Семен медленно шагает по дороге. Встреча с князем Кейстутом не сулила доброго, так что и торопиться ему было некуда. Сзади тяжело топает воин, в левом кулаке у него повод Семенова коня, а к поводу привязан конец ремня, которым руки Семена стянуты. Так и ведет обоих: Семен впереди, конь сзади. Мелик несколько раз оглядывался на своего стража. Рожа у мужика мрачная, борода бурая, будто из медвежины, шлем бурый: ржа его изъела, а из–под шлема упали на самые брови такие же ржавые патлы. Как такого окликнешь? Семен все же сказал, как бы про себя:
– Вот ведет русский человек русского человека к литовскому князю. Связанного ведет. Срам!
Мужик промолчал, только кашлянул сердито, но Семен и этому был рад, спросил:
– Сам ты отколь?
– Полоцкие мы. Холопы князя Андрея Ольгердовича.
«Так! – подумал Семен, – Сам Ольгерд не пошел, так сродственников послал. Значит, вся свора Ольгердовой родни на нас напала. Кейстут и Андрей Переславль зорили, а Тверской князь разбой в Дмитрове учинил, а ныне, коли он сюда придет, значит, Михайлу Кашинского начнут в свою волю вводить. Все замыслы врагов как на ладони лежат, да только своей ладони не увидишь, руки за спиной связаны».
Мужик опять кашлянул, потом спросил:
– А ты, гонец, откуда родом?
– Я же сказал, из Твери!
Мужик обругался, замолчал. Молчал и Мелик. Шли они в темноте, костры полоцкой рати кончились, а до костров, блестевших на берегу Нерли, где был стан Кейстута, еще далеко. Вдруг мужик дернул за ремень, остановил Семена, надвинулся вплотную, пригрозил:
– Вот ужо придет князь Михайло, он тя опознает. Погляжу, каков ты тверич.
– Погляди, погляди, – ответил Семен, заставляя себя улыбнуться, чтоб враг не понял его мыслей, а у самого занозой в мозгу сидела дума: «Увидит меня князь Михайло – узнает. Нет, до этого доводить нельзя. Сейчас надо добираться до Кейстута, надо пугнуть, что, дескать, Тверская рать под Дмитровом разбита и сюда москвичи идут. Надо уговорить Кейстута сейчас же, ночью, перейти на другой берег Нерли, а там видно будет. Авось, на переправе руки развяжут, в воде можно повернуть коня вниз по течению…»
Семен прибавил шагу, но мужик опять дернул его за ремень:
– Стой, куды спешить на свою погибель?
– Пойми, дурья башка, разбит князь Михайло. Враги подходят!
– Ой, врешь! Ты погляди вперед.
Действительно, там, где горели теперь уже недалекие костры, показались всадники. Семен вгляделся и невольно остановился. Озаренный светом, меж костров ехал князь Михайло. И белый конь под ним, и даже стяг Твери, который везли следом, ясно различимы.
Мужик начал кряхтеть, перхать: смеялся.
– Ну, што ж ты, гонец тверской, спеши встречать князя Михайлу, там тебе и руки развяжут, а то, чаю, они затекли.
Семен молчал.
– Эх, гонец! Хоша ты, видать, волк матерый, а вижу я тя насквозь…
Семен и в самом деле почувствовал себя волком, попавшим в капкан.
– Веди, черт! Веди! – крикнул он, наступая на мужика, да тут же и осекся, опустил голову. – Веди!
Мужик с любопытством смотрел на искаженное лицо Семена, а Мелик, совладев с собой, сказал с достоинством:
– Москвич я! Разведчик! Веди меня на расправу!
– Вот давно бы так, – ответил мужик и потащил кинжал из ножен.
«Конец!»
Нет еще. Мужик чего–то медлит, сопит за спиной, и вдруг Семен понял, что мужик разрезает ремень у него на руках.
Свободны руки! Мелик обернулся, с безмолвным вопросом взглянул на мужика. Тот стоял все таким же медведем. Отвечая на взгляд Семена, сказал:
– Укорил ты меня, что русский русского на расправу ведет, будто мечом в сердце ткнул. Мы и без того пакости в Переславле натворили много, а над кем? Над такими же смердами да холопами, как и мы сами. Мужики пахать выехали, а мы их в узы да в рабство. В Переславле ныне не одна бабенка убивается, детишки о кормильцах плачут. Нечего на меня смотреть. Не бывать волку в пастухах, и холоп для княжей добычи не сторож! Садись на коня, плыви за Нерль. Будешь на середине – я кричать почну, потому мне и о своей шкуре подумать надо.
Семен взял мужика за руки.
– Спасибо!
Одно слово сказано, но разве нужно еще чего говорить. Только здесь, близко взглянув под нависшие брови, Семен разглядел вдумчивый и теплый взгляд мужицких глаз.
