— Посередь улицы бы ложился, — заругался шофер. — Чтоб тебе во сне собаки яйца отъели... Винтовку,то не проспал, не утащили?
— Винтовку... Надо ее иметь, винтовку-то! — заговорил боец — Гонют на фронт, а винтовок не дали. Пока так идите, из армейских складов в Волоколамске получите. Вот и ждем-пождем...
Это и был паренек, который так кряхтел над пулеметом, что выпустил от усердия и прикусил зубами кончик языка.
— Ну-ка, пусти, товарищ, может я помогу беде, — тронул лейтенант рукою плотную, жаркую загородку.
Бойцы расступились. Лейтенант вступил в круг. Подошел Шурка Яковлев, тоже склонился над пулеметом.
— Не американский это пулемет, — объявил лейтенант. — По американски нас учили в Болшеве. Тут и буквы совсем другие.
— Филолог! — позвал меня Шурка. — Есть случай отличиться.
Пулемет оказался польский. На нем стоял герб «Жечи Посполитой». Повидимому, его захватили в Польше осенью 1939 года. Красная армия понесла такие потери оружием, что через четыре месяца войны на фронт стали посылать всякую заваль вроде этого польского пулемета. На производство винтовок переходили заводы, вырабатывавшие прежде кастрюли. Попадались новые, помеченные 1941 годом, винтовки с грубыми нешлифованными стволами, коряво, одним топором вырубленными ложами. Ходили слухи, что плохо выделанные винтовки разрывало при стрельбе; бойцы их бросали. Появился приказ Сталина: за потерю винтовки — расстрел; раненых в госпиталь без винтовок — не принимать. Бойцам, получившим тяжелые ранения и в беспамятстве потерявшим оружие, отказывали в перевязке, первой помощи. Бойцы ползли обратно на поле боя и гибли, истекая кровью, попадая в плен к наступавшему неприятелю.
— Ну его к лешему, — отступился лейтенант от пулемета. — В нем спецоружейник не разберется. Яковлев — отдыхать. Коряков — тоже. Корякова я еще вызову. Комиссар приедет, привезет капсюли — ваше отделение... я вам говорил — вы заступаете Проскурякова... вы обеспечите мосты зажигательными трубками. Понятно?
— Товарищ лейтенант, разрешите мне задержаться, с этим пулеметом покончить, — попросил Шурка.
— Брось, ничего у тебя не выйдет, — ответил лейтенант, говоривший курсантам «вы», когда дело касалось службы, и «ты» во всех остальных случаях.
— Выйдет! Заело меня... инженерная честь моя не позволяет бросить.
— Ну, если заело — оставайся, мне то что.
Жадно-любопытствующими глазами следили бойцы за шуркиными руками. Непонятные механизмы всегда «заедали» Шурку: у него выработалась привычка разгадывать их секреты. Трогая отдельные части пулемета, щелкая рычажками, он понимал их взаимную связь, взаимодействие. Наверное, он был хорошим инженером: погрузился в работу, не замечая ни шума на улице, ни жаркого сапа обступивших его бойцов, ни кислой удушающей вони их шинелей, ни того, что стало темно, опустились густые сумерки.
— Отодвинься, не засти, — сказал он молодому красноармейцу, и тут все увидели, как под умелыми руками пулемет стал распадаться на части. Шурка разгадал машину. Он снова собрал ее четкими уверенными движениями.
— Кто у вас тут голова? — поднялся Шурка. — Покажу, но чтобы с одного раза понял.
— Помкомвзвод, выходи.
Придвинулся сержант, который говорил, что умеет разбирать «Дегтярева» с завязанными глазами. Шурка показал ему устройство польского пулемета, объяснил взаимодействие частей. Помкомвзвод оказался понятливый.
— Научишь остальных, — кивнул ему Шурка.
— Вот спасибо тебе, товарищ, — сказал помкомвзвод. — А то командир роты пошел искать оружейную летучку, да где же ее найдешь в такой каше!
