СОЮЗ, НЕ ИМЕЮЩИЙ СЕБЕ ПОДОБНОГО

Однако победой в жизни Маркс обязан не только своей огромной силе. По всем человеческим расчетам он все-таки в конце концов был бы так или иначе побежден обстоятельствами, если бы

256

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

не обрел в лице Энгельса друга, о самоотверженной преданности которого можно составить себе ясное представление только теперь, после выхода в свет их переписки.

Другого примера подобной дружбы не знает история. Во все времена бывали прославленные историей дружбы. Были и в Германии друзья, жизнь которых так тесно сливалась в их общем де­ле, что у них нельзя отделить «мое» от «твоего». Но во всех таких случаях был налицо неразло­жимый остаток обособленной воли, обособленной мысли или по крайней мере скрытое нежелание отказаться от собственной личности — «высшего счастья детей земли», по выражению поэта. Лю­тер видел в конце концов в Меланхтоне только мягкосердечного ученого, а для Меланхтона Лю­тер был лишь грубый мужик. И нужно быть лишенным настоящего чутья, чтобы не подметить в переписке Шиллера и Гёте скрытой неприязни между великим тайным советником и маленьким надворным советником. Дружба, связывавшая Маркса и Энгельса, была свободна от малейшего следа человеческой скудости; чем более сплетались их мышление и творчество, тем более цельной личностью был каждый из них.

Они очень отличались друг от друга уже по внешности. Энгельс был светловолосый тевтон, высокий, с английскими манерами, как пишет о нем один наблюдатель, всегда тщательно одетый, вымуштрованный дисциплиной не только казармы, но и конторы. Он говорил, что ему легче орга­низовать какую-нибудь отрасль управления с шестью приказчиками, чем с шестьюдесятью прави­тельственными советниками, которые не умеют даже четко писать и так все перепутают в книгах, что потом сам черт в них не разберется. Но при всей респектабельности члена манчестерской биржи, среди занятий и развлечений английской буржуазии, травли лисиц и рождественских пи­ров Энгельс оставался идейным работником и борцом. В своем домике на далекой окраине города он скрывал свое сокровище — простую ирландскую девушку. С нею он отдыхал от надоедавших ему пошлых людей.

Маркс в противоположность ему был приземистый, коренастый человек. Сверкающие глаза и черная, как смоль, львиная грива выдавали его семитское происхождение. Он мало заботился о своей внешности. Измученный семейными заботами, Маркс жил вдали от общественных развле­чений мировой столицы. Поглощавшая его умственная работа, продолжавшаяся до глубокой ночи, едва оставляла ему время наскоро пообедать и пожирала его физические силы. Маркс был неуто­мимый мыслитель, и мышление было для него высшим наслаждением; в этом отношении он ис­тинный наследник Канта, Фихте и в особенности Гегеля. Маркс часто повторял слова Гегеля: «Даже преступная мысль злодея возвышеннее и значительнее, чем все чудеса неба». Однако в от­личие от этих философов, мысль беспрерывно толкала Маркса к дей-

К. Маркс и Ф. Энгельс в Манчестере (60-е годы) (Рис. художника Н. Н. Жукова)

 

ЭНГЕЛЬС — МАРКС

257

ствию. Он был непрактичен в мелочах, но практичен в великих делах. Совершенно беспомощный в тех случаях, когда приходилось справляться с собственным маленьким хозяйством, Маркс с не­сравненным талантом умел вербовать армию и руководить армией, которая должна совершить пе­реворот в мире.

Поскольку стиль — это человек, Маркс и Энгельс очень различны и как писатели. Каждый из них был в своем роде мастером стиля и обладал талантом к языкам: оба владели многими языками и даже диалектами. Энгельс превосходил Маркса в этом отношении, но когда он писал на своем родном языке даже письма, не говоря уже о сочинениях для печати, он был очень осмотрителен и не вплетал в ткань своей речи ни одной иноземной ниточки, не впадая, однако, в причуды тевтон-ствующего пуризма. Он писал легко и ясно, течение его речи было чисто и прозрачно до дна.

