Антон Кемпинский
"Экзистенциальная психиатрия" является антологией эссе, посвященных пограничным проблемам философии, психопатологии, социологии и психологии, анализу человеческого поведения. Кемпински был одним из первых исследователей, которого заинтересовали психологические проблемы бывших узников фашистских лагерей смерти.
ОТ РЕДАКЦИИ
Автор предлагаемой вашему вниманию книги Антон Кемпински (1918-1972)- выдающийся польский психиатр и одновременно оригинальный философ. В 1939 году студент медицинского факультета Ягеллонского университета в Кракове, А. Кемпински стал солдатом польской армии и принимал участие в первых сражениях второй мировой войны. После разгрома Польши он вместе с отступающими польскими частями оказался во Франции, где после вступления ее в войну служил артиллеристом. После поражения Франции он попал в Испанию, где был интернирован в концентрационный лагерь. В 1943 году Антон Кемпински оказывается в Англии, где служит пилотом в Королевском воздушном флоте.
Сразу после войны Кемпински окончил медицинский факультет Эдинбургского университета, затем еще год проходил стажировку в британских психиатрических клиниках. После возвращения в Польшу и до своей смерти работал в психиатрической клинике медицинской академии в Кракове, а с 1969 года стал ее руководителем.
Получив докторскую степень и диплом профессора, Кемпински преподавал психиатрию на медицинском факультете и, одновременно, вел свой курс на философском факультете.
В Польше он первым использовал новые гуманистические направления в психиатрии и психотерапии.
В своих научных работах, очень скоро получивших мировую известность, Кемпински охватывал широкий круг проблем, относящихся не только к психопатологии, нейрофизиологии, нейрофармакологии, но и к философии, этнографии, психологии, социологии.
Кемпински был настоящим ученым-энциклопедистом, т. е. тем типом ученого, который почти утерян в наше узкоспециализированное время. Глубокие знания и удивительная широта научных интересов позволили ему в своих работах использовать информацию из различных научных направлении (психопатологии, психологии, философии, этнографии, физики и др.). Его статьи и книги отличаются удачным подбором аргументов и примеров, оригинальностью и проницательностью описания ситуаций и феноменов, прозрачностью стиля и силой убеждения.
Кемпински является автором около ста научных статей и следующих книг: <Ритм жизни>, <Психопатология неврозов>, <Шизофрения>, <К психопатологии сексуальной жизни>, <Меланхолия>, <Страх>, <Психопатии>, <Познание больного>, <Основные проблемы современной психиатрии>. Почти все эти книги написаны автором в течение последних двух лет жизни, когда Кемпински был смертельно болен. При его жизни успела выйти в свет только <Психопатология неврозов>. Перед смертью он успел прочитать и отредактировать гранки еще двух своих работ: <Шизофрения> и <Ритм жизни>. Книга <Психопатология неврозов> была издана на русском языке в 1976 году и сразу стала библиографической редкостью.
Предлагаемый вашему вниманию сборник <Экзистенциальная психиатрия> представляет собой антологию эссе, посвященных пограничным проблемам философии, психопатологии, социологии и психологии, анализу механизмов возникновения и развития патологических форм человеческого поведения.
Следует заметить, что Кемпински был одним из первых исследователей, которого заинтересовали психологические проблемы бывших узников фашистских лагерей смерти. После нескольких лет исследований он обобщил этот исключительно богатый материал в следующих работах: <Anus mundi>, <Кошмар>, <Освенцимские рефлексии>, <Психопатология власти>, <К психопатологии сверхчеловека>, <Рамна>, <КЛ-синдром> и др. В этих работах Кемпински показывает, каким образом в концлагере подавляется <рефлекс свободы> у человека и он превращается в <автомат>. В отличие от многих психологов Кемпински считает, что большинство фашистов, реализовывавших программы уничтожения <неполноценных> с их точки зрения народов (евреев и др.) не были садистами или психически больными людьми. Они были продуктами всей тоталитарной системы Третьего Рейха, превращавшей людей в узко запрограммированных <зомби>, способных, не задумываясь, реализовывать самые бредовые идеи своего вождя.
