Ока за спиной. Там, у впадения речки Лопасни, к ратям, идущим из Коломны, подошли рати Владимира Серпуховского. До сих пор в памяти рев ратных труб, приветствовавших подходившие полки, треск стягов, подхваченных ветром, крик ратников.
Скакавший рядом с Семеном Игнатий Кремень сказал:
– Мы уезжали, князья Глеб Друтцкий и Володимир Всеволож уже на этом берегу были, сейчас, поди, и весь их полк переправился.
– На то он и Передовой, чтоб первым Оку перейти, – откликнулся Мелик. – Ты, Игнат, другое смекни. Переправу рати начали когда? За неделю до Семенова дня. Уже не вышло по слову Мамаеву, уже в Семенов день Мамаю с Ягайлом и Олегом на Оке не стоять! Значит, и биться будем с супостатами не там, где они задумали, а там, где мы захотим.
Игнатий слушал, соглашался, а Фома вечно поперек ляпнет. Так и тут – вздохнул поглубже и заорал:
– Эй! Семка! Послушать тя – воевода! Все замыслы Мамаевы сведал, а вперед глядеть забыл, забыл, что в стороже ты…
Семен взглянул вперед, и из головы все раздумья как ветром выдуло, выхватил меч.
– Окружай!
Сразу замолк Фома. С глухим топотом рассыпалась широким полумесяцем сотня, охватывая ехавшую навстречу кучку татарских всадников.
Летят разведчики, только свист в ушах, а татары, как ехали, так и едут неторопливой рысцой. Семен понял: «Не то!» – Вгляделся, рассмотрел окруженного четырьмя мурзами Захара Тютчева, закричал Петруше Чурикову:
– Труби!
«Назад!» – печально заплакала труба.
Всадники и сами сдерживали коней, разглядев, что с татарами едет посол.
Сквозь распавшееся кольцо татар Семен подъехал к Тютчеву.
Они обнялись, трижды поцеловались. Семен подмигнул двум переводчикам:
– Здоровы ли, други, после ордынских харчей? Кумысом не опоганились?
– Там и душу опоганить недолго, – откликнулся один из толмачей. – Кумыс што, кумыс беда малая, ты, сотник, Тютчева спроси, што с ним было.
– Ладно, а ты тем временем переведи поганым мурзам, дескать, сотник Семка Мелик челом им бьет.
– Не надо! – сказал Тютчев.
– Как не надо? Чай, послы.
– Не надо! – так же упрямо повторил Захар.
– Тебе, Семен, толмач истину сказал, а ты как оглох. Хлебнули мы в Орде горя, слышишь! Чаю, знаешь – в Коломне требовали Мамаевы послы с князя дани, какие Русь при царе Джанибеке давала.
– Что ты, Захар, да отколь мне знать, о чем князь с послами говорил. Неужто Дмитрий Иванович платить согласен?
– Как можно! Это Русь по миру пустить. Но старую дань, как он с Мамаем рядился, платить князь соглашался, с тем и меня к Мамаю послал.
– Соглашался–таки! – вздохнул Семен, но Захар возразил:
– Видел ты, Семен, только наши рати.
– Великие рати, – вставил Семен. Захар согласился.
– Великие.
– Таких не бывало, – страстно шептал Семен, – к двумстам тысячам потянуло, вся Русь обезлюдела.
– Именно обезлюдела, – повторил за ним Тютчев, – а у Мамая сил вдвое.
– Брехня, чаю?
– Нет, не брехня! Ну чего они там? – Тютчев хмуро поглядел на мурз.
– Разворчались, дьяволы. Мы с тобой, Семен, вишь, долго гуторим, а им почета нет.
Семен засмеялся.
– Говорил я: надо челом бить, так оно и выходит. – И, обратясь к толмачу, сказал: – Переведи им мое челобитье да подлиннее, позаковыристей. Сотник–де великого князя всея Руси и Московского челом бьет. Князя помяни по отчеству и деда его вспомни. Да и о Мамаевом здравии спроси. Мне не жалко, пусть пока здрав будет, а еще лучше, коли чахнуть зачнет. Валяй!
Пока толмач медленно вязнул в торжественном складе речи, Тютчев, наклонясь к Семену, говорил быстро, с захлебом:
– …Поставил я дары перед Мамаем, а он в меня туфлей швырнул, а на дары плетей велел купить, а князя Дмитрия грозил поставить верблюдов пасти.
– А ты?
– Я не стерпел, ответил без смирения. Ордынцы схватили, нож к горлу.
– Ну!
– А Мамай говорит: «Бесстрашные послы и мне нужны, я, говорит, Русь сожгу, на Литву пойду, на немцев, на фрягов». Спросил меня: «Ежели к Римскому папе тебя пошлю, не сробеешь?» Я ответил: «С чего мне перед ним робеть!» Он клохтать начал, я не сразу и понял, что смеется. Велел Мамай мне в Орде остаться. Только я ему на то сказал, что посольство Дмитриево еще не завершено. Вот сейчас еду в русский стан, отдам князю грамоту да и обратно в Золотую Орду.
– Обратно!?