ЧЕРЕЗ НОЧНУЮ НЕРЛЬ
Стремительные потоки черной ледяной воды подхватили коня, понесли. Вода шла тяжелым валом. Семен чувствовал, как нарастает ее напор. Жутко было взглянуть в неверную, текучую, непроглядно темную глубь. Белые пятна пены мелькали одно за другим, закручивались в воронках водоворотов. Коня развернуло по течению, сносило вниз. Семен видел: конь медленно погружается, не в силах справиться с ледяными струями. Вода дошла Семену до пояса. Он сорвал шлем, швырнул в воду. Одеревенелыми пальцами расстегивал, рвал застежки панциря, а тугой напор воды уже наваливался на грудь. Пальцы скользили по мокрым кольцам доспеха, панцирь застрял на плечах, и не было сил скинуть его. А конь тонул, вместе с ним уходил вглубь и Семен. Тяжелый удар воды повалил его набок, выбросил из седла. Уже в воде Семен скинул панцирь, он мгновенно ушел в темную пучину. Конь, освободившись от груза, стал выплывать, ржал призывно. Почти теряя сознание, Семен судорожно вцепился ему в шею. Казалось, холод проник до сердца, стиснул его, и только тревога, что течение несет и несет, что близятся огни литовского табора, бодрила, заставляла бороться с водой.
«Сейчас мужик поднимет сполох, а берега не видно…»
Но мужик почему–то молчал и, лишь когда конь достал дна и зашуршал в прибрежных кустах, позади раздался крик. Семен и головы не повернул, обессилел, окоченел. Конь вытащил его на берег, встал, раздувая бока. Мелик не мог отдышаться, стоял в оцепенении. На том берегу замелькали факелы, несколько стрел, пущенных наудачу, свистнули через Нерль.
«Надо уходить!»
Семен не знал, как он сумел взобраться на седло. Повернул коня в сторону озера. Мокрая одежда начала похрустывать, замерзая.
Конь шел сам без дороги, без повода, сам и вышел к жилью.
Деревня. Семен с трудом разлепил смерзшиеся ресницы. У ближайшей избы он почти свалился с коня, из последних сил принялся стучать в ворота. Открыли ему не сразу, долго переспрашивали: кто да откуда?
Наконец ворота распахнулись. Мужик с топором в руке исподлобья смотрел на Семена. Мелик онемевшими губами еле вымолвил:
– Обиходить коня надо…
Шатаясь, как хмельной, пошел в избу. Только здесь, разглядев, что одежда на незваном госте замерзла и стоит коробом, хозяева захлопотали, переодели в сухое, закутали в полушубок. Мужик поднес чарку. После меда придя немного в себя, Семен спросил:
– Как ближе в Переславль добраться?
– Ближе всего озером.
Семен поднялся с лавки.
– Вези!
– Что ты, человече! Одежа твоя едва оттаивать начала, да и ночь на дворе.
– Вези! – упрямо повторил Семен. – Одежу себе оставь, я в твоей.
– Это, выходит, грабеж. У тя кафтан суконный, а мой дерюжный, сапоги кожаные, а я тя в лапти обул. Так нельзя…
Лишь когда Семен прикрикнул: – Вези! Черт с ним, с кафтаном! – Мужик догадался: спешит человек по великой надобности, и сам заспешил.
Потом шумели волны на ночном озере под пронизывающим, холодным ветром. Запах гари от сожженного переславского посада в памяти стал неотделим от запаха чадящих под черным нагаром сальных свечей. В их тусклом свете мотался переславский воевода, ругал за утопленный доспех.
Семен слушал, слушал – и ахнул кулаком по столу, со свечи свалился нагар, подпрыгнуло пламя.
– Коня!
Воевода остановился, заморгал…
Как потом скакал в Москву – будто дымом застлало. То жгло жаром, то тряс озноб. В Кремле на Красном крыльце силы оставили. Семен ухватился за резной столбик, прижался к нему горячим лбом.
«Эх! Высоко Красное крыльцо! Сил нет, как высоко…»
В глазах улыбающаяся рожа боярина Вельяминова. Не сразу понял, что Василий Васильевич злорадствует, думает: «Упился Семен Мелик». Пусть!..
Кто–то подхватил под руки, потащил наверх. Семен не знал, что он бормочет себе под нос:
– Пока в памяти… пока в памяти… сказать Дмитрию Ивановичу…
Потом перед глазами появилось и уплыло куда–то лицо князя.
Дмитрий Иванович побледнел, услышав про набег Кейстута. О походе Михайлы Тверского на Дмитров он уже знал.
Все спуталось в голове Семена, и лишь когда сквозь надвигающееся марево бреда увидел склоненное над ним лицо Насти, даже не разобрав слов, голос ее узнал – понял: «Дома я! С Настей, с Ванюшкой. Ну и ладно!»
ЗАБОТЫ
– Совсем худая охота!
– И куды это дичь подевалась? Намедни дичи всякой было полно, а ныне нет как нет!
– Без лешего тут не обошлось.
– А што?
– Иль не слыхивал? Лешим в бабки на зверей играть первая забава. Наш, видно, промотался: всю дичь проиграл.
– Разве што леший, а то стыдно: в кои веки князь Митрий выбрался на охоту, и накося – остался без добычи.
Из всей охотничьей ватаги, кажется, один Дмитрий Иванович не унывал.
