Deutsch-franzosische jahrbucher»

Новый журнал родился под несчастливой звездой: только один двойной выпуск его вышел в конце февраля 1844 г.

«Галло-германский принцип», или, как его переименовал Руге, «интеллектуальный союз между немцами и французами», не осуществлялся на деле. «Политический принцип Франции» пренебре­гал немецким приданым — «логической проницательностью» гегелевской философии, — вместо того чтобы пользоваться им как надежным компасом в сферах метафизики, и Руге видел, как французы носились в этих сферах без руля, по воле ветра и волн.

По свидетельству Руге, предполагалось привлечь прежде всего Ламартина, Ламенне, Луи Бла-на, Леру и Прудона. Уже этот список был сам по себе достаточно пестрый. Некоторое представле­ние о немецкой философии имели из них только Леру и Прудон, из которых первый жил в про­винции, а второй временно забросил писательство и углубился в изобретение наборной машины. Остальные же отказались от сотрудничества по тем или иным религиозным причудам. Отказался даже Луи Блан, считая, что атеизм в философии порождает анархизм в политике.

Зато журнал приобрел очень видный штаб немецких сотрудников: вместе с издателями в него вошли Гейне, Гервег, Иоганн Якоби — имена первого ранга, а также люди из числа менее извест­ных, но заслуживающих внимания, как, например, Мозес Гесс и Ф. К. Бернайс, молодой пфальц-ский юрист, не говоря уже о самом юном из сотрудников — Фридрихе Энгельсе. После несколь­ких литературных разбегов он вышел здесь впервые в бой с открытым забралом и в сверкающих доспехах. Но и эта группа была достаточно пестра. Многие из сотрудников весьма мало смыслили в гегелевской философии и еще менее в ее «логической проницательности». Прежде всего между самими двумя издателями вскоре произошел раскол, сделавший невозможной всякую дальнейшую совместную работу.

86

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первый двойной выпуск журнала, оставшийся единственным, открылся «Перепиской» между Марксом, Руге, Фейербахом и Бакуниным, молодым русским, который примкнул в Дрездене к Ру­ге и поместил в «Deutsche Jahrbucher» статью, обратившую на себя большое внимание. «Перепис­ка» состояла из восьми писем, подписанных инициалами авторов: здесь было три письма Маркса, три Руге, одно Фейербаха и одно Бакунина. Руге назвал впоследствии эту «Переписку» драмати­ческой сценой, принадлежащей его перу, добавив, что он пользовался для нее «отчасти отрывками из подлинных писем». Он включил «Переписку» даже в собрание своих сочинений, но характер­ным для него образом: со злыми искажениями и опустив последнее письмо за подписью Маркса, хотя в нем содержится вся соль «Переписки». Содержание писем не оставляет никаких сомнений в подлинном авторстве тех, чьи инициалы значатся в подписях. Поскольку «Переписка» представ­ляет собой нечто цельное, первая скрипка в этом концерте принадлежит Марксу. Бесспорно, одна­ко, что Руге обработал по-своему и его письма, как и письма Бакунина и Фейербаха.

Марксу принадлежит в «Переписке» заключительное слово, и он же начинает ее кратким вну­шительным аккордом. Романтическая реакция, говорит он, ведет к революции; государство — слишком серьезная вещь, чтобы можно было превратить его в какую-то арлекинаду. Судно, пол­ное глупцов, можно было бы еще, пожалуй, предоставить на некоторое время воле ветра, но оно плыло бы навстречу своей неминуемой судьбе именно потому, что глупцы этого и не подозрева­ют. Руге ответил ему длинной иеремиадой о неизбывном овечьем терпении немецких филистеров. Письмо его, как он сам говорил о нем, «полно обвинений и безнадежности», или, как ему более вежливо тотчас же ответил Маркс: «Ваше письмо, мой дорогой друг, — хорошая элегия, надры­вающая душу похоронная песнь; но политического в нем решительно ничего нет»¹. Если филисте­ру принадлежит мир, то стоит изучить этого господина мира. Разумеется, филистер — господин мира только в том смысле, что филистерами, их обществом, кишит мир, подобно тому как труп кишит червями; и до тех пор, пока филистер представляет собою материал монархии, монарх тоже является всего лишь королем филистеров. Новый прусский король, более живой и бойкий, чем его отец, хотел упразднить филистерское государство, оставаясь на его же основе. Но пока пруссаки оставались тем, что они есть, ему не удавалось превратить ни себя, ни своих подданных в настоя­щих свободных людей. Таким образом, получился лишь возврат к старому окостенелому государ­ству слуг и рабов. Но столь отчаянное положение рождает новые надежды. Маркс указывает на неспособность

