Ночь великого бунта. Великолепная, чрезвычайно богатая зала. Статуи, картины старых и новых мастеров, мозаика, мрамор, тропические цветы. Направо, сквозь широкую арку, спуск вниз по белой мраморной лестнице. Налево, также сквозь арку, видна библиотека — ряды шкафов, уставленных книгами в богатых переплетах. Из предосторожности горят не все огни, и освещена зала тускло; всю заднюю стену занимают большие, почти до полу, окна, за которыми клубится ярко огненно-красное зарево пожаров. Когда в зале темнеет, на пол от окон ложатся широкие багровые полосы, и люди, стоящие у окон, бросают длинные черные тени. В том, как беспорядочно расставлена мебель, и в том, что хозяев трудно отличить от гостей, в движении танцующих, в забвении некоторых приличий чувствуется страх и ожидание. Музыка, помещающаяся на хорах, то начинает играть громко и бравурно, то беспорядочно замолкает; и одна какая-нибудь труба нелепо долбит свою ноту и сразу испуганно обрывается — точно охнув.
Дворец, охраняемый внизу стражею, считается местом относительно безопасным, и бунт загнал сюда почти всех, кому он враждебен и кто его боится. Так же, как и Зрители в суде, пышно разодетые декольтированные дамы и девицы, осыпанные драгоценностями, красивые, породистые; такие же мужчины, во фраках. Но есть и в сюртуках и даже в блузах: так, группа Художников и Писателей одета с несколько искусственной небрежностью. Ученые почти все в сюртуках и пиджаках, некоторые довольно грязны. Тут же, в толпе, несколько священнослужителей со скромными, заискивающими лицами; к ним остальные относятся невнимательно и даже грубо.
Движения собравшихся суетливы. Быстро образуются группы и так же быстро распадаются, потому что все ищут нового и успокоительного; почти никто не сидит. Часто с осторожностью подходят к окнам и заглядывают на улицу, иногда безуспешно пытаются задернуть прозрачные гардины. И во все время картины где-то недалеко бухает набатный колокол голодными призывными звуками; и кажется после каждого особенно сильного удара, что ярче стало зарево и беспокойнее движения гостей. Удары колокола то учащаются, и тогда в них чувствуется надежда, радость, почти торжество, то становятся медленными, тяжелыми, печальными — точно устали и руки и сердце старого Звонаря. Так же непрерывно слышится хриплый рог Смерти. То далекий, то до ужаса близкий, он минутами заглушает все остальные живые и мертвые голоса; и тогда как бы сами гаснут многие огни, и все замирает в неподвижности, и по полу ложатся длинные черные тени от ярко багровеющих окон.
Занавес открывается при смешении всех этих звуков: бравурной, но растерянной музыки, хриплого рога и частых ударов колокола.
разговор гостей
— Я все еще не могу поверить, что бунт вспыхнул. Какой ужас!
— Да и многие не хотят верить. Это произошло так внезапно. Еще только вчера все было спокойно и мирно.
— Но послушайте, что делается там. Эта смерть...
— Каждый удар колокола обрушивается на голову, как молот!
— Ведь это значит, что через минуту могут прийти сюда и убить всех: мужчин, женщин, детей.
— Нас охраняют.
— Ах, оставьте! Неужели вы верите в стойкость этой наемной сволочи, что внизу? Стоит перейти силе на ту сторону, и все будет кончено. Где Царь Голод?
— Там!
— Боже! Неужели он изменяет? Я всегда говорил, что не нужно доверяться этому подлому лакею, этому пройдохе, провокатору!
— Погодите бранить его. Еще неизвестно, с кем он, с нами или с мятежниками!
— Зачем играет музыка? Крикните ей, чтобы замолчала.
— С музыкою легче.
— Оставьте! Нас могут услыхать с улицы.
— Там не слышно. Там своя музыка. Послушайте!
Прислушиваются.
— Боже мой, какой ужас! Не нужно привлекать внимания. Эй вы, музыканты, замолчите!
— Неудобно без хозяев.
— Ах, разве теперь не все равно! Да замолчите же вы, там!
Музыка беспорядочно затихает. Ужас гостей.
— Что случилось?
— Почему музыка молчит? Что случилось?
— Сюда идут!
Громкий дрожащий голос:
— Господа, сюда идут! Господа, господа!
Все мечутся. Истерический плач.
— Да нет же, успокойтесь, ничего не случилось.
— Баррикадируйте двери!