«Плохо поохотились, зато надышались черемуховым духом».
Поперек седла у Дмитрия Ивановича лежал целый веник из цветущей черемухи. Дмитрий то и дело поглядывал, не помялись ли цветы. Хотелось привезти их княгине свежими.
«Вот говорят: «Черемуха цветет – холод и ненастье будут…», а нынче теплынь, солнце».
Но не долго так думал Дмитрий Иванович. Заботы обступили его и ушли из памяти еще не огустевшие леса, брызги росы с задетой ветки, кисленькие трилистники заячьей капустки, сорванные сегодня утром. Заботы, заботы. Много их! Чем ближе к Москве, тем дум и забот больше. В Москве со всех сторон слышался стук топоров.
«Строятся! Не глядя на вражьи набеги, строятся повсюду».
Так думалось Дмитрию Ивановичу, и в мысли прокралось успокоение: «Нет! Народ не уходит из Москвы, верит в силу Москвы», а глаз невольно подмечал там черное, опаленное бревно, положенное в новый сруб, здесь сухую, горелую березу, которую так и не удосужились свалить.
«Еще явственно проступают следы Ольгердова нашествия. А ныне Кейстут побывал, значит… опять будь настороже, опять жди литовских набегов…»
Дмитрий Иванович так задумался, что даже не сразу услыхал, как его окликают.
– Князь Дмитрий! Дмитрий Иванович! Здрав будь!
Князь наконец очнулся, увидел на высоком крыльце Семена Мелика и Фому, отозвался:
– Как сам здрав, Семен Михайлович? Фому о здравии не спрашиваю, ему хворь – как седло корове, а тебе каково?
– Ничего, княже, спасибо! Жена малиной да медом отходила. Вот на солнышко вышел погреться.
– Так ты здоров, Семен?
Мелик понял, согнал улыбку.
– Коли мне дело есть, считай меня, княже, здравым.
– Хорошо! Поглядел я на тебя да и вспомнил: ты ведь Великий Новгород знавал?
– А как же, бывал там.
– Вот и поедешь с Захаром Тютчевым, он посаднику грамоту повезет, а ты с полусотней воинов охранять его будешь.
Князь не видел Насти. Стояла она в сенях. При последних словах князя шагнула к открытой двери, хотела крикнуть: «Нельзя ему ехать! Кашель его бьет…»
А князь тем временем продолжал:
– Михайло Александрович выбил из Торжка новогородских наместников, а своих посадил. Ужель Господин Великий Новгород обиду стерпит? Аль уже всю Русь запугал князь Михайло набегами Ольгердовыми, набегами Кейстутовыми? Так завтра выезжать, Семен.
Князь тронул повод. Конь его пошел вниз, к Неглинной.
Настя стояла в темных сенях, плакала потихоньку.
«Надо было крикнуть: хворый еще Семен! Куда ему ехать, еще до лета красного далеко, настоящего тепла нет, застудится, пошли кого другого!
Но как крикнешь? Разве посмеешь князю перечить…»
ДВА ВЕЧА
Запомнился Великий Новгород Семену под ранним снегом, а сейчас новгородские сады, как от снега, белели, утопая в цветущей черемухе. Семен ехал и сам дивился, как глубоко запал ему в память Новгород. Точно вчера слышал он цокот копыт по дереву мостовой, точно вчера любовался белокаменными нарядами боярских хором. Нет, не довелось ему жить в таких палатах и не доведется, и кручиниться о том не стоит. Сын Великого Новгорода Юрий Хромый назвал жизнь Семена стрелой летящей, и тревожную судьбу свою не променяет он ныне на богатство и покой боярских палат.
Хорошо иногда оглянуться на пройденный путь. Хорошо понять, что путь этот и вправду стремителен и прям, как полет стрелы. Глубоко задумался Мелик, так глубоко, что, услышав оклик Захара Тютчева, даже вздрогнул.
– Семен, туда ли мы едем? Говорили, Новгород многолюден, а погляди: на улицах ни души.
– Как так едем неправильно, когда вон впереди уже и башни Детинца видны, вот и поворот знакомый, вот и ворота и ров. Отсюда Прискуплей–улицей прямой путь к святой Софии. А людей в самом деле нет…
Семен выехал вперед, в воротах задержался.
«Что такое? – уже с тревогой думал он. – Даже стража в воротах куда–то подевалась».
Поехали дальше.
Тишина и безлюдье, и только у самой Софии до них донесся гул. Семен увидел запруженную народом площадь.
«Вече!»
Семен решительно остановил коня, к нему подъехал Тютчев.
– Ты чего, Семен, ровно бы встревожился?
– Встревожишься! Вишь, вече собралось у святой Софии, а место ему за рекой – на Ярославовом дворище.
– Что за беда?
– Беда аль нет, не знаю, а, не спрося броду, в воду лезть нечего. Обожди, надо разведать.
Семен соскочил с коня, подошел к новгородцу, сидевшему на лавке около забора.
– Эй, друг! Почему вече собралось не на месте?
Новгородец нехотя повернул голову.
– Приезжий?