Маркс писал более небрежно и вместе с тем более тяжеловесно. В его юношеских письмах, как и в письмах молодого Гейне, сильно заметна еще борьба с языком, а в письмах зрелых лет, глав­ным образом со времени переселения в Англию, он перемешивал немецкий с английским и фран­цузским языками. Да и в произведениях Маркса встречается больше иностранных слов, чем это неизбежно, а также немало английских и французских оборотов. Но вместе с тем он такой мастер немецкой речи, что при переводе на другой язык многое из тонкостей его стиля теряется. Когда Энгельс прочел главу из книги своего друга во французском переводе, над последней отделкой которого сам Маркс тщательно работал, он нашел, что вся сила и сочность, вся жизнь этой главы «пошли к черту». Гёте писал однажды г-же фон Штейн: «В области сравнений я могу поспорить с поговорками Санчо Панса». И точно так же Маркс в смысле поражающей образности языка мог бы поспорить с величайшими «мастерами сравнений» — Лессингом, Гёте, Гегелем. Он понял Лес-синга, который говорил, что в совершенном изложении понятие и образ взаимосвязаны — как мужчина и женщина. За это на Маркса, как подобает, обрушивались университетские педанты, начиная с ветерана Вильгельма Рошера и до самого молодого приват-доцента, бросая ему порази­тельный упрек в том, что он излагает свои мысли якобы очень неопределенно, «сшивая их лос­кутьями образов». Маркс исчерпывал трактуемые им вопросы лишь настолько, чтобы предоста­вить читателю простор для собственного плодотворного мышления. Речь его подобна игре волн над величественной глубиной моря.

Энгельс всегда признавал превосходство гения Маркса и считал себя лишь второй скрипкой в их общем деле. Все же он никогда не был только истолкователем и помощником Маркса; он — самостоятельный соратник Маркса, не подобный ему, но равный с ним по силе ума. О том, что Энгельс в начале их дружбы давал в одной существенной области знания больше, чем получал,

258

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

свидетельствует сам Маркс в письме к Энгельсу двадцать лет спустя: «Ты знаешь, — писал он, — что, во-первых, все у меня приходит поздно и что, во-вторых, я всегда следую по твоим стопам»¹. Энгельс благодаря легкости своего вооружения двигался гораздо быстрее; взгляд его был доста­точно проницателен, чтобы сразу проникнуть в суть какого-нибудь вопроса или положения, но не настолько глубок, чтобы сразу же обозреть всякие «но» и «однако», которыми осложнены все важные решения. Этот недостаток составляет большое преимущество для людей действия, и Маркс не принимал никаких политических решений, не посоветовавшись с Энгельсом, который всегда умел попасть в точку.

Но по этой же причине в теоретических вопросах, с которыми Маркс тоже постоянно обращал­ся к Энгельсу, советы Энгельса были менее плодотворны, чем в политике. Тут Маркс шел всегда впереди своего друга. В особенности он оставался глух к совету, на котором Энгельс часто на­стаивал, убеждая Маркса скорее закончить свой главный научный труд. «Будь хоть раз менее доб­росовестен по отношению к своей собственной работе, — советовал Энгельс, — для этой парши­вой публики она все еще слишком хороша. Главное, чтобы вещь была написана и вышла в свет; слабые стороны, которые тебе бросаются в глаза, ослы и не заметят»². В этих словах сказался под­линный Энгельс, как подлинный Маркс сказался в том, что он отверг совет друга.

Из всего этого ясно, что Энгельс был более, чем Маркс, вооружен для публицистической рабо­ты. «Он — настоящая энциклопедия, — писал про него Маркс одному общему другу. — Способен работать во всякий час дня и ночи, после еды или натощак, быстро пишет и сообразителен, как черт». По-видимому, они собирались после закрытия «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-Okonomische Revue» осенью 1850 г. начать новое общее предприятие в Лондоне. Вот что по край­ней мере Маркс писал Энгельсу в декабре 1853 г.: «Если б мы, — ты да я, — в свое время основа­ли в Лондоне Английское бюро корреспонденции, то ты не сидел бы в Манчестере, замученный конторой, а я — замученный долгами»^3. Но если Энгельс предпочел место приказчика в отцовской фирме перспективам корреспондентского бюро в Лондоне, то это вызвано было тяжелым денеж­ным положением Маркса и надеждой на лучшие времена: у Энгельса отнюдь не было намерения отдаться надолго «проклятой коммерции». Еще весной 1854 г. Энгельс подумывал о том, не вер­нуться ли ему в Лондон, к писательской работе, но это колебание было последним. С тех пор он принял решение прочно запрячься в ненавистное ярмо не только для того, чтобы помочь

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIII, стр. 193. — Ред. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, стр. 480. — Ред. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXI, стр. 534. — Ред.