– Ты чего, Семен, от меня отшатнулся? Ты сперва грамоту Мамаеву послушай.
Захар развернул свиток.
– Вот что Мамай великому князю пишет: «…Ведомо ли тебе, что не своим княжеством, но нашим улусом обладаешь? Аще еще млад и не разумен, иди ко мне, поклонись, да помилую тя…»
Тютчев рванул грамоту. Прочный пергамент разорвался с сухим треском. Обернувшись к мурзам, Захар швырнул клочья грамоты навстречу их обнаженным саблям и выхватил меч.
– Нашли Иуду! Нашли! – хрипел Захар, рубясь с татарами.
Схватка была неравной. Еще немного, и Захару пришлось кричать:
– Стойте, братцы, стойте! Хошь одного мурзу жива оставьте! Кто Мамаю мой ответ свезет…
Связанного мурзу посадили на коня. Тютчев подъехал, вложил ему в ножны саблю, разрезал веревки и, подавая обрывки грамоты, сказал по–татарски:
– Свези царю.
Потом выхватил из–за пояса туфлю Мамая, хлестнул ею мурзу по лицу. Тот молчал, только зажмурился, зато Фома закричал, тоже по–татарски:
– Где же честь твоя, мурза? Ведь саблю тебе вернули, ордынец!
Мурза молчал. Затравленным волком озирался по сторонам.
Тютчев поднял над лошадью мурзы плеть.
– Скачи!
Плеть опоясала мурзу.
Ордынец взвыл, пригнулся. Испуганная лошадь понесла.
ПЕРЕД ДОНОМ
За узкой полоской Дона на гребень берегового ската вылетели всадники, круто остановили коней, так круто, что кони вздыбились, заплясали. Кто такие эти всадники, не разберешь – далеко и против солнца, только и можно понять по редким брызгам света, что доспех на всадниках русский.
– Наша сторожа!
– Наша к нам бы и ехала. То рязанцы.
– Сказал! Рязань у нас позади. Откуда за Доном рязанцам быть? Да и заперся Олег в Рязани.
– А ты почем знаешь?
– Сказывали – заперся.
– Ну и што? Олег лукав.
Спор кончил веселый крик:
– Наши это! Гляди, как скачет!
Действительно, вниз по скату мчался к Дону конник. Перед бродом он задержал коня, въехал в воду осторожно. Хоть и узок Дон в этих местах, а чуть сверни в сторону – попадешь вглубь.
Конь потянулся к воде, но всадник подобрал поводья, не дал ему напиться.
– Спешит!
– Не в том суть. Гляди, конь в мыле, кто ж, не дав остыть, коня поит.
– Ребята! Да никак это Семен Мелик?
– Он и есть!
Семен уже выезжал на берег. Он нетерпеливо пришпорил коня, тот вспенил воду и, вымахнув на берег, борзо пошел на кручу. Сверху сторожевые кричали:
– Семен Михайлович, поздорову ли?
– Куда эдак гонишь?
– Аль Мамай близко?
– Близко! – крикнул Семен и пронесся мимо…
В шатре великого князя Мелик не стал кланяться и спрашивать о здоровье. Молча вынул он свой меч, молча положил его к ногам князя. Увидав на светлой стали клинка бурые пятна запекшейся крови, Дмитрий вскочил.
– Далеко?
– Рукой подать, княже. Идет Мамай от Гусина брода, одна ночь между нами. За Доном разъезды ордынские рыщут, гнались они за нами и повернули у самого Дона. – Семен потупился, не скрыв боли, добавил: – Петрушку Чурикова у меня зарубили. Там и остался.
– Первый, кто голову сложил!
– Да, первый!
Князь начал креститься, шептать:
– Господи! Упокой душу воина Петра в селениях праведных… – и сам же оборвал себя: – Не время, Семен, перед битвой для скорби.
– Знаю… да невмоготу… – голос Семена срывался… – Двадцать два года парнишке… моего Ванюшки всего на пять лет старше… жить бы да жить ему…
– Место глядел? – спросил князь.
Семен сразу подобрался, заговорил твердо:
– Как ты приказал. Урочище сразу за Доном – Куликовым полем зовется, лучше места не найти, холмы пологие, просторно, в длину добрый десяток верст будет.
– То–то что просторно, а кто татарские конные тьмы остановит, когда они на охват пойдут?
– Не пойти им на охват. Налево речка Смолка течет, заросла она дубовой крепью, чем ближе к Дону, тем гуще, направо ручей Дубяк, тож в дубраве до самой реки Непрядвы, а меж ними не многим боле пяти верст.
– Значит, есть куда крылья рати опереть?
– Есть, княже.
– Твердо твое слово, Семен? Не пройдут татары?
– Сам глядел. Там не то что конник, пеший не пролезет. Дубравы дремучие.
Князь шумно вздохнул, потом спросил, точно упрекнул Семена:
– А за спиной?
– За спиной, конечно, Непрядва, отступать будет некуда.
Князь усмехнулся, чему – не поймешь, потом сказал:
– Иди, Семен Михайлович.
Семен поднял меч, вышел из шатра и начал водить своего коня. А к князю в шатер один за другим спешили князья и воеводы.
