С окол мурзы Бегича хотя и ударил утку, но немного промахнулся, пролетел мимо, а утка, трепыхаясь, начала падать.
– Велик Аллах! – этот шепот сорвался с губ загонщика дичи, когда, кинувшись грудью в воду, он почувствовал, что пальцы вцепились в слабо дрогнувшее утиное крыло. Свернув оглушенной утке шею, татарин вылез на сухой пригорок. В животе сосало с голодухи, и немудрено: третий день веселится Мамай с нойонами на охоте, третий день тысячи рабов и уртакчи рыскают вместо собак по болотам, выпугивают дичь.
Торопливо ощипав и выпотрошив утку, татарин развел на пригорке маленький костерок…
– От сытой собаки плохая охота! – Мамай плетью показал на дымок, чуть курившийся среди камышей. – Темир, пошли нукеров. Пусть поймают ловца, запалившего костер. – Уже вдогонку крикнул: – Ленивого пса покарать на месте!
«Не надо подгонять Темира. Коршун!» – С холма Мамай удовлетворенно проследил, как двое нукеров исчезают в болотных зарослях. Вновь подумал о Темире: «Лихой кешихтен!..» [272]– и сам не заметил, как покосился на мурз, будто они могли мысли его услышать. «Если Темира кешихтеном назвал, значит, себя с Чингис–ханом в мыслях равнять начал. А чем тысяча Темира «очередной стражи» Чингиса хуже? Лучше! Но до времени мысли такие надо таить…»
Как знать, или нукерам Темировой тысячи далеко было до стражей Чингис–хана, или века рабства научили подневольных ордынских людишек ухо востро держать, острее, чем во времена Чингиса, только, когда нукеры добрались до костра, ловца там не было. Ушел и недожаренную утку с собой унес. И следов не оставил. Какие следы в болоте, в воде!
Нукеры переглянулись.
– А Темир–мурза приказал выпороть его.
– Вернемся ни с чем, Темир–мурза нам милость окажет, своей плетью попотчует.
Воины опять переглянулись. Старший сказал:
– Снимай кольчугу, раздевайся догола, – и сам начал расстегивать ворот своего доспеха.
Почуяв недоброе, другой воин чуть слышно спросил:
– Зачем?
– Ты меня, я тебя ударю. Дрожишь? С плетью мурзы познакомиться захотел? Я не хочу! Я ее знаю! Будешь бить, не сокруши своего мужества, ударь без пощады.
Сбросив кольчугу, нукер насмешливо взглянул на товарища, потом посуровел.
– Ну! Ждать тебя! Долго? – ударил плетью по кольчуге. – Снимай!..
Кто бы мог подумать, что у нукеров, выехавших из камышовой заросли, спины в крови! Губы их улыбались. Надо бы разогнать коней, пустить их полным скоком, лихо осадить перед Темиром. Нельзя! Лошадей гнать – плети нужны, а на плетях кровь, и эту кровь надо показать мурзе.
Но Темир–мурза и не взглянул на их плети. Едва нукеры подъехали, он махнул рукой, сдавленно прохрипел:
– Прочь!
Мурза стоял у подножия холма и, не отрываясь, смотрел наверх, на Мамая. Было на что посмотреть. Наверху холма лежала загнанная лошадь, а рядом ткнулся лицом в траву вестник.
«Или тоже помирает, или от страха перед Мамаем так повалился».
Эмир и в самом деле был страшен: вцепившись обеими руками в свиток пергамента, он не читал, а пожирал горящими глазами каждую строку.
«…Признал Тверской князь князя Московского братом старейшим… за себя и за потомков своих обещал не искать ни великого княжения, ни Новгорода Великого… а если царь ордынский ярлык даст, того ярлыка не брать…» – Мамай яростно скомкал грамоту. Вестник, не поднимая головы, стал потихоньку отползать в сторону, а Мамай, с треском раздернув складки пергамента, вновь впился глазами в написанное.
«…В Кашин Тверскому князю не вступать… полоненных отпустить всех… и с достоянием их… и в Торжке пограбленное такоже возвратить…» – Мамай разразился злым смехом: – Все, все отдал Михайл–князь…
Читал дальше. Глаза его опять загорелись, когда он прочел: «…А пойдут на нас татарове или на тебя, биться нам и тебе всем вместе противу их…»
– Вот они, замыслы московские! От сытых псов не жди добра! Москвичи победой сыты…
Уже не вестник, а знатнейшие мурзы, темники и тарханы начали пятиться от Мамая. Беснуясь, захлебываясь гневом, он дочитал:
«…Или мы пойдем на татар, и тебе идти заодно с нами».
Эмир несколько мгновений стоял окаменелый, потом, глубоко вздохнув, крикнул:
– Темир!
Мурза одним духом взлетел на холм. Словно и не кричал только что Мамай. Спокойно, даже как–то устало приказал:
– Найди Хизра. Пусть придет, ибо заблудился я в солончаках сомнений и хочу испить из источника его святой мудрости. Иди!