Представляют интерес и другие, весьма актуальные для нашего времени работы: <Dulce et decorum>, посвященная психологической проблеме героики и героизма в ее исторической динамике; <No more Hiroshima>, <Страх> и др. В ряде работ, посвященных психотерапии и психологии (<Психические травмы>, <Психотерапия>, <За и против экзистенциальной психиатрии> и др.) Кемпински проводит глубокий анализ различных подходов к решению различных проблем человеческой психики. Сам автор глубоко убежден, что господствовавшее долгое время картезианское разделение психики и сомы не соответствует действительности и тормозит развитие психологии и психопатологии. Использование этого принципа на современном уровне приводит к потере целостного представления о человеке, который рассматривается как сумма клеток и различных биохимических показателей. Кемпински является убежденным сторонником системного (холистического) подхода, который позволяет рассматривать человека как феномен или, выражаясь языком кибернетики, как сверхсложную, самоорганизующуюся, самообучающуюся систему. С большим интересом читается эссе <Комплекс господа Бога>, в котором представлен феноменологический анализ этого варианта острого психоза и его патологических механизмов.
Работы Кемпински написаны блестящим афористичным языком, излишне не перегруженным терминами, а идеи, высказанные в них, настолько актуальны и современны, что иногда даже не верится, что автор писал их более двадцати лет назад. Кемпински сумел опередить свое время и заглянуть в будущее, а это удавалось только очень немногим исследователям.
Редакция надеется, что эта книга вызовет интерес не только у психологов, философов, социологов, психотерапевтов, но и у широкого круга читателей.
<ANUS MUNDI>
Что же это за монстр - человек. Что за диковинное создание, что за чудовище, что за клубок противоречий, что за чудо! Судья всех вещей - неразумный червь земной; ревнитель истины - воплощение неуверенности и ошибок; гордость и выродок вселенной.
(Паскаль <Мысли>)
Гейнц Тило, врач освенцимского гарнизона СС, в разговоре с Кремером определил этот лагерь как <Anus mundi>. Это определение было, как можно догадываться, с одной стороны, выражением отвращения и ужаса, какой вызывал в каждом наблюдателе концентрационный лагерь, а с другой стороны, обосновывало существование лагеря необходимостью очищения мира. Мотив очищения - katharsis, существенный в жизни каждого человека, несомненно, играет немалую роль в жизни обществ.
В гитлеровской концепции лагеря смерти, помимо непосредственной политико-экономической цели, состоящей в максимально эффективном и дешевом уничтожении врага, имели более глубокий смысл; таковым было очищение германской расы от всего того. что не соответствовало идеалу германского сверхчеловека. Здесь грезилось далекое видение мира людей красивых, сильных, здоровых, мира, в котором не было бы места для больных, калек, психически ненормальных, испорченных еврейской или цыганской кровью.
Ради этой <прекрасной> цели надо было пройти через отвратительные ужасы концентрационных лагерей. Не удивительно, что служба в лагере, приравнивалась к фронтовой службе, хотя, конечно, эсэсовцы предпочитали быть героями в лагере, нежели на фронте. Закон сохранения жизни, в общем, сильнее идеологии; еще лучше, если возвышенной идеологией прикрывать собственную трусость. Встречались, однако, такие, правда, немногие, которые не выдерживали мерзости службы в концлагере и выбирали фронт или самоубийство. Большинство успокаивало себя алкоголем или чувством хорошо выполненного долга и великой идеи.
Способность преобразовывать окружающий мир, которую можно считать специфически человеческой чертой, вмещает в себя огромный диапазон противоречий в природе человека. Они порождают героизм, святость самопожертвования, искусство и науку, но также жестокость, издевательство человека над человеком, насилие и убийство. Чтобы изменить облик мира, проводятся войны; людей истязают в тюрьмах и лагерях. Что не вписывается в структуру, которую хотят навязать окружению, то становится чужим и враждебным и подлежит уничтожению.
В биологии известно явление прививки чужой структуры. Вирус может атаковать бактерию. Его генетический материал - ДНК (дезоксирибонуклеиновая кислота) попадает внутрь бактерии, овладевает ее биохимической <машинерией> так, что в течение нескольких минут она начинает производить сотни новых вирусов, идентичных захватчику. Бактерия продолжает жить, но ее структура уже иная: вместо собственных ДНК ее биохимическими процессами управляет ДНК вируса; хотя по видимости та же самая, бактерия в действительности перестала быть собой, утратила свою собственную структуру и тем самым свою идентичность.