ЭНГЕЛЬС — МАРКС

259

другу, но и с тем, чтобы сохранить для партии ее лучшую умственную силу. Лишь во имя этого Энгельс и принес свою жертву, а Маркс ее принял. Для того чтобы предложить и для того чтобы принять такую жертву, нужен одинаково высокий дух.

Прежде чем Энгельс спустя много лет сделался участником фирмы, он был простым приказчи­ком в ней и тоже не очень-то благоденствовал. Но с первого же дня переселения в Манчестер он стал помогать Марксу и никогда не уставал делать это и впоследствии. Билеты в один, пять, де­сять, а потом и в сто фунтов стерлингов отправлялись в Лондон непрерывно. Энгельс никогда не терял терпения, хотя оно и подвергалось иногда тяжкому испытанию, более тяжкому, чем это бы­ло необходимо, вследствие весьма, по-видимому, слабых хозяйственных способностей Маркса и его жены. Энгельс едва покачал головой, когда Маркс однажды забыл сумму выданного на его имя векселя, а потом был неприятно поражен, когда наступил срок платежа. В другой раз, когда Энгельсу опять пришлось выручать их из хозяйственных затруднений, жена Маркса из ложной деликатности молчала об одной крупной сумме, надеясь постепенно покрыть ее из расходных де­нег, и вследствие этого, несмотря на все усилия со стороны Энгельса, снова началось старое бед­ствие. Энгельс предоставил своему другу в некотором смысле фарисейское удовольствие погово­рить о «глупости женщин», «очевидно постоянно нуждающихся в опеке», а сам ограничился доб­родушной просьбой: постарайся только, чтобы этого впредь не случалось.

Энгельс не только отдал себя ради Маркса в кабалу повседневной работы в конторе и на бирже, но и приносил ему большей частью в жертву свой вечерний досуг до глубокой ночи. Вначале это нужно было для того, чтобы исправлять за Маркса корреспонденции в «New-York Daily Tribune» или же переводить их с немецкого, так как Маркс еще недостаточно хорошо владел английским, чтобы выступать с ним как писатель. Но и потом, когда первоначальная причина отпала, Энгельс все же продолжал свое негласное сотрудничество.

Но это еще ничто в сравнении с величайшей жертвой, которую принес Энгельс, отказавшись от научного творчества настолько, насколько это было возможно при его беспримерной работоспо­собности и большом даровании. Правильное представление о научных наклонностях Энгельса можно составить себе тоже лишь из переписки между Энгельсом и Марксом, причем для этого достаточно встречающихся в письмах указаний на занятия языками и военными науками. Энгельс питал к ним особый интерес отчасти по «старой склонности», отчасти же ввиду практических по­требностей пролетарской освободительной борьбы. Как он ни ненавидел всякий дилетантизм — «это ерунда», говорил он с презрением, — и как ни основателен был его научный метод, все же он, как и Маркс,

260

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

не был кабинетным ученым. Каждое новое научное приобретение становилось для него вдвое ценнее, если оно могло содействовать освобождению пролетариата от своих цепей.

Так, он начал с изучения славянских языков по тому «соображению», что «по крайней мере один из нас» должен ввиду грядущей мировой драмы знать язык, историю, литературу, общест­венные учреждения тех народов, с которыми предстоят столкновения в самое ближайшее время. Осложнения на Востоке направили его внимание на восточные языки. Арабский с его четырьмя тысячами корней отпугнул его, но «персидский язык — прямо детская забава», пишет он, прибав­ляя, что одолеет его в три недели. Затем пришла очередь германских языков: «Я совсем увяз в Вульфиле, — пишет Энгельс, — надо же когда-нибудь покончить с проклятым готским языком, которым я до сих пор занимался лишь мимоходом. К своему удивлению, убеждаюсь, что знаю го­раздо больше, чем думал; если получу еще одно руководство, то рассчитываю вполне справиться с этим в две недели. Тогда перейду к древненорвежскому и англо-саксонскому, которыми я всегда тоже владел наполовину. До сих пор работаю без словаря и без всяких других пособий: имею под рукой только готский текст и Гримма, но старик действительно изумителен»^1. Когда в 60-х годах возник шлезвиг-гольштейнский вопрос, Энгельс занялся «фризо-английско-ютландско-скандинавской филологией и археологией». В связи с воскресением ирландского вопроса он «под­занялся кельтско-ирландским» и так далее. Его обширное знание языков очень пригодилось ему в Генеральном Совете Интернационала. Правда, про него там говорили, что «Энгельс заикается на двадцати языках», так как он, когда волновался, слегка шепелявил.

