Стр. 376: По чешскому поверью, перед кончиною человека является огромная черная собака, обходит вокруг дома, в котором лежит умирающий, и располагается где-нибудь вблизи этого жилища; когда человек умрет — собака немедленно исчезает. Точно так же в Вестфалии рассказывают о собаке, которая ночью, перед смертью каждого из членов семейства, трижды обегает дом и затем немедленно удаляется на церковный двор; во время заразительных, повальных болезней она бывает жирная и тучная. В этой собаке нетрудно узнать небесного пса (Sârameya), который, по индийским преданиям, являлся к людям, как посланник Ямы, властителя усопших. — Громанн, 187.
Стр. 377: У болгар существует примета: если собака валяется на засеянной ниве, то этим она предвещает хороший урожай (сообщено г. Каравеловым).
Стр. 378: У чехов главная болезнь известна под названием nocni mlha или vlci mlha (мгла). — Громанн, 174.
Стр. 379—380: Сканд. vargr — lalro, maleficus, lupus г. Микуцкий сближает с рус. вергать, литов. варгти — быть отвержену, брошену, варгас — нужда, бедность, вергас — раб; враг (ворог) — отверженный, изверг. — Зап. Р. Г. О. по отд. этногр., I, 576.
Стр. 379: Сопутствуя богу весенних гроз, волки-вихри мчатся в дикой охоте, как его ловчие псы, и помогают ему истреблять темных асконов. По народному поверью, чертей столько бы расплодилось, «що й свиту б не було, як би jиx гром не бив та вовки не видjидали!» (Рудченко: Нар. южнорус. сказки, I, 73).
Стр. 388: «loki den wolf Fenrir und die schiange Jârmungandr zeugte, gandr aber wiederum wolf bedeutet». — D. Myth., 1049. В русских сказках змей и железный волк выступают с одинаковым демоническим характером.
Стр. 394: В 1302 году, когда французы снаряжались к битве и граф Артуа стал надевать оружие, ручной волк его бросился на своего господина и принялся срывать с него воинские доспехи. Граф прогнал волка, вступил в битву, но потерпел поражение. — Beiträge zur D. Myth., I, 27.
Стр. 396: Чтобы дети не трогали огня, им говорят: «он тебя укусит». — Вилен. Сборн., I, 190-1.
Стр. 398: Иличь (стр. 251) сообщает поговорку: «tko na měsec laje, izpast ćе mu zubi».
Стр. 402: Встреча с овечьим гуртом считается добрым знаком, а встреча со стадом свиней сулит несчастье. — Громанн, 220.
Стр. 405: Северные поэты называли солнце светлою невестою (heidh brudhr himins). — Die Symbolik von Sonne und Tag, 68.
Том II
Стр. 5: Ибн-Даста (в начале X века) называет славян огнепоклонниками. — Ж. М. Н. П. 1868, X, 671.
Стр. 6: Название радуница г. Котляревский (О погребал. обычаях, 251) сопоставляет с ведийс. radanh — жертвоприношение от корня râd — давать, приготовлять, и дает ему значение обета (сер. дати). Но г. Лерх (Ж. М. Н. П. 1868, XI, 624) замечает, что слова radanh не существует. «Автор (говорит он), вероятно, хотел привести зендское râdanh, которому в санскрите следует считать соответствующим radh-as. Но гортанное п перед h в зендском языке не имеет ничего общего по происхождению со звуком н в словообразовательном слоге ни русского радуница». Г. Даль производит слово «радуница» от глагола радовать; соглашаясь с его мнением, г. Лерх добавляет: «по корню своему и радуница и радовать могут быть одного происхождения с зенд. râdanh и снкр. râdhas, но суффиксы их разные».
Стр. 14: Чтобы избавиться от болезни, сербы проходят промеж двух костров, разведенных с помощью живого огня. — Гласник срп. друштва 1867, V, 167.