Кто закричал в шатре, Семен не знал, но крик этот заставил его замереть на месте.
– И себя, и полки, и Русь погубишь! Не слыхано в битву идти, когда река за спиной! На смерть идти!
В шатре загудело сразу несколько голосов, в бестолочь вскриков вплелись слова:
– Хочешь крепости в сердцах ратников – веди за Дон!
«Кто–то из Ольгердовичей, – понял Семен, – слова русские, а выговаривает не по–нашему».
Опять шум, спор и спокойный голос Дмитрия:
– Из Троицы мне письмо привезли. Отец Сергий твердит одно: «Вперед идти!»
И новый ворчащий голос:
– Тоже советник князьям нашелся! Мужик, мужиком и остался, в посконной рясе по сию пору ходит, воду сам носит, юрод! Тоже советчик!
Голос Дмитрия прозвучал как окрик:
– Тебе бы, князь, у этого мужика разума занять да и бесстрашия тоже! Почто и шли сюда? На Дон глядеть, на Олега озираться, ждать, чтоб Ягайло подошел, да думать, куда от Мамая бежать. Воины…
К шатру подъехал Боброк. Увидев Мелика, прикрикнул с укоризной:
– Семен Михайлович, негоже подслушивать княжой спор.
Семен очнулся. «В самом деле негоже». – Вскочил на коня, поехал к Дону. На середине брода напоил коня, неторопливой трусцой стал подниматься к своей сотне. «Спешить некуда. Того и гляди велят обратно за Дон уходить». – Наверху открылась ширь Куликова поля. Вдали, за пологой возвышенностью Красного холма, небо было мутным.
«Орда! Пыль и дым над, вражьим станом!»
В это время сзади застучали топоры. Семен сразу забыл, с какой горечью глядел он в сторону орды, теперь он смотрел на Дон, где сотни ратников принялись вязать плоты.
«Для мостов!»
Через броды густыми толпами шли конные тысячи, шли сюда, на Куликово поле.
«Значит, в шатре Дмитрия Ивановича трусам рты позатыкали. Значит, быть сече!»
НОЧЬ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ
Давно потухла заря, отяжелели от росы травы, а Фома все рыскал и рыскал по темным просторам Куликова поля. В голову начинали закрадываться мысли:
«Семка ругался не зря. Не найти тела Петруши во тьме, зря вперед полков выехал, не найти! А казалось, что найти его не мудрено: остался он у истока Смолки, в небольшой дубравке. Надо поворачивать». Мысли были благоразумными, но на том благоразумие Фомы и кончалось, он упорно продолжал поиски. Вот впереди зачернело, и вода журчит. «Неужели здесь?»
Соскочил на землю, раздвинул ветки, вглядываясь. На лицо упали тяжелые капли, будто слезы, будто плачет сама земля холодными слезами. Дубки кончились. Впереди в траве Фома разглядел слабое мерцание звезд, отраженное в мокрой стали кольчуги.
«Он!»
Но выйти из заросли Фома не успел, пришлось затаиться.
«Топот! Скачут от нас, а поберечься не грех. Может, то запоздалый разъезд татарский. Напороться на ордынцев – сласть не велика».
Вблизи от дубков всадники остановились.
«Пятеро! – разглядел Фома, сжимая рукоять меча. – Вороги! Нашим здесь быть непошто». – И словно в ответ его мыслям в ночной тишине русская речь:
– Гляди и слушай, Дмитрий Иванович, замечай приметы на нашей и на их стороне.
Фома облегченно вздохнул: «Воеводы Боброка голос. Правду говорили, что он в волховании сведущ». Хотел Фома вылезать из дубняка, но раздумал: «Пошто мешать».
Князь Дмитрий долго глядел в сторону Мамаева стана, заговорил тихо. Фома и дышать перестал, вслушиваясь в еле уловимый шелест слов:
– Слышу крик великий и словно трубы, а за ордой… волки воют. С чего бы? Не время сейчас волкам выть.
– Волки поживу чуют, вот и воют. Перед битвами они всегда так.
Фома понял: сказал это брат Дмитрия Владимир. Дмитрий не откликнулся, слушал ночные звуки, потом промолвил:
– Чудится или нет? Справа от орды орлий клекот и вороний грай, а на Непрядве будто лебединые стаи кричат…
Двое отъехавших немного в сторону заговорили между собой:
– Время осеннее, лебеди на перелете, тысячными стаями собрались.
– Птицы кричат во полуночи. Не слыхано такое!
– Распугала орда птиц.
И этих двоих узнал Фома: были то братья Ольгердовичи. Боброк сказал громко:
– Теперь в нашу сторону посмотри, Дмитрий Иванович.
– Тихо у нас, только свет от костров.
– Свет к добру, а приметы с ордынской стороны худые. Шумит ордынский стан – худо, волчий вой и вороний грай – еще того хуже. Все великую грозу предвещает.
Боброк легко соскочил на землю.
– Подожди, Дмитрий Иванович, есть у меня еще примета. – Он лег ухом на землю, слушал. Не проронив ни слова, ждали князья.