Голос Хозяина дома:
— Что случилось? В чем дело?
— Кто-то приказал музыке молчать, и вот все в ужасе.
— Кто приказал? Как он смел? Музыканты, играйте. Господа, ничего не случилось. Сейчас будем танцевать. Кавалеры, приглашайте дам на котильон.
Некоторое успокоение. Кое-где даже слышен смех.
— Позвольте вас просить.
— Вы наступили на платье.
— Pardon!
РАЗГОВОР УЧЕНЫХ
— Конечно, бояться нечего. Раз Царь Голод с нами...
— А вы уверены в этом?
— Но, по крайней мере, история...
— Ах, это так шатко: история. Разве мы знаем настоящую историю?
— И это говорите вы, историк?
Сдержанный смех и улыбки.
— Я знаю только одно, что это ужасно. Как можете вы измерить энергию, которую накопил Царь Голод в этих темных, несчастных массах. Быть может, ее достаточно только для короткой вспышки, а быть может, она опрокинет все, всю нашу культуру. (Указывает на окна.) Вы знаете, что это горит? Хорошо, если дом. А если это уже горят музеи? Библиотеки?
— Огонь не разбирает ничего!
— Боже мой!
— Неужели все погибнет!
Кто-то гасит часть огней. Становится темнее, и окна ярко багровеют. И снова ужас.
— Что это?
— Почему темно? Что случилось?
— Господа, господа!
— Прекратился ток!
— Сейчас наступит тьма!
— Зажигайте свечи! Где свечи? Скорее!
— Да нет же, успокойтесь. Какие трусы!
— Позвольте вас просить?
— Вы с ума сошли? Танцевать?
Музыка играет вальс.
— Почему же вальс? Говорили, что котильон?
— Ах, не все ли равно: вальс, котильон, дьявол!
— Как вы грубы!
— Pardon!
В полутемноте кружится одиноко какая-то пара и вскоре куда-то исчезает.
— Господа, новости! Новости!
— Что такое?
— Новости! Слушайте!
Музыка беспорядочно затихает. На середину выходит Молодой человек. Костюм в беспорядке, лицо бледно, на лбу кровавое пятно. Его окружают.
— Я оттуда.
— Боже мой!
— Говорите! Говорите!
— Это ужас! Я точно вырвался из другого мира, который может пригрезиться только во сне. Пустынные улицы, над которыми в воздухе проносится рев. Откуда он — я не знаю. Кровавая мгла. Черные тени. Трупы под ногами. Молчаливые раскаленные пожарища, около которых нет никого. Где люди?
— Вас ранили?
— И вдруг — толпа. Вихрь криков, тел, оскаленных зубов. Кто это? Я никогда не видал их раньше. Они разрушают все. Они убивают друг друга. Они убивают детей. Я видел: они сожгли большой дом, полный спасавшихся женщин и детей!
— Какой ужас!
Кто-то истерически плачет.
— Замолчите!
— Это голодные!
— Это чернь! Они придут сюда.
— Какие-то косматые, полуголые чудовища. Кто это? Я никогда не видала их раньше. И еще говорят, что двинулась деревня, что все деревни идут в город.
— Это конец!
— Мы погибли!
— Это революция!
— Не оскорбляйте революцию. Это бунт. Вы слыхали: они жгут женщин и детей.
— Звери вышли из лесов!
— Леса идут на нас!
— Мы погибли!
— Говорят: уже слышно скрипение их телег. На них они хотят увезти все, что останется от нашего города.
— Орда варваров идет на нас!
— Звери вышли из лесов!
— Я слышу скрипение колес. Мы погибли!
— Гасите огни!
Гаснет еще несколько огней. Рог Смерти слышится где-то совсем близко.
— И я видел, как жгли женщин и детей. И я не хочу после этого жить. Я пришел только рассказать — предупредить. Там где-то мой отец, мать... Скажите им, что я умер. (Быстро выхватывает револьвер, стреляется.)
Ужас. Все мечутся. Труп быстро подхватывают и уносят.
— Что это?
— Сюда пришли. Господа!
— Нет, это застрелился кто-то.
— Зачем же он всех пугает?
— Подотрите кровь!
— Музыка! Музыка!
— Он сказал, что горит Национальная галерея.
— Что?
— Горит Национальная галерея.
— Господа! Новость. Горит Национальная галерея.
Многие бросаются к окнам.
— Где? Где?
— Вот.
— Это правда!
— Осторожнее, господа, осторожнее!
