Глава третья.
У распутника пресыщение не наступит даже тогда,
когда он утратит силы и саму возможность распутничать.
(Юки Явахала)
Чем ближе Мэйо подъезжал к «Свинцовым» воротам, тем труднее становилось пробираться сквозь толпу. На правом берегу ручья Ифе было некуда ступить. Мерзкие запахи гари и пота рождали во рту горький привкус. Гул возбужденных голосов раздражал и, желая отвлечься, Всадник с грустью вспоминал цветущий и благоухающий Таркс. Сложенный из металла и камня, грозный Рон-Руан с его суровыми порядками, политическими интригами, кознями и мстительностью вызывал у поморца стойкое отвращение. Ни пиры, ни девичьи прелести не могли развеять скуку. Даже позор Лисиуса принес лишь кратковременное удовольствие. Мэйо мечтал о действии, хорошей встряске и всерьез подумывал, не предложить ли Сефу выкрасть Варрона из паучьего логова, а затем понаблюдать, как лихорадит культистов и Большой Совет.
Нереус шел возле плеча Альтана, придерживая его под уздцы, и монотонно повторял:
– Расступитесь! Дайте дорогу! Пропустите!
Люди сторонились, хмуро поглядывая то на островитянина в тунике с синим легионерским кантом, то на едущего верхом поморца, одетого в доспехи Всадника и вооруженного спатой. Даже без плаща и щита юный воин казался грозным противником. Он хмурил брови, силясь разглядеть впереди высокие своды ворот и украшенные свинцовыми барельефами гигантские вазы на гранитных постаментах. Кто-то умышленно кинул камень под копыта лошади. Геллиец развернулся в сторону обидчика и покрыл незнакомца отборнейшей бранью.
– Кажется, я напрасно вылез из постели, – проворчал наследник Дома Морган, снимая с пояса тяжелую однохвостовую плеть. – Уже рассвело, а все словно позабыли о делах, и торчат тут в ожидании этого слабоумного болвана!
– Тебе не любопытно взглянуть, как станут прогонять Лисиуса? Многие запаслись гнилыми овощами – значит, будет весело! – воодушевленно сказал раб, на ходу подхватывая осклизлый булыжник.
– Ошибаешься. Здесь слишком мало стражи. Либо процессия двинется иной дорогой, либо пьянчугу выпроводят на корабле. Нам стоит вернуться к Читемо и не искушать судьбу.
– Ходят малоприятные слухи. Люди бояться голода и раздражены бездействием властей.
– Им придется потерпеть еще неделю, до следующего заседания Большого Совета.
– Гнев Веда не иссяк. Болтают, что он лично потопил корабль с маленькими племянниками Клавдия, – геллиец толкнул в спину зазевавшегося прохожего.
Мужчина открыл рот, но заприметив плетку в руке нобиля, предпочел смолчать.
– Ты говоришь так, – Мэйо сплюнул на мостовую, – словно мне нужно пойти и извиниться перед Земледержцем за то, что лишил его удовольствия потискать тридцать смазливых красоток.
– Я думаю, Растителя взволновало не прерванное жертвоприношение. Он чего-то ждет от тебя… Поступка или даже подвига во славу Богов.
– Мог бы сделать намеки менее прозрачными. Сложно угадать желания бессмертного.
– Для этого есть жрецы. Съезди к фламину, а я добегу до лагеря и сообщу декуриону Кальду, что сегодня ты пропустишь тренировки.
– Нет, – Мэйо задумчиво коснулся гривы жеребца, – в толпе, наверняка, с избытком подстрекателей. Если начнутся погромы, ты можешь пострадать. К тому же, мне претит мысль тащиться назад в одиночестве.
– Как прикажешь! – Нереус развернул Альтана. – Пока ты молишься в святилище, разреши ненадолго отлучиться.
– Я не поеду в храм, но с удовольствием послушаю, куда собрался мой верный раб.
– На рынок. Хочу купить одну безделицу.
– Какую?
Островитянин замялся:
– Браслет или подвеску с ясписом.
– О, я совсем забыл! Ты входишь в тот самый прелестный возраст, когда геллийцам уже не стыдно носить тончайшие шелка чуть прикрывающие бедра и завивать густые локоны в чарующие каскады кудрей, – ехидно засмеялся поморец. – Надеюсь, мужчина, которому посчастливиться вкусить твоей невинности, окажется хорошим наставником.
В сердце невольника вспыхнула обида. Забыв об осторожности, он дерзко ответствовал хозяину:
– Спешу напомнить, господин: ты в том же возрасте, однако избрал оружием пленительность бесстыдной наготы. Лишь не пойму – зачем? Вполне хватило бы манящего изгиба шеи, чтоб эбиссинский блудник изошел слюной. Он смотрит на тебя с холодной страстью расчетливого любовника, дарующего больше муки, нежели блаженства.