Стр. 24: В малорусских сказках (Рудченко, I, 83, 86) Солнце и Месяц, при посещении их странствующими героями, говорят: «що це таке, що руська кость смердить!»
Стр. 25—26: В Ливонии прежде, чем семья приступала к изготовленным яствам и напиткам, было в обычае бросать в огонь кусок мяса и плескать на горячие уголья пивом. — Ч. О. И. и Д. 1868, II, 62 (Олеарий).
Стр. 32: По свидетельству Аристотеля: «забота ведать всенародные жертвоприношения гражданской общины принадлежала, по религиозному обычаю, не особым жрецам, но лицам, занявшим сан свой от огнища, и которых здесь называли царями, там пританами, инде архонтами». Каждая община имела свой государственный очаг, свое огнище, блюстителем которого был царь; не способный к жречеству не мог быть и царем. Так, один из древних царей Сикиона был низвергнут, потому что, осквернив руки смертоубийством, уже не мог приносить жертв. «Гомер и Виргилий представляют нам царей, беспрерывно занятых священными обрядами. Мы знаем из Демосфена, что древние цари Аигики сами совершали все жертвоприношения, предписанные религией гражданской общины; знаем из Ксенофонта, что спартанские цари были главами лакедемонской религии... То же самое и римские цари; предание всегда изображает их священниками». — Куланж, 230—1, 239.
Стр. 34—35: У древних писателей встречаем выражения: «боги, сидящие у моего очага; Зевс моего огнища; Аполлон моих праотцев». «Умоляю тебя, говорит Текмесса Аяксу, именем твоего приочажного Зевса»; волшебница Медея говорит у Еврепида: «клянусь Гекатою, богиней, обитающей в святилище моего очага!». — Куланж, 160.
Стр. 37: Обычай зажигать на храмовый праздник большую восковую свечу, покупаемую на общий мирской счет, соблюдается во многих селах. В Мосальском и Жиздренском уездах такая свеча в продолжение целого года хранится в очередной избе и дому этому, как хранителю святыни, оказывается особенное уважение. За несколько дней перед наступлением храмового праздника со всех дворов собирают ржаной солод, хмель и разные съестные припасы, из которых варится пиво и готовится обильная трапеза. В день праздника поселяне сходятся в церковь и после обедни подымают чествуемую икону и несут в ту избу, где стоит мирская свеча. Хозяин и хозяйка встречают икону с хлебом-солью, становят ее на лавке, усыпанной рожью, ячменем и овсом, и зажигают перед нею мирскую свечу. Затем совершается молебствие, и по окончании его икона и свеча переносятся в следующий очередной дом, где также служат молебен. После того икону возвращают в церковь, и праздник заключается общественным пиршеством. — Вест. Р. Г. О. 1853, III, 3-4; Географ. Известия 1850, III, 329; Терещ., V, 150.
Стр. 48: Лат. termo, termen, terminus, греч. τέρμα, τέρμων — граница, рубеж, межа (in-trare, extrare, trans = вед. tiras, гот. thairh, др.-в.-нем. durn — через). — Курциус, 189.
Стр. 49: Перемещать межевые знаки с недобрым умыслом (т. е. ради собственной выгоды) считается у словенцев за величайший грех; кто это делает, того наказывают злые духи. — Književnik, година 3-я, вып. III—IV, 456.