Энгельса прозвали также «генералом» за то, что он еще более ревностно и основательно зани­мался военными науками. И здесь «старая склонность» питалась практическими потребностями революционной политики. Энгельс имел в виду «огромное значение, которое получат военные в ближайшем движении». Опыт с участием офицеров, сражавшихся в годы революции на стороне народа, оказался не особенно удачным. «Этот солдатский сброд, — говорил Энгельс, — проник­нут отвратительным сословным духом. Они смертельно ненавидят друг друга, завидуют друг дру­гу, как школьники, по поводу малейшего отличия, но все заодно по отношению к «штатским»». Энгельс добивался того, чтобы иметь возможность теоретически обсуждать эти вопросы, не попа­дая впросак.

Устроившись в Манчестере, Энгельс тотчас же принялся «зубрить военщину». Он начал с са­мых обычных и распространенных сведений — с того, «о чем спрашивают на экзаменах прапор-

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, стр. 452. — Ред.

ЭНГЕЛЬС — МАРКС

261

щиков и лейтенантов и что поэтому во всех книгах предполагается заранее известным»¹. Он про­шел учение о войске во всех технических подробностях: элементарный курс тактики, фортифика­ция, начиная с Вобана до современной системы отдельных фортов, устройство понтонных мостов и полевых окопов, виды вооружения вплоть до разных систем устройства полевых лафетов, уход за ранеными в лазаретах и многое другое. Затем он перешел к всеобщей военной истории, причем особенно усердно изучал англичанина Непера, француза Жомини и немца Клаузевица.

Энгельс менее всего был склонен заниматься упражнениями в духе плоского либерализма про­тив нравственного бессмыслия войны. Он, напротив, старался выяснить исторический смысл вой­ны, чем неоднократно вызывал сильный гнев высокопарных демократов. Некогда Байрон изливал потоки бурного гнева на обоих полководцев, которые в битве под Ватерлоо были знаменосцами феодальной Европы и нанесли смертельный удар наследнику французской революции. По харак­терной случайности Энгельс в своих письмах к Марксу тоже набросал исторические портреты Блюхера и Веллингтона. Портреты эти при всей своей сжатости сделаны так ясно и точно, что и при современном состоянии военной науки едва ли требуют даже малейшей поправки.

И в третьей области знаний, очень занимавшей Энгельса, — в области естествознания, ему не суждено было довести до конца свои исследования в течение тех десятилетий, которые он провел в кабале купечества, чтобы предоставить простор для научной работы тому, кого он ставил выше себя.

Судьба Энгельса была, таким образом, тоже трагична. Но Энгельс никогда не сетовал на нее: он был так же чужд сентиментальности, как и его друг. Он всегда считал величайшим счастьем своей жизни то, что стоял сорок лет рядом с Марксом, хотя его и затмевала более мощная фигура друга. Он даже не испытывал запоздавшего удовлетворения, когда после смерти Маркса занимал в тече­ние десятилетия первое место в международном рабочем движении и был в нем, бесспорно, пер­вой скрипкой. Напротив, Энгельс считал, что ему придают большее значение, чем он заслуживает.

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXV, стр. 109. — Ред.

Оба друга целиком растворялись в общем деле; каждый приносил делу без всякого ропота или хвастовства не тождественную, ко одинаково большую жертву. Их дружба сделалась союзом, не имеющим себе подобного во всей истории.

Глава девятая

КРЫМСКАЯ ВОЙНА И КРИЗИС

ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОЛИТИКА

Когда в конце 1853 г. Маркс небольшим памфлетом против Виллиха закончил свою борьбу с «демократическим эмигрантским шарлатанством и игрой в революцию», начался с Крымской войны новый период европейской политики, сильно захватившей внимание Маркса в последую­щие годы.

