КЁЛЬНСКИЙ ПРОЦЕСС КОММУНИСТОВ

Со времени арестов, произведенных в мае 1851 г., Маркс с живейшим участием следил за хо­дом следствия; но оно останавливалось на каждом шагу «за недостатком объективных оснований для обвинения», как это было признано даже обвинительной камерой кёльнского апелляционного суда, и поэтому пока мало что приходилось предпринимать. Одиннадцати подсудимым ничего нельзя было поставить в вину, кроме участия в тайном обществе пропаганды, а за это по уголов­ному уложению не полагалось никакого наказания.

Но по желанию короля «драгоценному» Штиберу пришлось показать «образчик своего искус­ства» и разыграть перед прусской публикой давно желанное представление раскрытого и, главное, наказанного заговора, а Штибер был слишком хороший патриот, чтобы не исполнить желания своего повелителя и короля. Он достойным образом начал с кражи со взломом, приказав одному из своих агентов взломать письменный стол некоего Освальда Дица, секретаря в особом союзе Виллиха. Своим верным полицейским нюхом Штибер учуял, что головотяпские способы действия этого союза откроют для его возвышенной миссии такие шансы на успех, каких тщетно было ждать от «партии Маркса».

244

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ему действительно удалось с помощью выкраденных бумаг, при содействии всяческих прово­каторов и путем разных полицейских художеств (причем ему деятельно помогала бонапартовская полиция накануне государственного переворота) сфабриковать так называемый «немецко-французский заговор в Париже». Это привело к тому, что парижский суд присяжных приговорил в феврале 1852 г. нескольких несчастных немецких рабочих к более или менее продолжительному тюремному заключению. Но при всем его искусстве Штиберу не удалось установить какую-нибудь связь этого дела с кёльнскими подсудимыми: никаких доказательств участия их в «немец­ко-французском заговоре» не было обнаружено.

Напротив, благодаря парижскому процессу резче обозначалась рознь между «партией Маркса» и «партией Виллиха — Шаппера». Весною и летом 1852 г. трения между ними усилились, особен­но ввиду того, что Виллих был по-прежнему заодно с Кинкелем, а возвращение последнего из Америки вновь разожгло обычные эмигрантские ссоры. Кинкелю не удалось собрать 20000 тале­ров, которые должны были послужить основой для революционного национального займа. Он со­брал лишь около половины этой суммы, и демократы-эмигранты не только ломали себе головы, но и расшибали их друг другу, обсуждая вопрос, как использовать эти деньги. Наконец, решено было вложить 1000 фунтов — остальное ушло на путевые издержки и иные расходы — в вестминстер­ский банк как фонд для первого временного правительства. Для этой цели деньги Кинкеля так ни­когда и не послужили, но пятнадцать лет спустя — и в этом примиряющий конец всей авантюры — эти деньги помогли немецкой социал-демократической печати справиться с некоторыми за­труднениями на первых ее шагах.

В то время как еще бушевали распри из-за этого клада Нибелунгов, Маркс и Энгельс охаракте­ризовали героев борьбы в нескольких набросках, к сожалению, не сохранившихся для потомства. Сделали они это по предложению венгерского полковника Банди, который представился им в ка­честве директора полиции венгерской эмиграции, предъявив патент на это звание, изготовленный собственноручно Кошутом. В действительности Бандя был международный сыщик, с которого как раз в этом случае была сорвана маска: доверенную ему Марксом рукопись, которая предназнача­лась для одного берлинского издателя, он передал прусскому правительству! Маркс немедленно разоблачил этого афериста, послав в нью-йоркскую криминалистическую газету сообщение за своей подписью; но рукопись пропала и так и осталась неразысканной до сих пор. Если прусское правительство стремилось завладеть рукописью, чтобы извлечь из нее материал для кёльнского процесса, то это были «тщетные усилия любви».