Стр. 50: На Руси принято некрещеных детей хоронить под порогом дома, а самоубийц — на дорогах; перекрестки потому и страшны народному воображению, потому и признаются за места полуночных бесовских сборищ, что они исстари были посвящаемы усопшим и состояли под охраною родовых эльфов (т. е. блуждающих душ предков). По свидетельству Олеария (Ч. О. И. и Д. 1868 г., II, 60), в Ливонии некрещеных детей хоронили не на кладбищах, а где-нибудь на дороге, преимущественно на перекрестках. Литовцы еще в XVII в. совершали погребальные обряды среди полей или в лесах, и каждый отдельный род имел свое собственное огнище — для сожжения своих усопших. У Длугоша читаем: «Lituani tamen, cum silvarum et nemorum abundarent multitudine habebant speciales sulvas, in quibus singulae villae et quaelibet domus atque familia speciales focos obtinentes decedentium cadavera solebant conflagrare». Он же говорит о жемаитах: «In praefatis sylvis habebant focos in families et domos distinctos, in quibus omnium charorum et familiarum cadavera cum equis sellis et vestimentis potioribus incendebart». Могильные холмы служили в старое время пограничными знаками; ezagulis означает в литовском языке могилу, курган и межевой камень; deus Ezagulis (Ezagullys) — тот, кто покоится на меже (усопший) = deus tumuli (Joh. Lasicii Poloni de diis samagitarum libellus, 34—35, 58, 66).
Стр. 55: Чех, замечая на своем теле темные пятна — как бы от ушиба, говорит: «Umrlý na mne sáhnul v noci» — мертвец давил меня ночью (Труды Моск. Археолог. Общ., I, вып. II, ст. Потебни, 171).
Стр. 57: В Костромской губ. вешают в курятниках камни (так называемые курячьи боги) для того, чтобы кикиморы не давили кур. — Послов. Даля, 1058. Один из этих камней, доставленный в Московское Археологическое Общество (см. Археол. Вестник, 1867, IV, 186), носит на себе следы искусственной отделки: он изображает голову, у которой видны глаза, уши, нос и просверлены ноздри.
Стр. 79: По мнению г. Котляревского (О погребал, обыч., 198), «этимология слова рай указывает на понятие солнечной, воздушной области: корень raj (радж), от которого оно происходит, обозначал первоначально впечатление небесного блеска, небесного моря, светлой облачной страны; в таком смысле термин употреблялся в Ведах... Ирий и вырий только иные лингвистические формы слова рай, прямо происшедшие от того же корня, только в иной форме arj». Г. Лерх (Ж. М. Н. П. 1868, XI, 623—624) замечает, что в нашем праязыке не могло существовать корня raj; общеиндоевропейской формою для санск. raj должно принять arg; M. Мюллер, на которого ссылается г. Котляревский, говорит о санск. существительном rajas (раджас) — первоначально блеск, потом вода (т. е. блестящая) и, наконец, облако; в некоторых местах Ригведы множественное число от раджас означает облачное небо.
Стр. 78: Рус. алатырь-камень и греч. ήλέχτρον восходят к санск. корню ark (= άλχ) — блистать, испускать лучи (arkas — луч, солнце, кристалл, медь, arkis — блеск): ηλέχτωρ — солнце, т. е. сияющее, ήλέχ-τρον — блестящий металл (смесь золота и серебра). — Курциус: Grund-züge der griech, etymol., I, 107; Bulletin de I Academie Imp., т. XII, стат. Куника о некоторых славянских названиях пурпура, солнца и янтаря, 40; Вест. Евр. 1868, IX, ст. Гильфердинга, 212: латырь = лак-тырь; окончание тар, тра означает существо или предмет, производящие какое-либо действие. В азбуковниках читаем: «илектр-камень зело честен от великих камней, именуем златовиден, убо вкупе и сребровиден... проявляет неумаляемую и чистую светлость... и световидную и небесную зарю». — Сахаров., II, 160. В древнейшем англосаксонском памятнике на вопрос: «Что такое солнце?» — дан следующий ответ: «Солнце — горюч камень». — Мюллера: Опыт ист. обоз. рус. слов., I, 335 (из Migne: Dict. des apocryphes).
Стр. 81: Которая рыба прянет сама из реки в лодку, ту рыбу свари и дай съесть жене: от того жена станет детей родить. — Ч. О. И. и Д. 1867, IV, смесь, 157.
Стр. 87: В старинном литовском словаре Deiváitis — синоним Перкуна; женская форма Deiváite (Dëváite) означает богиню дождей, а во множественном числе deiváites, dëváites — нимфы источников и рек (первоначально, дождевых потоков). — Lituania Шлейхера, 24.