господ и на равнодушие слуг и подданных, которые полагаются во всем на волю божию. Однако обоих этих моментов, взятых вместе, было бы уже достаточно, чтобы довести дело до катастрофы. Он указывает на врагов филистерства, на всех мыслящих и страдающих людей, которые достигли

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 1, стр. 372. — Ред.

ПАРИЖСКОЕ ИЗГНАНИЕ

87

взаимопонимания, и даже на пассивную систему размножения подданных старого склада, которая каждый день доставляет рекрутов на служение новому человечеству. А система промышленности и торговли, система собственности и эксплуатации людей ведет еще гораздо скорее к расколу внутри теперешнего общества, к расколу, от которого старая система не в состоянии исцелить, по­тому что она вообще не исцеляет и не творит, а только существует и наслаждается. Задача состоит в том, чтобы полностью разоблачить старый мир и совершать положительную работу для образо­вания нового мира.

Бакунин и Фейербах, каждый по-своему, тоже писали Руге в ободряющем тоне. Руге заявляет в ответном письме, что «Новый Анахарзис и новый философ» убедили его. Фейербах сравнил ги­бель «Deutsche Jahrbucher» с падением Польши, когда усилия немногих оказались тщетными в бо­лоте разложившегося общества. В ответ на это Руге говорит в одном письме к Марксу: «Да. Польшу не спасут католическая вера и дворянская свобода, а нас не могли освободить теологиче­ская философия и вельможная наука. Мы не можем быть продолжателями прошлого, не разрывая с ним окончательно. «Ежегодник» погиб, гегелевская философия принадлежит прошедшему. Здесь, в Парижу, оснуем мы орган, в котором будем обсуждать себя самих и всю Германию с пол­ной свободой и с неумолимой искренностью»¹. Он обещает позаботиться о материальной стороне издания и просит Маркса высказаться о плане журнала.

Марксу принадлежит как первое, так и последнее слово в «Переписке». Совершенно ясно, го­ворит он, что нужно создать новый сборный пункт для действительно мыслящих и независимых голов. Хотя не существует сомнений насчет вопроса — «откуда?», но зато господствует большая путаника относительно вопроса — «куда?». «Не говоря уже о всеобщей анархии в воззрениях раз­личных реформаторов, каждый из них вынужден признаться себе самому, что он не имеет точного представления о том, каково должно быть будущее. Между тем, преимущество нового направле­ния как раз в том и заключается, что мы не стремимся догматически предвосхитить будущее, а желаем только посредством критики старого мира найти новый мир. До сих пор философы имели в свеем письменном столе разрешение всех загадок, и глупому непосвященному миру оставалось только раскрыть рот, чтобы ловить жареных рябчиков абсолютной науки. Теперь

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. I, 1928, стр. 363. — Ред.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

философия стала мирской; это неопровержимо доказывается тем, что само философское сознание не только внешним, но и внутренним образом втянуто в водоворот борьбы. Но если конструиро­вание будущего и провозглашение раз навсегда готовых решений для всех грядущих времен не есть наше дело, то тем определеннее мы знаем, что нам нужно совершить в настоящем, — я гово­рю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащи­ми»¹. Мы не намереваемся, писал Маркс, водружать какое-нибудь догматическое знамя. Комму­низм в той форме, как его проповедовали Кабе, Дезами, Вейтлинг, был тоже догматической абст­ракцией в его глазах. Преимущественный интерес в теперешней Германии вызывают, во-первых, религия, а во-вторых, политика, и не следует противопоставлять им какую-нибудь готовую систе­му вроде, например, «Путешествия в Икарию»², а нужно взять их за исходную точку, каковы бы они ни были.