НА БЕРЕГАХ СЫР–ДАРЬИ
Над умирающим жаром мангала [273]кое–где еще пляшут живые голубоватые огоньки. Но все больше пепла на углях. На решетчатых стенах юрты тускнеют отблески. По юрте ползет угарный запашок. Пора бы и на покой, но кто же уйдет, пока акын, трогая жильные струны домбры, рассказывает напевно о святом Хизре, что пришел ныне на берега Аральского моря, в самое сердце Ак–орды. [274]
– В рваном пурпурном халате идет Хизр по оснеженным пескам… Узнайте его, правоверные, откройте перед ним вход в юрту… У того, кто накормит и согреет старца, вечно будет вода в арыке, и бараны его будут жиреть, и кобылы принесут резвых жеребят. В рваном пурпурном халате идет святой Хизр по пескам Ак–орды… Узнайте его, правоверные… Мир и счастье ждет того, кто приютит его… Счастье и мир…
Опять и опять повторяет акын, как припев, слова о мире и счастье, перебирает тонкими пальцами лады на длинной шейке домбры. Только две струны у домбры, но напев акына звучит каждый раз по по–новому.
– Идет, идет святой Хизр по пескам…
И никому невдомек, почему захожие акыны ныне запели по кочевьям о святом Хизре. Почему все акыны приходят с заката, следом за верблюжьими караванами, идущими из Кок–орды? Звенят струны домбр, и, словно по ветру, летят по Ак–орде вести:
– Видели святого Хизра на берегах Яика.
– В бесплодных песках, на караванной тропе испил он солоноватой воды из заброшенного колодца.
– Там, где зимний прибой Арал–моря ревет у желтых берегов, святой Хизр провел ночь в бедной юрте.
Летят вести. Идет по пескам Ак–орды святой Хизр. Бормочут о том по кочевьям.
А тем временем старый Хизр и в самом деле подходил к столице Ак–орды. [275]Уже белели вдали, замыкая плоскую равнину, вершины хребта Кара–Тау, уже чаще попадалось жилье, но еще чаще на пути Хизра лежали развалины и сухие арыки. Хизр шел по пескам, слегка припорошенным снегом, с трудом вытаскивал ноги, увязавшие порой по щиколотку, а сам глядел и глядел все подмечающим взглядом. Мертвые камни, мертвые пески, истлевший прах былого. Второе столетие перевалило за половину, а времени и до сих пор не под силу стереть следы сокрушительного удара, нанесенного сыном Чингисовым Джучи–ханом.
Но не только развалины видел Хизр. Вон впереди голубым чудом встал ханский мавзолей Кок–Кесене. [276]Тяжелый куб, одетый в синие изразцы, над ним – восьмигранник в голубых изразцах, а еще выше – легкий шестигранный барабан, несущий остроконечный купол.
Проглянувшее на миг солнце озарило грани, углубило тени, весь Кок–Кесене вспыхнул, как драгоценный камень, но зимние тучи сомкнулись, бирюзовая сказка потухла.
У самого мавзолея Хизра окликнул караул.
– Куда идешь, старик?
Труден был путь Хизра, долго шел он, устало опустив голову, треух совсем сполз ему на брови, и, услыхав окрик, он не сразу выпрямил ноющую спину, не сразу взглянул из–под волчьего меха на нукеров, а когда распрямился, то молча распахнул бараний кожух.
Увидав под ним старый пурпур, нукеры окружили старика.
– Никак сам святой Хизр пришел к нам в Сыгнак?
– Тебя–то и надо, тебя–то и ловим.
– Давно ждут тебя в Сыгнаке!
Молча, со спокойным достоинством Хизр посмотрел вокруг и опустил голову. В спину толкнули:
– Озираешься! Почуял? Бывалый.
– Шайтанов вражды из бутылки времени выпустить задумал!
– Смуту пришел сеять, Мамаев посланец!
Хизр тяжело оперся на посох, разлепив сухие, обветренные губы, промолвил учительно:
– Сказал пророк: «Смута спит, да проклянет Аллах того, кто разбудит ее!»
Старый татарин с бурым шрамом поперек лица шагнул к Хизру и ответил в тон ему:
– Берегись, святой Хизр, как бы Аллах не проклял тебя. Да сбудется речение пророка. Идем…
Окруженный кольцом нукеров, Хизр шел к Сыгнаку. Знал он, что неладно делает, а не мог не поворачивать голову, не посматривать искоса назад. Даже бессмертному Хизру жутко чуять два копейных острия за спиной.
ТРИ ЗМЕИ
Нукер, охранявший ворота дворца, сказал:
– Хан велел провести святого Хизра в нижнюю палату круглой башни.
Заскрежетали петли ворот. Хизр отметил про себя: ворота новые, а петли, видно, со времен Джучиевых стоят. Окруженный плотным кольцом караула, Хизр вошел во дворец.