Согнувшись пополам, Мэйо захохотал, привлекая к себе ненужное внимание посторонних:
– О, Вед и сыновья его! Откуда столько ненависти к Сефу? Будь мы едва знакомы, я счел бы эту тираду монологом отвергнутого ревнивца.
– Мне тревожно за тебя, хозяин, – признался Нереус. – Именанд неспроста устроил тут соколиную охоту. Он выпустил хищную птицу на местных лисиц, и ты, по воле случая, угодил в ее когти. Припомни, как вчера бранился сар Макрин.
– Я и не ждал от него благодарности. Отцу привычнее накричать, не разобравшись в сути. Дело сделано – Лисиус больше не потревожит мою семью.
– Что питает твою уверенность в этом? Читемо говорил, за меньшие проступки Всадников переводили из Рон-Руана на границу. Только представь, каково нести там службу!
– Между снегом Тиер-а-Лога и тростником Таира, пожалуй, изберу второе.
– Второе? Жгучее солнце, ослепляющий песок и дикари-пустынники, свирепые, точно потревоженные осы…
– А север кишит медведями и узкоглазыми людоедами. Ты ловко ушел от изначальной темы, но меня не проведешь. Вернемся к яспису. Зачем он тебе?
– Хочу послать в подарок девушке, – смущенно сказал геллиец.
– Какой? – глаза Мэйо загорелись, словно у коршуна, высмотревшего в траве добычу.
– Ты вряд ли ее помнишь. Рабыня Ксантия из дома госпожи Рхеи.
– Светлая или темная?
– Рыжая.
– Тогда не помню, но жду подробностей.
Кровь прилила к щекам невольника:
– Она мне нравится…
– Сутулый пес! Скажи, почему я узнаю об этом только сейчас?
– Закон дозволяет рабу любить одного лишь хозяина. Мои чувства – прямое оскорбление тебе, господин...
– Ты мне не доверяешь! – обиженно фыркнул Мэйо. – Вот, что по-настоящему оскорбительно. После стольких лет и сотен распитых вместе амфор!
– Я старался забыть ее, – оттянув горловину туники, Нереус показал маленький шейный амулет из агата – камня, оберегающего от дурных мыслей и опьянения любовью.
– Зачем? Разве ты не испытываешь многократно воспетого поэтами восторга, легкости и подъема сил?
Геллиец печально скривил губы:
– Скорее это похоже на труд в ступенчатом колесе. Бег до изнеможения со связанными руками. Нельзя ни остановиться, ни выскочить наружу. Хоть изнуряй себя до мыла – будешь на том же месте, а цель – недостижимо далека.
– Ужасно, – Мэйо поежился. – Твое нытье способно вогнать в тоску даже Богов комедии. Когда надену легионерский плащ, получишь месяц отдыха, съездишь в Таркс и выпросишь у Рхеи ту девчонку. Соврешь, что для меня.
– Ты шутишь, господин?
Нобиль протянул рабу ладонь и тот охотно поцеловал золотой перстень Всадника.
– Кто знает, – улыбнулся поморец. – может быть, именно этого поступка ждет от меня Вед?
– Разве что, он в сговоре с Аэстидой.
– А вот и очередной намек Всевидящих! – воскликнул сын Макрина. – Кажется, сюда спешит Юба.
– Так и есть, – Нереус завел коня на возвышенность, откуда хорошо просматривались две убегающие вдаль улицы.
Мышастый жеребец мулата объехал фонтан и пер грудью на расступающихся людей. Эбиссинский юноша следовал один и расчищал путь, угрожая пешим высоко поднятой плеткой. Местный закон наделял военных правом безнаказанно теснить и сечь тех, кто вовремя не освободит им дорогу.
– Носитель ихора, уважаемый Мэйо, – крикнул внук чати Таира, – да будешь ты жив, здав и невредим!
– Как сегодня потеешь? – вежливо поздоровался наследник Дома Морган.
– Великолепно, чего желаю и тебе.
– Благодарю! Что нового?
– Меньше часа назад я имел беседу с почтенным Риксом. По его словам, «смрадный хряк» уже отбыл на нанятом «жабой» корабле.
– Фирм заплатил за корабль для Лисиуса? – осклабился Мэйо. – Кажется, коротышка встал на путь исправления или это вынужденный порыв щедрости… В любом случае, желаю лихому кутиле попутного ветра!
– Солнцеликий хотел бы встретиться с нами после полудня в саду Эрастании. Там состоятся гуляния для нобилей. Допускаются личные рабы в костюмах нимф и фавнов.
– Отлично! Я приеду! – обрадовался поморец.
«Вед милосердный! – мысленно простонал Нереус. – Опять этот царевич что-то задумал…»
Он живо вообразил себя с дурацкими рожками в волосах и козьей шкурой на бедрах среди таких же ряженых невольников, которым придется много часов развлекать хозяев танцами, музыкой и пением, изображая беззаботное веселье. Геллиец решил отбросить всякую скромность и не оставлять Мэйо наедине с эбиссинским соколом. У раба холодило грудь от смутного ощущения надвигающейся беды.