Семен кивнул:
– Да.
– Отколь наши порядки знаешь?
– Я в Новом городе не впервой.
– По торговому делу?
– Нет, с грамотой к посаднику.
– Ну и поезжай к посаднику. Вон он на площади.
Семен почуял в ответе плохо скрытую вражду. Спросил без обиняков:
– Аль неладно у вас в Новгороде?
– Не твоя печаль, – оборвал новгородец и закрыл глаза, точно ему на Семена и глядеть тошно стало. Откинув голову, он приткнулся затылком к забору и застыл, замер, только под задранной бородой изредка двигался кадык. Семен вгляделся: лицо серое, на тонкой шее кожа висит складками, глаза запали, и как–то сразу все понял, повернулся, пошел к обозным телегам. Мимоходом увидев нетерпеливый взгляд Тютчева, предупреждающе поднял руку:
– Не замай!
Покопавшись в телеге, Семен вернулся к новгородцу с караваем хлеба.
– Ну–тко, дядя, отведай нашего московского.
Новгородец вздрогнул, открыл глаза.
– Вижу, вижу, оголодал, – говорил ему Семен.
В лице мужика что–то дрогнуло, будто заплакал он, но глаза остались сухими. Схватив каравай, он отломил краюшку, давясь, принялся глотать непрожеванные куски, а сам, тревожно озираясь, запрятывал каравай под кафтан.
– Ребятишки дома у меня…
Потом шепнул Семену на ухо:
– Не ходи к святой Софии! Не ходи! Там москвич может и головы не сносить.
Семен расправил плечи, засмеялся:
– Посмотрел бы я на того новгородца, который посмеет на послов московских напасть. Ты зря не пугай.
Мужик вцепился Семену в рубаху.
– Да не пугаю я! Аль не видишь: у святой Софии боярское вече собралось, мы, вишь, не желаем у тверичей Торжок отбивать.
– Испугались господа новгородцы!
– Нет, иное! Князь Михайло подвоз хлеба перехватил. Ныне в Новом городе хлеб дорог, меньшим людям от того зло, а вятшим благо. Мы втридорога хлеб продаем, мошны набиваем.
– Кто мы–то? Что–то не похоже, чтоб ты боярином или купцом был.
– Я? Я–то, конешно, боярский холоп. Вон мне боярин Онцифор Жабин приказал быть у святой Софии, я и пришел, как не пойдешь. А только тошно мне слушать боярскую брехню. Плетут тенета народу, а послушать, так о Новгороде пекутся. Вишь, с князем–де Михайлой бороться мы немочны. Срам! Ну да ничего! Бог даст, бока нам наломают.
– Кому нам–то?
– Кому? Коли до драки дойдет, то мне попадет всяко раньше, чем боярину Онцифору. Для того он меня сюда и пригнал. Будь я вечником, ушел бы за Волхов, там вольные люди на Ярославовом дворище собрались. Там с Михайлой Тверским мириться не хотят! Впрочем, и там не без сучьих сынов. Вон боярин Александр Аввакумович ныне с боярами разлаялся и, к народу за Волхов пошел. А почему? В Торжке у него онбары, а тверичи, не будь плохи, онбары те повыгребли. У Сашки заместо товаров одни ключи остались. Сашка, само собой, взвыл.
Подталкивая Мелика в спину, мужик твердил:
– Туды поезжайте, за Волхов, переулочком.
Семен только головой покачал, подошел к коню, вскочил на седло, повернул в переулок. За ним тронулись остальные москвичи. Мелик тревожно озирался по сторонам.
«Весь переулок в сажень шириной, в такой щели нападут – беда!»
Однако ничего, обошлось. Дома расступились, за углом блеснул Волхов. Новгородец сказал правду: переулок выводил к мосту. «Но что это?»
Семен, натягивая удила, начал пятить коня за угол последнего дома. Рука сама потянулась к мечу, и, лишь тронув рукоять, Семен опомнился, отдернул руку.
– Что такое? Что такое? – твердил Тютчев.
Но Семен молчал, глядел, как толпы народа валили с Софийской площади навстречу толпам, катившимся с того берега. На мосту они столкнулись. Рев повис над Волховом. Какого–то новгородца вскинули над толпой, швырнули в воду…
– Что такое? – повторил Захар.
Мелик наконец оглянулся. В глазах у Семена плясали веселые искры.
– Гляди, два веча сошлись. Господа новгородцы друг друга кулаками вразумляют. Теперь смотри, чья возьмет…
НА ВОЛХОВСКОМ МОСТУ
– Бей, братцы, боярских приспешников!
– Круши ребра!
– Ой, други, раскровянили!
– Сашка, очумел? Своих бьешь!
В самом деле: Александр Аввакумович, норовя ударить противника покрепче, так развернулся, что с двух приятелей шапки сшиб, а третьего и совсем употчевал, угодил кулаком в глаз. А кулак в рукавице, а в кулаке медная гирька зажата. От такого кулака глаз сразу заплыл багровым фонарем.
Не успел Александр Аввакумович оглянуться да плюнуть с досады, как ему самому в челюсть въехали. Сашка взревел зверем и давай ломить.
