном из таких случаев вражды одно из семейств прониклось ученьем Христа и отказалось требовать жизнь за жизнь; тогда, очевидно, ненависть, существовавшая между поколениями, должна исчезнуть, и среди этих людей воцарится мир, гармония и согласие.
Также и по отношению к целым нациям: не лучше ли было бы забыть Эльзас и Лотарингию и перестать сеять те братоубийственные семена, которые так часто приносили Европе кровавую жатву?
И если этот принцип применим в таких случаях, то тем более он применим к обыкновенным случаям жизни. Кто-нибудь должен вам десять рублей. Согласно ли будет с духом учения Христа преследовать этого человека за неплатеж этих денег? Можно ли представить, что Христос поступил бы так? Помимо всяких христианских воззрений, будет ли ваш судебный процесс способствовать воцарению всеобщего мира или будет только все тем же насильственным толчком маятника?
Нет, наш метод был совершенно несправедлив: мы навязывали другим наши религиозные и нравственные убеждения, наши понятия о законе и порядке, о собственности и поведении, наши воззрения на личные права. Если бы я мог заставить весь мир согласиться со мной, у нас, конечно, наступил бы золотой век, и вот я пытаюсь сделать это силой, — или сам поднимая оружие, или стараясь получить для подтверждения моих убеждений печать утверждающего их закона и тем налагая на других железную руку правительства. Такой план кампании был бы очень удачен, если бы я был единственный человек в мире, желающий устроить все по своим убеждениям, но оказывается, что все люди на земле, за немногими исключениями, желают делать то же. И результатом этого, как и можно ожидать, является неописуемый беспорядок, в котором на гибнущих среди него почти не обращают внимания.
Каждый народ поступает так же, и все в обществе,
— 39 —
и даже в родне враждуют между собою. Отсюда происходит такое множество социальных и экономических страданий, с которыми мы должны бороться и против которых должны найти средства.
Не пора ли спросить себя, правильно ли человечество боролось с общественным расстройством и не следует ли радикально изменить способ борьбы с ним.
Остановимся на минуту на диагнозе Великого Врача.
Мы обыкновенно смотрим на зло не так, как смотрел на него Христос. Когда мы думаем об убийстве, мы сейчас же представляем себе страдания, жертвы, пролитую кровь, прерванную жизнь, осиротелое семейство. Наши чувства делают эти признаки главными чертами всей картины, и мы стараемся предупредить эти результаты преступления. Но Христос смотрел глубже. Он мог ставить свою скорбь и сострадание на задний план, потому что Он видел здесь нечто гораздо более худшее.
Он говорит нам: „Не бойтесь тех, кто убивает тело, души же не могут убить". По Его убеждению, главное зло не убийство, а гнев на брата своего. Его задачей служит не то, как предотвратить убийство, а как искоренить гнев и ненависть из сердца людей.
Таков Его диагноз. Главное зло заключается в дурных помыслах людей, в зависти, корыстолюбии, ненависти, хитрости и жестокости. Против этих-то дурных инстинктов, как своих, так и чужих, и должен христианин направлять свою энергию, если он хочет исцелить общество и положить основание миру на земле.
И Христос направляет все средства своей непротивляющейся любви как раз против этих дурных помыслов людских, и я уверен, что в этой любви заключается та власть, та сила, которая не может быть сломлена никакими репрессиями или принуждением даже в самой утонченной форме, но которой в свою очередь нельзя действовать посредством принуждения.
Есть только один действительный способ уничтожить зло, — это победить его добром.
Способом этим еще не предполагается уничтожение
— 40 —
правительства. Христианские принципы требуют только, чтобы каждый человек воздерживался от того, что его совесть не позволяет ему делать. Ничто не может быть уничтожено, пока все люди не придут к этому убеждению. А когда это совершится, тогда мир, состоящий из непротивленцев, может, без всякого сомнения, обойтись без правительства, правящего посредством силы.
Нам трудно представить себе государство без тюрем и полиции, а 50 лет тому назад нельзя было представить себе школу без розог и линеек. Эта перемена в школьной дисциплине показывает направление, в котором движется наша цивилизация.
Уот Уитман в одной из своих небольших поэм выражает, по-моему, в истинно-христианском духе, идею отношения личности к общественным учреждениям:
„Я слышал, меня обвиняли в стремлении разрушить все установления, — но я, право, не говорю ни за, ни против установлений. Что у меня общего с ними? или что общего с разрушением их? Я только хочу воздвигнуть в Моннагате и в каждом городе этих государств, внутри страны и на морском берегу, в полях и лесах, и на каждой ладье маленькой и большой, бороздящей воду, воздвигнуть вне всяких правил или доводов, — учреждение дорогой товарищеской любви".
Принцип непротивления не есть принцип ни трусости, ни изнеженности. Примеры, которые мы приведем дальше, докажут это. Но достаточно даже взглянуть на высокую, могучую фигуру Толстого, ветерана Крымской войны, чтобы док