В середине последнего месяца лета установилась жаркая погода. Сад Эрастании, принадлежавший Дому Ленс, был одним из лучших убежищ от духоты и зноя. Тенистые аллеи распахивали для гостей объятья. Многочисленные пруды и каскады щедро делились свежестью. Разноцветные клумбы благоухали под ветвями каштанов, буков, молодых вишен и смоковниц.
На праздник, организованный в честь Пикса, покровителя полей и лесов, собрались нобили из столичных семей и приглашенные гости. Нарочито приветливый и любезный Мэйо легко знакомился, находя общий язык с разными людьми. Он шутил, лез в диспуты, пока наконец не приметил царевича Сефу, отдыхавшего в компании Юбы и Плато. Юноши расположились под крышей маленькой ротонды, окруженной двумя десятками статуй и земляничными деревьями. Неподалеку протекал ручей, на берегу которого среди цветущего олеандра плясали под напевы пастушьей дудочки ряженые невольники.
Шагая по аллее, разгоряченный вином Мэйо собирал с клумб оранжево-желтый букет. Нереус, в костюме фавна и с разрисованным лицом, жадно грыз сладкую мякоть инжира.
Рядом с узким мостиком стояла девочка в полупрозрачном одеянии нимфы. Поморец улыбнулся и всучил рабыне охапку цветов. На ходу приобняв малышку, геллиец поделился с ней парой винных ягод.
– Хороша рыбка! – радостно заметил нобиль, взбираясь по склону холма. – Тебе тоже подумалось, что следовало остановиться и изучить ее влажный грот, разведя бедра пошире?
Невольник наспех вытер липкие губы:
– Нет, я предпочел бы более спелый плод.
– Как вон та особа? – Мэйо кивком указал на стройную рыжеволосую женщину, внимающую напевам пастушка.
– Возможно… – уклончиво ответил Нереус. – Но не сегодня.
– Почему?
– Хочу побыть с тобой.
– Сомнительная радость, достойная глупца! – рассмеялся поморец. – Ты неотступно следуешь за мной с полудня и явно заскучал. Пока длится праздник, повеселись на славу. Пляши, стирая ноги в кровь! Сношайся до изнеможенья члена! Живи, отдав забвению невзгоды!
– Гонишь прочь, будто надоевшую собаку?
Нобиль схватил раба за шерстяной пояс, удерживавший козлиную шкуру, рывком притянул к себе и, ощутив на лице чужое сбивчивое дыхание, твердо произнес:
– Я пытаюсь заботиться о тебе, кретин. Проваливай и не показывайся на глаза до темноты.
– Мэйо…
– Разговор окончен! – благородный юноша с такой силой отпихнул геллийца, что тот едва устоял на ногах. – И если посмеешь вернуться трезвым, высеку плеткой!
– Я тоже пытаюсь заботиться о тебе! – обиженно выкрикнул Нереус. – Только слово раба – ничто против лживых речей царского наследника.
– Это перешло уже все границы, – рассерженный поморец скрестил руки на груди. – Прояви наконец уважение к Пиксу, пока он не наслал на тебя кару, отняв мужскую силу!
Островитянин склонился перед хозяином, который в ответ показал неприличный жест и, не оглядываясь, проследовал к ротонде.
Сокол Инты, внимательно наблюдавший за безобразной сценой ругани, встал с лавки, чтобы первым приветствовать Мэйо:
– Мир тебе, храбрый воин, внук Веда, хранитель ихора!
Сын Макрина порывисто обнял Сефу и звонко поцеловал в загорелую шею:
– И вам мир, благословенный Тином, Немеркнущий Солнцеликий Владыка!
– Ты зря кричал на раба. В такой праздник не следует портить настроение из-за непокорности глупых животных.
– Прежде он никогда не вел себя столь отвратительно, – поморец досадливо скривился. – С чем это связано, ума не приложу.
– Позволь дать дружеский совет, – Юба наполнил вином кубок и протянул Мэйо. – Если твой раб хотя бы заикнется о Пауке, вели без промедления швырнуть гнуса в эргастул[1].
– Прости? – наследник Дома Морган поперхнулся от удивления. – Хотелось бы услышать больше.
Кивнув, мулат продолжил:
– Не для чужих ушей. У понтифекса Руфа – тысячи сторонников средь черни и скота. Жрец-араней обещает им после смерти покой и избавленье от страданий. За такие щедрые посулы звери готовы драться на улицах и резать собственных хозяев. Мы размышляем, как воспрепятствовать культистам, проявив благоразумие и осторожность.
– А почему нельзя открыто обвинить Руфа на Совете? – Мэйо наградил многозначительным взглядом молчавшего Плато.
Рыжеголовый алпиррец был непривычно тих и подавлен. Он отвернулся с болью в глазах, так и не проронив ни звука.
Сокол Инты мягко опустил ладонь на плечо поморца:
– Не мерь глубину ручья двумя ногами разом. Дождемся шагов от Фостуса и Алэйра. Потом решим, как выбить с доски Руфа и Варрона.