Фома беззвучно опустился в траву и тоже плотно прижался ухом к земле. И от нашего и от татарского стана по земле шел гул, как будто глухим стоном стонала земля.
Боброк наконец поднялся, медленно пошел к своему коню.
– Дмитрий Михайлович, что ж ты? Что слышал?
Боброк молчал. Князь подъехал к нему вплотную. Фома слышал, как звякнул панцирь, когда князь взял Боброка за руку.
– Не молчи! Худое услышал – скажи. Назад пятиться поздно.
Боброк поднял голову.
– Зачем пятиться? Вон он, свет, победу тебе предвещает, только слушая землю…
Боброк замолчал.
– Не томи!
– Слышал я, с татарской стороны плачет татарская женщина, а с нашей – русская убивается. Значит, великое множество и наших и татар сложит головы свои на этом поле.
Фома только головой покачал: «Ведь не врет! Сам своим словам верит. В гуле земли бабий плач услыхал. Ну–ну!»
Не уронив ни слова, Дмитрий повернул коня к русским кострам, за ним поскакали и спутники.
Фома вылез из дубняка, послушал затихающий топот, пробормотал:
– Добрый человек Митрий Иванович, и воин добрый, а все же князь, по–княжьи и судит. Трудно ему, мучается, думает: устоит ли завтра народ перед напором басурманским. Ишь, гадать выезжал. Ты меня, княже, спроси, я те и без гаданья скажу: устоим! А што побьют завтра многих, тож без ворожбы ясно. А устоять устоим, ибо нестерпимо стало. Или… или все ляжем.
Фома шагнул по росной траве, наклонился над телом Петруши.
– Вот за што его так?
Опустился на колени, тронул губами холодный лоб, вглядывался в чистое, спокойное лицо убитого. Опять повторил свой вопрос:
– За што?
В темной пустыне Куликова поля не было ответа, ответ пришел из глубины сердца: «За Русь! За народ! За освобождение!»
Бережно поднял успевшее закоченеть тело, на коне положил его поперек на колени, тихо поехал к свету русских костров.
Поле начинало заволакивать туманом.
«Как поле Куликово туман, так князя сомнения обволокают», – думал Фома, а сам, суровый и грузный, ехал, прорезал туманную мглу. И в мыслях своих, чуждый туману сомнений, он сурово и просто ждал утра, ждал битвы.
УТРО НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ
Некошеные травы, начинающие по–осеннему буреть, роняли капли росы, когда их приминало конское копыто. Холодной росой брызгало на плечи, когда шелом задевал за ветку дуба.
Князь Дмитрий ехал по дубраве, протянувшейся вдоль Дона, от устья Непрядвы до реки Смолки. Темным кружевом висели над головой резные листья дубов, но уже за пять шагов, вместо дубов, только тени проступали в тумане, а за десять и не разглядишь дуба. Так и ратники. Вон под ближними дубами влажно поблескивают доспехи, как жар, горят умытые росой щиты, а чуть подальше – светлая сталь броней сливается с туманом, и только щиты чуть виднеются через мглу да приглушенный звон металла идет по дубраве. Как звону не быть? Люди в дубраве живые, в железо одетые.
Владимир Андреевич и воевода Боброк едут следом за Дмитрием. Владимир хмурится. Боброк спокоен.
На опушке Дмитрий остановил коня. Поравнявшись с ним, Владимир сказал так, чтоб ратники не услышали:
– Брат, не поздно еще передумать. На каждый наш меч у Мамая два, а ты сюда в дубраву сорок тысяч поставил. Почти четверть русских ратей без дела будет стоять.
Дмитрий смотрел не мигая, испытующе, потом глаза и губы его дрогнули улыбкой.
– Конечно, страшно так рать обессилить, а пуще всего сам князь Серпуховский боится, что сеча мимо пройдет. О том, Володя, не тревожься: в сече будешь. Я на совете малодушным сказал, что Засадный полк в дубраву ставлю, чтоб мосты и броды прикрыть, а по правде, так пропади они, мосты эти, пропадом.
– Знаю! – Владимир забыл стеречься, заговорил полным голосом. – Не ждешь ты, что ратники побегут.
– А если и стрясется такая беда, так мосты – не спасение. Много ли через них людей пробежать успеет?
– Но кто знать может, что Мамай главный удар в полк Левой руки направит?
– Я знаю!
– Да откуда? Не с тобой, с мурзами своими советовался Мамай.
Смеха в глазах Дмитрия как не бывало.
– Со времен Чингиса татары в битвах на охват идут, а здесь, на Куликовом поле, вся наука Чингисова ни к чему…
– На непролазные дебри оперлись крылья русской рати, – негромко промолвил Боброк.
Дмитрий сорвал веточку и, покусывая листок, ждал, что еще скажет воевода, но Боброк замолк, словно ничего он и не говорил, словно только подумал вслух. Отбросив ветку, князь сказал сам:
– Значит, будет Мамай насквозь пробиваться, чтобы все же нас охватить. Где? Здесь! Он тоже, небось, как иные князья наши, на мосты глядит, тоже думает: «Отрежу Русь от мостов – мужество русских под корень срублю».