Поздним вечером я пошел к командиру полуроты. По всему горизонту подымались багровыми высокими заревами пожарища. Трассирующие пули — фиолетовые, зеленые, желтые — чертили косые линии на темном беззвездом небе. На цветастую вышивку накладывались искряные шнуры ракет. Полоса грохота и смерти с каждым часом приближалась к Яропольцу.
В избе у лейтенанта сидел комиссар Никонов. На попутных грузовиках он проделал сегодня конец из Яропольца в Москву и обратно. Несколько дней небритая голова его заросла серой щетиной. Опираясь руками о скамейку, он смотрел, морщиня лоб, как лейтенант открывал квадратные картонные коробочки. В коробочках, точно папиросы, лежали алюминиевые капсюли.
— Мензелинск? Где это такое? — спрашивал лейтенант.
— В Татарии. Километров восемьдесят от Казани.
— Далеко... пешком. Как они дойдут?
Открывая дверь, я уловил обрывок разговора. Пока лейтенант распаковывал еще какой-то ящик, привезенный из Болшева, я обратился к комиссару:
— Училище эвакуируют, товарищ старший политрук?
Комиссар поднял усталые глаза и нехотя ответил:
— Да, уезжают наши.
Не требовалось быть психологом, чтобы заметить растерянность комиссара. Давно-ли он вертел языком цитаты из Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина?
Цитаты были его капиталом, на них он строил свое благополучие. И оказалось... построил карточный домик! На фронте происходило такое, чего нельзя было объяснить цитатами.
— Получайте сотню капсюлей, — сказал лейтенант, протягивая мне коробку. — Большой и малый мосты, восемь мостиков на противотанковых рвах, электростанция в доме Павлика Морозова, — все это вы обеспечите мне к утру.
— Есть.
— Выполняйте. Что еще, чего вы стоите?
— Фонарик нужен электрический, товарищ лейтенант. Под мосты ночью лазить. И потом... обжимы.
Лейтенант накрутил на палец рыжий чуб и дернул:
— Обжимы! Фонарик — пустяк, мой возьмете. А обжимы? Товарищ старший политрук, как же так, что они вам их не дали?
— Не дали и все тут, что я с ними драться буду? — ответил комиссар угрюмо. — К полковнику Варваркину ходил, докладывал, ничего не добился. — Ну-у, говорит, не может быть, чтобы вы там, на фронте, не достали. Это нам в тылу теперь ничего не дадут. Все заявки на оборудование срезали, а сосунков еще пять тысяч дали — обучай на пальцах. Так и не дал.
— И вы тоже... подрывник! — посмотрел на меня лейтенант с укором. — Уезжали из училища, о чем думали? Такой пустяк, обжим, не могли в карман спрятать?
— Украсть из ротного имущества? — засмеялся я. — Их всего то на роту было выдано два обжима. Вы же знаете, что пришел начальник технического снабжения, велел сдать.
Техническое снабжение! — буркнул лейтенант. — Я с ним и сам, как собака, излаялся.
Обжим — вещь пустячная, но крайне необходимая в подрывном деле. По форме, это — плоскогубцы, но с полукруглыми, зубчатыми выемками. Выемки образуют маленькое круглое отверстие по диаметру капсюля. Когда в капсюль вставляется детонирующий или бикфордов шнур, необходимо его обжать, чтобы шнур не выпадал, держался вплотную — сердечко шнура к сердечку капсюля. Без обжима подрывник, как без рук. Между тем, обжимов недоставало даже в столичном Военно-инженерном учидище.
— Послать его к командиру роты? — спросил лейтенант.
Комиссар отрицательно покачал головой.
— Неудобно... подполковник Бурков.
— Ничего неудобного! Вот что, Коряков. Домик за церковью, с палисадником, белыми ставнями, видели? Пойдете туда. Это — квартира подполковника Буркова, но вы не теряйтесь, идите смело. Там приехал командир нашей роты. У него есть обжим, личный. Попросите — от меня.