Маркс отбрасывает мнение «рьяных социалистов», которые считают занятие политическими вопросами ниже своего достоинства. Из конфликта политического государства, из противоречия между идеальным назначением государства и его реальными предпосылками и вырабатывается всюду социальная истина. «Ничто не мешает нам, следовательно, связать нашу критику с крити­кой политики, с определенной партийной позицией в политике, а стало быть, связать и отождест­вить нашу критику с действительном борьбой. В таком случае, мы выступим перед миром не как доктринеры с готовым новым принципом: тут истина, на колени перед ней! — Мы развиваем миру новые принципы из его же собственных принципов. Мы не говорим миру: «перестань бороться; вся твоя борьба — пустяки», мы даем ему истинный лозунг борьбы. Мы только показываем миру, за что собственно он борется, а сознание — такая вещь, которую мир должен приобрести себе, хочет он этого или нет»³. Маркс сводит, таким образом, программу нового журнала к следующей формуле:

Работа современности над уяснением самой себе (критическая философия) смысла собственной борьбы и собственных желаний.

К этому пришел, однако, только Маркс, но не Руге. Уже «Переписка» показала, что Маркс был ведущим, а Руге только ведомым. К тому же Руге, приехав в Париж, заболел и не мог принимать деятельного участия в редактировании журнала. Это парализовало его редакторские способности, наиболее существен-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 1, стр. 379. — Ред.

Утопический роман Кабе. — Ред.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 1, стр. 381. — Ред.

ПАРИЖСКОЕ ИЗГНАНИЕ

89

ные для дела, так как Маркса он считал «слишком обстоятельным» для редакторства. Руге не имел возможности придать журналу тот вид и то направление, которые он считал наиболее подходящи­ми, и даже не мог поместить в нем свою статью. Все же при выходе первого выпуска он еще не относился к журналу совсем отрицательно. Он находил, что «многое в нем замечательно и навер­ное вызовет большой интерес в Германии», но прибавлял с упреком, что наряду с этим преподне­сено несколько «необтесанных вещей», он бы непременно внес в них поправки, а их взяли второ­пях. Журнал, пожалуй, продолжал бы выходить, если бы этому не помешали внешние препятст­вия.

Прежде всего, очень быстро истощились средства «Литературной конторы», и Фрёбель заявил, что не может продолжать дело. Затем при первом известии о выходе в свет «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» прусское правительство начало поход против журнала.

Оно, правда, не встретило при этом сочувствия даже у Меттерниха, не говоря уже о Гизо, и вы­нуждено было ограничиться оповещением обер-президентов всех провинций циркуляром от 18 апреля 1844 г. о том, что «Jahrbucher» представляет собой преступное покушение на государст­венную измену и оскорбление величества. Обер-президентам предписывалось отдать распоряже­ния полицейским властям, чтобы они, избегая всякого шума, задержали Руге, Маркса, Гейне и Бернайса при их вступлении на прусскую территорию и захватили их бумаги. Это было еще до­вольно безвредно, ибо нюрнбергцы никого не вешают, прежде чем не захватят его в свои руки. Но злой умысел прусского короля был опасен тем, что он со злобным страхом начал охранять грани­цы. На одном рейнском пароходе захвачено было сто экземпляров «Jahrbucher», у Бергцаберна на французско-пфальцской границе — значительно более двухсот. Это были очень чувствительные подзатыльники, если принять во внимание вообще сравнительно ограниченное количество экзем­пляров.

Раз возникнув, внутренние трения всегда легко обостряются из-за внешних осложнений. По свидетельству Руге, внешние затруднения и ускорили или даже вызвали его разрыв с Марксом. В этом, вероятно, есть доля истины, ввиду того что Маркс отличался величественным равнодушием к денежным вопросам, а Руге был мелочен, как лавочник. Он не стеснялся выплачивать Марксу жалованье, которое ему полагалось, по trucksystem¹ — экземплярами «Jahrbucher», но сам прихо­дил в величайшее раздражение при одном только мнившемся ему предположении, что он рискнет своим состоянием, взяв на себя дальнейшее издание журнала при его, как он выражался, полной неопытности в книжном деле.

Trucksystem — система оплаты труда товарами. — Ред.

90

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

К самому себе Маркс действительно предъявлял такое требование в подобных обстоятельствах, но от Руге он едва ли этого ожидал, Возможно, что он советовал не бросать ружье в кусты после пер­вого же промаха; ко Руге, которого выводило из себя уже одно предложение пожертвовать пару франков на издание сочинений Вейтлинга, почуял в совете Маркса опасное посягательство на свой кошелек.