– Не срубит! – Этот страстный возглас опять заставил Дмитрия улыбнуться.
– Где срубить, – повторил он за Владимиром, – народ на смертный бой вышел, где же срубить, но Мамаю того не понять, не ему иго холку натерло. Не минует тебя бой, Володя, но смотри, помни: там, на поле, русские люди кровью и жизнями заплатят, чтобы здесь, в дубраве, Засадный полк стоял свежим. Последний удар твой! Последний! Не ударь раньше времени, слушай Боброка. В сече ты, в лесу он старший. Прощай!
Обняв и поцеловав сперва Владимира, потом Боброка, Дмитрий круто повернул коня и, роняя на себя росный дождь, выехал из дубравы. Владимир смотрел в густой, потревоженный скоком коня туман, вздыхал.
– Не кручинься, Владимир Андреевич, – сказал ему Боброк.
– Как не кручиниться? Что, если простоим зря?
– Не простоим! Будет нашим мечам работа. Увидишь, битва пойдет, как Дмитрий Иванович задумал.
Владимир понял: Боброк и сам в это верит, и вера его – как булат.
А Дмитрий ехал мимо белозерских, ярославских, моложских ратей полка Левой руки. Увидев его, ближние воины поднимали крик, из тумана им откликались многоголосо. Дмитрий останавливал коня, говорил:
– Братья, одно помните: лучше нам убитым быть, чем полоненным быть! Стойте насмерть!
Не было у Дмитрия других слов, да и ратники не ждали от него шелков красноречия. Из уст в уста передавали его слова:
«Лучше убитым быть, чем полоненным быть! Лучше!»
Дмитрий ехал полками.
Не окинешь поле Куликово глазом, туманом его накрыло в то субботнее утро, 8 сентября 1380 (6888) года, и лишь в мыслях видел Дмитрий: «В середине стоит Большой полк. Здесь москвичи, владимирцы, суздальцы, костромичи, смоленцы, новогородцы, смердьи рати, пришедшие со всех концов Руси; дальше полк Правой руки, там коломенцы, ростовцы, стародубцы, псковичи; впереди Сторожевой полк из переславских, оболенских, тарусских и друцких ратей; а позади Большого полка – конный полк Дмитрия Ольгердовича».
Едва подъехал к этому полку Дмитрий Иванович, а навстречу ему уже Ольгердович скачет.
– Обидно, княже!
– Кто обидел тебя, Дмитрий Ольгердович? – не то усмехнулся, не то встревожился великий князь. Ольгердович в том разобраться не сумел, ответил горячо, в словах непритворная обида:
– Брату Андрею ты под начало полк Правой руки дал, а меня позади Большого полка поставил. Печешься о здравии моем, княже, чтоб меня Мамай ненароком не обеспокоил. Люди биться будут, а мы?.. Изведусь я, твоего приказа дожидаясь, чтоб в битву вступить…
– Не будет приказа!
Ольгердович удивленно изломал тонкие брови. «Шутит, что ли? Нет, глядит строго, а слова, как прохладные капли росы, падают скупые, весомые».
– Подумай, зачем я тебе лучшие конные рати дал? Зачем я их за Большой полк спрятал? Или вы мне в челе полков не надобны? Подумай… Может статься, прорвут орды наш строй, а где – ни я, никто не ведает. Пуще всего беды жди с полком Левой руки, но и о Правом не забывай, гляди в оба. А хлынут вороги в прорыв, ты, не мешкая, им навстречу. Думай, Дмитрий Ольгердович, какой напор твоему полку сдержать придется, думай и на меня не гневайся…
Дмитрий отъехал на несколько шагов, остановил коня, крикнул из тумана:
– А приказа не жди, сам промышляй о полку своем! – И поехал дальше по затоптанным кострам ночных станов, навстречу все новым и новым ратям, строившимся в боевые порядки, и в обе стороны от того места, где проезжал Дмитрий, как волны, как шелест ветра в листьях, растекались по полкам и ратям все те же простые слова:
«Лучше убитым быть, чем полоненным быть!..»
Звенели слова, звенела сталь оружия, а Дмитрий ехал и ехал. Наконец впереди темным пятном в белесой мгле проступил великокняжеский стяг. Огромный, шитый шелками образ Нерукотворного Спаса еле виднелся сквозь туман. Здесь стояла пешая рать московских умельцев, тружеников ремесленных слобод. Князь подъехал, тронул темно–красное полотнище стяга, почувствовал влажность бархата, взглянул на окольничего Тимофея Вельяминова.
– Ну, Большой воевода, вижу, полк ты поставил.
– Поставил, Дмитрий Иванович, бери полк под свое начало.
– Нет, Тимофей Васильевич, ты был воеводой Большого полка, ты им и в час битвы будешь.
Тимофей не стал скрывать радости.
– Спасибо за честь, княже господине! Стяг твой на высоком месте поставлен, отсюда все видно будет, дабы после битвы честить и жаловать храбрых и творить память по убиенным.
Рука Дмитрия поднялась. Воевода увидел обшитую кожей ладонь боевой рукавицы. Дмитрий будто отталкивал слова, будто остановить их хотел.