— Задерните занавеси!
— Горит Национальная галерея!
— Послушайте, вы наступили мне на ногу.
— Какой огонь!
— Что? Что? Что?
Крайне взволнованный, выбегает из библиотеки Художник в большом белом галстуке и бархатной блузе. За ним выходят другие Художники.
— Это правда? Горит галерея?
— Да. Да. Смотрите.
— Горит галерея? Горит Мурильо? Горит Веласкес? Рубенс? Джорджоне?
— Да. Да. Смотрите, какое зарево.
— Еще бы. Масляные краски!
Художник (рыдает, закрыв лицо руками. И вдруг кричит исступленно). Я не позволю! Я не позволю жечь картины. Я не позволю! (Бежит к двери.)
— Куда он?!
— Он с ума сошел!
— Держите его!
— Убежал!
— Хотел бы я посмотреть, как он не позволит. Удивительные фантазеры эти артисты!
художники группою
— Горит Мурильо!
— Горит Веласкес!
— Горит Джорджоне!
— Боже, боже!
Некоторые из Художников преклоняют колени перед старинною черною картиною и говорят, молитвенно опустив голову:
— Ты, бессмертная картина!
— Ты, дивное создание человеческого гения!
— На тебе покоится божественная красота. И ты умрешь!
— Ты оправдание всей жизни нашей. И ты умрешь!
— Люди погибнут с тобою.
— И погибнет красота. Кто захочет жить, когда погибнет красота?
— Прости нас, великая, божественная картина. Мы бессильны защитить тебя.
— Нам самим остается только умереть!
Злой, отрывистый смех Гостей.
Голоса. Тут гибнут люди, а они о картинах!
— Фанатики, они знают только свои картины. Что такое их картины! Тут можем погибнуть мы, вот что важно.
— Картины хороши в спокойное время.
— Нас не спасут их картины! Картины!
— Но все-таки жалко.
— Оставьте! Только бы мы уцелели — для нас напишут новые картины.
— Еще лучше!
— Сколько угодно. Мы можем погибнуть — вот что важно!
— Но господь не допустит, чтобы погибло столько невинных.
— Ах, оставьте, святой отец. Вы бы лучше раньше учили этих мерзавцев, что голод — путь к блаженству, а не к бунту!
— Учили, но... (Аббат разводит руками.)
— Не верят!
— Верят, но... (Продолжает стыдливо.) Сегодня они повесили одного аббата. Страшно подумать, что ответят они богу?
— Что же? Разве веревка оборвалась?
Аббат стыдливо отходит.
Старичок в мундире. Я всегда утверждал, что необходимы реформы. Нельзя доводить до крайности. Вовремя брошенный кусок хлеба, даже просто ласковая улыбка... (Изображает старческим ртом ласковую улыбку.)
— Ах, пожалуйста, реформы, все что угодно. Мы можем погибнуть, вот что важно. Вы понимаете это: мы!
Все с яростью наступают на Старичка и бьют себя кулаками в грудь.
— Мы можем погибнуть, вот что важно. Мы!
— Мы!
— Вы понимаете это: мы!
— Мы! Мы!
Яростными криками "Мы! Мы! Мы!», двигаясь толпою, загоняют Старичка куда-то в угол. Зарево, звук рога и колокола сильнее.
Тоскливые голоса. Боже! Неужели умирать!
— Жить так приятно. Если они придут сюда, я стану на колени, я буду умолять их: не убивайте меня, жить так приятно.
— Боже, а я только что заказала новое платье. Боже, я только что заказала новое платье!
— Неужели умирать!
— Я не хочу умирать! Я хочу жить! Меня не имеют права убивать, если я хочу жить!
— Жить! Жить!
Толкаясь, с тоскливыми воплями "Жить! Жить!» беспомощно мечутся по залу. Что-то дикое, нелепое начинает играть музыка и, точно сама себя испугавшись, с воплем умолкает. Входит Профессор, сильно расстроенный. На него не обращают внимания. Толкают.
— Позвольте! Позвольте! Да позвольте же! (Почти плачет.) Я должен вам сказать! Я должен сказать!
— Что такое?
— Чего ему надо?
— Кто это? Чего ему надо?
— Господа, новости!
Собираются расстроенной кучкой вокруг Профессора.
— Господа! Я сейчас проходил по улице — они жгут книги!
— Какие книги?
— Что он говорит?
— Жгут какие-то книги!
— Ну так что же! Что ему надо!