– Вы забыли упомянуть Лукаса, царевич.
Сефу сплел пальцы и оперся на них подбородком:
– Лукас мертв, Мэйо.
– Что?!
– Народу сообщат позднее. Я полагаю, завтра. Убили калеку, его мать, конкубину[2] и приемного сына.
– Вед Всемогущий! – наследник Макрина выплеснул остатки вина из кубка. – Кто мог решиться на такое?
– Многие, – Сокол брезгливо наморщил нос. – Игра становится увлекательнее и опасней. Сегодня вновь придется швырять на стол тессеры[3]. Ты готов, дитя морей?
– Конечно, Парящий Над Пустынями!
– Наш спор, – напомнил Сефу. – Победа за тобой, если сумеешь заручиться благосклонностью всего одной красотки.
– Надеюсь, жены Фирма. Давно хотел зарыться в ее складки.
Царевич вытянул губы трубочкой, издав звук, означавший высшую степень пренебрежения:
– Какие складки? Там вытоптанное поле, сухое и жесткое, будто задница слона.
– Испробовали лично? – Мэйо вальяжно развалился на лавке.
– Доверил Юбе.
Мулат оскалил зубы и хлебнул приправленного имбирем пива, которое эбиссинцы называли хенкет.
Воспользовавшись паузой, отпрыск Макрина повернул лицо к Плато:
– Мы до сих пор даже не поздоровались.
– Извини, – алпиррец сжал пальцами виски. – Отец запретил мне общаться с тобой и грозит переводом в другую коллегию.
– Нет! – Мэйо рывком передвинулся к расстроенному парню и, обхватив его за плечи, принялся быстро нашептывать в ухо. – Брюзжанье стариков не охладит наш пыл. Молчи, пускай говорят тела, прикосновенья рук и музыка из тех кустов. Давай сейчас, пока она зовет в стремительную пляску.
– Ты хочешь этого? – смутился Плато.
– Сильнее, чем присунуть Аэстиде.
Алпиррец расхохотался, шлепнув ладонью по едва прикрытому туникой бедру собеседника.
– Решайся! – подначил Мэйо. – Один раз…
– Пошли! – сын Плэкидуса вцепился в запястье поморца и выволок юношу из ротонды, на ходу срывая с себя одежду.
– Сумасшедшие! – крикнул им вслед Сефу. – Боги превратят вас обоих в сильванов!
Он промокнул пот со лба и неотрывно следил, как два почти голых нобиля, вздумавших примерить роли гистрионов[4], разминаются на небольшой, но сравнительно ровной площадке. Парни вскидывали руки, хлопая в ладоши, наклонялись, двигаясь по кругу все быстрее. И вот, увлеченные танцем, молодые люди начали высоко подпрыгивать, изгибаясь в развратных позах. Мэйо присел и стал крутиться на носках так быстро, словно летящее с горы колесо, а затем повторил тот же трюк, скача по траве на коленях. Плато аплодировал ему, ритмично мотая головой.
Пляска захватила юношей и они потеряли всякую осторожность, принявшись кувыркаться в воздухе, точно акробаты. Сокол опасался, что кто-нибудь из его соратников рухнет теменем вниз и поломает шею, но этого не случилось. Душой Сефу был с ними: в беззаботной круговерти мысленно касался их острых локтей и загорелых лодыжек, пьянел от одного вида сияющих глаз и никак не мог успокоить заходящееся в восторге сердце.
Спонтанный и весьма непристойный кордак удался на славу. Довольные успехом Мэйо и Плато, тяжело дыша и счастливо улыбаясь, вернулись в ротонду.
– Впечатляюще! – похвалил наследник Именанда.
– Теперь я готов лечь хоть с демоницей, – заявил поморец.
– Уверен? – в глазах эбиссинского царевича блеснули коварные искры.
– Да.
– Хорошо. Ее семейное имя Хонора. Младшая сестра Лориссы, супруги Неро.
– Что нужно узнать?
– Для начала просто заставь ее возжелать тебя, – Сокол Инты помедлил. – И учти, Хонора дружит с Видой. Поаккуратнее в выражениях, не спугни эту голубку.
– Считайте, победа у меня в кулаке, – пренебрежительно хмыкнул Мэйо.
В желтой столе, скрепленной на плече золотой фибулой, Хонора казалась иволгой, присевшей отдохнуть среди пышных кустов роз. Девушка забросила ноги на садовую скамейку, прикрыв их краешком тонкой накидки. Темнокожая рабыня обмахивала хозяйку веером. Два афарца-сателлита[5] словно вросли в землю между благоухающими клумбами.