В темных сенях я нашел ощупью скобку и отворил дверь, обитую старым, облохматившимся войлоком. Из избы напахнуло солонцеватым запахом квашеной капусты, подгоревшего сала. Хозяйка стояла у шестка и жарила картошку. Огонь, игравший в кирпичах, под сковородкой, освещал ее простое, усталое лицо,
— Здравствуйте, мамаша, — приветствовал я хозяйку. — Подполковник тут остановился?
— Есть какие то в горнице. А кто они будут, подполковники аль ишо кто, нам не сказано. Военные...
Дверь в горницу была приоткрыта. Виднелись окна, занавешенные полосатыми половиками. В углу, под бумажными кружевами, украшавшими божничку, стоял стол, покрытый серой домотканной скатертью. Широкий в плечах, медвежковатый подполковник и худой, костистый капитан сидели, ужинали. Донесся голос капитана Голодова:
— Подрывники, они будут находиться при своих объектах, действовать в одиночку. Надо им указать место сбора. Прикажу: по выполнении боевого задания направляться... куда? В районе Истры деревню наметить, я думаю.
Глухой смешок подполковника Буркова:
— Место сбора им,.. на том свете. Это же смертники! Неужели вы не понимаете?
Ноги сделались ватными, я привалился плечом к дверному косяку. Встряхнулся, постучал. Капитан поднялся мне навстречу.
— Обжим? Да я его в Княжьих горах оставил, первой полуроте.
Подполковник крикнул от стола:
— Какие тут обжимы? Зубами! Зубы молодые, крепкие? Так вот, зубами!
Ночной улицей, в отсветах пожаров, возвращался я в избу, где меня ждали товарищи... смертники-подрывники. К груди я прижимал коробку с капсюлями. Алюминиевые трубочки были начинены тетрилом и гексогеном, взрывчаткой необычайной чувствительности и большой разрушительной силы. По уставу предписывалось, обжимая капсюль, держать его на вытянутых руках, потому что он мог взорваться от неосторожного движения. Бывало, что капсюль взрывался неизвестно от чего — от шороха, трения; отрывало пальцы, ранило мельчайшими осколками лицо. Но... обжимать зубами? Ошибиться на полмиллиметра, нажать там, где кончается шнур и начинается заряд гексогена — спелым арбузом расколется голова. Впрочем, если мы смертники...
В проулке раздавались команды, перестук котелков. Строилась маршевая рота. Вооруженная польским пулеметом, к которому, может быть, не было даже подходящих патронов, она шла занимать пози цию. Какой то шутник, по голосу — молодой красноармеец, потянул песню:
Ко-они сытыи-и бьють копытами-и...
Встретим мы по-сталински врага-а...
— Тихо! Кто там... отставить песню! — окрикнул командир.
...Не время было таким песням. Непросветно-черными крыльями крыла ночь поля Подмосковья. Ветер кружил над Ламой, взвивал листву-падалицу, веял трупные запахи, подымавшиеся от земли, намокшей кровью. Багряно сияли дымные, распластавшиеся в полнеба пожарища. Молча уходили люди по Волоколамскому шоссе, дороге смертников.
Октября.
После смоленских боев немцы остановились на линии Ярцева, в 450 километрах от Москвы. В сентябре усилился натиск на ленинградском направлении и в районе Демянска, где 16-я армия фельдмаршала фон Буша пошла клином на перерез Октябрьской железной дороги, но Центральный фронт, нацеленный на Москву, не двигался.
Центральная группировка фельдмаршала фон Бока состояла из 4-ой и 9-ой армий фон Клюге и Штрауса, 2-ой и 3-ей танковых армий Гудериана и Госта; позже подошла 4-ая танковая армия Хепнера, переброшенная из-под Ленинграда. Войска находились в исправности. То были армии, которые присоединили к Германии Польшу, прошли Францию, Норвегию, Сербию, Грецию и теперь захватили почти пол-России. У офицеров и солдат, насладившихся фантастическими победами и отъевшихся на оккупационных харчах, был вид довольства, веселья, лихого сознания непобедимости.