Мысли Маркса по этому вопросу изложены преимущественно в его статьях в «New-York Daily Tribune». Хотя эта газета и стремилась низводить его на степень обыкновенного газетного коррес­пондента, все же Маркс с полным правом утверждал, что «лишь в виде исключения занимался собственно газетной корреспонденцией». Верный себе, он облагораживал и ремесленный газетный труд. Много работая над научной подготовкой статей, он придавал им непреходящую ценность.

Эти сокровища все еще большей частью хранятся под спудом, и потребуются известные уси­лия, чтобы извлечь их на свет. «New-York Daily Tribune» обращалась со статьями Маркса, так ска­зать, как с сырым материалом, по своему усмотрению: то бросала их в корзину, то печатала под собственным флагом; а часто, как говорил рассердившись Маркс, она печатала за его подписью только «дрянь». Ввиду этого теперь нельзя уже восстановить подлинные размеры того, что писал Маркс для американской газеты. И если даже это окажется возможным, то нужна будет еще тща­тельная проверка, чтобы установить в точности границы его работы.

Необходимое для этого подспорье появилось лишь сравнительно недавно, когда вышла в свет «Переписка» Энгельса и Маркса. Из нее, например, выясняется, что серия статей о немецкой рево­люции и контрреволюции, автором которых издавна считали Маркса, написана была большей ча­стью Энгельсом. Кроме того, выясняется, что Энгельс писал для «New-York Daily Tribune» статьи не только по военным вопросам, что было давно известно, но много работал в газете и в других областях. Кроме упомянутой

КРЫМСКАЯ ВОЙНА И КРИЗИС

263

серии статей собраны еще его статьи из «New-York Daily Tribune» по восточному вопросу. Но этот сборник, как по тем материалам, что в него вошли, так и по тем, что не вошли, является еще более спорным, чем первый, в котором только неверно обозначено имя подлинного автора.

Такого рода критическая проверка — еще не самая трудная часть работы. Хотя Маркс и поднял ежедневный газетный труд на значительную высоту, он все же не мог поднять его выше его сущ­ности. Даже величайшему гению не дано делать новые открытия или рождать новые мысли два раза в неделю — как раз к отходу парохода по вторникам и пятницам. В таких условиях почти всегда неизбежна, как сказал однажды Энгельс, «скоропалительность — приходится полагаться на память». Кроме того, газетная работа всегда зависит от текущих новостей и связанных с ними ме­няющихся настроений и непременно должна с этим считаться, чтобы не стать скучной и сухой. Что представляли бы собой четыре толстых тома «Переписки» Энгельса и Маркса, не будь в них сотни противоречий, в которых развивались великие основы их мышления и борьбы!

Руководящие линии их европейской политики, начиная с Крымской войны, совершенно ясны в настоящее время и без того огромного материала, который погребен на столбцах «New-York Daily Tribune» и ждет еще своего воскрешения. Эту политику Маркса и Энгельса можно в некотором смысле назвать поворотом. Авторы «Коммунистического манифеста», так же как впоследствии и «Neue Rheinische Zeitung», обращали свое главное внимание на Германию. Потом эта газета во­одушевленно выступала за независимость поляков, итальянцев и венгров и, наконец, требовала войны с Россией, как с мощным резервом европейской контрреволюции. Затем газета Маркса свою борьбу все более и более заостряла на пропаганде мировой войны против Англии, считая, что только при условии такой войны социальная революция перейдет из царства утопии в царство действительности.

«Англо-русское рабство», тяготеющее над Европой, — вот исходный пункт европейской поли­тики Маркса в эпоху Крымской войны. Он приветствовал эту войну, поскольку казалось, что она положит предел перевесу, достигнутому царизмом благодаря победе контрреволюции. Но это да­леко не означает, что он одобрял способы, которыми западные державы боролись против России. Таково же было мнение Энгельса. Энгельс называл Крымскую войну единственной в своем роде колоссальной комедией ошибок, где ежеминутно приходится задаваться вопросом, кого же здесь, собственно, надувают. И Маркс и Энгельс считали эту войну, поскольку ее вела Франция и в осо­бенности Англия, только показной, хотя она и стоила миллиона человеческих жизней и несчетных миллионов деньгами.

