– Отпустите меня, – попросил я слабым шепотом. – Отпустите меня, и я обещаю, я не вернусь к вам.
Они окружали меня, как стая волков. В свете костра блеснул нож, и я закричал, внезапно осознав, что мне придется пережить все это снова… бессмысленную злость разъяренной нерассуждающей толпы. Потом в глазах потемнело, и я не знаю, что еще они делали со мной той ночью.
Утром я проснулся на груде мешков и первым делом стал лихорадочно искать маку. Ее не было, я с трудом приподнялся, шаря вокруг себя, пока не наткнулся на железный прут. Голова кружилась, мне не сразу удалось сфокусировать зрение, но, наконец, я увидел, что прутья окружают меня со всех сторон. Я находился в клетке! Трясясь от страха и изумления, я откинулся на тряпье и плотно зажмурил глаза. Я совершенно растерялся, и мне нетрудно было убедить себя, что мне просто приснился дикий сон, навеянный лихорадкой. Скоро я проснусь дома, в мансарде, и у моих ног будет лежать Саша. Ожидая, пока проснусь, я провел кончиком сухого языка по распухшим губам и тихо позвал:
– Саша…
– Быстро, – произнес голос подле меня. – Беги, позови Яверта… он велел позвать его, когда оно проснется.
– А! Куда торопиться? Давай сначала поиграем с ним. Вот, держи палку… ну давай, возьми! Чего ты боишься? Оно не выберется.
Оно! Я лежал, не двигаясь, надеясь, что кошмар закончится. Это был сон, дурной сон, который не может длиться вечно… А потом о мой лоб сломался острый деревянный кол, колючие щепки посыпались в глаза. Я пытался отползти подальше, но они обошли клетку и подобрались ко мне с другой стороны. Теперь я разглядел – их было трое, два тощих цыганенка с оливковой кожей, черными волосами и грязными лицами, и девочка в рваном платьице, она отступила назад и закричала:
– Не надо, Мийа… не делай ему больно!
– Молчи, Орка, или я засуну тебя в клетку к нему. Давай, Вайа, наберем камней.
Огромная тень упала на пол маленькой клетки, и я услышал свист кнута. Не ожидая приказания, ребята умчались прочь, охваченные страхом, и когда дверь клетки открыли, я оглянулся посмотреть на моего нового хозяина. Первое мое впечатление от него было – нечто огромное, просто огромное. Он как будто заполнил всю клетку, гигант с большущим, выпирающим вперед брюхом, гротескно нависшим над туго затянутым ремнем. Он совершенно не походил на тех невысоких, стройных, грациозных людей, которых я видел ночью у костра – он не был похож на цыгана… а вот на бандита он был очень похож. Узкие глазки на жирном лице, блестевшем от пота даже в холодное весеннее утро, светились бесконечной жестокостью, когда он окинул меня критическим взглядом.
– Замечательно! – пробормотал он. – Всю жизнь мечтал о чем-то подобном – чем-то единственном в своем роде. Люди будут приходить издалека, чтобы полюбоваться на живой труп. Да, точно, так я тебя и назову… Живой Труп.
Я отступал от него, пока не уперся в стену клетки, и соскользнул на пол жалким комком у холодных металлических прутьев.
– Мне надо домой, – тупо проговорил я. – Мама будет меня искать.
– А как же, клянусь дьяволом! – усмехнулся он. – И сделает для тебя маленький гробик, да?
– Гробик? – я непонимающе уставился на него.
– Трупы ведь спят в гробах, верно? – любезно объяснил он. – А ведь это идея! Я поставлю в клетку гроб, так только эффектнее получится, – На этом он запер клетку и ушел, а я все смотрел ему вслед в тупом оцепенении.