Стр. 92: Санскр. dhê, dhajâmi — bibo, lacteo, dhâtr — nutrix, dhênus — доящаяся корова, milchkuh, зенд. daina — weibchen, греч. υήσυαι — доить, τίυήυη, τίτυη — кормилица, τίτυος — материнская грудь, гот. daddjan — кормить грудью, швед. dadda — кормилица, мамка, швц. dodô — мать, др.-в.-нем. tâu — lacto, tila — mamma, сл. дою, до-илица. — Курциус, 217; Дифенбах, II, 608. Вероятно, к одному корню с этими словами относится и сербская додола; если принять такое производство, то под именем додолы должно разуметь богиню, изливающую из своих облачных грудей молоко-дождь, производительницу земных урожаев и всеобщую кормилицу.
Стр. 94—95: Чтобы излечиться от желтухи, сербы берут желтоногого петуха, купают его в воде и потом пьют эту воду, как лекарство. — Гласник срп. друштва 1867, V, 187.
Стр. 124: В Олонецкой губ. (Памятн. книжка Олон. губ. на 1866 г., 18—19) рассказывают, что водяной, переселяясь на другое место, прорывается ручьем и приготовляет для себя новое озеро.
Стр. 129: По свидетельству Ибн-Дасты, русы приносили в жертву мужчин, женщин и лошадей. Жрец (кудесник) накидывал на шею обреченного человека или животного петлю, подымал его на бревно и, умертвив удушением, восклицал: «вот это жертва богу!». — Ж. М. Н. П. 1868, XII, ст. Хвольсона, 674.
Стр. 140: У русов, говорит Ибн-Даста (Ж. М. Н. П. 1868, XII, 674, 769), если обе тяжущиеся стороны недовольны приговором вел. князя, то окончательное решение дела предоставляется оружию: чей меч острее, тот и одержит верх. Побежденный должен смириться и удовлетворить победителя.
Стр. 157: Чтобы предохранить себя от зубной боли, чехи берут осколок дерева, в которое при первой весенней грозе ударила молния, приготовляют из этого осколка порошок и чистят им зубы, или: заслышав первый весенний гром, они берут кусок железа и держат его в зубах во все время, пока продолжаются небесные раскаты. — Громанн, 40, 169.
Стр. 157—8: В Нижегородской губ. раскалывают осину и пронимают сквозь нее детей, больных грыжею (Нижегор. Сборн. 1867, 1, 179); в рукописных сборниках заговоров и лечебных наставлений предлагается совет: «сыщи рябину древо, чтоб отростелина была бы от нее, да отсеки ее, да расколи надвое, да свяжи в концах посконною ниткою, и пройди сквозь рябину трожды» (Рыбник., IV, 250).
Стр. 159: В «Киевлянине» (1865, 52) записано народное предание, что крест, на котором распяли Спасителя, был сделан из осины и что в наказание за это Бог обрек означенное дерево на вечную дрожь. В Германии уверяют, что дерево, на которое садится мар (mâr), дрожит — хотя бы вовсе не было ветра, и вскоре потом засыхает. — Germ. Mythen, 712.
Стр. 166: Ливонцы, самогиты и русские чтили духа, пребывающего в священных рощах и деревьях; думали, что он обитает «sub sambuco», и под этим деревом ставили для него хлеб, пиво и другие приношения. — De diis samagitarum, 20. В Ливонии, по словам Олеария (Ч. О. И. и Д. 1868, II, '61), народ обвязывал некоторые избранные деревья красными лентами и совершал под ними суеверные моления и обеты.
Стр. 176—7: По рассказам гуцулов (Пантеон 1855, V, ст. Вагилевича, 50), дикие жены живут в пещерах, на неприступных местах; ночью они собираются толпами, бегают по полям и лесам, хлопают в ладоши и, завидя путника, бросаются на него и начинают щекотать. Гуцулы представляют их высокими, худощавыми, с бледными лицами и длинными, растрепанными волосами; вместо пояса они обвязываются травою.