Профессор. Наше сокровище—нашу человеческую гордость— нашу великую святыню — они жгут книги, господа. Безумная чернь, что ты делаешь? Что ты делаешь?! Ах, друзья мои, друзья мои,— и когда я... когда я бросился отнимать... один маленький in octavo...1 он, негодяй, ударил меня. (Плачет, протягивает, шатаясь, руки, но встречает пустоту.) За что он ударил меня? Разве я отнимал у него хлеб? Я работал честно, у меня только и есть что вот этот черный... черный сюртук. И больше ничего. Даже другого сюртука нету! Негодяй! (Плачет; обводит близорукими, заплаканными глазами комнату.) И когда я подумаю, что все это должно погибнуть — эти красивые статуи, эти дивные шкафы с книгами — в таких переплетах,— эти милые, прелестные, одухотворенные лица... Друзья мои! (Протягивает руки. всматривается. Молчат. Глядят на него откровенно. И вдруг он говорит тихо, с недоумением.) Где же лица? Где же лица? Что это? Кто это? (Громко.) Кто это?
Ищет дрожащими руками очки, надевает, смотрит — пренебрежительно, с улыбками, не удостаивая ответа, как сумасшедшего или ребенка, отходят. Молча, продолжая недоуменно оглядываться, идет за ними разбитой старческой походкой и скрывается в библиотеке. А вопли уже начались. Но теперь в них звучит подавленность, тоска, полная беспомощность, почти покорность.
— Мы должны умереть.
— Приближается гибель!
— Кто спасет нас? Мы погибаем.
— Уже нет надежды. Мы погибаем.
— Бог отступился от нас.
— Смерть! — Смерть! — Смерть!
Появляется Девушка в черном. Говорит громко:
— Что с вами? Отчего вы не танцуете? Где музыка? Музыканты, играйте! (Молчание. Девушка в недоумении, потом в гневе.) Что же
__________
1. В восьмую часть листа (лат.).
вы? Вы боитесь? Почему горят не все огни? Вы боитесь? О, трусы! Мне стыдно быть с вами! Да танцуйте же! (Топает ногою.)
Тихие, злые, хитрые голоса:
— Она сумасшедшая.
— Танцевать — теперь!
— Уйдем от нее.
— Она сумасшедшая. Ее нужно посадить в сумасшедший дом.
— Уйдем!
— Уйдем. С ней опасно. Она — кричит.
— Там могут услыхать. Уйдем! Уйдем!
Девушка в черном. Не в темноте, а в ярком свете нашей жизни должны мы их встретить. Вы слышите, трусы! Мы должны их встретить — танцуя — танцуя — танцуя! Пусть красотою будет наша смерть! Вы слышите!
Все обернули к ней спины и потихоньку уходят, на цыпочках, согнувшись. Одни только спины, трусливые, съежившиеся, хитрые. И тихий, злорадный, испуганный шепот:
— Она сумасшедшая.
— Уйдем от нее.
— Уйдем!
— Тише! Тише!
— Обманем ее! Уйдем потихоньку!
— Тише! Тише!
— Обманем!
— Тише!
Девушка в черном. О, трусы! Боже мой, что же это! Да танцуйте же, танцуйте! (В бешенстве плачет, топая ногами.)
— Тише! Тише! Уйдем! Тише!
— Не хотите! Так смотрите, я буду танцевать одна!
Хочет кружиться. К ней подходит Молодой человек, до сих пор молча стоявший у колонны, и говорит с изысканной нежностью:
— Позвольте вас просить.
Без музыки, в пустом пространстве некоторое время кружатся. А те, продолжая стоять к ним спинами, согнувшись, смотрят на них через плечи и шепчут, наполняя зал шипением:
— Сумасшедшие! Сумасшедшие! Сумасшедшие! Сумасшедшие!
Молодой человек (останавливаясь). Идемте отсюда. Вам здесь не место.
Проводит Девушку среди поспешно расступающихся Гостей. Как только они скрываются, все с хохотом высыпают на середину.
Ликующие голоса. Ушла!
— Ха-ха-ха! Ушла!
— Мы ее обманули!
— Как они танцевали!
— Ха-ха!
Сердитый голос. Ее нужно посадить в сумасшедший дом. Своим криком она может поднять на нас весь город.
— Связать!
— Заткнуть ей рот.
— Еще немного — и я бы схватил ее за горло.
— Танцевать? Мы погибаем — вот что важно!
— Нужно молиться богу.