Запах прели. Полутемная путаница переходов. Западня, из которой не выбраться, а сзади по–прежнему два копья, готовые вонзиться в спину. Вот и двери в круглую башню, покрытые тонким резным узором. Что ждет его за этой дверью? Хизр выпрямил сгорбленную спину, надменно вздернул подбородок.
Сильный удар швырнул его через порог прямо к ногам хана. Не по летам для Хизра такие полеты. Оглушенный, лежал он, лежал слишком долго, хан даже встревожился: не убили ли Хизра раньше времени, до пытки. Но вот старик шевельнулся, со стоном взялся за голову, начал подниматься, упал, поднялся снова, а встав, резко, властно крикнул нукерам:
– Вон отсюда!
И те, кто только что сбили его с ног, в страхе перед посланцем Аллаха – бессмертным Хизром, кинулись к двери, и сам хан, заранее приказавший не ввести, а втолкнуть Хизра, услышав твердый голос старика, забыл гневные и насмешливые слова, уже готовые сорваться с языка.
Оставшись наедине с ханом, старик с достоинством опустился на подушку, пробормотал в полшепота:
– Горько видеть потомка Чингиса, увязшего в болоте безумия! – Украдкой взглянул на хана. – «Молчит! Бровью не повел! Ну хорошо же!» – Старик возвысил голос:
– Забыто древнее гостеприимство! Забыто! Шел я к тебе, Урус–хан, полную чашу блага нес в сердце. Здесь, у ног твоих, расплескал я ту чашу. Горевать о том тебе…
Стерпеть угрозу хан не мог, зарычал:
– Много акынов бродит по улусам Ак–орды, поет о бессмертном Хизре. Вот, наслушавшись их песен, я и вздумал испытать, в самом деле ты бессмертен, Хизр, или то выдумка певцов.
– Науруз–хан тоже пробовал. Худо кончил Науруз–хан.
– Помню! Было! Но в те времена Хизр ходил по свету, послушный воле Аллаха, ныне по воле Мамая пришел он в Ак–орду.
Нескрываемая угроза звучала в словах хана. Хизр ответил спокойно:
– Райская птица истины слетела с твоих уст, хан.
Сузились зрачки Хизра усмешкой, когда услышал он растерянное бормотание:
– Пыткой думал я вырвать у тебя признание, но ты, Хизр, без понуждения себя выдал. Я не понимаю тебя, старик.
Новая вспышка гнева пробежала по лицу хана.
Хизр выдержал укол ханского взгляда. Подавшись вперед, заговорил. Гнев и непритворная боль были в словах его.
– Забыли, забыли, забыли в Орде, что единым был Улус Джучи. Здесь, в Сыгнаке, левое крыло войска Джучева: Ак–орда, Белая орда. Там, на Итиль–реке, в Сарай–Берке, правое крыло: Кок–орда, Синяя орда. Все смешалось. Кок–орду на Руси Золотой Ордой зовут, Ак–орду – Синей. Так то русы; но и ханы забыли о двух крыльях единого войска, забыли о месте, назначенном им сыном Чингиса Джучи–ханом. Ты, Урус–хан, лезешь на Итиль–реку, захватил Цитрахань, заришься на Сарай–Берке, а сил у тебя мало, а у Мамая нет сил, чтобы справиться с тобой. Ты не веришь в мое бессмертие, а мне груз лет бесконечных отдавил плечи. Помню такое, что тебе и не снилось. Был я в орде Джучи–хана, когда завоевал он Сыгнак. Верь мне! Был! Ныне гляжу и вижу, вижу на песках следы кованых копыт лошади Джучи–хана. Много еще сухих арыков, много развалин в Сыгнаке. А на Руси новые города выросли, новые башни поставлены. Пока грызетесь вы без толку, поднимается Русь!
Хизр повторял и повторял одно и то же, вдалбливал в голову хана свою заветную мысль о единой силе Орды, вдалбливал, пока не дрогнул у него голос, пока с горечью не осознал он, что все бесплодно. Послал его Мамай, чтобы подговорить Урус–хана, чтобы объединить силы, а до дела дойдет – ничем не поступится эмир, и хан также своего не уступит. Вон сидит истуканом, проймешь ли его словом? Оттого и слова стали мертвыми, истлевшими, гремят без смысла.
Странно для ушей Хизра прозвучали ответные слова:
– Иди с миром, святой Хизр!
Старик вскинул на хана заслезившиеся глаза. Хан повторил:
– Иди с миром! Вижу, не опасен ты. О Руси мысли твои, а я думал, что пришел ты в Ак–орду сеять смуту.
– Какую смуту?
– Много нас, потомков Чингиса, у каждого кичливые замыслы…
Хизр, поднимаясь с подушек, спросил будто невзначай:
– Разве смеют огланы спорить с тобой?
Хан не ответил, да Хизр и не ждал ответа. Выходя из ханского дворца, он уже знал, что делать: «Расспрошу, узнаю, кто из огланов самый непокорный, к тому и пойду, ибо непокорство клубку трех змей подобно, и змеи те – свирепость, глупость и сила».