Стр. 197: Пáпороть, пáпороток — птичье крыло (Толков, слов., II, 12).
Стр. 202—203: Стон мандрагоры = гром; сравни стонати, греч. στένο, лат. tonare, и tonitru нем. thunar. — Археол. Вест. 1867, IV, 156. Гроза стонет: «нощь стонущи ему грозою птичь убуди» (Слово о полку).
Стр. 203: Разрыв-траве соответствует камень, приносимый, по немецкому поверью, дятлом (donnerstein). Если завязать платком гнездо сойки, то, по рассказам чехов, она принесет камешек, от прикосновения которого тотчас же распутаются все наложенные узлы. С помощью этого камня можно находить сокрытые в земле клады. — Археол. Вестн. 1867, IV, 150.
Стр. 212: Широколистый, красноцветный чертополох обладает великою силою. Чтобы избавиться от преследующего черта, советуют бросать в него цепкими шишками этого растения. Чертополох прогоняет, изводит червей: поверье, относимое первоначально к демоническим змеям. На то же могучее свойство поражать демонов (волка или змея-тучу) указывает и название зверобой, придаваемое различным травам и между прочим желтоголовнику (малор. горицвит) и кунальскому желтоцветному зелью (польск. swiętojanske ziele, нем. Johanniskraut). — Археол. Вестн. 1867, IV, 148-150.
Стр. 221: В Германии существует поверье: если при повороте солнца выстрелить в него в самый поддень, то на землю канут три капли крови, из которых, как из семени, и вырастает папоротник. — Кун, 221.
Стр. 249: Слав. рамо, нем. arm и лат. ramus — сук, ветвь, отрасль.
Стр. 261—2: Греч. τύφω — жгу, τύφος — дым, мрак, τυφών, τυφώς — вихрь, ср.-в.-нем. dimpfen (dampfen) — испускать пары, чад, литов. dumpja — раздуваю огонь, снкр. dhûp, dhûpajâmi — suffio, fumo, dhûpikâ — туман (Курциус, 194).
Стр. 267. В сербских песнях Петрановича (стр. 181—2, 187, 190) читаем: a) «змaj долеће — код jeзepa у траву пануо, око себе очим' расв'jетлио; онда скиде крила и окриље, кpaj jeзepa у траву турио, па се купат' стаде у jeзepy». Юнак пускает в змея стрелу — тогда змей «из'jезера у траву скочио, па обуче крила и окршье» и поднялся к небу под облака. b) «Лети змaje као ватра жива... очим' витла, а ватру просипа». с) «Кад се змaje крила добавио, начини се гyja шаравита — су шест крила од пламена жива».
Стр. 271: Когда случится солнечное затмение, в Краине думают: «да нека аждаjа Врколак xoћe да прогута (проглотить) сунце». Большие и малые выбегают тогда в поле и ударяют в котлы, тазы и во все, что только может издавать громкие звуки, дабы испугать змею-оборотня. — Гласник срп. друштва 1867, V, 194.
Стр. 283: «Приехав у такий-то город, и на ввесь город той одна криниця, и в тий криници сидить змий з'дванадьцятьма головами. И то так: як идуть вси по воду и ведуть одну душу, то вин ззисть jиjи, а вони наберуть соби води, а инакше не можна» (Рудченко, 126). В другой сказке упоминается колодец с целющей водою, возле которого приковано к столбам двенадцать огнедышащих змеев (ibid., 135).
Стр. 284: Когда бывает засуха, сербы думают, что где-нибудь в окрестностях появилась змея, ловят ее и убивают. — Гласник срп. друштва 1867, V, 95.
Стр. 295: Заклинатель, желающий уничтожить жатву в полях своего недруга, берет обеими руками змею и, произнеся заговор, выпускает ее в окно или двери с этими словами: szmikszt per eszè! (иди через поле). Вслед за тем жатва будет истреблена градом и червями. Если же заклинатель имеет в виду хлеб, собранный в амбарах, то говорит змее: szmikszt per aruda! (ступай в закрома). — De diis samagitarum, 37.