Мыслей у меня было не больше, чем у какого-нибудь червя, череп заполнила онемевшая, застывшая масса, неспособная к рассуждению. Я не понимал ни слова, хотя ко мне обращались на моем родном французском, словно со мной говорили по-русски. Я не понимал, почему я нахожусь в клетке, и что со мной будет, но чувствовал в поведении человека достаточно угрозы, чтобы впасть в безрассудную панику. Я бездумно ощупал замок. В других обстоятельствах, спокойно рассуждая, я бы мог освободиться с помощью какой-нибудь жалкой шпильки, но в клетке не было ничего подходящего, даже если бы я и был способен рационально мыслить. Один простейший замок не давал мне вырваться на свободу. Я дергал и колотил его, как дикий зверь, потом я то и дело пытался вскрыть его со всей силой интеллекта и необычно ловких рук, но он не поддавался. Даже теперь, через много лет, я не могу объяснить охвативший меня духовный паралич, видимо, разум способен возводить преграды непреодолимее, чем любой забор. Это ключ к любой иллюзии, и, видит Бог, впоследствии, я хорошо научился владеть им. А в то время, иллюзия заключения была настолько сильной для меня, что, даже если бы дверь была открыта, я вполне способен был сидеть и смотреть сквозь прутья решетки, как зверь, посаженный на цепь, понимающий, что лучше уж терпеть и ждать. Я лежал навзничь на груде мешков и смотрел, как бледное солнце исчезает в тоскливой дымке за лесом.
Вернулись дети, но скоро им стало скучно – в этот раз я не пытался избежать их издевательств. Я равнодушно позволил им пускать мне кровь, почти ничего не чувствуя, и вскоре они убежали искать другие развлечения.
На закате человек по имени Яверт просунул сквозь прутья решетки оловянное блюдо отвратного тушеного мяса и грязное одеяло. Я с надеждой приподнялся.
– Пожалуйста, господин, вы не отпустите меня домой? – прошептал я.
Я вел себя, как маленький ребенок, способный только повторять одну и ту же фразу. И, поскольку я повторял это снова и снова, он злился и бил меня.
– Ты можешь сказать еще хоть что-нибудь, глупая тварь? Я устал от твоего нытья! Так вот, отметь это в своем мозгу – если мозг у тебя есть, в чем я начинаю сомневаться – что ты – мое открытие, мое создание, моя удача! Мне говорили, ты отказываешься жрать – я выдрессировал слишком много зверья, чтобы на меня подействовал этот трюк! Ты будешь жрать сам, или я своими руками затолкаю каждую ложку в твою безобразную глотку. Ты не вернешься домой, но я не дам тебе помереть здесь, ты понимаешь, безмозглое маленькое чудище? Ты будешь делать, что тебе говорят, или тебе достанется, понимаешь? А теперь съешь этот хлеб – ешь его, будь ты проклят!
Он схватил меня за голову и стал запихивать грубый зернистый хлеб мне в рот, пока меня не затошнило, как ни странно, это его не разозлило, а, скорее, заставило успокоиться.
– Умница, – прошептал он. – Но если ты думаешь, что сможешь этим остановить меня, то ты ошибаешься. Хотя с виду и не подумаешь, терпения у меня хоть отбавляй. Я могу проторчать здесь весь день и всю ночь, если надо, так что, можешь упрямиться, сколько хочешь, маленький трупик, сколько хочешь.
Не знаю, сколько длилась эта пытка, кажется, несколько часов. Звезды гасли на небесах, а он измазался и вонял, как пол в моей клетке, когда я, наконец, сдался и покорился его физической силе и неколебимой решимости. Когда я, наконец, взял хлеб из его рук и принялся устало грызть его, он встал и вытер руки о мешки, служившие мне постелью.
– Люблю зверей, которые знают, кто их хозяин, – удовлетворенно заметил он. – Еще ни один не переупрямил старого Яверта.
Когда он пришел ко мне на следующий день, я не рискнул отказываться от еды и умолять отпустить меня домой, а спросил, что он собирается делать со мной. Мой вопрос его искренне удивил.
– Конечно, я буду показывать тебя публике, что же еще? Люди платят за то, чтобы смотреть на уродов, а ты не знал?.. Ты вообще что-нибудь о мире знаешь?