— Оставьте. Бог лучше вас знает, в чем тут дело. Нам нужно молиться дьяволу!.. Дьяволу!..
— Что они говорят? Это кощунство! Бог за нас!
— Я не хочу умирать. Я хочу жить — жить! А кто мне даст жизнь, бог или дьявол,— мне все равно!
— Он сошел с ума!
— Нет, он прав! Мы должны молиться дьяволу!
Шум. Почти вбегает Лакей и говорит Хозяину дома.
— Сюда идут! Уже близко!
— Что?
— Сюда идут!
Хозяин дома (задыхаясь, громко). Господа, внимание. Они идут сюда. Гасите огни. Гасите огни. Скорее! Есть еще надежда, что нас не заметят в темноте. Гасите огни!
Общий переполох, но голосов не слышно. Охваченные паническим страхом, молча, точно слепые, все движутся в разные стороны и натыкаются друг на друга, пока гасят огни. И отовсюду, из всех дверей являются такие же смятенные, растерянные фигуры. Приходят и Художники. Погасла последняя лампочка, и наступает полная темнота, в которой со зловещей яркостью выступают красные четырехугольники окон. Теперь в среднем большом окне с цельным стеклом можно рассмотреть черный силуэт старинной колокольни, за которым клубится красный дым и даже как будто показываются языки огня. И оттуда идет непрерывный звон. Недалеко и хриплый рог Смерти. И в темноте протяжные плачущие голоса:
— Приближается гибель.
— Они идут, уже слышны их жестокие шаги!
— Погибнут картины! Погибнет Веласкес, Мурильо, Джорджоне!
— Погибнем и мы! И мы! И мы!
— Приближается гибель!
— Пощадите нас, голодные.
— Простите нас, голодные. Мы все сделаем для вас.
— Погибнет Веласкес!
— Боже, сжалься над нами!
— Он не услышит! Он отступился от нас.
— Он никогда и не был с нами. Молитесь дьяволу!
— Дьявол! Дьявол!
— Боже! Боже!
— Приди, о дьявол!
— Защити нас, о дьявол!
— Боже! Боже!
— Дьявол! Дьявол!
— Приближается гибель!
Стоны. Внезапно в темноте, с той стороны, где лестница, раздается мелкий, но спокойный, самоуверенный и громкий голос:
— Что здесь такое? Отчего у вас темно? Разве ток прекратился?
Одновременно испуганные и радостные голоса:
— Дьявол! Дьявол!
У входа зажигаются несколько лампочек и освещают маленькую фигурку Инженера. Это низенький, лысый, грязновато одетый, но чрезвычайно самоуверенный человечек. Некрасив,— хорош только большой выпуклый лоб. Говорит что-то с улыбкой Лакею — он демократичен и не считается с приличиями,— и тот отвечает, разводя почтительно руками.
Инженер. Ага, понимаю! Пустяки, господа, пустяки. Можете зажечь все огни. Зажги-ка, любезный, они сами сейчас едва ли...
Вынимает грязный носовой платок и громко сморкается. Общая радость, крики «Инженер! Инженер!». Зажигаются все огни. Хозяин дома обнимает Инженера.
— Новости, дорогой мой, новости!
— Господа! Новости! Инженер принес новости!
— Пусть говорит!
— Слушайте, слушайте!
Инженер. Ничего особенного, господа. Должен вам сказать...
Вынимает платок и громко сморкается. Возмущенные нетерпеливые голоса:
— Что это?
— Тут ждут, а он...
— Он еще сморкается...
Инженер. Господа, если бы мой нос строил я, он, конечно, не нуждался бы в платке. Но насморк...
— Новости! Новости!
— Особенных новостей нет. Бунт еще продолжается. Эти господа зажгли что-то там еще, кажется, Национальную галерею. Такие идиоты! Впрочем, очень возможно, что галерея зажжена нашими же снарядами.
— Так это правда! Дальше! К делу!
— Могу добавить, что бунт захватывает, по-видимому, некоторые новые районы. Но мы, инженеры, приняли некоторые меры...
— С кем Царь Голод? Вы не видали?
— Виноват, этим вопросом не интересовался. Так вот, осмелюсь доложить, мы приняли некоторые меры... Боюсь, однако, что здесь нет людей, которые хорошо знали бы математику.
— Говорите без математики.
— Хорошо-с. Так вот, я и мои товарищи сделали несколько снарядов особенной, так сказать, разрушительной силы, размеры которой, сударыня, я затрудняюсь определить. Представим, например, обычную городскую площадь, полную народа,— и достаточно одного-двух таких снарядов...