Немецкие генералы, как известно, все обдумывают очень основательно и аккуратно. Так же аккуратно был составлен и план взятия Москвы. Правый фланг — 2-я танковая армия ген. Гудериана в составе четырех танковых дивизий (3-я, 4-ая, 17-ая и 18-ая), двух мотопехотных (10-ая и 29-ая) и 167-ой пехотной дивизии — подходит к Москве с юга через Тулу, Каширу, Рязань, Коломну. Левый фланг — 3-я и 4-ая танковые армии Госта и Хепнера в составе шести танковых дивизий (1-ая, 2-ая, 5-ая, 6-ая, 10-ая и 11-ая), двух мотопехотных (36-ая и 14-ая) и трех пехотных (23-я, 10-ая, 35-ая) — подходит к Москве с севера через Тверь, Клин, Подсолнечную, Яхрому, Димитров. Ударная группа, сосредоточенная в центре, — 17 пехотных дивизий (9-ый, 7-ой, 20-ый, 12-ый, 13-ый, 43-ий армейские корпуса), две мотопехотных дивизии, более 1.000 танков и 900 самолетов первой линии, — овладевает Вязьмой и двигается к Москве через Волоколамск, Можайск.
План устанавливал календарные сроки:
2 октября 1941 года — начало операции;
16 октября 1941 года — падение Москвы.
Наступление армий фельдмаршала фон Бока развивалось по календарному плану. Ударная группа прорвала фронт от Ельни до Белого. Вязьма пала через три дня. 5-го октября московский гарнизон был поднят по боевой тревоге. Курсантские части — пехотная школа имени Верховного Совета СССР, расположенная в Подольске, два артиллерийских училища, а так же наше военно-инженерное, стоявшее в Болшеве, — вливались в 16-ю армию генерал-лейтенанта К.К.Рокоссовского. Шестнадцатая армия прикрывала наиболее угрожаемое волоколамское направление — кратчайший путь к столице, Она — отступала.
Наша 11-ая рота МВИУ, приданная непосредственно штабу Рокоссовского, получила задание — минировать мосты на дамском рубеже. Октябрьской ночью мы прибыли в село Ярополец. Полтораста лет назад это большое и богатое село на восточном берегу Ламы, в 14-ти километрах от Волоколамска, принадлежало генерал-фельдмаршалу Чернышеву, вошедшему с русскими войсками в Берлин в 1760 году. Теперь к Яропольцу лавиной катились немцы.
Через Ярополец — по Волоколамскому шоссе — день и ночь тянулись обозы, автоколонны, артиллерия отступавшей армии. Непонятное и страшное, происходило, однако, не на шоссе (то была обычная картина отступления), а на проселочных дорогах. Там брели тысячи, сотни тысяч бойцов, отбившихся от частей, побросавших оружие. Они шли в одиночку и мелкими группами, выбирая пустынные полевые дороги, лесные тропки. Шинели у большинства нараспашку, помятые, в комочках прилипшей грязи и золотых блестках мякины, оставшихся после ночевки в скирдах, на гумнах. Мне случалось видеть босых бойцов: как странники, они несли сапоги подмышкой или за спиной на палочке. Ни у кого не было винтовок. Из брезентовых противогазных сумок выпирали шмоты сала, краюхи хлеба, бутылки со спиртом или молоком, заткнутые бумажными пробками. Противогазы валялись по всем дорогам. Командиры срывали с себя знаки отличия, уничтожали командирские удостоверения личности и, беспаспортные, сливались с потоком отступавших, обродяжившихся и никем неуправляемых бойцов.
На дорогах стояли заградительные отряды, которыми командовали генералы. У прохожих бойцов и командиров, ничем не отличавшихся от рядовых, не спрашивали документов — ни «красноармейских книжек», ни удостоверений личности, ни командировочных предписаний. Бесполезно было обвинять их в дезертирстве. Пойманным просто говорили:
— В строй!