Я смотрел на него с испуганным неверием.
– Люди будут платить, – выдавил я, – за то, чтобы посмотреть на меня?
– Ну, конечно, и будут хорошо платить! Через несколько недель, когда разойдется молва о моем новом аттракционе, у твоей клетки еще будут очереди выстраиваться, вот увидишь!
На меня накатило жуткое отвращение, меня затрясло и затошнило.
– Черт возьми! – раздраженно рявкнул он. – Величайшее открытие в мире, и на что это похоже? Ребенок, которого все время рвет! Повезло, называется!
Выскочив из клетки, он окликнул идущего мимо мальчика, и тот съежился от испуга.
– Эй ты! Достань мне молока, и получше! Живо!
Он оглянулся и сердито посмотрел на меня сквозь прутья.
– А ты веди себя потише, скелетик, не то изобью до полусмерти!
Я не ответил. Я встал на колени и принялся тихо молиться, прося Господа, чтобы позволил мне умереть, прежде чем мне придется перенести это новое унижение.
Так началась моя жизнь ярмарочного урода, чьи руки и ноги привязывали к прутьям клетки, чтобы нельзя было спрятать лицо от любопытной толпы. Мое первое появление на публике обернулось неудачей и едва не привело к бунту, когда зрители потребовали деньги обратно – они ничего не видели, поскольку я скорчился в углу, закрывая лицо руками. Они утверждали, что их обманули, и Яверт, боясь, что его изобьют, тотчас же послал двух человек привязать меня. Я визжал и бился, как дикий зверь, но что я мог против двух взрослых мужчин? Вскоре меня растянули, как Христа на кресте, так что я не мог отвернуться. Яверт вошел в клетку и привязал меня за шею к пруту, так что мне пришлось вздернуть голову. Когда мой череп стукнулся о железный прут, я невольно открыл глаза, и увидел, как люди вокруг отступают в восторженном ужасе.
– Матерь Божья! – воскликнула одна женщина, пряча ребенка в складках юбки, – Дайте нам пройти… пропустите нас, ради Бога!
Толпа немного подалась в стороны, пропуская ее с истеричным ребенком, но другие дети тоже начали вопить, и я не мог оторвать глаз от их распахнутых, орущих ртов. Как будто я снова увидел себя в зеркале и разделял с ними ужас этого первого явления… но какой ужас сравнится с невыразимым унижением быть вот так выставленным на публику? Ужас притупил остальные чувства, и я принялся вертеться и рваться, пока веревка не врезалась в горло.
– Глядите! – крикнул кто-то. – Он же сейчас задушится!
– Какая гадость… Нельзя такое показывать на публике!
Неприятное зрелище раздражало толпу. Они заплатили немалые деньги за то, чтобы их развлекали, они не желали видеть что-то неприятное. Моя безумная ярость задела чьи-то чувства, и у Яверта снова потребовали вернуть деньги. Мою клетку спешно убрали с глаз долой.
Уж не знаю, сколько денег он потерял на мне, но после представления он ворвался в клетку, злой, как черт. Он дико выпорол меня за то, что я испортил ему представление, но как раз, когда я уже готов был потерять сознание и избавиться от боли, он перерезал веревки, и встал надо мной, угрожающе скрестив руки.
– Ну? – холодно спросил он. – Ты понял, что нужно молчать, или тебя еще поучить?
Я лежал у его ног, удивленно разглядывая рубцы, темнеющие на обнаженных руках; голова кружилась, во рту я чувствовал кровь из прокушенного языка. Но в голове пульсировала лишь одна мысль, одно желание…
– Верните мне маску, – прошептал я.
– Что? – он с любопытством взглянул на меня.
– Маска… – невнятно пробормотал я. – Верните мне маску… прошу вас!