Голоса. Ого!
— Славно! Так, так. На кусочки!
— Какой ужас!
— Оставьте. Я говорил, что нужно молиться дьяволу. Браво!
— Браво! Браво!
Аплодисменты. Инженер кланяется и снова вынимает платок.
— Извините, господа, но, право, такой ужасный насморк...
— Ничего! Пожалуйста! Пожалуйста!
— Неужели у него нет чистого платка?
— Нет, оставьте, он такой милый.
— Далее, на Солнечной горе мы поставили ряд больших орудий огромной силы. И если бунт еще продолжится, мы закидаем город.
— Это невозможно. А мы!
— Погибнут невинные!
— Это невозможно.
— Конечно, господа, здесь есть известный риск для нас. Но в настоящее время, благодаря работе моих товарищей...
— Браво!
— Прицельность орудий достигла такой высокой степени...
— Браво! Браво!
Аплодисменты.
Инженер (кланяется боком и знаком подзывает Лакея). Не можешь ли ты мне, любезный, принести рюмку коньяку?
Хозяин (громовым голосом). Коньяку господину инженеру!
Инженер. Такой, знаете, холод. В заключение, господа, еще одна маленькая, но утешительная новость. В среде этих же голодных мы нашли за невысокую относительно плату несколько достаточно умных и расторопных господ и снабдили их поручениями интимного свойства. И в настоящую минуту эти идиоты уже начали великолепнейшим образом истреблять друг друга.
Хохот.
— Конечно! Конечно!
— Чего же от них ждать? Глупцы! Идиоты! Скоты!
— Так! Так! Браво!
— Дьявол помогает.
Аббат стыдливо качает головою. Инженер берет принесенную рюмку коньяку и пьет с поклоном.
— За ваше здоровье, сударыни!
Очень красивая дама, Жена Хозяина дома, говорит громко:
— Господин инженер! Вы некрасивы, у вас грязный носовой платок, вы вульгарны и не умеете держаться в порядочном обществе, но вы наш спаситель, и я становлюсь перед вами на колени. (Становится на колени.)
Остальные кричат:
— И я! И я! И я!
Дама (продолжает). И от вас еще пахнет чем-то очень дурным, но, если вы захотите, я буду принадлежать вам!
— И я! И я!
— И мой муж позволит это, потому что и он, как и все мы, понимает, что вы наш спаситель. Позвольте поцеловать вашу руку. (Тянется на коленях за рукою.)
Другие также.
Инженер (вульгарно). Пустяки, пустяки, сударыня. Впоследствии я, быть может, воспользуюсь вашими любезными предложениями, а пока... я очень устал и хотел бы вымыть руки. (Удаляется, сопровождаемый отрядом дам и девиц.)
Голоса. Танцевать!
— Приглашайте дам!
— Как светло!
Играет музыка. Некоторые танцуют. Колокол звонит почему-то реже, но рог Смерти на некоторое время становится почти непрерывным. Вот он заглушает колокол, вот заглушает и заставляет молчать музыку — вот он наполняет залу, хриплый, торжествующий, бешеный. Все прислушиваются, вытянув шеи. Говорят почти шепотом:
— Смерть!
— Как она косит!
— Ужасно!
— Вы слышите?
— Чувствуется, как падают сотни людей.
— Тысячи!
— Она в бешенстве!
— Смерть! Смерть!
Вдруг сразу наступает мертвая тишина, которая почти оглушает своей резкой неожиданностью. Умолкает колокол. Всхрипывает еще раз и умолкает рог. Мертвая тишина. Ярко горит электричество. Все застыли на своих местах и вопросительно, с тревогою переглядываются. На лестнице движение. Тяжелые, медленные шаги.
— Что это?
Входит Царь Голод. Он окровавлен, и измученное лицо его смертельно бледно. На голове острая красная корона; на остриях ее что-то красное, кровавое, будто куски человеческого мяса. Ни на кого не глядя, тяжелыми шагами он проходит в середину залы и стоит некоторое время в позе безысходного отчаяния и тоски. Шепот:
— Что это? Что с ним?
Царь Голод (поднимает голову с незрячими, точно ослепшими глазами и говорит тихо). Кончено. Они все—внизу лежат. И не поднимутся больше. И я снова — ваш — лакей.
Музыка играет торжественный победный марш.
Опускается занавес.
КАРТИНА ПЯТАЯ