Прячась за своих холопов, Онцифор Жабин кричал:
– Сашка, срамник! На лучших людей пошел, с голодранцами связался. Эх ты, боярин! Рожу те разбили, жди – башку оторвем!
На Сашкином пути встал ледащий мужичонко. Сзади его толкал Онцифор:
– Вдарь!
Мужичонко вдарил. В ответ Александр Аввакумович хватил его кулаком под вздох. Мужичонки как не было, скрючило его в три погибели, повалился на помост. Так и вышло по слову, которое он Семену Мелику сказал: до драки дошло – попало ему раньше, чем боярину Онцифору. Но и сам боярин драки не миновал. Столкнувшись лицом к лицу с Сашкой, он злобно захрипел:
– На своих пошел, вражий сын!
Александр Аввакумович на мгновение остановился.
– Не гоже мне бить тебя, боярин, иди прочь!
– Сам, сам иди! – Боярин прыгнул на Сашку, тот вздернул удивленно левую бровь.
– Ты это что ж? С ножом!
Уже не щадя боярского чина, Александр Аввакумович встретил Жабина сокрушительным ударом. Онцифор опрокинулся. Сашка шагнул через него, но далеко не ушел, кто–то из боярской челяди огрел его по затылку балясиной, выдранной из перил моста. Александр Аввакумович закачался. Второй удар кинул его через полуразрушенные перила моста в Волхов. Вода заставила опомниться. Ухватился за осклизлую сваю, сорвался. Быстрое течение понесло. Рядом какой–то муж новгородский попытался выплыть, ловил ртом воздух, хватал окровавленной рукой пустое место, потом, будто кто утянул его, ушел вглубь, и только пузыри по воде понесло.
Александр Аввакумович, теряя силы, упорно подгребал к берегу. Вот и дно. Встал, отплевываясь. С берега навстречу сбежала женщина, зайдя по колено в воду, крикнула:
– Давай руку…
Вытащила, посадила на прибрежный песок и пошла прочь. Сашка опустил голову на согнутый локоть, закрыл глаза, чтоб не видеть, как и Волхов, и Новгород, и бегущие с моста боярские холопы кружатся в диком хороводе.
«Лечь бы, отдышаться. Но нельзя! Нельзя! Надо понять! Что понять, что понять?..» Наконец пришел ответ: «Понять, кто вытащил из воды!»
Женщина успела уже подняться по скату берега, когда он рванулся за ней следом.
– Малаша!
Тронул нестерпимо болевший затылок, вихляясь из стороны в сторону, побрел по Малашиным следам и не устоял, подкосились ноги, упал лицом в песок. Будь он в полной силе, не остановил бы его крик Малашу, но сейчас, оглянувшись, увидев, что лежит он ничком, Малаша шагнула обратно, шаг этот и решил ее судьбу. Против воли оказалась рядом с Сашкой, силясь поднять его, встретилась с ним взглядом. Отступила на шаг. Холодными, мокрыми ладонями зажала горящие щеки, глядела, глядела, глядела в Сашкины воспаленные глаза, в которых вновь засветилась знакомая и милая для нее буйная удаль.
– Вспомнила, стерва… – Сашка добродушно обругался. Она только мигнула, а Сашка вдруг с нежданной лаской добавил:
– Любушка моя…
Ни Александр Аввакумович, ни Малаша не видели, что на мосту, сейчас уже опустевшем, стоит, опершись локтями в перила, Юрий Хромый. О чем шел разговор там, на прибрежном песке, Юрий не слышал, но понять было немудрено.
Понял все и Горазд, когда, подойдя к Юрию, он раскрыл рот, чтоб спросить:
«Ты, боярин Гюргий, с чего эдак побледнел? Аль на мосту помяли? Так ты, кажись, не дрался». – Но, проследив за взглядом Юрия, он так ни слова и не вымолвил, только головой покачал.
«Вот ведь беда какая! Присушила Малашка доброго человека, а сама и не смотрит на него».
Представясь, что ничего не видел, Горазд весело окликнул:
– Здорово, боярин! Дела–то как поворачиваются! Лихо побили мы боярское вече. Не часто так бывает, чтоб бояре да верха не взяли, а ныне так. Любо!
Юрий понял нехитрую хитрость Горазда, улыбнулся, словно и на самом деле весел, потом спросил:
– Ты мой заказ делать начал?
– Это ожерелье–то? Нет еще. Никак доброго жемчуга не сыщу.
– Повремени. Скоро в поход идти. Не до ожерелья сейчас.
«И дарить его некому, – про себя добавил Горазд, – Малашка и раньше твоих подарков не брала, а ныне и подавно не возьмет».
Тяжелое раздумье Юрия Хромого было оборвано радостным криком:
– Боярин Юрий!
Хромый не поверил своим глазам, но сердце сразу радостью дрогнуло.
– Господи! Ужели это ты, Семка?
– Признал?
– Еще бы! Помнил я тебя парнишкой, а ныне ты матерый муж, да и пометы новые.
Хромый указал на шрам, рассекавший бровь Семена.