ЛОНДОНСКОЕ ИЗГНАНИЕ

245

Приходя в отчаяние от невозможности собрать обвинительный материал против подсудимых, правительство откладывало разбирательство дела с одной сессии на другую, и нетерпение почтен­нейшей публики достигло наивысшего напряжения. Наконец, в октябре 1852 г. оно вынуждено было решиться поднять занавес и начать представление. Однако даже при помощи судорожных лжесвидетельств полицейских нельзя было доказать, что подсудимые имели какое-либо отноше­ние к «немецко-французскому заговору»: заговор этот был подстроен полицейскими провокато­рами, когда уже кёльнские подсудимые содержались под стражей; кроме того, он касался органи­зации, с которой подсудимые находились в открытой вражде. Штибер поэтому придумал другой фортель и предъявил суду «подлинную книгу протоколов партии Маркса» с целым рядом запи­санных в ней протоколов заседаний, на которых Маркс и его сообщники обсуждали свои нечести­вые планы мирового переворота. Книга эта была гнусной подделкой; ее грубо смастерили в Лон­доне провокаторы Шарль Флери и Вильгельм Гирш под руководством лейтенанта полиции Грей-фа. Следы подделки бросались в глаза уже во внешнем виде книги, не говоря о бессмысленном ее содержании. Но Штибер рассчитывал на буржуазное тупоумие тщательно подобранных присяж­ных и на строгий надзор за почтой, каковым надеялись предотвратить всякую присылку разъясне­ний из Лондона.

Весь этот подлый план разбился, однако, об энергию и осмотрительность, которыми Маркс су­мел обезвредить его, как ни плохо он был вооружен для утомительной многонедельной борьбы. 8 сентября он писал Энгельсу: «Жена моя больна, Женичка больна, у Ленхен нечто вроде нервной горячки. Врача я не могу и не мог позвать, не имея денег на лекарства. В течение 8—10 дней моя семья кормилась хлебом и картофелем, и сегодня еще сомнительно, смогу ли я достать и это...

Статью для Дана я не написал, так как не имел ни одного пенни на чтение газет...

Самое лучшее и желательное, что могло бы случиться, это — если бы домовладелица вышвыр­нула меня из квартиры. Тогда я расквитался бы, по крайней мере, на сумму в 22 фунта ст. Но тако­го большого одолжения от нее вряд ли можно ожидать. К тому же еще булочник, молочник, чае­торговец, зеленщик, старый долг мяснику. Как я могу разделаться со всей этой дрянью? Наконец, в последние восемь-десять дней я занял несколько шиллингов и пенсов у каких-то обывателей; это мне неприятнее всего, но это было необходимо для того, чтобы не околеть»¹. В таких отчаянных обстоятельствах ему пришлось вступить в борьбу с

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXI, стр. 404—405. — Ред.

246

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

превосходящими силами противника, и в этой борьбе и он и его стойкая жена забыли о домашних заботах.

Еще прежде чем выяснилось, на чьей стороне будет победа, жена Маркса писала одному аме­риканскому другу: «Доказательства того, что все это фальсифицировано, должны быть доставлены отсюда. Моему мужу приходится, таким образом, работать днем и ночью. А затем документы, пе­реписанные в шести и даже восьми копиях, надо различными путями отправлять в Германию, че­рез Франкфурт, Париж и т. д., так как все письма на имя моего мужа, так же как и письма отсюда в Кёльн, вскрываются и похищаются. Все это, вместе взятое, составляет ту борьбу, которая ведется сейчас между полицией и моим мужем, которому приписывают решительно все, всю революцию, и даже руководство процессом.

Простите меня за это бестолковое письмо, но я тоже принимаю участие в работе и переписыва­ла столько, что пальцы онемели. Отсюда сумбурное письмо. От Веерта и Энгельса только что по­лучены целые кипы купеческих адресов и мнимо коммерческих писем, чтобы без риска пересы­лать документы и пр. У нас теперь целая канцелярия. Двое-трое пишут, другие бегают по поруче­ниям, третьи раздобывают пенсы, чтобы писцы могли существовать и приводить против старого официального мира доказательства неслыханнейшего скандала. А в добавление ко всему раздается пение и свист трех моих неугомонных ребят, которые то и дело получают нагоняй от своего отца. Вот суматоха-то!»^1.