Аналогичное явление, хотя на уровне интеграции несравнимо высшем, можно встретить в жизни человека, когда захваченный какой-то идеей, вначале чужой, а затем самой что ни на есть собственной, он все для нее посвящает, ничего, кроме нее, не видит, готов за нее отдать жизнь свою и чужую (в общем, чужую легче). Подобно упомянутой бактерии, человек утрачивает свою идентичность; его мысли, чувства, действия перестают быть выражением его личности, но становятся отражением структуры, принятой извне. Люди, охваченные одной и той же идеей, становятся похожими, как близнецы; социальная дифференцированность уменьшается, зато возрастает эффективность в том смысле, что все стремятся к одной и той же цели, ничего, кроме нее, не видя. Человек, не разделяющий той же самой идеи, препятствует ее реализации, становится врагом, мешающим предметом, который необходимо убрать с дороги. Величие цели - здесь речь не об ее объективной ценности, но о субъективной, как ее чувствуют одержимые ею - определяет принцип: цель оправдывает средства. Ибо, если кто-то все посвятил идее, то он полагает, что и все вокруг него также должно быть посвящено этой идее.
<Хаос>, <клубок противоречий>, <неразумный червь>, <воплощение неуверенностей и ошибок>, будучи захваченным какой-либо идеей и, вследствие этого, утрачивая себя, получает взамен порядок, цельность, ясность и уверенность. Чем больше в человеке внутренняя раздробленность, чувство слабости, неуверенности и страха, тем сильнее стремление к чему-то, что вернет цельность, даст уверенность и веру в себя (собственно не столько в себя, сколько в идею, которая замещает <Я>). Отвращение к самому себе компенсируется образом себя как героя-приверженца идеи. Чувство групповой связи увеличивает аттрактивную силу этой фиктивной модели. Человек стоит перед альтернативой: быть таким, как другие, либо не быть вообще. Ибо не быть таким, каким быть диктует идеология, значит поставить себя в ряды ее врагов, что равнозначно приговору к уничтожению. Между приверженцами одной и той же идеологии идет своеобразное состязание: не быть хуже других, ибо это грозит исключением из группы. В зависимости от характера идеологии, можно состязаться в добродетелях либо в преступлениях. Здесь речь не о ценности гитлеровской идеологии; ее мелкость, наивность и кичливость очевидны, а факт, что она привилась в немецком сообществе, видимо, следует объяснять особой социальной атмосферой междувоенного периода, характеризующейся преувеличенным и раздуваемым чувством национального унижения. Разрушение старых идеологических структур, чувство пустоты, бессмысленности, экономический кризис, военные травмы и т. п. создавали благодатную почву для всякой идеологии, которая бы давала перспективы лучшего завтра.
Независимо от содержания, опасность идеологии, навязанной извне, состоит в том, что она затормаживает процесс развития. Вместо борьбы противоречащих структур, из которых одни нарождаются, а другие отмирают, благодаря чему все время создается что-то новое и человек развивается, остается встроенная чуждая структура, которая все иные структуры подчиняет себе. Человек перестает развиваться и превращается в слепое орудие на службе идеи; слепое, поскольку не видит ничего помимо намеченной цели, а прежде всего, перестает видеть другого человека; вместо него видит товарища по <вере>, либо препятствие, которое необходимо убрать с дороги, уничтожить.
Клод Этерли, майор авиации, утром 6 августа 1945 года совершил разведывательный полет над Хиросимой, после чего дал сигнал к атомной бомбардировке. Узнав, что взрыв уничтожил 200 тысяч человек, Этерли попал в нарастающий моральный конфликт между окружавшей его славой героя и чувством соучастия в преступлении и потребностью в искуплении. <Комплекс вины> вызывал у него периодические острые депрессии, страх, галлюцинации, попытки самоубийства. Этерли добровольно взял на себя тяжелую физическую работу, чтобы посылать деньги пострадавшим в Хиросиме. Его переписка с известным философом и пацифистским деятелем Гюнтером Андерсом содержится в книге <No more Hiroshima>.