– Эта зарубка в самом деле новая. Нынче в декабре рязанцы поставили.
– Значит, довелось тебе видеть побоище под Скорнищевом?
– Именно побоище! Хвастали рязанцы: они–де москвичей перевяжут, а дошло до сечи…
– Злая сеча была?
– Злая! Дрались рязанцы люто, но против московских ратей не выстояли. Князь Олег первый бахвалился, а с битвы едва утек.
– А ныне почто к нам в Новгород приехал?
Семен кивнул на Захара Тютчева.
– Письмо он везет от князя Дмитрия вашему посаднику.
– О Торжке?
– О Торжке! На Москве чают: Новгород обиды тверской не стерпит.
Улыбка Юрия заставила Мелика обиженно смолкнуть. «С чего бы новгородскому боярину зубы скалить? Над чем? Уж не над Москвой ли, что не сама она за меч взялась, а Новгород толкает?»
Юрий понял настороженный, вопрошающий взгляд Мелика.
– Опоздали, послы московские! Видели, как здесь, на мосту, мы спор решали? То–то оно и есть. Больше алчность боярская нам не помеха, ныне и без московских грамот пойдем Торжок вызволять, а впрочем… – Юрий протянул руку к Тютчеву, – давай сюда грамоту.
– Мне ее посаднику надо вручить.
Горазд выдвинулся из–за Юрьева плеча, засмеялся:
– Отдай ему грамоту, посол, отдай! Сегодня на вече стал Юрий Хромый посадником новгородским, а старого посадника мы скинули.
НОВГОРОДЦЫПРИШЛИ
Купец Некомат бурчал:
– Как бы корысти не быть – Торжок ныне под рукой Тверского князя, а у меня грамота Михайлова, я торговать могу беспошлинно. Теперь только и жди корысти, а ее нет как нет.
Некомат, вздыхая, отпер замок, с натугой отвалил железную, грубой ковки накладку. Годы за спиной большие, сил мало – пора бы отдохнуть, но как довериться приказчикам? Так рассуждал купец и норовил всюду сам поспеть. Вот и сейчас, чуя поживу, кинулся он в захваченный князем Михайлой Торжок. Но, видно, начал и нюх сдавать у купца. Некому стало в Торжке покупать византийские бархаты и парчи. Вон площадь пуста, только у собора Спаса задремали пятеро нищих, так им, небось, парча не надобна.
«Эх! – думает Некомат. – Даже настоящего нищего в Торжке не стало, чтобы вопил, чтоб за полы хватал».
Раньше здесь новгородских гостей было полно, торговали и сами покупали, а ныне… новоторжцы – людишки худые. Вон избушки в землю вросли. На всю площадь лишь одни палаты боярина Цёрта доброй постройки, а остальное труха да гниль, худо!»
Купец смотрел на торговую площадь и глазам не верил: «Неужто зарастать начала площадь? В самом деле, вон зеленеет».
От безделья Некомат начал позевывать, наконец зевнул всласть, поднял руку открытый рот перекрестить, чтоб нечистая сила в нутро не забралась, да тут же и забыл об этом.
Сквозь частые тревожные вопли набата рос, перекидывался с колокольни на колокольню веселый трезвон. Откуда ни возьмись, толпы народа запрудили площадь. Из соседних лавок выглядывали тверские купцы, окликали бегущих. Им никто не отвечал. А трезвон все веселее, звонари, как на пасху, лупили во все колокола.
Некомат не стал долго раздумывать, оставив дверь настежь, он отошел от лавки, замешался в толпе.
«Звонарям с колоколен виднее, почто надо было с набата на трезвон переходить», – думал Некомат. И не ошибся – по толпе пошел говор:
– Новгородцы идут!
– Воевода Александр Аввакумович рать ведет!
– Хватит терпеть тверское засилье!
– Хватит!
Говор нарастал, становился суровей, грозней, метнулись вскрики:
– Бей, робята, тверских!
Народ хлынул к лавкам. Ухнули чем–то тяжелым в запертую дверь, потом удары, треск, вопли, причитания – все смешалось. Матерый купец выскочил с секирой; только было начал витиевато поминать родителей новоторжцев, как тут же замолк.
«Хорошо, если просто рот заткнули, а ну как кулаком да в зубы…» – Некомат старался только, чтоб нижняя челюсть не дрожала, чтоб люди не заметили. Но народу было не до него. Вверх полетели шапки.
Когда над толпой сверкнули доспехи новгородцев, въезжавших на площадь, Некомат совсем оробел. Мимо с криком и хохотом волокли тверских купцов, кафтаны у них клочьями, да то полбеды, а беда, что клочьями были у купцов и бороды. Досталось!
Некомат изо всех сил вцепился в плетень, ноги подкашивались, но падать нельзя: заметят, признают, также поволокут. Не устоять бы ему, но тут с порога его лавки какой–то новогородец закричал:
– Малаша! Эй, Малаша!
Некомат не понял, откуда перед новгородцем появилась молодая женщина, понял другое, когда тот окутал ее серебряной парчой. От злости у Некомата и силы вернулись: «Византийская парча задаром вертихвостке, сороке досталась!»