Маркс вышел победителем из этой борьбы: подлог был обнаружен еще до судебного разбира­тельства, и прокурору пришлось самому выбросить из числа доказательств «несчастную книгу». Но эта победа оказалась роковой для большей части подсудимых. Пятинедельное разбирательство обнаружило такое количество позорнейших деяний полиции, совершенных при помощи и участии высших государственных властей Пруссии, что полное оправдание всех обвиняемых заклеймило бы это государство перед всем светом. Для того чтобы спасти положение, присяжные произвели насилие над своей честью и совестью и осудили семерых из одиннадцати подсудимых за покуше­ние на государственную измену: рабочий сигарной фабрики Рёзер, литератор Бюргерс, портняж­ный подмастерье Нотъюнг были приговорены к шести годам крепости, рабочий Рейф, химик Отто, бывший референдарий Беккер — к пяти годам и портняжный подмастерье Лесснер — к трем го­дам. Оправданы были приказчик Эрхардт и врачи Даниельс, Якоби и Клейн. Но один из оправдан­ных пострадал больше всех: Даниельс умер несколько лет спустя от чахотки, которую он нажил в полуторагодичном одиночном заключении во время предварительного следствия. О смерти его глу-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 166—167. — Ред.

ЛОНДОНСКОЕ ИЗГНАНИЕ

247

боко скорбел Маркс, которому жена Даниельса передала в потрясающем письме последние приве­ты своего мужа.

Остальные жертвы этого позорного процесса намного пережили его, и часть из них вернулась в буржуазное общество, как, например, Бюргере, который сделался депутатом рейхстага от прогрес­сивной партии, и Беккер, впоследствии обер-бургомистр Кёльна и член прусской верхней палаты. Он пользовался благоволением двора и правительства «за свое высокопатриотическое настрое­ние». Из осужденных, которые остались верны своему знамени, Нотъюнг и Рёзер принимали еще участие в первых шагах возродившегося рабочего движения, а Лесснер на много лет пережил Маркса и Энгельса и принадлежал к числу их самых верных товарищей в изгнании.

После кёльнского процесса Союз коммунистов распался, и его участь вскоре разделил также особый союз Виллиха — Шаппера. Виллих переселился в Америку, где приобрел заслуженную славу в качестве генерала Северных штатов в войне за освобождение негров, а Шаппер, раскаяв­шись, вернулся к старым товарищам.

Маркс приступил затем к бичеванию морали той системы, которая одержала столь позорную победу перед кёльнским судом присяжных. Он написал «Разоблачения о кёльнском процессе ком­мунистов» и хотел издать их в Швейцарии, а если окажется возможным, то и в Америке. 7 декабря он писал американским друзьям: «Вы лучше оцените юмор брошюры, если учтете, что, за отсут­ствием штанов и обуви, автор ее находится как бы под домашним арестом, а семья его каждую минуту рисковала и рискует очутиться в полной нищете. Процесс еще глубже затянул меня в нуж­ду, так как в течение 5 недель, вместо того, чтобы зарабатывать на хлеб насущный, я должен был работать для партии, борясь с махинациями правительства. Кроме того, процесс окончательно от­толкнул от меня немецких издателей, с которыми я надеялся заключить договор об издании моей Политической экономии»^1. Но 11 декабря Шабелиц-сын, который взялся издать брошюру о кёльн­ском процессе, сообщил Марксу из Базеля, что он прочел уже первые корректурные листы: «Я убежден, — писал он, — что брошюра обратит на себя огромное внимание, так как она написана мастерски». Шабелиц хотел напечатать 2000 экземпляров и назначить цену в 10 зильбергрошей за экземпляр, принимая во внимание, что по крайней мере часть издания будет конфискована.

К сожалению, не часть, а все издание было конфисковано, когда его отправляли в глубь Герма­нии из небольшого пограничного села в Бадене, где оно лежало в течение шести недель. 10 марта Маркс сообщил эту печальную весть Энгельсу и писал ему с горечью: «При таких обстоятельствах пропадает всякая

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 169. — Ред.