264

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Так оно действительно и было, в том смысле, что ни лже-Бонапарт, ни лорд Пальмерстон, то­гдашний английский министр иностранных дел, не намеревались сразить русского колосса в его жизненном нерве. Уверившись, что Австрия будет удерживать главные русские силы на западной границе, они перенесли войну в Крым, но споткнулись там о севастопольскую крепость, половину которой им «удалось» взять после целого года осады. Этими скудными лаврами им и пришлось удовольствоваться, и в конце концов победители «выпрашивали» у «побежденной» России позво­ления беспрепятственно увести свои войска домой.

Со стороны лже-Бонапарта было понятно, почему он не решился начать против царя борьбу не на жизнь, а на смерть; менее понятно это было со стороны Пальмерстона, которого континенталь­ные правительства боялись как революционного «поджигателя», а континентальные либералы по­читали как образец конституционно-либерального министра. Маркс разрешил загадку, тщательно изучив Синие книги и парламентские отчеты первой половины века и, сверх того, еще ряд дипло­матических донесений, хранившихся в Британском музее. На основании их он доказал, что со времени Петра Великого и до самой Крымской войны существовала тайная согласованность дей­ствий между лондонским и петербургским кабинетами и что Пальмерстон — продажное орудие царской политики. Выводы, к которым пришел Маркс, оспаривались и оспариваются до сих пор, в особенности по отношению к Пальмерстону. Несомненно, что Маркс гораздо вернее, чем конти­нентальные правительства и либералы, понимал беззастенчивую маклерскую политику Пальмер-стона, ее половинчатость и противоречивость; но из этого не следует с неизбежной необходимо­стью, что Пальмерстон был подкуплен Россией. Однако гораздо важнее, чем вопрос, не слишком ли Маркс перегнул палку в данном случае, — самый факт, что с этого времени он постоянно про­водил эту линию борьбы: он видел настоятельную задачу рабочего класса в том, чтобы вникать в тайны международной политики и противодействовать дипломатическим интригам правительств или, если противодействие окажется еще невозможным, разоблачать эти интриги.

Самым важным Маркс считал непримиримую борьбу против той варварской державы, главу которой он видел сидящей в Петербурге, а руки — действовавшими во всех европейских кабине­тах. Он видел в царизме не только главный оплот европейской реакции, — причем самое его пас­сивное существование представляет постоянную угрозу и опасность, — он видел в нем и главного врага, тормозящего своим непрерывным вмешательством в дела Запада всякое нормальное разви­тие его и ставящего ему преграды с целью завоевать себе географические позиции, которые обес­печат ему господство над Европой и тем самым сделают невозмож-

КРЫМСКАЯ ВОЙНА И КРИЗИС

265

ным освобождение европейского пролетариата. Решительное значение, которое Маркс стал при­давать этому, влияло с тех пор в значительной степени и на его рабочую политику — гораздо бо­лее, чем в годы революции.

Этим он лишь продолжал ткать ту же нить, что и в «Neue Rheinische Zeitung». Однако те наро­ды, которым он там так горячо сочувствовал в их борьбе за освобождение, отошли для него, как и для Энгельса, далеко на задний план. И Маркс и Энгельс, конечно, никогда не переставали стоять за независимость Польши, Венгрии и Италии, за право этих стран, защищая это право также и в интересах Германии и Европы. Но уже в 1851 г. Энгельс довольно сухо отвернулся от своих прежних любимцев: «Итальянцам, полякам и венграм я скажу достаточно ясно, что во всех совре­менных вопросах им бы следовало молчать»¹. Несколько месяцев спустя он сказал полякам, что они — никудышная нация, а как орудие годятся лишь до тех пор, пока Россия не будет сама втя­нута в революцию. Поляки, по его словам, никогда ничего Другого не делали в истории, кроме храбрых, драчливых глупостей. Даже по отношению к России они не совершили ничего, что име­ло бы историческое значение, в то время как Россия действительно прогрессивна по отношению к Востоку. Русское владычество при всей его низости и славянской грязи является носителем куль­туры на Черном и Каспийском морях и в Центральной Азии, для башкир и татар. Россия воспри­няла гораздо больше элементов просвещения и в особенности промышленного развития, чем бар­ски-ленивая по своей натуре Польша². Слова эти, конечно, сильно окрашены страстностью эмиг­рантских распрей. Впоследствии Энгельс говорил снова о поляках более мягко и в последние годы своей жизни признавал, что Польша по крайней мере два раза спасла европейскую цивилизацию: своим восстанием в 1792—1793 гг. и своей революцией 1830—1831 гг.