Нет среди немцев, а в особенности среди активных участников великого производства смерти, майора Этерли. Те немногие, которые попали в. руки правосудия, как правило, не страдали чувством вины, но зато питали большое чувство обиды, что понесли кару за слепое послушание, за исполнение долга. Освобождением от чувства вины, которое часто бывает тяжелее, чем кара, наложенная обществом, они обязаны именно идеологии. Это не они виновны, но та чужая структура, которая была им навязана, которая их ослепила и которая была главным мотором их поступков, мыслей, чувствований. Без нее они снова <порядочные люди>, честно зарабатывающие на жизнь, и, может быть, только в глубине души вспоминают иногда великие дни своего <героического> периода.
Те, которые были помехой, материалом, подлежащим уничтожению, чтобы не загрязняли собой новый мир, по-разному принимали свою судьбу. Были такие, которые не смогли выйти из состояния психологического шока, в котором они оказывались, будучи внезапно брошенными в лагерный ад, и жизнь их обрывалась. Другие шли к смерти с фаталистическим убеждением в неотвратимости судьбы. Еще иные хотели выжить любой ценой. А так как в концлагере выгодно устроиться могли только те, которые лишали жизни других и которые были господами, поэтому некоторые стремились подражать своим палачам. Были также и такие, которые, несмотря на голод, жажду, холод, боль, унижение человеческого достоинства, смогли как бы отдалиться от своего страдания и не думать только о том, чтобы добыть что-то съедобное, чтобы не было холодно или жарко, чтобы не болело измученное тело. Биологический императив необычайно силен, и требуется немалое усилие воли, чтобы не думать только о хлебе, когда голоден, о воде, когда хочется пить, либо о болящем месте, когда болит. Усилие это было, однако, необходимо для сохранения внутренней свободы - свободного пространства, в котором можно было бы свободно мыслить, мечтать, планировать, принимать решения, освободиться от кошмара настоящего времени. Если в лагерной жизни, в этом <анус мунди>, было столько посвящения, отваги, любви к другому, таких проявлений, которые в тех условиях казались совершенно невозможными, то это было именно благодаря той самой внутренней свободе.
Для тех, кто пережил лагерь, воспоминания того времени стали не только кошмаром; они стали также доказательством того, что в самых страшных условиях они смогли сохранить человечность, что выдержали испытания на пробу <какой я на самом деле?> Часто также они увереннее всего чувствуют себя среди бывших товарищей по страшной доле, ибо знают, какие они на самом деле.
Могло бы показаться, что в условиях наибольшего насилия, унижения и издевательства над человеком героизм невозможен. Для этого требуется хотя бы немного свободного пространства и собственной силы. И однако, даже в тех условиях героизм был возможен, и в этом аду, каким был лагерь, сказалось также все величие человека.
Гитлеровцы не достигли своей цели, несмотря на миллионы жертв, не очистили мира от того, что не соответствовало их идеалу расы господ, зато показали миру, к чему может привести безумная идеология. Дым Освенцима, будем надеяться, еще долго будет служить предостережением перед ослеплением, ненавистью и презрением к другому человеку. Готовые формулы мысли и дела, слепое исполнение приказов могут быть очень опасны, и поэтому следует принимать на себя весь груз ответственности за свои мысли, чувства и действия. Клод Этерли так выразил это в письме к Гюнтеру Андерсу:
<В прошлом бывали периоды, когда человек мог прожить жизнь, не загружая слишком свою совесть проблемами мыслительных навыков и норм поведения. Наше время, совершенно ясно, к тем эпохам не принадлежит. Напротив, полагаю, что мы стремительно приближаемся к ситуации, в которой будем обязаны решать каждый раз заново, готовы ли мы отдать ответственность за наши мысли и действия в руки социальных организаций, таких, как политические партии, профессиональные союзы, церковь или государство. Ни одна из этих организаций не способна дать нам моральных указаний и потому следует поставить под сомнение их претензии на то, чтобы давать нам такие указания>.
<Анус мунди> показал миру человека во всем диапазоне его натуры: рядом с чудовищным зверством - героизм, посвящение и любовь. И потому вслед за Паскалем мы можем сказать: <Смирись, бессильный разум; умолкни, глупая природа; узнай, что человек бесконечно превышает человека>.