– Нет, воевода, нет! Если пойдем в битву с мыслью о милостях великокняжеских, быть нам побитыми. Ради Руси идем, и мне под знаменем великокняжеским не стоять.
Взгляд Дмитрия упал на боярина Бренка.
– Миша! Михайло Андреевич!
Бренко подошел. Дмитрий отстегнул алый плащ свой, накинул его на Бренка.
– Княже!?
– Возьми коня моего. Надень доспех мой, – Дмитрий снимал золоченый шелом, – будь под стягом.
– А ты?
– Я в Сторожевой полк.
Бренко отстранил протянутый ему шлем.
– Опомнись, Митя!
– Я в твердой памяти. Сам посуди: полки расставлены, воеводы напутствованы, что мне под стягом делать? Вспомни, Миша, ты сверстник мой, тебя прошу как друга: стань под стягом.
– Или, как древние князья, сам в сечу дружины поведешь?
– Полно! Кого я поведу? Князья дружины водили, а здесь народ на бой вышел. Подумай, какие тьмы воинов в рукопашной схватке сойдутся! У нас без малого два легиона, [298]а у Мамая к четырем легионам число подошло. Море людское, больше полулеодра [299]народу. Кто меня в том море увидит, кого мне вести? Просто душа горит. С людьми я говорил, на смерть их звал, и ныне под стягом мне места нет. Хочу как словом, так и делом быть впереди. Не князем, воином ухожу в Сторожевой полк.
ПОЛЕ КУЛИКОВО
Тронул ветер конские гривы, тронул стяги, погнал с поля белую, туманную хмурь. Поголубело небо. Открылись дали Куликова поля, и по русским ратям ветер слов полетел:
– Орда идет!
Горе и беды, растоптанные судьбы людские, рабство, муки и смерть всегда шли на Русь вместе с ордой. С Батыевых времен ужас и ненависть переполняли русское сердце, едва ухо слышало грозные слова:
– Орда идет!
Но пришел час, мертвым пеплом упал ужас, сгорел он в пламени ненависти, и сейчас, видя надвигающуюся тучу ордынских полчищ, люди только крепче копья сжимали.
Вон далеко позади орд, на Красном холме, пестрят халаты, бунчуки, сверкают искры доспехов. Там Мамай. Оттуда, из безопасной дали, будет смотреть он на битву. Пусть смотрит! В его мыслях Русь на мятеж поднялась. Пусть так! Пусть на мятеж!
Руки сжимают копья, ловчее вскидывают щиты, ищут рукояти мечей. А глаза? Глаза всех смотрят вперед, в поле, на орду.
Заслонившись ладонью от солнца, Фома глядел на тесный строй генуэзской пехоты, двигавшийся прямо сюда, на Сторожевой полк.
– Ишь, дьяволы, приловчились! Гляди, робяты, как фряги идут: задние на плечи передним копья положили, и копья у них длиннее, чем у передних. Еж! Одно слово, еж!
– До шкуры того ежа достать надо.
Фома не стал смотреть, кто там его учить вздумал, кинул через плечо ответ:
– Мы–то доберемся! О себе думай! Тоже дурень, поучает…
Вокруг засмеялись. Фома только сейчас оглянулся и сразу поперхнулся.
– Княже, Дмитрий Иванович, да пошто ты сюды вперся? Нешто место тебе здесь!
– Хочу поглядеть, как ты, Фома, фряжскому ежу шкуру попортишь, – улыбнулся в ответ Дмитрий. Фома хотел возражать, но над строем врагов медной глоткой завыла труба, ее рев подхватили другие. Не дойдя нескольких десятков шагов, орды остановились, замерли.
Вперед из вражьих рядов выехал степной коршун Темир–мурза – Железный мурза. Вздыбил огромного полудикого жеребца, поскакал.
Одетый в тяжелую броню, страшный своим богатырством, своей почти звериной силой, еще страшнее был мурза ненавистью своей, когда, захлебываясь черной, грязной бранью, мчался он вдоль русских полков.
Наши поняли: на поединок вызывает.
Знал Хизр, знал Мамай, кого послать на поединок. Злоба господина к восставшим рабам переполняла сердце Челибея.
К Дмитрию подъехал Пересвет:
– Дозволь, княже, сразиться, невтерпеж слушать ордынский лай. Лучше потятым [300]быть, чем полоненным быть.
Дмитрий вздрогнул, услышав от Пересвета те же слова, которые он сам говорил людям.
– Скачи!
Пересвет пришпорил коня, крикнул своим:
– Други, не помяните лихом! Брате, Ослябе…
Слова его потонули в ответном крике русских ратников, в гуле орды, в пронзительном вопле Темира, который, повернув жеребца и выставив из–за щита копье, полетел на Пересвета. Молча мчался навстречу ему Пересвет, ветер сорвал с головы у него схиму, [301]трепал полуседую гриву волос.
Татары радостно орали, разглядев: Пересвет без доспеха, на груди у него только и железа, что кованый наперсный крест, лишь щитом может он встретить копье мурзы.
Всадники сшиблись. Громко треснули пробитые щиты. Выкинутый из седла Темир грянулся на землю, не шелохнулся.