Стр. 321: Олеарий (Ч. О. И. и Д. 1869, 1, 429), описывая путешествие свое по Волге, упоминает о двух краснопятнистых змеях, которые всползли на корабль. Когда русские гребцы увидели этих змей, то очень обрадовались и говорили, что надо их беречь и кормить, что это добрые змеи, предвещающие попутный ветер.
Стр. 323: Гр. χαίνας — разверзаться, зевать, χαος — пропасть, бездна Курциус сближает с лат. hisco, hio, hiatus, сканд. gin (gähne), слав. зiяти, зеять, зев.
Стр. 367: Латинское manes (души усопших предков и пенаты) стоит в родстве с инд. manus, нем. mann, слав. мжж. — Дифенбах, II, 32; таким образом, по буквальному значению этого слова manes соответствует лужицким людкам.
Стр. 372: Литов. barstukai (barstuссaе = парстуки) — гномы, обитающие в домах и житницах; домохозяева чествовали их приношениями; для этого вечером накрывали стол в житнице (in horreo), ставили на нем хлеб, мясо, сыр, коровье масло и пиво, а поутру на другой день приходили смотреть: от каких именно яств вкусили домовые духи. Если это был хлеб, то ожидали хорошего урожая в полях, а если мясо, то умножения стад. Другое литовское название, присвояемое домовым карликам — кауки, о которых сохранилось следующее известие: «kaukie sunt lemures, quos russi uboze appellant, barbatuli, altitudine unius palmi extensi», т. е. бородатые, величиною с ладонь. — De diis samagitarum, 16, 20; Lituania Шлейхера, 25. У гуцулов известен домовый гений, дидо, дидух — сам величиною с пядень, но с старческой, безобразной наружностью, большою головою и седой бородой. — Пантеон, 1855, V, 46.
Том III
Стр. 27: В малорусской сказке Смерть олицетворяется в женском образе: «на дорози в болоти сидить баба и просить царевича, щоб вин jиjи витяг з'болота. Що стаи не царевич пидъjизжати, то кинь так харапудицця: хропе да сопе, та низдрями паше... (Наконец) царевич витяг ту бабу з'болота. От баба та и каже царевичу: я — не баба, я — Смерть!» Замахнулась на него — и в ту же минуту царевич пал бездыханный (Рудченко, I, 99).
Стр. 48—49: В сербских заговорах к демонам болезней причисляются: «немитце, недоjеници — вилле, вештице и ветрови», нападая на человека, эти злобные духи пьют его очами, поедают зубами, а зубы у них остры, как серп. Силою заповедного слова заклинатель изгоняет их из головы, мозга и других частей тела и посылает туда, где не блеют овцы, не ревут коровы, не лают псы и не поют петухи, где не палят в храмах свеч и не поют священных песен. Умывая больного целебной водой — с громовой стрелки и угольев, причитывают: «иди, болю, у гору и у воду, у високе висине, у дубоке дубине, где певац не пева, где кока не кокоће». Кто заболеет грозницею, тот должен обойти вокруг вербы и прилепить к ней восковую свечу, дабы передать свою болезнь этому дереву. От костолома прибегают к следующему средству: берут калач и несут к глоговому дереву, «држећи га на оном месту, где боли», потом этим больным местом трижды потирают о дерево, с приговором: «у глог улог, а у тело одлог!» Калач оставляют на дереве, а сами уходят домой, не оглядываясь назад. — Гласник, срп. друштва, 1867, V, 166, 170, 179, 187, 194.
Стр. 80: В сербских песнях, собранных Петрановичем (стр. 48, 50), читаем:
a. Извила се (вила-нагоркин а) небу под облаке
И одлеће стрмо низ планину.
b. Ал'се вила кроз облаке виja.