248

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

охота писать. Тоже, подумаешь, удовольствие работать все время «pour le roi de Prusse»¹!»². Со­вершенно неизвестно, как произошла беда. Сначала Маркс подозревал издателя, но, как скоро вы­яснилось, явно несправедливо. Шабелиц хотел распространить оставшиеся у него 500 экземпляров в Швейцарии, но из этого, по-видимому, вышло мало толку. Для Маркса же еще несколько време­ни спустя дело получило неприятный оборот и в материальном отношении: через три месяца, правда, не сам Шабелиц, а его компаньон Амбергер потребовал от автора брошюры сумму в 424 франка в возмещение расходов по печатанию.

Что не удалось в Швейцарии, увенчалось по крайней мере успехом в Америке; но, конечно, по­явление разоблачений Маркса там не могло особенно обеспокоить прусское правительство. Разо­блачения появились в «New-England Zeitung» («Новоанглийской газете») в Бостоне, и Энгельс за­казал за свой счет 440 отдельных оттисков, которые предполагалось распространить в Рейнской провинции с помощью Лассаля. Г-жа Маркс начала по этому предмету переписку с Лассалем, и он проявил большое усердие. Но по этой переписке нельзя установить, была ли достигнута намечен­ная цель или нет.

Более живой отзвук нашла брошюра Маркса в немецкой печати в Америке, где против нее стал орудовать Виллих. Это побудило Маркса написать небольшую брошюру против Виллиха, и она появилась в конце 1853 г. под заглавием «Рыцарь благородного сознания». Едва ли стоит воскре­шать эту работу из забвения, которым она давно покрыта. Как всегда, в такой борьбе порою гре­шит и та и другая сторона, и Маркс, победив, охотно отказался праздновать торжество над побеж­денным. Уже в 1860 г. он сам утверждал относительно первых лет эмиграции, что лучшим спосо­бом ее защиты является сравнение ее истории с современной ей историей правительства и буржу­азного общества. За исключением ее немногих отдельных членов эмиграции нельзя поставить в упрек ничего, кроме иллюзий, более или менее оправдываемых тогдашними условиями времени, да некоторых глупостей, по необходимости вытекавших из чрезвычайных обстоятельств, в кото­рых внезапно для себя очутилась эмиграция.

И когда Маркс в 1875 г. подготовлял второе издание своих «Разоблачений», он с минуту коле­бался, не изъять ли из книжки главу о фракции Виллиха — Шаппера. Он все же оставил ее, но лишь потому, что по зрелому размышлению всякое искажение текста представилось ему поддел­кой исторического документа. Он только заметил: «Насильственное подавление революции остав­ляет в головах ее участников, в особенности выброшенных с оте-

— «для прусского короля». — Ред.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXI, стр. 466. — Ред.

ЛОНДОНСКОЕ ИЗГНАНИЕ

249

чественной арены в изгнание, такое потрясение, которое даже сильных людей делает на более или менее продолжительное время, так сказать, невменяемыми. Они не могут дать себе отчета в ходе истории, они не хотят понять, что форма движения изменилась. Отсюда игра в тайные заговоры и революции, одинаково компрометирующая как их самих, так и то дело, которому они служат; от­сюда и промахи Шаппера и Виллиха. Виллих доказал в северо-американской гражданской войне, что он представляет собою нечто большее, чем фантазера, а Шаппер, всю жизнь бывший передо­вым борцом рабочего движения, понял и признал вскоре после окончания кёльнского процесса свое минутное заблуждение. Спустя много лет, лежа на смертном одре, за день до смерти он гово­рил мне с едкой иронией об этом времени «эмигрантского сумасбродства». — С другой стороны, обстоятельства, при которых были написаны «Разоблачения», объясняют резкость нападок против невольных пособников общего врага. В моменты кризиса опрометчивость становится преступле­нием против партии, требующим публичного искупления»¹. Золотые слова, особенно в те дни, ко­гда забота «о хорошем тоне» ставится выше соблюдения ясности принципов!