Мэйо подошел ближе и, когда рон-руанка отвлеклась от чтения книги, принялся бесцеремонно разглядывать женские прелести свояченицы Неро. Она была невысока ростом и обладала аппетитной фигурой, которую украшала легкая полнота. Зеленые глаза смотрели озорно и дерзко. Волосы песочного цвета, прикрытые бисерной сеткой, ниспадали почти до талии. Поморец оценил манящую белизну кожи, мягкую линию плеч и тонкие запястья Хоноры. Но главным ее достоинством нобиль счел удивительную подвижность губ. Они то дарили улыбку, то сжимались в ниточку, на миг сделавшись азартными, настороженными или дружелюбными. Юноше почему-то взбрело в голову, что у них – непременно вкус персиков. Мэйо захотелось по-хулигански растрепать высокую прическу столичной обольстительницы и взять ее не в траве или на ложе, а прямо посреди палубы рассекающего волны корабля, чтобы рядом кричали чайки и возбужденные зрелищем гребцы.
Эта дерзкая мысль тотчас отразилась на лице нобиля, вызвав у Хоноры легкий испуг. Она кокетливо захлопала длинными ресницами, всем существом содрогнувшись от той властной самоуверенности, что читалась в угольно-черных глазах чужака.
– Я вас не потревожил? – вкрадчивым голосом спросил он, бесцеремонно вторгаясь в облюбованный рон-руанкой уютный закуток парка и явно напрашиваясь на более тесное знакомство.
– Кого-то ищите? – Хонора тоже предпочла обойтись без потока витиеватых любезностей.
– Да. Обронил кусочек счастья. Позвольте взглянуть, вероятно, он у ваших ног.
Девушка начала догадываться, кто перед ней, и мигом устремилась из обороны в наступление:
– О, эта шутка седа, как лунь. Придумайте хоть что-нибудь иное.
– Легко. Очутившись среди догорающего лета, в поисках тепла я заглянул сюда случайно, доверив белым бабочкам стать моими проводниками.
– Вам известно, что бабочки – это лепестки цветов, сорванные дуновением бриза?
Нобиль улыбнулся:
– Конечно. В Геллии их называют символом любви и дарят избранницам, перед тем, как признаться в чувствах. А мой народ верит: если шепнуть мотыльку сокровенное желание и отпустить в небо, все задуманное исполнится.
– Мэйо из Дома Морган? – Хонора поставила босые ступни на землю. – Ты переврал известную легенду. Островитяне кладут в ладонь любимого человека бабочку, когда хотят отдать ему самое ценное – душу. Мало кто способен на такой подвиг.
– Благодарю за разъяснение. Не ожидал, что слава настолько обогнала меня.
Рон-руанка засмеялась, прикрыв рот ладошкой:
– Да, Вида не скупилась на рассказы о вашей встрече.
Поморец в раздумьях поскреб затылок:
– У нас имело место легкое недопонимание…
– Сочувствую, – ласково промолвила кокетка и вдруг ее голос сделался тверже кремня. – Теперь всем знатным девушкам столицы известно, что Всадник Мэйо – гнилой червяк, поморский слизень, трусливый дромедар. Одетый словно воин, он боится боли, как нетопырь – света. Косноязычен и неуклюж, даже любимого раба он целовал столь гадко и нелепо, будто в первый раз. Тот, кто по долгу службы, обязан вставать грудью на мечи врагов, сбежал, дрожа в коленях, от прикрытого кожей деревянного жезла. Конечно, слухи преувеличены стократно, но думаю тебе полезно знать: рассердив женщину, готовься к бою с драконом, чей язык – злоба, а дыханье – яд.
Краска прилила к щекам нобиля. Усилием воли подавив вспышку гнева, он сдержанно ответил:
– Дай мне малейшую возможность опровергнуть коварные наветы, и ты узнаешь совсем другого Мэйо.
– Провинция… Чудовищная скука… – Хонора походкой лисы шагнула к наследнику Макрина. – Мужчина берет женщину, словно бык покорную телку. Она мычит и стонет в такт громкому сопенью, что приближает рев торжества. Однообразно. Пресно. Нудно. В трактате «О любви» ты изучил лишь первую страницу, а помышляешь себя тонким знатоком. Трясешься, боясь расстаться даже с крошками пыльцы, не то что с целой бабочкой. Самопожертвование, Мэйо. Тебе известно это слово?
– В угоду Пиксу укажи алтарь и я залезу на него всем телом.
– Забава с баубонами по нраву Виде и Креону. Я обожаю кое-что послаще.
– Прекрасно! – ухмыльнулся нобиль. – Готов поспорить, мне придется ублажать какого-то зверька. Барана, пса или козла?
Девушка набросила ему на плечи шелковую накидку:
– Не говори чепухи! С животными пусть развлекаются животные – рабов в избытке. Мы – люди, и должны познать иные грани удовольствия, – соединив края накидки у пояса юноши, рон-руанка повела его за собой к пристани.
Мэйо хранил молчание, напряженно обдумывая, как лучше поступить.
– Твое имя значит «море», верно? – Хонора напомнила нобилю сон о зеленогрудых сиренах, увлекающих добычу в жадную пучину. – Я хочу послушать, как ты кричишь. Говорят, когда поморцам не хватает воздуха, на их шеях открываются жабры. Ни разу этого не видела.