Почему-то Яверт расхохотался, ударяя себя кнутом по ляжке, а потом наклонился и ткнул меня кнутовищем. – Послушай-ка меня, маленький трупик, хорошенько послушай. Никто не платит за то, чтобы смотреть на маску, но половина женщин во Франции попадают в обморок при виде твоего лица. Сам дон Хуан не мог бы задрать больше юбок в один день. Но больше мне этих чертовых воплей не надо, так что смотри у меня! Если снова отпугнешь посетителей, как сегодня, тебе не поздоровится. Я сдеру всю кожу с твоего несчастного тела, если снова будешь вести себя на публике, как сегодня.
Я сжал кулаки и взглянул на него вызывающе.
– На меня не будут смотреть… на меня не будут пялиться… нет! Не будут!
Сейчас он меня убьет… Он ударит огромным кулаком и размажет меня по клетке за это самоубийственное неповиновение… Я отчаянно ждал конца – и освобождения – но он так и не ударил. Он только задумчиво смотрел на меня, словно оценивал каждую ссадину у меня на теле, прикидывая, когда снова сможет выставить меня на публику.
– Я ведь всегда могу вставить тебе кляп, – пробормотал он. – Все дело в крике… тревожит женщин, пугает толпу. Да… в следующий раз я вставлю тебе кляп. Побои забываются быстро, но кляп… кляп научит тебя, как сопротивляться, раз и навсегда.
На следующий день ярмарка поехала дальше. Я не знал, куда мы едем, и мне было все равно. Время и место потеряло для меня значение. Но он сдержал обещание. В следующий раз, когда меня показывали публике, мне вставили кляп и запихнули в гроб, так, что я физически был не способен причинить себе вред. В этот раз я молчал, и никто не жаловался и не требовал деньги назад. Я имел большой успех, сказал мне Яверт с удовлетворением, когда вечером принес мне еду, словно дрессированному псу. Когда я научусь вести себя разумно, он уберет кляп и позволит мне устроиться немного удобнее. Я смотрел, как он убрал ключ от замка в карман и ушел, весело насвистывая, и я думал, как же я ненавижу его и как желаю ему смерти. Ветер выл меж прутьев решетки ночью, а я лежал и слушал, как без передыху лают псы в лагере, и ненавидел… ненавидел! Но ненависть не могла согреть. Костры еще не погасли, когда я установил поудобнее узкий гробик, забрался в него и заснул.
Кляп научил меня повиновению, как и рассчитывал Яверт. За его грубостью и жестокостью скрывалась присущая ему проницательность, некая житейская мудрость, подсказавшая ему более тонкий путь подавления бунта. А вскоре я и сам понял, что упрямство приносит только новые страдания, и, хотя сама плоть моя сжималась от отвращения, когда толпа обступала клетку, я научился выказывать молчаливое безразличие бессловесного зверя. Это они хотели, это они желали увидеть – зверя, необычное создание… тварь! Со временем я все меньше ощущал себя частью сообщества, называемого человеческим родом. Как будто я оказался на неведомой планете и мог отомстить своим мучителям лишь в мрачной темнице собственного сознания. Только там, на своей личной территории, где я был свободен от всяких оков, я мог выдумывать страшнейшие казни тем, кто приходил пялиться на меня и тыкать. Я приучился жить, почти полностью уйдя в себя, выдумывая собственный мир и населяя его созданиями моего воображения. Мой мир был необычен и прекрасен, новое измерение, где властвовали музыка и волшебство. Это был Эдем, Богом которого был только я, и иногда я уходил в него так далеко, что действительно превращался в живой труп, недвижный, как будто в трансе, и почти не дышавший.