Когда борьба закончилась и победа была достигнута, Маркс менее всего был склонен к мелоч­ному злопамятству. Он шел даже дальше навстречу своим противникам из эмиграции, чем был бы обязан, и написал в 1860 г. в ответ на резкие замечания Фрейлиграта о «сомнительных и дрянных элементах», проникших в Союз: «Что в бурю поднимается пыль, что во время революции не пах­нет розовым маслом и что время от времени кто-нибудь оказывается забрызганным грязью, это — несомненно». Он с полным правом прибавил, однако, далее: «Однако, если принять во внимание огромные усилия всего официального мира в борьбе против нас, официального мира, который, чтобы нас погубить, не только слегка нарушал уголовный кодекс, а прошел через всю уголовщи­ну; если принять во внимание грязную клевету «демократии глупости», которая не может про­стить, что у нашей партии больше ума и характера, чем у нее самой; если известка история всех остальных партий того же периода; если, наконец, спросить себя, какие же факты... могут быть выдвинуты против всей партии, — то приходишь к заключению, что в этом XIX столетии наша партия выделяется своей чистоплотностью »^2.

С роспуском Союза коммунистов порвались последние нити, связывавшие Маркса с общест­венной жизнью Германии. Страна изгнания, «родина добрых», сделалась с тех пор для него второй родиной.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, стр. 201—202. — Ред. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 323. — Ред.

Глава восьмая

Энгельс — Маркс

Гений и общество

Если мы сказали, что Маркс обрел в Англии вторую родину, то в этом случае, конечно, не сле­дует придавать понятию родины слишком широкое значение. Маркса никогда не преследовали в Англии за его революционную агитацию, которая в немалой степени была направлена против анг­лийского государства. Правительство «жадных и завистливых лавочников» обладало большей степенью самоуважения и самосознания, чем те континентальные правительства, которые в страхе перед своей нечистой совестью гоняются с полицейскими пиками и копьями за своими противни­ками даже в том случае, когда последние не выходят за пределы дискуссии и пропаганды.

Но в другом, более глубоком смысле этого слова у Маркса уже не было родины, с тех пор как он проник своим гениальным взглядом в нутро буржуазного общества. Судьба гения в этом обще­стве — очень обширная тема, при обсуждении которой высказывались различные мнения, начиная с филистерски-убогого, утешающего себя и других пророчеством о конечной победе гения, и кон­чая меланхоличными словами Фауста:

Того, кто что-нибудь да знал И, сердцу в простоте душевной дав свободу, Свои воззрения и чувства нес народу, Враг на костре сжигал и распинал^1.

Исторический метод, разработанный Марксом, дает возможность глубже разобраться и в этом вопросе. Филистер предсказывает каждому гению конечную победу именно потому, что он — фи­листер. И если даже случается иногда, что гения не подвергают распятию или сожжению на кост­ре, а признают, то лишь тогда, когда он в конечном счете сам мирится с собственным превраще­нием в филистера. Без косички за плечами Гёте и Гегель никогда не стали бы гениями, признан­ными буржуазным обществом.

См. Гёте, Фауст, ч. 1 («Ночь»), — Ред.

ЭНГЕЛЬС — МАРКС

251

Буржуазное общество в этом отношении представляет собой лишь наиболее ясно отчеканенную форму всякого классового общества, и сколько бы заслуг за ним ни числилось, но гостеприимной родиной для гения это общество никогда не являлось. Оно и не может быть таковой: внутреннее существо гения в том и заключается, что оно вызывает к жизни творческий порыв стихийной че­ловеческой силы, порыв, направленный против наследия традиций и на разрушение уз, в которых только и может существовать классовое общество. На воротах одинокого кладбища на острове Сильт, где хоронят неизвестные трупы, выброшенные морем на берег, стоит благочестивая над­пись: «Крест на Голгофе — родина для лишившихся родины». Эти слова бессознательно, но удач­но определяют удел гения в классовом обществе: бездомный в этом обществе, он находит свою родину только на кресте Голгофы.