Первая попытка сформировать дивизию из беглых бойцов была сделана генерал-майором В.Ф.Зотовым еще летом, на Двинском шоссе, возле Режицы. Позднее, в 1942 году, я служил под началом ген. Зотова в штабе СЗФ (Северо-Западного фронта) и с его слов передаю эту историю. Под Режицей ему удалось собрать несколько тысяч штыков, а точнее палок, потому что оружие побросали, наличных винтовок на всех не хватало, в строй становились с палками. Дивизия Зотова просуществовала два дня и... разбежалась.
Более удачно действовал кавалерийский полковник К.К.Рокоссовский на Смоленской дороге. Задержав чужую, разбредшуюся дивизию, он принял на себя командование, занял оборону, и только немцы остановились, наткнувшись на неожиданное препятствие, перешел в контратаку. Но когда полковник Рокоссовский стал генерал-лейтенантом и командующим 16-ой армией, крупнейшей на Западном фронте, он оказался не в силах удержать собственные войска.
...Каких-нибудь четыре месяца тому назад Красная армия стояла на Немане, Буге, Пруте. Прибалтика, Полесье, Волынь, Галиция, Буковина, Бессарабия — оккупированы, присоединены к СССР, «освобождены», по советской терминологии. Наслаждаясь легкими, молниеносными победами, отъедаясь на даровых и обильных оккупационных харчах, бойцы и командиры Красной армии были настроены залихватски. «Пусть только прикажет товарищ Сталин — мы в любую минуту готовы выступить для освобождения трудящихся любого государства». То была «сталинская молодежь», выращенная в искусственном, оранжерейном климате, полная веры в гений «великого, мудрого и любимого Сталина», в «освободительную миссию Красной армии», в «непобедимость советского оружия». Бойцы и командиры были уверены, что им предстоит «война на чужой территории».
Политическая устремленность к мировой революции определяла военную доктрину Красной армии — доктрину наступательной войны. Красная армия была зачинщицей в деле формирования «голубой пехоты» — парашютно-десантных войск, приспособленных исключительно для наступающих операций. Обыкновенная пехота, между тем, была в загоне. Пехотинцев не обучали полевой фортификации: окапываться, строить дерево-земляные огневые точки — ничему, что требуется при обороне. Даже саперные специальные части не умели возводить оборонных сооружений: огневые точки строились с непомерно широкими амбразурами и как курганы, заметные издалека, доступные огневому воздействию противника. Противотанковые рвы, построенные в начале войны, впоследствии удивляли самих строителей: их трассировали напрямую, не думая о применении фланкирующего огня, — в таком виде они были бесполезны. Войсковая инженерия времен 1941 года поражала кустарщиной, крайней отсталостью. Воздушный флот также приспособлялся исключительно для наступательной войны. На аэродромах вплотную, крыло к крылу, стояли тысячи бомбардировщиков; истребителей же насчитывались единицы. На авиационных заводах, работавших полным ходом, производились великолепные машины «пешки», П-2, конструктора Петлякова, цельнометаллические двухмоторные пикирующие бомбардировщики; истребительные эскадрильи тем временем сидели на вертлявых и неустойчивых «чайках». Красная армия не была ни вооружена, ни обучена для обороны.
Началась война. Красные дивизии, расположенные на новых границах, геройски приняли немецкие удары. Двухдневный бой у Иелгавы (Литва), оборона Брест-Литовской крепости... — бойцы истекали кровью, но не сдавали позиций. Истребительная авиация была так слаба и ничтожна, что не обеспечивала прикрытия. Немцы захватили русское небо без помехи, давили Красную армию с воздуха. Большевистская военная доктрина, сталинская стратегия свели к нулю подвиги бойцов, прикрывавших границы. Нестойки росточки веры в Сталина, выращенные в оранжерейном, тепличном климате. Они тотчас завяли, едва на них повеяло жарким, опаляющим дыханием тяжелых и неудачных боев. На протяжении десятилетий большевизм вытравлял в молодом поколении органическую, национальную веру в Россию, теперь напористый ураган войны выдул и веру в Сталина, — в душе советского солдата стало пусто, хоть шаром покати. Так начался разброд Красной армии.