Но – увы! – как бы далеко я ни уходил, какая-то часть меня продолжала существовать в реальности. Моя передвижная тюрьма изъездила всю Францию вдоль и поперек, а со мной обращались, как с жалким зверем, пока я не приучился выказывать достаточную покорность, чтобы Яверт успокоился, решив, что совсем сломал меня. Платой за элементарные требования человеческого достоинства было унижение. Мать привила мне манеры джентльмена, приучила к утонченности и комфорту. Я не привык жить, как животное. Я попросил, чтобы меня выпустили из клетки, чтобы проводить ритуалы, требовавшие приватности, и это требование так развеселило Яверта, привыкшего обращаться со мной, как со свиньей, что он сам отпер клетку, и стоял на страже с пистолетом, пока я мылся. Я понимал, что если я попытаюсь бежать, он выстрелит в меня, стараясь не убить (для этого я был слишком ценен), а искалечить достаточно, чтобы я не мог уйти далеко, прежде чем меня поймают. Когда я попросил чистую одежду, Яверт громко рассмеялся и заметил, что никогда не встречал труп, который бы заботился о своем саване.
– В следующий раз ты попросишь выходной костюм, – ухмыльнулся он. – Прекрати ныть, ты и так привлекаешь достаточно зрителей.
Я медленно обернулся и взглянул на него.
– А мог бы привлечь больше, – заявил я с неожиданной наглостью, порожденной отчаянием. – Мог бы привлечь вдвое больше… если бы был заинтересован.
Он опустил пистолет и поманил меня к себе. Ему хотелось высмеять меня, но присущая ему жадность подстегнула любопытство.
– Что за чушь? – осторожно спросил он. – Ты – самое безобразное существо, когда-либо бродившее по Божьей земле. Для тебя это средство к существованию, для меня – гарантированный доход. С чего бы еще люди стали платить, приходя посмотреть на тебя?
– Если ты положишь в мой гроб лилии, – медленно предложил я, – я бы мог заставить их петь.
Он засунул пистолет за пояс и качнулся на каблуках, ревя от хохота. – Спаси, Боже, малец, ты просто сумасшедший… клянусь, ты меня уморишь! Заставишь лилии петь, да? И как же ты собираешься это сделать, хотелось бы знать?
В тот раз – когда я еще не думал о соответствующих декорациях – я счел наилучшей интерпретацией латинского текста мессу Баха в си минор. Я выбрал Agnus Dei из этой композиции, любимой отцом Мансаром, но звуки явно исходили от лепестков нарцисса у ног Яверта.
– Agnus Dei… miserere nobis…
Я равнодушно наблюдал, как лицо Яверта так и обвисло в неверии, когда он сорвал цветок. Он поднес его к уху и ахнул от удивления, когда мой голос нежно зазвучал у него в голове. Он поднес цветок к другому уху, и мой голос резко поменял направление. Он бросил смятый цветок на землю, и я сделал так, чтобы голос зазвучал издалека. Он подошел и пристально посмотрел на меня, приложив толстый грязный палец к моему горлу, а потом вздрогнул, почувствовав слабую вибрацию голосовых связок.
– Как это возможно? – спросил он, обращаясь, скорее, к себе, чем ко мне. – В свое время я повидал множество чревовещателей… но такого голоса не слыхал.
Он грубо схватил меня за плечо и резко встряхнул. – Надо бы избить тебя за то, что утаил это, чертенок! Как подумаю, сколько денег я уже мог бы на этом заработать… – он резко отпустил меня и отступил назад. – Неважно, сегодня вечером ты будешь петь. Я достану лилии, даже если придется ограбить могилы на церковном кладбище… – внезапно он обратил внимание на мое многозначительное молчание. – Ну? – недовольно спросил он, – и чего ты надулся? Язык проглотил?
Я молча смотрел на него с вызовом, и внезапно он разбушевался, как всякий излишне самоуверенный тип, чувствующий близость поражения.
– Ах так, что ж это творится в твоей маленькой жуткой головенке… ну-ка скажи!
Я пожал плечами и отвернулся.
– Я соглашусь петь, – спокойно объявил я, – если вы выполните мои условия.
– Условия? – он схватил меня за шею, сжал толстыми пальцами дыхательное горло, почти удушая. – У тебя условия? Да я могу прямо здесь и сейчас перерезать тебе горло!
Я очень медленно улыбнулся. Видимо, он осознал абсолютную абсурдность своей пустой угрозы, потому что он отпустил меня, еще не закончив фразу, и шумно засопел, тщетно пытаясь усмирить свою злость.