Это, конечно, за исключением тех случаев, когда гений так или иначе примиряется с классовым обществом. Когда он поступал на службу к буржуазному обществу, чтобы низвергнуть общество феодальное, он как будто получал неизмеримую мощь. Однако эта мощь испарялась в тот момент, когда она оказывалась видимостью; но по крайней мере позволено было завершать свою жизнь на скалистом острове св. Елены. Иногда же гений наряжался в парадный сюртук мещанина, и тогда ему удавалось дойти до поста государственного министра великого герцогства Саксонского в Веймаре или прусского королевского профессора в Берлине. Но горе гению, если он в гордой не­зависимости и недоступности противопоставляет себя буржуазному обществу, если он предсказы­вает и подготовляет его близкую гибель, раскрывая тайну этой гибели в самых глубоких истоках его бытия; горе ему, если он кует оружие, которое нанесет смертельный удар этому обществу. Для такого гения у буржуазного общества нет ничего, кроме мучений и пыток; они с виду, может быть, и не кажутся столь грубыми, но внутренне они еще более жестоки, чем мученический крест древ­ности и костры средневековья.

Ни один из гениальных людей XIX века не испытал в большей степени такого удела, чем гени­альнейший из всех — Карл Маркс. Уже в первое десятилетие его общественной деятельности ему приходилось бороться с повседневной нуждой, а с переселением в Лондон его встретило изгнание со всеми своими ужасами. Но поистине прометеевская участь постигла его тогда, когда, достигнув вершины путем неустанных усилий и в полном расцвете своих жизненных сил, он был на годы и десятилетия захвачен пошлой жизненной нуждой, удручающими заботами о насущном хлебе. До самой смерти ему не удалось обеспечить себе хоть сколько-нибудь сносное существование в бур­жуазном обществе.

При этом Маркс был весьма далек от того, что филистеры называют в пошлом, ходячем смысле «гениальным» образом жизни.

252

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Его гигантской силе соответствовало и гигантское прилежание. Чрезмерная работа днем и ночью уже рано начала подтачивать его некогда железное здоровье. Потерю способности к труду Маркс считал смертным приговором для каждого человека, если он не животное по своей натуре; он го­ворил это с полной убежденностью. Когда ему пришлось несколько недель пролежать в тяжкой болезни, он писал Энгельсу: «За это время своей полной неработоспособности я прочел физиоло­гию Карпентера, Лорда — то же, учение о тканях Кёлликера, анатомию мозговой и нервной сис­темы Шпурцгейма, о клетках — Шванна и Шлейдена »¹. И при всем своем неутомимо исследова­тельском духе Маркс всегда помнил слова, сказанные им в юности, что писатель не должен рабо­тать для того, чтобы зарабатывать, а должен зарабатывать для того, чтобы работать. Но Марксу всегда была знакома «повелительная необходимость работы для заработка».

Но все его усилия разбивались о злобу, ненависть или, в лучшем случае, страх враждебного ему мира. Даже те немецкие издатели, которые в других случаях разрешали себе жест независимости, пугались имени пресловутого «демагога». Все немецкие партии в одинаковой мере клеветали на него, и везде, где выступали чистые очертания его облика среди искусственно созданного тумана, гнусная интрига систематического замалчивания делала свое дело. Никогда величайший мысли­тель не оставался так долго совершенно вне поля зрения своего народа, как это было с Марксом.

Единственной работой, которая могла бы создать более или менее твердую почву под ногами Маркса, было его сотрудничество в газете «New-York Daily Tribune», длившееся целых десять лет с 1851 г. Газета имела тогда 200000 подписчиков и была наиболее читаемой и наиболее богатой газетой Соединенных Штатов, а своей агитацией за американский фурьеризм она несколько воз­вышалась над пошлым выколачиванием денег чисто капиталистического предприятия. Сами по себе предполагаемые условия работы Маркса для газеты были довольно выгодны: он обязался пи­сать по две статьи в неделю и должен был получать за каждую статью по 2 фунта стерлингов (40 марок). Это составило бы годовой доход около 4000 марок, а на такие деньги Маркс мог бы с гре­хом пополам существовать и в Лондоне. Фрейлиграт, считавший себя вправе гордиться тем, что ему все же удается есть «бифштекс изгнания», выручал не более того в начале своей купеческой деятельности.