В июле и августе — первые два месяца войны — в действующую армию влились новые контингенты: миллионы крестьян Украины, Северного Кавказа, Поволжья, средне-русской полосы. Не комсомольцы, а тридцатилетние-сорокалетние люди, новый — более глубинный — народный слой, слабо затронутый большевистской пропагандой, идеями «освобождения» Европы, наступательной войны. На памяти этих бойцов лежало другое: как в 1930-ом году большевики разоряли единоличные — отцами и дедами построенные — хозяйства, отбирали лошадей, коров и насильно загоняли в колхозы; как в 1932-ом году целые деревни, села и станицы вымирали от голода, зарастали бурьянами, высылались на поселение в полярную тундру, пески Туркестана, концентрационные лагеря Колымы. Новое пополнение принесло на фронт антисоветские настроения, которые сразу нашли отклик у «сталинской молодежи», разгромленной на границах в первые дни войны. Не только отклик, но и четкое оформление — прямая установка на пораженчество. Потеряв веру в Сталина, опустошенные душевно, молодые люди «сталинской эпохи» потянулись к немцам. Появились «нырики», прятавшиеся в погребах, подвалах. Немецкая волна прокатывалась — «нырики» вылезали.
Бывшие коммунисты и комсомольцы, как правило, поступали на немецкую службу. Пожилые бойцы переодевались в крестьянскую одежду, подавались ближе к родной деревне, чтобы делить колхозы и заново строить единоличные дворы. Кто не имел поблизости родной деревни, оседал в хате какой-нибудь деревенской вдовушки, солдатской женки.
На полях России разыгрывалась большая военная, социальная, политическая, но главное — глубочайшая психологическая народная драма. Неправильно думать, что миллионы русских людей пошли к немцам. Ни к немцам, ни к большевикам, а просто — куда глаза глядят. Бойцы потеряли уважение к войне и ко всему, что с войной было связано — к приказам командиров, к декретам власти. Они самовольно бросали полки и даже о близких товарищах-фронтовиках, с кем еще вчера сражались бок-о-бок, думали отстраненно:
— Нешто удержат немца!
В отступлении потеряли силу и значимость все вещи. Бойцы отрешились ото всего: только бы баклажку спирту, шмот сала, стегно баранины. Жили бездумной, какой то воробьиной жизнью. Жив нынче — ладно, а завтра видать будет. Так думал русский солдат без оружия, без шапки, в помятой шинели нараспашку шагая по луговым проселочным дорогам и лесным тропам, в обход заградительных отрядов. Немецкие войска тем временем безостановочно шли на восток, захватывая точно неводом, эту обродяжившуюся людскую массу.
Никто не знал, чем все это кончится. Меньше всего знали в Верховной cтавке, в Кремле. Было очевидно, что и позиция на Ламе — последний водный рубеж перед Москвой — не сегодня-завтра будет сдана неприятелю. Не потому, что позиция была дурна, не пригодна для обороны. Будь она много лучше, отвечай она всем требованиям тактики, теперь это не имело никакого значения. Беда была не в том, что войска отступали, а в том, что войска разбрелись. На протяжении тысячелетней своей истории Россия посылала солдат на всевозможные войны, бывали моменты, когда русским армиям приходилось и отступать, откатываться под натиском неприятеля, но такого разброда войск, бродяжничества, бездомности, неприкаянности целого народа история еще не видывала. То, что происходило в армии, сообщалось тылу, в особенности Москве, — в конвульсиях корчилась вся Россия.
К середине октября драма, разыгравшаяся на полях России, достигла наивысшего напряжения. 4.000.000 советских солдат находились уже в плену. Немецкие танки уже бороздили поля Подмосковья. Россия подошла к краю пропасти. Теперь неминуемо — вот-вот, сию минуту — должно было что-то произойти. Как сказал один старик, встреченный на Волоколамском шоссе:
— Теперь надвое удача — помереть России или просиять.