Стр. 83-84:
Bиjajy се (вилы) небу под облаке,
Златне стр'jеле носе у рукама,
Те raћajy орла под облаком (ibid., 288).
Стр. 84—85, 89—90: В песне, озаглавленной «Женидба Реље Бошњанина с вилом»:
Како Рел(ь)а танко пoпиjeвa,
Планина се планиии одзива,
А долина долини одзива,
А са горе полиjеће лишће.
То зачуле на планини виле,
Jepe су се састануле биле,
На ливади коло ухватиле,
Пак окрећу коло наоколо.
Говорит им «нajcтapиja» вила: дорогие мои сестры!
Koja ћeтe мене послушати —
Да обуче крила позлаћена,
Да изиће на друм у планину,
Да дочека Рел(ь)у Бошн(ь)анина,
Извади му оба ока црна?
Вила Анћелиjа надела позлаченные крылья, вышла на широкое поле, полетела и нагнала юнака:
Бирдем н(ь)ему очи помрачила,
Помрачила, па их ископала.
— Не печалься! — говорит ему Марко-королевич; есть у меня два хорта и два сокола: побежит ли вила по земле — хорты ее поймают, полетит ли под облаками — соколы ее настигнут! И вот, когда вила была поймана, бросился на нее Марко с плетью о двенадцати концах и грозился сжечь ее на огне. Вила выпросила себе пощаду; она отдала свои крылья королевичу, собрала целебные травы, вылечила Релю и сделалась его верной любою. — Другая песня рассказывает про Янка Сибинянина: остановился он с войском на вилином игрище, и провещала ему вила из облака: удались отсюда! не то — все твое войско изгинет и тебя самого возьмут турки и замучат до смерти;
Кон(ь)'ма ћу ти траву отравати,
На jyнaкe болест натурити —
Главобол(ь)у, л(ь)уту срдобол(ь)у.
— Не боюсь! — отвечал Янко, — в облаках настигнут тебя мои стрелы, в дубравах — мои соколы, на полях — хорты, а в морской глубине златокрылая птица. Разгневалась вила,
Па се диже небу по облаке,
Те стpиjел(ь)a од бoja jyнaкe
Посред пaca y jyначко срце.
Док му трипут облећела вojcкy,
Попадаше по пол(ь)у jунаци,
Као да их громови побише.
Янко нагнал вилу, и побежденная она обещалась быть ему посестримой, помогать ему в битвах с турками и оживить его юнаков; тотчас же набрала она трав, приложила их к ранам побитых воинов — и чудо великое! все воины поднялись на ноги, начали игры и песни — словно вновь народились к жизни (Срп. н. njесме Петрановича, 245—255, 375, 387—390).
Стр. 93: Слово юдо г. Гильфердинг объясняет др.-индийским jâдac — водяное животное (Вест. Евр. 1868, IX, 201). О самовилах см. статью Верковича в Моск. Универ. Известиях 1863, III, 255-8.
Стр. 95:
Bjeтpa нема, а планина jeкнy,
Зелене се повиjаjу jеле,
Врхови им у тле yдapajy,
Док ево ти виле бродарице,
Вила паде код тиха jeзepa.
Сняла с себя «крила и окриље», оставила их на берегу и бросилась в светлые воды; пока вила купалась, Богдан Лютич похитил ее крылья и тем самым заставил ее сделаться своею женою. Вскоре после того, как родился у них сын, вздумала вила показать свое искусство в танцах, выпросила у мужа крылья,
Три пута je колом окренула,
Четврти се небу подигнула.
С той поры, как только начинал плакать ребенок, Богдан Лютич приносил его к озеру и клал у самого берега; тогда выходила из озера вила, кормила ребенка грудью, купала его и повивала пеленками (Срп. н. njecмe Петран., 377—386).
Стр. 100—101: Польское zwłoki (съвлъкы), равносильное русскому останки, указывает на представление трупа внешним покровом, одеянием, оставленным отлетевшею душою. — О погреб. обычаях Котляревского, 195.