Речь шла, конечно, не о том, соответствовал ли хоть в какой-то мере гонорар, получаемый Мар­ксом от американской газеты, литературным и научным достоинствам его статей: капиталистиче­ское газетное предприятие считается только с рыночными ценами,

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIII, стр. 193. — Ред.

ЭНГЕЛЬС — МАРКС

253

и в буржуазном обществе оно имеет на это полное право. Большего Маркс и не требовал, но даже в буржуазном обществе он имел право рассчитывать на соблюдение уже заключенного контракта и, пожалуй, еще на некоторое уважение к своей работе. Этого, однако, он не встретил ни в «New-York Daily Tribune», ни у ее издателя. Дана хотя и был в теории фурьеристом, но на практике ока­зался прижимистым янки. Его социализм сводился к мерзкому мелкобуржуазному надувательству, как сказал Энгельс в минуту раздражения. Дана отлично знал, какого сотрудника он имеет в лице Маркса, немало хвастал им перед подписчиками и даже часто использовал письма Маркса, выда­вая их за свою собственную редакционную работу, чем вызывал законное негодование их автора. Но это совершенно не мешало ему вести себя по отношению к Марксу с обычной бесцеремонно­стью капиталистического эксплуататора по отношению к эксплуатируемой им рабочей силе.

Дана не только переводил Маркса на половинный оклад тотчас же, как только дела газеты шли хуже, но вообще платил ему лишь за те статьи, которые были напечатаны, причем был не дурак бросать под стол все, что не подходило для его лавочки. Случалось, что в течение трех-шести не­дель подряд все посланные Марксом статьи попадали в корзину. Конечно, и те несколько немец­ких газет, в которых Маркс находил временное пристанище, как, например, «Presse» («Пресса»), поступали не лучше. Он был поэтому прав, когда говорил, что газетная работа хуже кормит его, чем любого начинающего стрококропателя.

Уже в 1853 г. Маркс мечтал о нескольких месяцах одиночества, необходимых для его научной работы: «Но, по-видимому, мне это не удастся. Постоянное газетное бумагомарание надоело мне. Оно отнимает у меня много времени, рассеивает внимание и ничего не дает. Как ни старайся быть независимым, все-таки оказываешься связанным газетой и ее публикой, особенно если, как я, по­лучаешь деньги наличными. Чисто научная работа — совсем иное дело...»¹. Совсем в другом тоне заговорил Маркс, проработав еще несколько лет под мягким скипетром Дана: «Право же против­но, что приходится считать чуть не счастьем быть принятым в такую компанию. Толочь и молоть кости и варить из них суп, как делают нищие в работном доме, — вот к чему сводится там полити­ческая работа, на которую осужден человек в такого рода предприятии»^2. Не только скудностью средств к жизни, но и, в особенности, полной непрочностью своего существования Маркс всецело разделял участь современного пролетариата.

То, что раньше было известно только в общих чертах, обнаруживается в потрясающих подроб­ностях в письмах Маркса к

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 195. — Ред. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, стр. 176. — Ред.

254

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Энгельсу: он пишет о том, как ему раз пришлось сидеть дома за неимением одежды и сапог; как в другой раз у него не было нескольких пенсов, чтобы купить писчей бумаги или чтобы прочесть газеты; как однажды он бегал по городу за почтовыми марками, чтобы послать рукопись издате­лю. Ко всему этому присоединялась вечная грызня с лавочниками, с которыми он не имел воз­можности своевременно расплачиваться за самое необходимое, не говоря уже о домохозяине, ежеминутно грозившем описать его вещи; завершением всего был в качестве постоянного прибе­жища ломбард. Ростовщические проценты ломбарда отнимали у Маркса последнее, что могло от­пугнуть призрак нужды от порога его дома.