– Наповал! – крикнул русский голос.
Упав на шею коня, Пересвет мчался к русскому строю. Кровь из пробитой груди заливала белую гриву коня. В последний миг, когда иссякали силы, Пересвет поднял голову. В глазах мелькнули светлые доспехи, червленые щиты.
– Свои!
Мертвый богатырь упал на руки русских воинов.
Князь Дмитрий выхватил меч.
– Вперед, братья!
Свист бесчисленных стрел, рев труб и первые стоны раненых. Железный, громовый лязг столкнувшихся ратей.
Прорубив копья фряжского ежа, в глубине строя генуэзцев рычал Фома:
– Из–за моря пожаловали! Из–за моря! Получайте!
Щит он бросил. Обеими руками держал рукоять меча. Клинок уже до самой рукояти в крови. Фома рубил. Выли люди. Визжала рассекаемая сталь. Знатный патриций попытался остановить, удар Фомы. Не встречаться бы рыцарскому мечу с Фомкиным булатом. Гнилым сучком хрустнул рыцарский меч, а свистящего удара не остановил. С рассеченным черепом рухнул синьор.
– Получайте, гости незваные! – хрипел Фома, углубляясь все дальше в гущу врагов, рассыпая беспощадные, разящие наверняка удары, и, как в былинах про богатырей говорится: «…Где проскачет, там и улица», так в тесноте Куликова поля перед Фомой раздался строй генуэзцев. Нет, не силой, не богатырством, – бесстрашием расколол Фома вражью тесноту.
– Эй, Фома, опомнись, вернись! Сомкнулись за тобой фряги!
Но за грохотом битвы не долетел крик Семена. Свистел меч Фомы, пока сзади, в спину, не ударило лезвие фряжского копья. Лишь тогда оглянулся Фома, достал мечом фряга, который его копьем ударил.
Семен отбивался от наседавших врагов, а сам смотрел вперед, где затравленным медведем, исколотый копьями, все тяжелее, все медленнее ворочал мечом Фома.
– Друг! Друг! Фома!.. Упал…
…Журчит, журчит над ухом, мешает понять, куда грохот битвы идет. Фома оторвал от земли чугунную голову, понял – струйка крови у самого уха журчит, бежит она из груды тел, бежит по обломку меча, срывается вниз и через дыру в пробитом щите уходит, поит землю. Но Фома тут же и забыл о крови, разглядев далеко–далеко, там, где стоял Большой полк, сверкающие сквозь пыль ордынские сабли.
– Побит Сторожевой полк! Побит!
Пересиливая себя, Фома поднялся на локтях, пытаясь ползти туда, в сечу, и тут же рухнул без памяти.
Зорок был глаз Фомы. В самом деле, костьми лег весь Сторожевой полк, и сейчас бесчисленные массы врагов навалились на Большой полк, прорубаясь к великокняжескому стягу.
Ударила стрела в сердце Бренку. Упал Ослябя. Защищая московский стяг, сложил свою голову сын Великого Новгорода Юрий Хромый. Полегли защитники стяга, полегли все до единого. Ордынцы прорвались в сердце Большого полка, подрубили древко.
Стяг упал!
Победный рев орд, ждавших, что русские дрогнут, побегут, рев, гремевший по всему полю до самого Красного холма, заставил очнуться Фому.
– Уже не те силы! Уже в глазах мешается. Стяга великокняжеского не вижу.
Фома прижался лбом к земле: «Пусть сыра земля прояснит очи». – Но не прохладой, а теплой кровью пахнуло на него от земли.
– И моя кровь, мои силы в эту же землю текут, – бормотал Фома. – Вон и уши обманывать стали: орды ревут победно, а мне вой побитых псов слышится…
Собакой, отведавшей плетки, выла орда. Пешие москвичи, мастеровщина встали на место погибших воинов, встретили ордынцев топорами, поворотили. Стяг московский вновь взмыл над ратями.
Мамай бесновался на вершине холма. Отбит натиск на Большой полк, попятились буртасы, наседавшие на полк Правой руки. Строй русских ратей стоял несокрушимо.
Не мечом – плетью грозил Мамай, в страхе пятились от него мурзы, только Хизр, не уклоняясь от свистящей плети, пошел прямо на эмира, гневно прикрикнул:
– Рабов восставших усмиряют не плетью – железом! – Ударил по сразу обмякшей руке Мамая, вырвал плеть, отшвырнул: – Повелевай!
Мамай схватил себя за горло, придушил рвущийся крик и, чувствуя, что под пристальным взглядом Хизра его охватывает холодная, расчетливая ярость, заговорил спокойно, властно.
Опять завыли трубы. Орды опять пошли в бой. Последние свежие тумены, последние свежие десятки тысяч татарских богатырей ударили в строй полка Левой руки, и на остальные полки русской рати вновь навалились все еще бесчисленные, все еще могучие орды.