– Я тоже, – украдкой вздохнул наследник Дома Морган.
– От боли у многих темнеют глаза, – воодушевленно продолжила девушка, – Твои и без того – густо-черные. Они – как зеркала, отлитые из страданий…
Озарение пришло внезапно. Он понял, что нужно делать. Прежде всего, перестать слушать ее болтовню. Поморец давно приметил: зачастую женщины пытаются наказать мужчин молчанием. Нет, тишина – это благословенный дар. Худшей кары, чем многочасовое суесловие, пустые вопросы и резкая перемена тем, сложно вообразить.
Мэйо не умел быть покорным и терпеливым. Накапливая раздражение, он превращался в абсолютно неуправляемого зверя. Оставалось только распахнуть клетку и выпустить бестию на волю.
Хонора не желала подчиняться. В мечтах она была подобна богиням-воительницам и швыряла молнии, храбро вступая в схватки с земными мужчинами…
Они схлестнулись на закате, у прибрежной полосы двумя могучими, безжалостными стихиями. И Мэйо закричал, когда нарождающаяся шквальная буря подняла волны до внезапно потемневшего неба, рассекаемого белыми всполохами.
Поминутно прикладываясь к глиняной кружке, Нереус пил дешевое, щедро разбавленное вино. Собравшиеся вокруг костра невольники – фавны и нимфы – наперебой хвалили пойло Дома Ленс. Привыкшим к воде и уксусу рабам напиток действительно казался волшебным нектаром. Геллиец, милостью Мэйо успевший перепробовать сотни дивных зелий, мог побиться о заклад, что хозяин, случись кому-либо подать ему такую дрянь, немедля помочился бы в амфору и вынудил бы наглеца осушить ее до дна.
Островитянин хотел быстрее напиться, поэтому не ел даже хлеб. Проглоченная без меры жидкость давила на желудок, но голова по-прежнему оставалась ясной. Это угнетало еще больше. Нереус краем глаза следил за пирующими, музыкантами, плясунами, обнимающимися парочками и теми, кто предавался любви во славу Пикса. Охваченные похотью рабы не гнушались скакать на поляне голышом, звонко хлопая друг друга по задам и ляжкам. Иные исторгали съеденное, стоя на четвереньках. Карлики и карлицы, толкаясь, сыпали густой бранью и визжали, точно поросята.
Сунув полено в костер, геллиец с грустью подумал, что это красивое место, где еще утром тянулась к небу трава и пели непотревоженные птицы всего за несколько часов превратилось в вытоптанный, загаженный и облеванный клоповник. Сидеть тут было мерзко, уйти – нельзя. Вечер наползал до одури медленно, словно в его колесницу запрягли четверик улиток. Мэйо не звал к себе. Он остался за незримой границей, отделявшей богатых от бедных, людей от скота.
«Пока не отыщут способ клеймить души, их будут попросту калечить, – размышлял островитянин. – И даже не со зла. От скуки, из любопытства и извращенного наслаждения, с которым ребенок отрывает крылья бабочкам…»
Не по годам приметливый и рассудительный, Нереус видел многие детали, отнюдь не добавлявшие праздничного настроения. Осоловелые глаза рабов были пустыми и блеклыми. Тела нередко покрывали шрамы, синяки и следы ожогов. У кого-то недоставало пальцев, иной хромал.
– Почему ты такой грустный? – спросила высокая шатенка, опускаясь на землю рядом с островитянином.
– Лето кончается. Не люблю осень.
– Осень – хорошее время. Сытное. Скоро букцимарии. Мы будем целый день как господа.
В Тарксе не отмечали этот праздник и геллиец совсем позабыл о нем. На родине Нереуса букцимарии могли длится до трех дней. В домах вешали цветочные гирлянды. Женщины, вне зависимости от положения в обществе, надевали пестрые платья, украшения и венки. Мужчины лили на жертвенники мед, благовония, вино и пировали, распевая фесценнины[6]. Главной особенностью торжества было то, что хозяева и невольники практически менялись местами: нобили прислуживали своим рабам, которым дозволялось нещадно бранить владельцев.
Едкая улыбка тронула губы Нереуса. Он решил непременно воспользоваться удобным случаем и высказать все накопившееся поморцу, обложив его такими крепкими словами, которых благороднорожденный ритор отродясь не слышал.
– Я рада, что сумела повеселить тебя, – сказала темно-русая нимфа.
– Спасибо, – геллиец сорвал цветок и преподнес незнакомке. – Живи в здравии и благополучии.
– Твой земляк, вольноотпущенник Теламон, говорит речь у старого грота. Я боюсь идти туда одна через ручей Лилий…
– Для меня радость стать провожатым и охранять такую красивую девушку.
– Гликка, – она смутилась не понарошку, безо всякого кокетства, подкупая этой простодушной искренностью.