На поверхности народного океана было мутно, несло во все стороны хлопья пены, но в глубинах все ярче и светлее разгоралось то таинственное свечение, которое не угасало и не угасает никогда, какой бы мрак ни распространялся поверху. В те страшные дни октября подводные светлые струи народного русского океана собирались, накапливались и должны были выметнуться на поверхность с неожиданной силой и в неожиданную минуту — минуту кризиса...
...На Ламе немцев не удержали. Большой оборонительный рубеж, на котором почти все лето работали сотни тысяч мужиков и баб, московских студентов, волоколамских, истринских домохозяек, — рубеж с эскарпами и контр-эскарпами, противотанковыми рвами, проволочными заграждениями, преградами из бетона и железа, — этот рубеж войска Рокоссовского оставили 14-го октября. Немецкая ударная группа, двигавшаяся по двум первоклассным шоссе, вышла на линию Волоколамска-Можайска. Требовалось подтянуть фланги, в особенности левый, застрявший в болотах Калининской (Тверской) области. Приостановив движение по Волоколамскому шоссе, противник усилил нажим на правый фланг нашей 16-й армии. 14-го октября неприятельские силы обложили Тверь. Бои разгорелись в районе Тургинова, на стыке двух фронтов — Западного и Калининского (бить в стык — излюбленный прием немецкой тактики). К югу от Москвы армия Гудериана шла в обход Тулы. Падение древней столицы, которая для каждого русского человека есть символ самой России, казалось, является вопросом дней: быть может, 16-го октября, как и намечалось по первоначальному плану немецкой ставки.
Все вышло по-другому, однако. 16-го октября 1941-го года — выдающаяся дата второй мировой войны. Но не потому, что Москва пала. Напротив, в тот день Москва поднялась. Поднялась против большевизма, приведшего Россию на край пропасти, и против немцев, замысливших погубить Россию. 16-ое октября и был день кризиса, великий и исторический день войны, народной драмы.
В «Истории Великой Отечественной Войны», которую теперь пишут в Москве, дата эта не будет отмечена, можно предугадать заранее. Намек на события того дня, тем не менее, можно найти даже в советской литературе. В дневнике Владимира Ставского «Фронтовые записки» имеется любопытная запись, помеченная 18-ым октября 1941 года, — в тот день он приехал в Москву с фронта: «Москва суровая и грозная. В Союзе писателей группа литераторов собирается уезжать, ждут вагонов, большая часть писателей уехала. Здесь же одно лицо из окололитературной братии с таинственным видом пытается завязать разговор: «Вас тут не было. А 15-го октября что тут было! Что тут было!» Автор «Фронтовых записок», разумеется, не рассказывает, что же такое было и даже намеренно сдвигает дату.
Намек находим и в книге советской писательницы Маргариты Ветлин. Американка по происхождению, она приехала в 1932-ом году, в качестве туристки, в Москву и вышла там замуж за театрального режиссера Андрея Ефремова. Вместе с мужем и двумя детьми она провела два года в эвакуации. Книга «По русским дорогам» — дневник эвакуантки. Ветлин разговаривает с приятельницей Светланой, женой писателя Бориса Черного, и та бросает такую фразу: «После нашего отъезда из Москвы, 16-го октября, я потеряла вкус к отъездам в последнюю минуту». На этот раз дата не передернута, но и Ветлин не расшифровывает намек: почему-же именно «в последнюю минуту».