Новогородец обнял женщину, что–то шептал ей, но долго им миловаться не пришлось: расшвыривая не успевших посторониться, к лавке прорвался воин. Потрясая мечом, он вопил:
– Удача, Александр Аввакумович! Удача! Наши тверского наместника словили!
«Александр Аввакумович! – Лицо Некомата скривилось в ехидной улыбочке. – Значит, сам воевода новогородский меня ограбил, значит, он, бесстыжие зенки, в поход с бабой пошел. Ну! Ну!» – Некомат бочком, бочком стал выбираться из толпы.
«Ладно, – думал он, – с новогородских разбойников за серебряную парчу, само собой, платы не спросишь. Ладно! За весть о Торжке заплатит князь Михайло, вот я, глядишь, с Господином Великим Новгородом и сквитаюсь. Теперь только бы из Торжка поскорее выбраться да первым с вестью в Тверь попасть».
ОВЕЧЬИ НОЖНИЦЫ
Высокое крыльцо у палат новоторжского боярина Цёрта. На резных столбиках, крашенных охрой и киноварью, легкий шатер, а над ним поскрипывает, поворачиваясь по ветру, золоченый петушок.
С этого крыльца тверской посол читал новоторжцам грамоту князя Михайлы. Старался посол на совесть, кричал так, что лицо у него от натуги багровело. Чуть не после каждого слова он останавливался, набирал воздуха, пучил глаза, потом опять выкрикивал слово, будто копьем в толпу метал:
«…Выдайте мне тех, кто моих тверич… поимал… и бил… и грабил… и наместника моего… посадите… во граде сызнова… А иного ничего… от вас не хочу… и жду мира и чистосердечного покорения… Жду от утра… до полудня…»
Тверич исподлобья взглянул на людей и принялся сворачивать свиток; слышно было, как сухо шуршит пергамент.
Было от чего задуматься новоторжцам. За милостивыми словами грамоты скрывался грозный смысл, не зря же князь Михайло подошел к Торжку со всей силой тверской. Ох, не зря!
За спиной тверского посла приоткрылась дверь. Нырнув под притолоку, на крыльцо вышел сам хозяин – боярин Цёрт. Высок боярин, но тщедушен. Лицо желтое, смиренное. Тонкие губы еле прикрыты редкой седоватой бородкой.
– Градники новоторжские, поразмыслим, как нам быть, – зашамкал он, – как быть? Кому охота ко князю Тверскому под начало идти! Никому! Однако стоит и мозгами раскинуть. Сил у князя много, а говорит он с нами милостиво. Значит, не так страшен бес, как его малюют.
К крыльцу протиснулся молодой купец, топая серебряными подковками, взбежал по ступенькам.
– Твоя правда! Не так страшен боярин Черт, как его…
Слова купца потонули в хохоте. Прозвище боярина повернулось против него.
– Нечего пихаться! – кричал купец. – Я, пожалуй, тож пихну, так ты, кощей, своим хребтом все ступеньки пересчитаешь!
– Это с моего–то крыльца?
– С твоего! Потому стоишь того! Ты чего народ обиняком, обиняком, а пужаешь! Чего нам много думать! В поле, может, мы и не выстоим супротив князя, а на стенах мы Михайле Александровичу такую хлеб–соль поднесем, что ему солоно станет, а тем временем посадник новогородский Юрий Хромый рать подведет.
– Тебе с Новгородом торговать надо! – шамкал боярин.
– Истинно! – кричал в ответ купец. – Без Нового города нам, купцам, разор. А ты, боярин, небось без корысти? А шапка на тебе откуда такая? – Купец сорвал с боярина шапку и, перегнувшись через перила, закричал: – Глядите, новоторжцы, у боярина Черта шапка кунья! Много ли у вас таких? Шапка эта – подарок князя Михайлы. Смекайте! Покоритесь Твери, так ждите, князь не то что шапкой, шубой пожалует, только не вас, а боярина Черта, а с вас на ту шубу три шкуры сдерет…
Купец не кончил, боярин Цёрт, изловчась, дал ему по шее.
– Ты так! Ты драться! Да я тебя!
Куда там, боярин одолевал не силой, злостью. Ругаясь, брызгая слюнями, он с кулаками лез на купца, тот пятился, заслонял лицо не столько от кулаков, сколько от слюней боярских, а, пятясь, оступился на лестнице, боярин подтолкнул, купец загремел вниз.
Зря боярин тронул купца. Думал пугнуть людишек, ан не тут–то было. Началась распря. Новогородцы, новоторжцы лезли на крыльцо, колотя себя в грудь, вопили оттуда, что костьми лягут за святого Спаса, [269]что шеи в княжий хомут никто не сунет. Боярину Цёрту одно осталось: махнув на все рукой, убираться подобру–поздорову. Вместе с тверским послом он ушел в терем, и никто не заметил, как мимо бояр из терема выскользнул монах.