Кроме того, Руге сам объяснил главную причину разрыва, указав на то, что непосредственным поводом послужил спор о Гервеге. Руге, «быть может, действительно, с излишней горячностью», по его словам, назвал Гервега «прохвостом», а Маркс настойчиво говорил о «великом будущем» Гервега. Руге оказался прав: «великого будущего» Гервег не достиг, а его тогдашний образ жизни в Париже был весьма сомнителен. Даже Гейне очень резко его осуждал, и Руге признает, что Мар­ксу этот образ жизни Гервега тоже не доставлял большой радости. Все же лучше ошибаться в бла­городном смысле, как «запальчивый» и «едкий» Маркс, нежели гордиться своей инстинктивной подозрительностью, как «добродетельный» Руге. Для Маркса дело шло о революционном поэте, а для Руге — о мещанской безупречности.

Такова была более глубокая основа незначительного инцидента, навсегда разъединившего этих двух людей. Для Маркса разрыв с Руге не имел такого существенного значения, как, например, его позднейшие разногласия с Бруно Бауэром или Прудоном. Как революционер он, вероятно, еще задолго до того был раздражен против Руге, а спор о Гервеге, если он произошел действительно так, как описывает Руге, привел лишь к тому, что его терпение лопнуло.

Для того чтобы узнать Руге с его наилучшей стороны, следует прочесть его «Воспоминания», изданные им двадцать лет спустя. Четыре тома их доходят до гибели «Deutsche Jahrbucher», до то­го времени, когда жизнь Руге была образцом для литературного авангарда школьных учителей и студентов, представителей буржуазии, жившей мелким торгашеством и большими иллюзиями. «Воспоминания» содержат много очаровательных жанровых картинок детских лет Руге, выросше­го на равнинах Рюгена и верхней Померании. Они воссоздают также бодрое время буршеншаф-тов¹ и жестокой травли «демагогов» и описывают эту эпоху с живостью, непревзойденной в не­мецкой литературе. Но фатальным для «Воспоминаний» Руге было то, что они вышли в свет уже тогда, когда немецкая буржуазия распрощалась с великими иллюзиями, чтобы открыть эру вели­кого торгашества. Книга Руге прошла поэтому почти незамеченной, в то время как другое

¹ Немецкие студенческие организации, возникшие под влиянием освободительной войны против Наполеона; вы­ступали за объединение Германии. — Ред.

ПАРИЖСКОЕ ИЗГНАНИЕ

91

произведение в том же роде, но гораздо менее значительное не только в историческом, но и в ли­тературном отношении, «Festungstid» Рейтера¹, вызвало бурные восторги. Руге был активным уча­стником буршеншафтов, а Рейтер лишь случайно затесался туда в качестве весельчака-парня. Но буржуазия уже заигрывала в то время с прусскими штыками, и ей поэтому чрезвычайно нравился «золотой юмор» рейтеровских шуток о гнусном произволе и травле «демагогов». Она предпочита­ла шутки Рейтера «дерзкому юмору» Руге. Последний, по меткому выражению Фрейлиграта, умел хорошо рассказывать о том, что негодяи не одолели его, а казематы дали ему свободу.

Но именно в живых описаниях Руге и чувствуется, что предмартовский² либерализм, несмотря на высокие фразы, был все же чистым филистерством, и глашатаи его в конце концов оставались филистерами. Руге среди них обладал еще наиболее живым темпераментом, и в доступных ему пределах в идеологической области он боролся довольно мужественно. Но тем стремительнее этот самый темперамент отшвырнул его назад, когда в Париже перед ним предстали великие противо­речия современной жизни.

Если он и примирился с социализмом, поскольку видел в нем забаву философствующих филан­тропов, то коммунизм парижских ремесленников вызвал в нем панический мещанский ужас — даже не за свою шкуру, а лишь за свой кошелек. В самом деле, если в «Deutsch-Franzosische Jahr-bucher» Руге прочел отходную философии Гегеля, то еще в течение того же 1844 г, он приветство­вал самое причудливое порождение этой философии — книгу Штирнера — как освобождение от коммунизма — этой глупейшей из всех глупостей, по мнению Руге, от проповедуемого глупцами нового христианства, осуществление которого привело бы к гнусной жизни в овечьих загонах.

Маркс и Руге расстались навсегда.