КОШМАР
Растущее с каждым годом число воспоминаний, документальных и научных разработок позволяет все лучше вчувствоваться в атмосферу концлагеря. Хотя любой человек, сам <это> не переживший, чувствует себя примерно так, как пани Гудрун, по воспоминаниям Гавалевича, спрашивавшая о ночных лампочках возле кроватей в лагере. И даже те, что пережили лагерь, благодаря <доброжелательности> человеческой памяти, не располагают уже свежим образом лагерной жизни (это случается только в их снах), но единственно их слабым отражением. Помимо того, они не находят способа передачи переживаний, так как они не помещаются в сфере человеческого языка. Даже при самом верном и субъективном описании лагерной жизни и собственных страданий нельзя выйти за рамки вербальной структуры, для всех понятной, но не адекватной этому типу переживаний. В результате самые существенные моменты лагерного мира остаются исключительной собственностью данного лица, невозможной для передачи другим.
Концлагерь чаще всего определяется одним словом: кошмар. Что такое кошмар? Основное значение этого слова таково: подавляющий, поражающий сон; нечто, имеющее настроение такого сна. Во время сна с достаточно регулярными интервалами примерно в полтора-два часа наступают периоды, характеризующиеся электроэнцефалографически частыми, низкоамплитудными волнами и быстрыми скоординированными движениями глазных яблок. Разбуженный во время этих периодов человек легко может рассказать содержание сновидения. Этого не случается, в общем, если его будят в ином периоде сна, ибо содержание сновидения быстро забывается. Принято считать, следовательно, что характерная биоэлектрическая активность мозга и быстрые движения глаз являются коррелятами сновидения. Движения глазных яблок, как полагают, вызываются слежением спящим образов сновидения, ибо эти образы имеют, прежде всего, хотя не исключительно, зрительный характер. Определенные факты, по-видимому. говорят за то, что сновидения появлялись бы ритмически в течение всего сна, если бы не действие внешней стимуляции, активирующей мозг, и что сила переживаний в сновидениях может быть большей, чем наяву.
Человека всегда интриговали содержание и значение сновидений. В них люди искали указаний относительно будущего, с их помощью пытались добраться до наиболее глубоко скрытых комплексов и основной структуры личности (психоанализ). Сновидения использовались для обогащения творческих возможностей, для лучшего понимания психотических переживаний и т. д. Увы, подобно первым годам жизни, от сновидений немного остается в памяти, что однако не определяет их значения для жизни наяву. Возможно, их значение больше, нежели принято считать, и по мере углубления наших знаний психология сновидений станет столь же важна, как психология раннего детства. Ибо память, как известно, не является хорошим показателем ценности; то, что было забыто, иногда бывает для дальнейшего развития человека значительно важнее, нежели то, что сохранилось в памяти.
Среди немногих сохранившихся в памяти сновидений находятся и такие, которые определяют как кошмарные Если бы можно было запомнить все сны, число кошмаров было бы значительно больше. Не известно, как формируется содержание сновидения, только ли из преобразованных переживаний из дневной жизни или, как утверждает Юнг, является в определенной степени автономным, поскольку некоторые мотивы сновидений повторяются независимо от личной истории сновидца, в разных культурных кругах и эпохах (архетипы).
Кошмар - это сновидение, прежде всего, жуткое (зловещее); ситуации, персонажи, вся <режиссура> столь сильно отличаются от того, что ^уимеьйрмйыааЁрд как в реальности, так и в сновидениях, что уже сам факт столь сильной <инаковости> вызывает ужас. К этому добавляется также чувство бессилия. Оно сопутствует каждому сновидению, ибо основной чертой каждого сновидения является бессилие сновидца. В кошмарном сновидении, однако, это бессилие увеличивается вследствие слишком большой оторванности от обычного порядка вещей. Когда все не такое, как обычно, утрачивается ориентация и возможность планирования действий. Вследствие необычности ситуации человек становится беспомощным. В кошмарном сне борются за свою жизнь, ибо его основной чертой является тотальная угроза.