– Условия? – еле выдавил он сквозь стиснутые зубы. – И что же это за условия, черт возьми? Назови их, маленький наглый мешок костей, и покончим с этим.
Я сидел на траве и смотрел на беспорядочную жизнь лагеря передо мной, не обращая ни малейшего внимания на его растущее волнение. А он ждал… и покрывался потом.
– Я не буду петь без маски, и я не буду петь в клетке, – наконец твердо произнес я. – Если хочешь со мной договориться, для начала обеспечь мне палатку.
– Да если бы я захотел… – неверяще начал он. Но потом он как будто внезапно вышел из ступора и заговорил холодным практическим тоном. – Это невозможно, – сказал он, но, как я заметил, уже без злости. – Откуда я знаю, что ты не сбежишь?
Я уставился в пол, пытаясь скрыть слезы, которые защипали глаза при одной мысли о моем безрадостном будущем.
– Мне некуда идти, – в моем голосе отразились усталость и покорность судьбе. – Мне нужно уединение и немного комфорта, и тогда я сделаю вам состояние.
Он с подозрением смотрел на меня.
– Это ты так говоришь. Даже если бы я и поверил тебе, надо учитывать интересы публики. Они должны видеть твое лицо… какой смысл в гробу и лилиях, если не видно твоего лица?
Я обдумал это без особого энтузиазма, но понял, что тут он прав.
– Ладно, – согласился я, наконец. – В конце представления буду снимать маску. Но только на несколько минут, как раз, чтобы шокировать зрителей. До того момента я не буду показывать лица, а остальным временем я смогу распоряжаться, как хочу.
– Ты немного хочешь, – усмехнулся Яверт, но в его злых глазах промелькнуло нечто похожее на сердитое уважение. – Я могу забить тебя до смерти, но мне не заставить тебя петь – ты это хочешь сказать, маленький мошенник?
– Нет, – мрачно ответил я. – Петь вы меня не заставите.
Мы настороженно посмотрели друг на друга, как враги, а потом он коротким жестом приказал мне следовать за ним в палатку и зашагал по полю, явно борясь с искушением оглянуться и проверить, иду ли я за ним. На тот момент я одержал победу.
Как ни странно, получив хоть какую-то долю свободы, я отбросил всякие мысли о побеге. Всю жизнь меня прятали от окружающего мира, и я слишком плохо знал его, чтобы выжить в одиночку. Я привык получать пищу через разумные интервалы и иметь крышу над головой. Яверт обеспечивал меня всем самым необходимым, так что я оставался при нем, примерно по тем же причинам, которые привязывают дворняжку к жестокому хозяину. Его власть ограничивала мой мир, а я был еще достаточно юн, чтобы мне требовались такие границы и ощущение порядка и безопасности в их пределах. Я принадлежал ему, скорее всего, просто потому, что в то время мне было необходимо кому-то принадлежать.
Как только цыгане обнаружили, что я вижу в темноте лучше кошки, мне поручили старинный обычай убийственного драо. В палатке беззубой старухи, славившейся знанием трав, меня обучили готовить яд, способный убить свинью, не отравив ее кровь. А потом, в ночной тьме я пробирался на близлежащую ферму, чтобы скормить этот яд какому-нибудь несчастному животному. Большинство цыган не рискуют воровать ночью, боясь встречи с духами мертвых, но, как заметил с пьяной сообразительностью Яверт, меня мертвые признают за своего. На следующее утро, пока фермер недоумевал, из-за чего умерла свинья, у его дверей появлялся кто-нибудь из цыган и выпрашивал еды. Почти всегда ему отдавали тушу, от которой фермер спешил избавиться, опасаясь, как бы эта смерть не вызвала распространения какой-нибудь заразной болезни. Я ненавидел это занятие и никогда не ел мясо, добытое таким образом. То, что я был готов скорее голодать, чем есть украденное мясо, считали одной из моих эксцентричных выходок. Со временем, когда я добился большего профессионализма и прибылей, проводя представления в моей палатке, я отказался впредь заниматься этим отвратительным делом.