– Нереус, – островитянин отдал пламени несколько поленьев и поднялся на ноги. – Пошли.
Узкая аллея тянулась от западного берега озера вниз по склону холма. Среди каменных глыб зиял черным провалом вход в рукотворную пещеру. Оратор и десяток невольников-слушателей расположились на валунах.
Теламону было за тридцать. Его курчавые пряди тронула ранняя седина. Мужчина рассуждал о зле, резко выбрасывая вперед мускулистую руку. Угловатое лицо вольноотпущенника несло на себе печать мрачной непоколебимости. Внимавшие витию рабы сидели тихо, не шевелясь. Гликка прокралась на цыпочках и заняла широкий камень как раз напротив грота. Нереус проследовал за ней и устроился сбоку, сомкнув руки на тонкой талии девушки.
– Жадность нобилей нельзя насытить, потому что Старые Боги создавали их по своему подобию: злыми, порочными и мстительными. Мы взываем о помощи, но Бессмертные остаются глухи к мольбам. Они требуют даров: золота и мяса. Если раб положит на весы всего себя, а богач загонит в чашу быка, известно, чья жертва перевесит. Наша жизнь, как облачная ночь. Лишь изредка мелькнет звезда и тотчас гаснет в непроглядном мраке. Даже смерть не оборвет мучений, – Теламон сжал кулаки. – Кто здесь бродил, подобно тени, того ждет вечная дорога по землям Мерта в слезах, отчаянье и безмолвии. Вот вся награда за покорность, пролитые пот и кровь.
Выдержав паузу, оратор продолжил:
– Веками мы носили черные одежды безысходности. И вот свершилось чудо! В мир пришел молодой Бог, многоногий и многоглазый. Афары зовут его Ананси, а мы говорим – Паук! Он принес людям огонь. На ковре из паутины Он способен подниматься к небу. Тот, на кого Он укажет в гневе – зачахнет от болезней, а угодный – исцелится от самых страшных недугов. Паук судит нас по делам. Услышавший его волю обретет счастье. Когда закончится путь служения, Паук призовет каждого и укутает белым саваном. Не будет печали, боли и страданий. Только отдых, вечный покой и светлые сны. В них вы увидите, как исполняются сокровенные желания, побываете в другом мире, где нет цепей и ошейников. Кокон – это последний одр тела и колыбель души.
Гликка прижалась к Нереусу, опустив голову на крепкую грудь юноши.
– Паук добр, щедр и милосерден. Он сказал: «Верьте и следуйте зову!», – Теламон улыбнулся слушателям. – Он приведет с собой Четырех. Первым будет Наставник. Его имя нам известно – Плетущий Сети, понтифекс Руф. Вторым явит свою мощь Воин, великий Восьмиглазый. Третьим станет Создатель, и сотворит из тлена – Четвертого или Непостижимого. Когда это случится, Зло падет, умрут Старые Боги и наступит Новая эра, царство Паука.
Голос проповедника зазвучал тише:
– Сейчас Старые Боги и их потомки чрезвычайно сильны. Приближается великая война. Многие падут в сраженьях. Услышав зов, нам придется взяться за мечи и убивать. Если мы сплотимся в единое войско против «отрицающих», дети увидят Создателя, внуки – Непостижимого, а правнуки лягут пировать за столами изобилия. Ради них я призываю вас быть стойкими. Потечет кровь, прольются слезы, тысячи останутся непогребенными. Эта жертва не для Паука. Она – вынужденная плата. Подумайте и ответьте себе: кто вы – безликие тени или творцы будущего!
– И кого нам предстоит убивать? – нахмурился Нереус.
Оратор подарил рабу взгляд полный отцовской благосклонности:
– Всех «отрицающих» Паука.
– Мой хозяин – полубог, наследник Веда. Когда закончится его земная жизнь, крылатые кони вознесут господина в Небесные чертоги, на пир Туроса. Поспорю с любым, что вино и девы будут ему милее вечного лежания в коконе. За эту слабость и охоту к развлеченьям я должен, презрев закон, поднять клинок на нобиля?
– Да, юный друг, – Теламон сделал скорбное лицо. – Твой владелец – с рождения носитель Зла. Он – тьма, жестокий зверь. Его природу не побороть, не изменить. Пусть лучше пирует с Туросом, чем истязает чужие тела и души.
– Мы столько лет… Плечом к плечу… – Нереус ощущал, как от вина начинает шуметь в голове и заплетаться язык. – Почти… одна семья.
– Есть много способов бескровного и безболезненного умерщвления, – сказал проповедник. – К примеру, кубок яда. Это гораздо лучше растерзания толпой, забивания камнями или распятия на кресте. Ты окажешь господину услугу и воздашь последние почести, если считаешь его достойным такого обращения.
– Я считаю его достойным наилучшего обращения! – сын торговца пряностями вскочил с камня, шатаясь и размахивая руками. – И никто не вправе лишать Мэйо жизни! Он часто несет чушь, когда напьется, однако до такого бреда не доходит! Мой господин – не зверь и не убийца! А вы – чудовища, культисты уродливого Бога! Надеюсь, он проглотит вас и на веки превратит в дерьмо!