Напряжение страха в кошмарном сне увеличивается упоминавшимся чувством бессилия. Все происходит автоматически, независимо от спящего, действие развивается как в фильме ужасов. Человек включен в действие, но не может на него влиять. В кульминационные моменты пытаются вырваться из кошмара; приходит спасительная мысль, что это только сон. Человек просыпается в ужасе, в холодном поту, с бьющимся сердцем, но с чувством облегчения, что все это было не на самом деле.
Основные черты кошмара, таким образом, можно выразить в четырех пунктах: жуткий (зловещий) характер, бессилие, тотальная угроза и автоматизм. Эти четыре черты выступают на первый план также и в лагерных переживаниях.
Жуткость концлагеря ощущалась особенно сильно в первом столкновении с ним. У большинства узников выступала <кратковременная психическая реакция подавленности, чувства страха и ужаса, чувства беспомощности, потерянности и одиночества, отсутствия аппетита и бессонница> (Teutsch). Подобно кошмарному сну, наблюдались сильные вегетативные симптомы, такие как <частое мочеиспускание, понос, дрожание тела, сильное потоотделение, иногда тошнота и даже рвота> (Teutsch). Как в кошмарном сне спящий прибегает к спасительной мысли, что это только сон, так защитой от лагерного кошмара было чувство дереализации, нереальности окружающего.
По мнению Тойча, оно было редким (у 5% обследованных им бывших узников), по мнению других - достаточно типичным.
Не требует доказательств, что лагерная действительность столь далеко отклонялась от действительности жизни на свободе, что столкновение с ней для каждого было сильнейшим стрессом. Очевидно, прошедшие уже раньше через гестаповские тюрьмы были в некоторой степени привыкшими к новой действительности, и в общем, первая реакция у них была слабее. Даже сталкиваясь с лагерной жизнью косвенно, т. е. посещая лагерные музеи, просматривая фотографии, читая воспоминания и т. п., люди реагируют в некоторой степени подобным образом (хотя и, разумеется, несравненно слабее), т. е. чувством ошеломления, страха и подавленности, либо впечатлением нереальности.
Необычная ситуация всегда вызывает чувство страха, который можно определить как <дезинтеграционный> страх, ибо он вызывается нарушением существующей структуры интеракции, сформировавшейся в ходе жизни индивида, с его средой. Эта структура позволяет определенную степень предвидения того, что произойдет, и планирование своей активности. Правда, в ходе жизни постоянно приходится сталкиваться с чем-то новым и непривычным, вследствие чего структуры интеракции с окружением все время разрушаются и формируются заново. Однако <новое> никогда не бывает совершенно новым; в нем содержится много элементов знакомых, так что даже в необычной ситуации не становишься совершенно беспомощным. Существует определенная граница толерантности к необычному, т. е. к тому, к чему человек не привык, за которой наступает паническая реакция страха и беспомощности. При этом одно усиливает другое: чувство паники парализует целевую активность, а невозможность действия усиливает страх. Здесь трудно вдаваться в обсуждение, от чего зависит дезинтеграционная толерантность (толерантность к необычному). Вероятно, играет роль врожденная диспозиция, приобретенное в ходе жизни знакомство с необычными ситуациями, повышающие пластичность реакций и способность адаптации, общая эффективность нервной системы и т, д. У лиц с ограниченными изменениями в ЦНС такая толерантность значительно уменьшается; новая ситуация может вызвать у них катастрофическую реакцию Гольдштейна. В результате старческих изменений в нервной системе дезинтеграционная толерантность понижается в пожилом возрасте, что выражается поговоркой: <Старое дерево не пересаживают>.
<Приветственный церемониал>, каким встречался Zygang(1) в лагерь, усиливал чувство ошеломленности и собственного бессилия. Если узнику не удавалось выйти из этого состояния, он превращался в безвольный автомат и кончал свою жизнь как <мусульманин>. Врачи, пережившие лагерь, подчеркивают, что там исчезают неврозы и психосоматические болезни. В качестве гипотетического объяснения можно предположить, что разрушение структуры долагерного способа жизни было в этих случаях полезным, так как эта структура была патогенной. Кроме того, фактор биологической угрозы мог здесь действовать мобилизующе, уничтожая невротическую стагнацию и дезадаптацию.