Сам же Маркс написал в альбом прославленному герою итальянской революции: «Г-н Мадзини знает только города с их либеральным дворянством и их просвещенными гражданами. Матери­альные потребности итальянского сельского населения, из которого выжаты все соки и которое так же, как и ирландское, систематически доводилось до полного истощения и отупения, конечно, слишком низменны для парящих в поднебесьи фраз его космополитически-неокатолически-идеологических манифестов. Но, несомненно, нужно много мужества, чтобы заявить буржуазии и дворянству, что первый шаг к независимости Италии состоит в полном освобождении крестьян и в превращении испольной

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXI, стр. 142. — Ред. Там же, стр. 210, 211. — Ред.

266

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

системы аренды в свободную буржуазную собственность»¹. А подвизавшемуся в Лондоне хваст­ливому Кошуту Маркс разъяснил в открытом письме своего друга Эрнеста Джонса, что европей­ские революции являются крестовым походом труда против капитала. Их нельзя низвести до со­циального и духовного уровня такого темного, полуварварского народа, как мадьяры, которые живут еще в полукультуре XVI века, а воображают, будто имеют право указать путь великому просветительному движению Германии и Франции; они лишь выманивают уважение к себе легко­верной Англии.

Но дальше всего от традиций «Neue Rheinische Zeitung» Маркс ушел в своем отношении к Гер­мании. Он не только перестал сосредоточивать на ней преимущественное внимание, но почти со­всем изгнал ее со своего политического горизонта. Германия, правда, играла в то время чрезвы­чайно жалкую и темную роль в европейской политике и являлась как бы русской сатрапией, и это до некоторой степени объясняет отношение к ней Маркса, но самый факт, что он, как и Энгельс, уже несколько лет как утратил тесную связь с развитием немецкой жизни, был для Маркса в неко­тором смысле роковым. В особенности то презрение, которое они оба как уроженцы аннексиро­ванной Рейнской провинции всегда питали к прусскому государству, настолько возросло в дни Мантёйфеля — Вестфалена, что стояло в сильном несоответствии с остротой их взгляда на реаль­ное положение вещей.

Очень показательным в этом смысле является тот исключительный случай, когда Маркс удо­стоил своим вниманием тогдашние события в Пруссии. Это произошло в конце 1856 г., когда Пруссия столкнулась с Швейцарией из-за нейнбургской торговли. Этот инцидент побудил Маркса, как он писал Энгельсу 2 декабря 1856 г., пополнить свои «в высшей степени недостаточные по­знания в прусской истории»^2. Выводы же, к которым он пришел, Маркс определил словами, что мировая история никогда еще не создавала подобной дряни. То, что он в связи с этим изложил в самом письме и несколько дней спустя подробнее повторил в «People's Paper» («Народной газе­те»), органе чартистов, стоит далеко не на высоте свойственного обыкновенно Марксу историче­ского понимания. Оно, напротив, напоминает морализирующую манеру демократов, между тем как преодоление этого как раз является заслугой Маркса.

Такой твердый кусок, как прусское государство, становится, конечно, поперек горла каждому культурному человеку; но все же его не раскусишь одними только насмешками над «божествен­ным правом Гогенцоллернов», над тремя постоянно возвращающимися

¹ Меринг ошибается. Маркс написал это в письме к Вейдемейеру 11 сентября 1851 г. См. К. Маркс и Ф. Энгельс,
Соч., т. XXV, стр. 112. — Ред.

² См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, стр. 165. — Ред.

КРЫМСКАЯ ВОЙНА И КРИЗИС

267

«характерными масками» Пруссии — пиетистом, унтер-офицером и шутом, — над «нечистоплот­ной семейной хроникой» Пруссии, сравниваемой с «дьявольским эпосом» австрийской истории, и так далее в том же роде. Все это в лучшем случае объясняло ближайшие причины, но оставляло совершенно невыясненными причины более глубокие.