Та ночь, когда я бросил в лагерный костер пузырек с драо и объявил цыганам, чтобы сами добывали свою жалкую падаль, стал неким поворотным моментом в моей жизни в таборе. Никто не посмел наказать меня, никто не сшиб меня с ног за неповиновение; и я вдруг понял, что обладаю властью.
Власть! Идея власти увлекала меня все больше, пока я совершенствовал искусство чревовещания или просиживал ночи напролет, изобретая все более сложные магические трюки, чтобы изумлять толпу. Когда я провел среди цыган два лета, моя слава уже опережала табор, получавший с меня все большие доходы. Я стал главным аттракционом на ярмарках, люди приходили издалека, чтобы посмотреть на мои представления. И хотя я все также ненавидел снимать маску, я испытывал определенное удовлетворение, когда толпа замирала без дыхания при звуках моего пения и при виде моих фокусов.
Власть! Как только я вошел во вкус власти, она сама стала приходить ко мне самыми неожиданными путями. Обучение в палатке знахарки возбудило во мне острый интерес к свойствам трав, которые она продавала на ярмарках. У нее были панацеи от любых мыслимых человеческих недугов, а поскольку меня прямо-таки завораживало все, что могло причинять людям страдание, я взялся исподтишка изучать ее искусство. Она была достаточно безобразна сама, чтобы мое присутствие ее не беспокоило, и, мне кажется, ей льстили мои расспросы. Но когда я принялся экспериментировать с испытанными снадобьями, она пришла в ярость и грозилась наложить на меня проклятье. Думаю, на этом и завершилось бы мое обучение, однако, в ту же самую ночь ее свалила лихорадка, которую не удалось успокоить ни одним из ее проверенных средств. По лагерю расползлись слухи, что она умирает от смертельной заразы, и с холодной и безжалостной логикой табор перенес палатки на безопасное расстояние.
– Но кто-нибудь же должен пойти к ней! – возмущался я.
Яверт с легким изумлением оторвался от палочки, которую строгал.
– Со смертельной лихорадкой ничего не поделаешь, – безмятежным тоном сказал он. – Самое умное тут – держаться подальше.
Меня охватила странная злость, злость не имевшая никакого отношения к жалости, ее породили, скорее, беспомощность и самодовольство окружающих. Самым верным способом разбудить демона, угнездившегося у меня в мозгу, было – сказать, что что-то невозможно. Я не принимал саму идею невозможного. Я потихоньку поднялся, ничем не выдавая своих намерений, и ушел в палатку старухи. Увидев ее, я понял, что она совсем плоха, и на меня накатило то же разочарование, какое я испытал, разбив часы матери – глухое раздражение от ограниченности собственных знаний и возможностей. Что ж… я довольно быстро разобрался в механизме часов. И на этот раз я не буду побежден… только не жалким вирусом, не видимым человеческому глазу! Я не испытывал к ней ни жалости, ни привязанности. Я просто не мог не принять вызов. Пока старуха стонала на своем тюфяке, не осознавая моего присутствия, я достал старинные медные котелки и принялся подогревать настой своего собственного изобретения…
Она выжила. Болезнь распространилась по табору, поразив почти половину крепких цыганят, едва ли болевших до этого хоть день в жизни. Те, кого лечили традиционными средствами, умерли, трое, принимавшие мой настой, остались в живых. Новичкам везет, может быть, в этом все и дело, но как раз такие удивительные и своевременные совпадения и порождают легенды.