Концлагеря были лагерями уничтожения, составляя важную часть плана уничтожения того, что угрожало <расе великолепных немцев>. Тотальная угроза, следовательно, представляла основную особенность лагерной жизни, и до сих пор остается необъясненной загадкой, как можно было пережить концлагерь. <Диета, составленная для крыс по схеме питания в лагерях,- как пишет Ковальчикова, - даже без количественных ограничений вызывает у подопытных животных типичный синдром болезни голода уже через три месяца>. А ведь голод был только одним из страданий в лагере и даже не всегда стоял на первом месте. Анализ лагерных переживаний, как представляется, вынуждает пересмотреть некоторые взгляды, господствовавшие до недавнего времени в медицине, в которых излишне акцентировались моменты физиологического и биохимического характера при явном пренебрежении психологическим факторам.
1. Вхождение, вступление, прибытие (нем.)
Унижение достоинства человека, утрата близких, отсутствие моральной поддержки со стороны товарищей по страданию чувствовались часто сильнее, чем физические страдания. Большинство бывших узников и авторов, занимающихся этой проблемой, согласны в том, что возможность выжить определялась желанием жить, верой, что лагерь не будет длиться вечно, возможностью опоры на товарищей и друзей. Человек, который ломался, обычно погибал.
В ситуации угрозы жизни особенно остро проявляется первый биологический закон: борьба за сохранение жизни. В лагерных условиях она приобретала иногда крайние формы. Как пишет Стэркович, <легко быть благородным в благоприятных условиях, но труднее <in articulo mortis>. Бжезицкий в своих воспоминаниях о Захсенхаузе пишет о себе и своих коллегах-профессорах: <В течение месяца постепенно стирался лоск с каждого из нас>. Представляется очевидным, что в лагерной жизни неприменимы нормы поведения, обязательные в жизни нормальной. Отсюда трудность моральной оценки, особенно для тех, которые сами лагерь не пережили. Тем не менее - при всей брутализации и биологизации лагерной жизни, обусловленной тем, что еда и смерть были тем единственным, что считалось, а все остальное было не в счет - чтобы выжить в лагере (пережить лагерь), требовалось в какой-то степени вырваться из-под власти сильнейшего закона сохранения жизни любой ценой. Те, которые подчинились этому закону полностью, теряли человечность, а, вместе с тем, часто и шансы выжить. К качествам человека, существенным для того, чтобы пережить лагерь, принадлежала способность внутренне противопоставить себя тому, что происходило вокруг, посредством создания внутреннего мира, будь то в мечтах о будущем, будь то в воспоминаниях о прошлом, или также - более реально - благодаря дружбе, помощи товарищей, попыткам организовать жизнь иную, нежели лагерная и т. д. Это был единственный способ вырваться из автоматизма лагерной жиз
могли ей противостоять, так как были одержимы идеей, расы господ и связаны послушанием власти, а другие потому, что были ею раздавлены. У тех и у других главным принципом стал девиз <победить, либо быть побежденным>. У одних он был вызван подлинной биологической угрозой, у других - фиктивной, обусловленной фальшивой идеологией.
Чтобы пережить лагерь, необходимо было вырваться, хотя бы частично, из его кошмара, противопоставить себя четырем основным его чертам: жуткости, беспомощности, биологической угрозе и автоматизму. Два механизма играли при этом основную роль: чувственного притупления и отыскания хотя бы слабых элементов прежней структуры жизни.
<У подавляющего числа обследованных,- как пишет Тэйч, - в течение первых 3-6 месяцев пребывания в лагере наступала десенсибилизация, чувственное притупление, снижение эмоционального реагирования на разные травмы лагерной жизни>. Автор справедливо замечает, что если бы такое чувственное притупление наступило в условиях нормальной жизни, то оно было бы истолковано как патологическое явление, в то время как в условиях лагеря оно было <феноменом приспособительным, помогающим выдержать условия лагеря, оберегающим человека от того, чтобы сдаться, сломаться и погибнуть>.