Генри Кассиди в книге «Московская хроника» пишет: «В течение трех дней после 15-го октября было немало волнений». Это правильно: 16-го волнения начались, 17-го пошли на убыль, 18-го сошли на-нет, Москва обновилась, переродилась, действительно, стала суровая, грозная и — спокойная. Правильно намечая хронологическую линию, Кассиди, однако, скользит по поверхности. Книга его потрясающе-легкомысленна. Так, он рассказывает, что московский комитет ВКП, «начиная с 13-го октября», приступил к мобилизации коммунистов и сформировал четыре коммунистических дивизии. В те дни, когда коммунисты и комсомольцы рвали свои членские билеты, наспех очищали свои квартиры от марксистской литературы, какая могла быть мобилизация? Если бы московский комитет и объявил такую мобилизацию, он вряд ли смог бы набрать коммунистов хотя бы для одного полка. Коммунистические дивизии формировались в июле. Под Ярцевом, у Смоленска, они частью разбежались, частью попали в плен. Никакого влияния на исход битвы под Москвой они не оказали. Происхождение волнений в Москве Кассиди видит просто-напросто в том, что у населения сдали нервы: «Русские — люди, как все другие. Вполне естественно, что такое напряжение сил должно было вызвать у них подавленность, вроде той, какую вызвали первое бомбардировки». «Но великий и крепкий режим, — продолжает Кассиди, — умеет справляться с подобными испытаниями и стоять выше опасностей ситуации. При виде абсолютного спокойствия и уверенности, проявленных правительством, население быстро успокоилось». Таким образом, по Кассиди, народ Москвы пал духом и только благодаря спокойствию правительства был водворен порядок. На деле все произошло как раз наоборот: перспектива совершенно искажена. Надо отметить, что 16-18-го октября Кассиди в Москве уже не было: накануне, вечером 15-го октября, он вместе с американским посольством выехал в Куйбышев. К тому же, только близко живя с народом, можно было понять, что тогда происходило — что погибало и что рождалось. Иностранному корреспонденту, ограниченному комнатой в гостинице и питающемуся информацией отдела печати Наркоминдела, такая близость к народу, конечно, недоступна.
Пишущий эти строки благодарит судьбу, позволившую ему видеть Москву 16-го октября. Оставив Ярополец, мы отошли к северу, на правый фланг, в район Тургинова. На марше командир роты вызвал меня и спросил:
— Москву хорошо знаете?
Еще бы! Правда, я родился не в России, а в Сибири, в таежной деревне в предгорьях Саян, от Москвы пять тысяч километров. Но много лет уже, как Москва стала мне родным городом: там я учился, там был влюблен. Мое счастье и мое несчастье... все там!
Конечно же, знаю Москву, ее кривые переулки, ее горбатые мосты, ее центры и ее заводские окраины.
— Ведь я, товарищ капитан, можно сказать москвич...
— Так вот, поедете в Москву, — сказал он, вручая мне командироврчное предписание за подписью начальника инженерной службы 16-ой армии. — Возьмете с собою трех человек... пожалуй, хватит и двух... возьмете Юхнова и Приказчикова. Первым делом явитесь в Болшево и попросите помощь людьми. Может быть, даже дадут машину. А дело вот какое: в Москве где-то... а где, мы не знаем, это вы сами должны найти... есть картонная фабрика, которая получила задание вырабатывать противотанковые мины специально для нашей армии. Отыщете фабрику, — запомните, картонная, — получите партию мин, три тысячи. От Наркомата обороны, главного военно-инженерного управления, должны дать средства переброски. Послезавтра к вечеру, — к вечеру 17-го октября, — все это хозяйство должно быть вот здесь, в селе Степанчикове.
Капитан раскинул карту и показал село на берегу Ламы, севернее Яропольца, по направлению к Твери. Оно лежало как раз на стыке двух фронтов, где нажимали немцы. Командарм 16 приказал срочно заложить там мощные минные поля. На это дело бросали нашу роту.
Так 16-го октября я попал с фронта в Москву.
На рассвете 16-го октября, когда мы, трое курсантов, добрались попутными машинами до Московского военно-инженерного училища, окрестности Болшева являли безрадостную горькую картину. Вырубленные леса, изрытвленные поляны... В лесах — противотанковые завалы: величаво-громадные сосны повалены вдоль и поперек, одна на другую, белые срезы оплыли смолой. В полях окопы, размытые осенними дождями, слегка припущенные снегом, выпавшим накануне. Желтели бурой глиной брустверы, на дне траншей накапливалась ржавая вода. Туманная сырость стелилась над морщинистой, больной землей.