Нереус, как рассерженный лось, проломился через кусты, невнятно бубня и сквернословя. Осмотревшись, он понял, что забыл дорогу к ротонде и двинулся наугад, в обход небольшого павильона со сводчатым куполом.
– Хозяин! – во все горло проорал невольник. – Господин Мэйо!
Блуждая по зарослям, геллиец несколько раз падал. Он скатился в какую-то яму и остался лежать на спине, глядя в закатное небо:
– Господин Мэйо!
Поморец бесшумно возник на краю оврага. Нереус замолк. У него отвисла челюсть от удивления. Лицо и руки брюнета покрывали кривые царапины. На шее виднелось множество синяков и засосов.
Отпрыск Дома Морган упреждающе выставил перед собой ладонь, когда островитянин попытался вымолвить хоть слово:
– Ни звука! Ты, жалкий негодяй, отказавшийся воздать положенное Пиксу, и мне пришлось стараться за двоих!
– Я верю, но кто возлег с тобой, господин? Терновый куст? Афарский пустынный кот?
– Тигрица по имени Хонора. Если сейчас же встанешь, то расскажу подробности, – Мэйо схватил раба за одежду, помогая вылезти из ямы. – Вед Всемогущий, да ты нажрался в слюни!
– Во славу Пикса…
– Фал[7] ему в зад! Я еле слез с нее. Сочная ведьма, да икнется ее рогатому супругу!
Геллиец сжал плечо хозяина:
– Неужто полубог влюбился?
– Нет, сбереги меня кварц от пагубной напасти. Просто хочу еще раз войти в эту реку.
– Сегодня?
– Дай отдышаться. Завтра. Через неделю. Как повезет.
– Не помню, чтобы ты с кем-то проводил две ночи кряду.
Поморец расплылся в счастливой пьяной улыбке:
– Взрослею. К тому же я еще ни разу не тискал демониц.
Увлеченный беседой, Нереус старался поскорее забыть о паукопоклонниках и их страшных идеях. Когда он смотрел на нобиля, в груди разливалось приятное тепло. Островитянин думал, что никакие посулы или угрозы не убедят его причинить вред этому веселому, славному парню.
Рабы расставили в саду высокие плетеные кресла. Понтифекс Руф уселся под раскидистой яблоней, прислонив посох к ее шершавому стволу. Храмовник задумчиво перебирал четки. Наблюдая за ним, Варрон мысленно сравнивал культиста со старым вороном, клюющим горох.
Эбиссинец Тацит в тонком схенти напомнил взысканцу белого ибиса. Эти священные птицы ежегодно прилетали в дельту Инты перед началом разлива, возвещая о приходе воды. Река несла жизнь, а Восьмиглазый – смерть. Он перебросил через локоть прозрачный синдон и глядел вдаль пустыми, стеклянными глазами.
Третий участник собрания паукопоклонников – легат Джоув – в полном военном облачении и при оружии схватился за подлокотники, будто кречет за колодку. Спустя некоторое время брюнет снял шлем. Взгляд Варрона привлекли крупные капли пота на лбу мужчины. Он сильно нервничал, но старался не выдавать этого.
Сегодня ликкиец осмелился примерить цвет воинов, отдав предпочтение короткой красной тунике. Плетущий Сети не рекомендовал взысканцу носить что-либо напоминающее о крови и убийствах во избежание пересудов. Варрон не хотел забывать случившегося. За дни, проведенные в храме, он несколько раз перечитывал легенду о фениксе – птице, победившей смерть. Этот символ возрождения тела и очищения души буквально преследовал юношу.
– Я рад приветствовать вас, – начал Руф. – Паутина крепнет, и мне отрадно видеть, как сплетаются нити. Поведай о своих снах, Тацит. Что ныне угодно Пауку?
– Скоро разразится буря и песок укроет Сокола желтым саваном, – проскрипел эбиссинец.
Варрон вздрогнул, понуро опустив голову.
– Сефу Нехен Инты, – понтифекс громко щелкнул четками. – Храбрый юнец наделен талантом умело расставлять фигуры на доске. Он ловко выбил с поля Лисиуса. Поступил именно так, как я ожидал. Но время его охоты вышло. Птице пора, смежив веки под клобуком, отправиться назад к Именанду.
– Вы предлагаете отпустить ценного заложника? – удивился Джоув.
– Он думает, будто оказывает влияние на Большой Совет, – улыбнулся Руф. – Еще один самоуверенный щенок. Мы уже определили, кто получит венец. Теперь Сефу и его прихвостни станут только мешать, путаясь у меня под ногами. Все, для чего он нужен – передать наместнику правильные слова, которые обеспечат Рон-Руан зерном.
– И как вы понудите его к этому? – легат промокнул испарину.
Плетущий Сети прищурился из-за внезапно упавшего на лицо со<