Стр. 105: Завидя падающую звезду, приморские сербы говорят: «чья-нибудь свеча погасла!», т. е. кто-нибудь умер. Чехи утверждают, что каждый человек имеет на небе свою звезду и, когда наступит ее конец — večer, звезда слетает на землю, а человек умирает и удаляется в горние области. По болгарскому поверью, звезда и нарождается и умирает вместе с человеком. Чтобы погубить человека, вещица снимает с неба его звезду и гасит ее в колодце. — О погребал. обыч., 190-1.
Стр. 110—111: В сербской народной поэзии постоянный эпитет души — легкая: лака душа. По мнению болгар, душа по выходе из тела летит в виде птички или бабочки и садится на ближайшее дерево. В чешской Александроиде души павших в бою представляются летящими, как распущенное стадо. По закате солнца души летают на кладбищах, как голуби. — О погреб. обыч., 189-190.
Стр. 117: По мнению г. Котляревского (О погр. обыч., 21), «передавая греч. παράδεισος словом порода, переводчики желали избежать употребления языческого термина рай и для этого только слегка славянизировали греческое слово; что слово рай им было известно, это доказывается обстоятельством, что в тех же памятниках мы встречаем и его, но как бы обмолвкой, мимоходом. Род, родьство в значении геены явились: во-первых — вследствие отсутствия народного термина, который мог бы обозначить предмет, чуждый понятиям; во-вторых же — по близости и смешению двух греческих слов: γέεννα и γενεα, γέννησις = род, родьство». Мы позволяем себе не соглашаться с этим мнением почтенного ученого. Трудно доказать, чтобы термины «род» и «родьство» употреблялись нашими переводчиками бессознательно — только вследствие плохого знания греческого языка и смешения слова γέενα с γενεά; что переводчики хорошо понимали различие означенных слов — это доказывается тем, что в геене они усматривали не просто род, но род огньнный, родьство огненное или огнь родный, родьствьнный. По древлеязыческим представлениям, жизнь по смерти была жизнью в среде усопших праотцев; «умереть» значило: удалиться в то загробное царство, где собираются все отжившие родичи — и добрые, и злые = «отойти к предкам», вселиться в род. Когда, с принятием христианства, появилась необходимость резко разграничить области посмертного пребывания праведных и грешных, то переводчики предназначенную для последних геену стали истолковывать «огненным родом», а для обозначения царства блаженных приняли термин «по-рода»; на что, может быть, и были наведены случайным созвучием этого слова с греч. παράδεισος. Термин этот, однако, не удержался и сменился словом рай — вероятно, потому, что самое название рай (цветущий сад) более соответствовало понятию библейского Эдема, тогда как «порода» намекала на языческое представление о стране дедов. «Удивительно (замечает г. Котляревский), что термины род, родьство, порода придуманы разными лицами почти в одно и то же время, ибо встречаются в различных одновременных памятниках; быть может, они идут из одной школы (?), от одного учителя». Думаем, что такое удивление напрасно; употребление этих терминов объясняется тем значением, какое соединяла с ними народная речь.
Стр. 120: Душа представлялась малюткою, и потому народ любил называть ее уменьшительными именами: душка, душица, душечка. — О погреб, обыч., 190.
Стр. 121: «Vielona (Velonis — deus animarum. cui turn oblalio offertur, cum morlui pascuntur». Лит. véle — мертвец, летт. welli (муж.) и weles (женск.) — manes (De diis samagitarum, 13, 35).
Стр. 129: Сербы принимают крик гайвранов за предвестие смерти и, заслышав его, говорят: «ту ти глас, а за морем част». (Гласник, 1867, V, 195). По чешскому поверью, души усопших пасут на лугу петушков (т. е. стерегут в раю небесные блески = молнии) и с дикими гусями (мифическое обозначение плывущих облаков) свет сторожат. — О погреб, обыч., 86, 197.