– Что за монах? Откуда? – переговаривались люди. В Торжке его не знали. А монах закричал дребезжащим голоском:
– Братия новоторжцы! Иду я ныне дорогой и мыслю: «До Торжка недалече». Иду полями, солнышко светит, в лазоревом небе жаворонок поет, благодать. Только гляжу… над Торжком туча черным–черна. С нами крестная сила! Что за наваждение? Подошел, разглядел. То не туча: то дым. Эвон он.
Люди невольно посмотрели на дым, поднимавшийся над тверским станом, невольно прикинули, сколько же костров горит у тверичей, сколько ратников привел с собой князь Михайло. А монашек продолжал дребезжать:
– Вот тут кричали про княжий хомут. Грех и слушать такие речи. Князь к вам со смирением, а враг–диавол возмяте вас злобой…
Долго бы еще старался монашек, да пришлось завопить:
– Отпусти рясу! Чего ты меня с крыльца тянешь!
Александр Аввакумович, не слушая крика, продолжал тащить лягающегося монаха. Стащил, дал затрещину, хотел сам идти кричать с крыльца, но на первой же ступеньке остановился.
«Эх, нет Юрки Хромого. Он бы сумел ответить и послу, и боярину, и монаху. Надо такие слова вымолвить, чтоб проняло людей. А где их взять? В башке хоть шаром покати!»
Прячась за спины, монах верещал:
– Бесстыжий! Ушкуйник! Тать! Бейте его, православные! Вяжите новогородцев! Князь Михайло вас пожалует!
«Надо ответить монаху, а слов нет…»
Пока Александр Аввакумович стоял, раздумывал, к Малаше протолкался Горазд, сунул ей в руки сверток.
– Отдай ему. Пусть народу покажет.
Удивленно вскинув тонкие брови, Малаша спросила:
– А что там?
– Отдай, говорю! Пусть кричит, чтоб князю дары готовили, и это в дар.
«Горазд худого не посоветует», – Малаша локтем толкнула высунувшегося вперед монаха и пробилась наконец к ступенькам. Александр Аввакумович только нахмурился, только хотел прикрикнуть, чтоб не лезла она не в свое дело, но не успел: сунув ему в руки сверток, Малаша повторила слово в слово все, что велел сказать Горазд.
Александр Аввакумович послушно пошел наверх.
«Велела сказать, что ж, и скажу, все равно свои слова на языке завязли».
– Граждане новоторжские, готовьте дары великому князю Тверскому Михайле Александровичу, а это ему первый дар!
Сдернул плат с Малашиного свертка. Толпа ахнула. Александр Аввакумович держал в руках тяжелые овечьи ножницы и сам не понимал, с чего по площади катится гул.
– Чтоб новоторжцев стричь! – крикнул ему Горазд. Только тут Александра Аввакумовича как озарило, потрясая ножницами, он взревел:
– Хорош дар князю Михайле! Стричь вас, как баранов. Чего орете? Не по нраву пришлось, тогда острите мечи, ладьте доспех! Чего нам на стенах стоять да Юрку ждать. Когда еще он, хромой пес, до Нового Торга доковыляет. В поле побьем князя Михайлу! В поле!
Сашка щелкал овечьими ножницами, в ответ толпа рычала потревоженным зверем.
СЕЧА
Князь Михайло не мигая смотрел вперед. От Торжка на строй тверских ратей, застывших в напряженном ожидании, двигались толпы новогородцев и новоторжцев. Подбадривая себя криками, размахивая оружием, они шли все быстрее и быстрее, наконец побежали. Вот уже близко. Уже различимы всклокоченные бороды, налитые кровью глаза, широко раскрытые рты. Рев, ругань, похвальба, кажется, земля качается от топота множества ног. Враги надвигались все яростней, все страшней. Князь Михайло невольно оглянулся, по привычке ища глазами Ольгерда, но его не было. Тверской полк стоял один на один с врагами. Вот тут Михайло Александрович и почувствовал, что даже пальцы на ногах у него подгибаются, что больше он не в силах видеть эту накатывающуюся на него ярость. Он и сам не заметил, как начал пятить коня, и, только натолкнувшись на стоявших позади бояр, поспешно отпустил натянутый повод.
Строй тверских ратей стоял незыблемо, лишь лица у людей побелели. Вдруг воины подняли луки и начали их натягивать. Кто из воевод отдал приказ, князь Михайло прослушал, но, оглянувшись по сторонам, увидел, что племянник, князь Иван Холмский, застыл на седле, напряженно подняв руку.
«Он!» – подумал Михайло Александрович. Надо бы оборвать племянничка – не лезь вперед, но было уже поздно, оставалось молча слушать скрип сгибаемых луков.
– Бей! – крикнул Иван, резко опустив руку.
Прыснули стрелы. Кое–кто повалился, но враги не остановились. Тверичи опустили копья.
Вперед, прямо на щетину копий кинулся новогородец. Михайло Александрович успел заметить лишь красную шелковую рубаху, выглядывавшую из–под панциря.
Вложив всю тяжесть своего тела в бросок, тверич ветретил новогородца ударом копья, тот принял удар щитом, шатнулся, но устоял, ударом топора срубил древко. Из щита, застряв наконечни