А нужда не только появлялась у порога, но часто сидела и за столом Маркса. Привыкшая с дет­ства к жизни, свободной от всяких материальных забот, жена Маркса, благороднейшая женщина, иногда падала духом под ударами и стрелами яростной судьбы и не раз призывала смерть на себя и своих детей. В письмах Маркса слышатся отголоски домашних разногласий, и он порой думал, что женитьба — величайшая глупость для людей с идейными стремлениями, так как она связывает жизнь мелкими домашними заботами. Но даже в тех случаях, когда жалобы жены беспокоили его, он извинял и оправдывал ее: ей гораздо тяжелее, говорил он, выносить неописуемые унижения, муки и ужасы, чем ему, особенно потому, что для нее невозможно бегство в храм науки, спасав­шее его. Но в одинаковой степени тяжело было обоим родителям видеть, как ограничены были невинные радости юных лет для их детей.

Такая судьба высокого духа печальна уже сама по себе; но она поднимается поистине на траги­ческую вершину, оттого что Маркс добровольно брал на себя свой мученический подвиг, длив­шийся целыми десятилетиями. Он отклонял всякий соблазн компромиссов, хотя имел полную возможность без какого бы то ни было урона для чести укрыться в гавани буржуазной профессии. Все, что нужно сказать об этом, Маркс сказал просто, без всяких высокопарных фраз: «Несмотря ни на какие препятствия, я буду идти к своей цели и не позволю буржуазному обществу превра­тить себя в машину для выделки денег»^1. Этого Прометея приковали к скале не цепи Гефеста, а его собственная железная воля, которая с непогрешимостью магнитной стрелки указывала на высшие цели человечества. Все его существо было гибкой сталью. Самое поразительное то, что иногда в одном и том же письме Маркс, казалось бы, совершенно придавленный жесточайшей нуждой, вдруг с поразительной эластичностью ободрялся духом и решал труднейшие проблемы с душевным спокойствием мудреца, чье мыслящее чело не омрачено ни малейшими заботами.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 236. — Ред.

ЭНГЕЛЬС — МАРКС

255

Все же Маркс очень больно ощущал удары со стороны буржуазного общества. Было бы неле­пым стоицизмом спрашивать: какое значение имеют муки, выпавшие на долю Маркса, для гения, который получает свое право на признание впервые только у потомства? Насколько пошло лите­ратурное тщеславие, жаждущее видеть свое имя по возможности каждый день напечатанным в га­зете, настолько же всякой творческой силе необходим надлежащий простор для ее проявления, необходимо черпать энергию для новых творений из пробуждаемого ею отклика. Маркс — не хо­дульный болтун из плохой драмы или романа, он — жизнерадостный человек, каким был и Лес-синг, и ему было не чуждо то настроение, в котором умирающий Лессинг писал своему старейше­му другу молодости: «Вы, я полагаю, не считаете меня человеком, жаждущим похвал. Но та хо­лодность, с которой свет показывает некоторым людям, что они ему ничем не могут угодить, если и не убивает, то во всяком случае действует леденящим душу образом». Такая же горечь звучит в словах Маркса, написанных накануне того дня, когда ему исполнилось пятьдесят лет: Полвека за плечами, и все еще бедняк! Он сказал однажды, что лучше бы ему лежать на сто саженей под зем­лей, чем прозябать, как он прозябает. А в другой раз у него вырвался крик отчаяния, что он не по­желал бы и злейшему врагу попасть в такую трясину, в какой он завяз вот уже два месяца, испы­тывая при этом величайшую ярость от того, что от дрязг у него притупляется разум и подрывается работоспособность.

Маркс не сделался, конечно, «плаксой», как он в шутку иногда говорил о себе, и Энгельс имел основание утверждать, что друг его никогда не впадал в уныние. Но если Маркс любил называть себя суровой натурой, то еще более суровым он становился в горниле несчастья. Ясное небо, рас­стилавшееся над его юношескими работами, все более заволакивалось тяжелыми грозовыми туча­ми, мысли его сверкали из-за них подобно молниям, а суждения его о врагах, и часто даже о друзьях, приобретали резкость, оскорблявшую не только слабых духом.

Все же тот, кто ругает его за это холодным, как лед, демагогом, ошибается не меньше, — но, конечно, и не больше, — чем люди с унтер-офицерскими душами, которые видят в этом великом борце только сверкающую на плацпараде куклу в начальническом мундире.