После этого случая в таборе стали относиться ко мне с растущим опасливым уважением. Весь лагерь, склонный к суевериям, тут же объяснил мои быстро развивающиеся способности врожденным талантом общения с потусторонними силами. У костра из уст в уста переходили истории обо мне. Меня считали ученым из древней цыганской легенды, десятым из окончивших Школу колдовства, которому суждено было в оплату за обучение служить подмастерьем дьявола. Говорили, будто я знаю все тайны природы и магии, будто я путешествую на драконе, живущем высоко в горах Германштадта, и сплю в котле, в котором варится гром. Мое положение совершенно изменилось. Дети больше не кидали в меня камни и не дразнили меня. Когда я проходил среди бела дня мимо их палаток, они удирали от меня, будто я сам был дьяволом во плоти, зовя матерей, которые обычно стращали непослушных чад моим именем.
– Тихо! Не то придет Эрик и заберет тебя в свою палатку, и никто тебя больше никогда не увидит.
Мальчики моего возраста, превратившие мою жизнь в постоянный кошмар в первые месяцы в таборе, теперь оставили меня в покое, опасаясь мести. Мне понравилось жить, не боясь издевательств с их стороны, так что я делал все возможное, чтобы поддержать свою мрачную репутацию.
Власть! Да, теперь я почувствовал вкус власти, и считал, что она вполне может заменить счастье… или любовь. Через три года жизни с цыганами, я с удовлетворением сознавал, что весь лагерь испытывает ко мне совершенно необоснованный страх. Да… к тому времени меня боялись все… все, кроме Яверта.
Я мог быть живой легендой, но я по-прежнему принадлежал ему. И он не позволял мне забыть об этом ни на минуту. Яверт не был настоящим цыганом, он даже не был пошраттом – полукровкой. Он был хороди, бродяга, которого терпели только как хорошего балаганщика, и очень скоро я понял, что хотя он и странствовал с цыганами, он, так же, как и я, не принадлежал к их тесно сплоченному обществу. Когда-то в прошлом он мельком соприкоснулся с образованием. В отличие от остальных в таборе, он умел читать, и время от времени сквозь врожденную вульгарность слабо просвечивали какие-то странные отблески культуры. Яверт рассказал мне о доне Хуане, и тут же добавил имя великого любовника в причудливую коллекцию прозвищ, которыми ему нравилось награждать меня. Сначала это было просто еще одно оскорбление, ничуть не обиднее других, но, по мере того, как я взрослел и все лучше понимал смысл его издевательства, эта кличка стала мне казаться отвратительнее других.
Яверт все время болтал о любви, но ни одна женщина не заходила в его палатку. Он не был никому кровным братом, ни один отец в таборе не взял бы с него цену невесты, и, по своей невинности и невежеству, я считал, что именно по этой причине у Яверта нет жены.
Как-то вечером он ввалился в мою палатку без предупреждения, как привык, и нагнулся надо мной, дыша мне в лицо тяжелыми парами спирта. Я сразу понял, что он пьян… а пьяным он бывал опасен, я знал, что мне надо вести себя осторожно.
– Трудишься… все время трудишься, – недовольным тоном произнес он, тыкая толстым пальцем новый механизм, лежавший на столе передо мной. – Что за трудолюбивый маленький мертвец!
Когда невидимая пружина цапнула его за палец, он ударил меня в голову, так что я рухнул на пол.
– Проклятье! – рявкнул он. – Ты это подстроил!
– Нет! – вспыхнул я от возмущения, потому что это был как раз единственный случай, когда я ничего не подстраивал. – Это вышло случайно!
– Ну да, конечно, – ухмыльнулся он. – Ты хорошо умеешь подстраивать случайности, верно? Я уже заметил – меня постоянно подстерегают несчастные случаи, когда ты поблизости.
Я промолчал, думая про себя, понимает ли он, как много таких мелких неприятностей было на моей совести. Когда он упал с лошади, например… когда ни с того, ни с сего свалилась его палатка. Глупые, досадные, обычные мелкие неприятности – я и не думал, что он связывает их со мной. Я взглянул ему в глаза, с ужасом понял, что он все знает, и приготовился к безжалостной каре. Долго ждать не пришлось. Он сорвал с меня маску, рассек ее на клочки своим страшным ножом и бросил в меня. Потом посмотрел мне в лицо.