Все, что хотя бы в минимальной степени напоминало иную жизнь, внелагерную, позволяло узнику хоть на минуту оторваться от гнетущей действительности, а тем самым быть самим собой, а не узником-автоматом. Это было первым шагом к завоеванию внутренней свободы. Знаки человеческого сочувствия, доброжелательности, встреча знакомого по прежней, свободной жизни, воспоминания из прошлого, либо мечтания о будущем, лекции профессоров в Захсенхаузе и т. д. - все это восстанавливало прежнюю структуру жизни. Итак, притупление чувствительности к тому, что происходило на самом деле, а, с другой стороны, повышение чувствительности к тому, что возвращало нормальный образ жизни, создавало шансы на выживание. Узник не становился автоматом, но сохранял свою человечность.
Существенным моментом человеческого качества жизни является способность выбора и принятия решений; автомат, как известно, ею не обладает. Организация лагерной жизни, прежде всего, была нацелена на уничтожение этой способности. Это был первый шаг к уничтожению человечности. Следующим была уже биологическая гибель. Воспоминания бывших узников ясно указывают на то, что способность планирования, выбора, принятия решений и целевой активности создавалась прежде всего в группе. Узник наедине с собой был бессилен, но в группе товарищей обретал веру в себя. <Мы можем> опережало <я могу>. Свободное пространство, необходимое для всякой целевой активности, было сначала пространством коллективным и лишь позже становилось индивидуальным, когда узник с опорой на товарищей не чувствовал уже себя раздавленным лагерной машиной и имел силы ей противостоять.
Значение лагерной <групповой психотерапии> подчеркивает в своих воспоминаниях венский психиатр В. Франкл. Освенцимский лагерный госпиталь в период, когда он был уже захвачен политическими заключенными, оказывал, по-видимому, свое лечебное действие не столько благодаря лекарствам и применяемым процедурам, сколько именно благодаря атмосфере товарищества и человечности. В лагерных воспоминаниях можно найти немало примеров тесной зависимости физического состояния от психического. Возвращение к здоровью часто зависело от возвращения к человечности. Это подтверждается и тем фактом, что лагерные узы товарищества и дружбы выдержали испытание временем, и до сих пор у многих бывших узников остаются самыми прочными, так что их можно трактовать как основную референтную группу (Орвид). Они сыграли решающую роль в противодействии лагерному кошмару.
Кошмарный сон обычно оставляет после себя след; даже если его содержание забудется, остается в течение какого-то времени чувство усталости, раздражения, угнетенности. Подобный след, только значительно устойчивее, оставляет часто психоз, особенно шизофренического типа, который нередко бывает кошмаром наяву. Тип изменений после психоза подобен изменениям личности, наблюдающимся у бывших узников, особенно угнетенность, недоверчивость, вспыльчивость (Лесьняк).
Неизвестно, в какой мере наша жизнь наяву оказывается реализацией наших сновидений, не известно также, не был ли кошмар концентрационных лагерей до своей реализации сонным кошмаром у многих, может быть, людей. Во всяком случае его реализация оставила прочный след в истории человечества. Значение этого следа может быть полезным, если память о концентрационных лагерях навечно вызовет отвращение к войне и ее фальшивым пророкам.
ОСВЕНЦИМСКИЕ РЕФЛЕКСИИ
Вопреки, может быть, надеждам многих людей, Освенцим, Хиросима, японская бактериологическая война - самые страшные преступления последней войны - не поблекли под воздействием времени, а груз ответственности, который лежит не только на главных виновниках, но в какой-то мере и на всем цивилизованном мире, не становится легче.
Вопросы <как> и <почему> не только не ослабевают, но все более настойчиво возникают у все большего числа людей и все еще ожидают исчерпывающего ответа. Как могло дойти до подобного рода преступлений? Почему люди могли так издеваться над невинными жертвами, и как некоторые из жертв смогли выдержать эти жестокости? Как преступления последней войны отразились на непосредственных жертвах, а также на тех, что столкнулись с ними косвенно? Иначе говоря: повлияли ли они, и если повлияли, то как на дальнейшую историю индивидов и всего человечества? Неизвестно, удастся ли дать полный ответ на эти вопросы, ибо почти каждая попытка ответа затрагивает самые глубокие и существенные проблемы человеческой жизни, а их обычно полностью разрешить не удается.
В определенном смысле психиатр, который по природе своей профессии занимается целостными аспектами человеческой жизни, вынужден пытаться, хотя бы и неумело, отвечать на некоторые вопросы. Эти проблемы, наконец, бросают много нового света на человеческую приро<