В этой сече конь Семена Мелика упал с пробитым теменем. Семен успел соскочить, но на ногах не устоял, сшибли. Мимо катился вал рукопашной схватки, мимо пронесся фряг без головы, кровь хлестала из обруба шеи: зажатый сражающимися, труп не мог упасть. Как уцелел Семен, не поймешь. Видимо, глубоко завалился он в стонущий, шевелящийся холм из полуживых и мертвых тел. Пока сталкивал он с себя трупы, пока выкарабкивался, вал вражьего натиска ушел в пыльную тучу, но и передохнуть нельзя: из глубины поля мчится новая конная лава.
«Надо уходить!»
Но тут Семен увидел пешего русского воина. Прикрывшись щитом, изнемогая, он еле отбивал удары трех конных татар. Семен кинулся на помощь. Не успел. Воин упал, татары ускакали куда–то в сторону. Подбежав, Мелик не поверил своим глазам.
– Дмитрий Иванович!
Припал ухом к груди, услышал слабое трепыхание сердца, поднялся, озираясь. Вытащить князя из сечи нечего и думать: татарская лава совсем близко. Рядом шелестела молодая березка, чудом устоявшая во вражьем потоке. Несколькими ударами меча Семен подрубил ее и, повалив, густой вершиной накрыл князя. В следующий миг налетели татары. Семен подхватил с земли копье, достал им передового ордынца, отскочил, мечом сбил другого, но где устоять пешему перед конной лавой! Татарская сабля рассекла кольчужную бармицу шлема и панцирь на плече.
Семен упал.
Упала стрела жизни Семеновой, о которой когда–то еще в Новгороде Нижнем сказал Юрий Хромый. Нет, не красное слово Юрия вспомнил Семен, – о Насте своей, о Ванюшке вздохнул последним вздохом.
А Ваня в этот час с вершины дуба глядел, как тает полк Левой руки, как врубаются в него татары.
Снизу донесся вопрос Боброка:
– Ну как там?
– Не устоит полк!.. – Ваня проглотил комок, подступивший к горлу. – Не устоит! Пятеро на одного нашего!
– Пора! – твердил Владимир Андреевич.
– Рано, княже, рано! – сурово резал Боброк.
– Да пойми ты: наши гибнут, а мы стоим… – задыхался Владимир.
– На то битва, а нам рано!
За спиной громкий шепот:
– И пошто Митрий Иванович над нами такого идола поставил?
Слышит Боброк, нет ли – понимай как знаешь. Молчит, только брови насупил. А голоса все злее, все больше их. Уже не в спину, в лицо кричат:
– Оробел Боброк!
– А был лихой воевода!
– В том и беда, што был, а ныне…
– Ну как? – в который раз кричал Владимир дозорам.
Сверху, с дубов, неслось:
– Видно худо. Пыль…
– Беда, беда лютая!
Боброк наконец не стерпел, прикрикнул:
– Будет вам! Кто вы – ратники аль свиньи супоросные, что так голосите!
– Как не голосить, Митрий Михайлович, глядеть индо страшно.
– Ведь прорвут они, прорвут полк Левой руки! – Владимир уже не говорил, кричал.
– Прорвут, – соглашался Боброк, – того и дожидаюсь. Вспомни: позади Запасный полк стоит. Дмитрий Ольгердович, чаю, его уже налево сдвинул. Он и примет удар.
– А мы?
– А мы в свой черед!
Боброк хотел еще что–то сказать, но сверху закричали:
– Прорвали вороги полк! Прорвали! Рубят!
Боброк, вслушиваясь в нарастающий, злорадный рев орд, ринувшихся в прорыв, медленно вытаскивал меч. Поглядывая вокруг, он сказал:
– Тут надо старому помолодеть, а молодому чести добыть да силу плеч своих испытать…
Меч Боброка остановился, наполовину вынутый из ножен.
– Что ж медлишь?
Боброк перекатил взгляд на Владимира, усмехнулся.
– Хочу поболе зверья сетью накрыть. Слышишь: все новые орды в прорыв лезут… Ну вот!.. – Боброк на мгновение замолк, вслушиваясь, потом рванул меч и крикнул в полную силу:
– Наш час настал, братья!
Ваня видел, как плеснула приречная дубрава сталью, как закрутилась смятая ударом орда. Потом, обдирая о сучья лицо и руки, он кинулся вниз к коню, в битву.
Яростно отбивались ордынцы, но не устояли и не могли устоять перед внезапным натиском свежих, истомившихся в бездействии сил. Сорок тысяч мечей врубились в орду, прижали ее к Большому полку, рубили, рубили, рубили.
Мамай чувствовал: подкашиваются ноги. Сперва плечом прислонился, потом щекой, лицом прижался к шее своей лошади, окостенел, вцепившись в гриву. А грохот битвы близится, близится. Бегут орды! Бегут!
В ушах завяз срывающийся шепот Хизра:
– Солнце Орды померкло! Померкло!..
Мамай стряхнул наконец оцепенение, закричал, чтоб встречали русских в обозах. В последний раз с Красного холма взвыла труба, битва закипела здесь, рядом, в гуще возов.
Но Мамай вдруг понял, что и здесь не остановить напора, что нет больше у орды ни сил, ни мужества. Вопя без смысла, без слов, он кинулся животом на седло, погнал лошадь прочь, за ним кинулись мурзы, и лишь Хизр по–стариковски топт