Через всю его жизнь – нищее, несчастное детство, вольную юность, тюремную молодость – желтая птица, огромный попугай парил во снах Перри ангелом-мстителем, который терзал его врагов или, как теперь, спасал Перри в минуты смертельной опасности: «Он поднял меня, как будто я не тяжелее мыши, мы взлетели, и я видел под собой площадь, по которой с криками бегают люди, шериф стреляет в нас, и все просто бесятся от злости, потому что я свободен, я лечу, я лучше любого из них».
Суд был намечен на 22 марта 1960 года. За недели, предшествовавшие этой дате, защитники часто консультировались с обвиняемыми. Обсуждалась возможность изменения места судебных заседаний, но, как предупредил своего подзащитного пожилой мистер Флеминг, «не имеет значения, где будет проходить суд, если это будет в Канзасе. У всех в штате настроение одинаковое. Возможно, в Гарден-Сити наше положение будет даже выгоднее. Это религиозное сообщество. Одиннадцать тысяч населения и двадцать две церкви. И большинство священников настроены против высшей меры наказания, они говорят, что это безнравственно, не по-хри-сти-ан-ски; даже преподобный Коуэн, приходский священник Клаттеров и близкий друг семьи, проповедовал против смертной казни в вашем конкретном случае. Помните, все, на что мы можем надеяться, это что нам удастся спасти ваши жизни. Я думаю, здесь у нас шансы те же, что и везде».
Вскоре после предъявления Смиту и Хикоку обвинения в первоначальной формулировке их адвокаты предстали перед судьей Тэйтом, чтобы обсудить предложение о проведении всесторонней психиатрической экспертизы обвиняемых. В частности, они просили суд разрешить больнице штата в Ларнеде, психиатрическому учреждению, обеспечивающему максимальные меры безопасности, принять заключенных, чтобы установить, не является ли один из них либо оба «невменяемыми, слабоумными или идиотами, неспособными осознать свое положение и защищать себя в суде».
Ларнед находится в ста милях к востоку от Гарден-Сити; адвокат Хикока, Гаррисон Смит, сообщил суду, что он накануне побывал там и посоветовался кое с кем из персонала больницы: «В нашем городе нет квалифицированных психиатров. По сути дела, Ларнед – единственное место в радиусе двухсот двадцати пяти миль, где можно найти докторов, способных дать серьезное психиатрическое заключение. Это требует времени. От четырех до восьми недель. Но те, с кем я обсуждал этот вопрос, сказали, что они хотели бы немедленно приступить к работе; и конечно, поскольку это государственное учреждение, округу это не будет стоить ни цента».
Против этого плана выступал специальный помощник обвинителя Логан Грин, который, уверенный в том, что на суде защита будет строиться на тезисе о «временной невменяемости» убийц, боялся, что стоит принять это предложение, как на свидетельском месте появится «кучка мозговедов», настроенных сочувственно к обвиняемым («эти ребята вечно плачут над каждым убийцей. Никогда о жертвах не подумают»). Маленький, задиристый, кентуккец по происхождению, Грин начал с того что напомнил суду: закон штата Канзас в отношении вменяемости твердо придерживается правила М'нотена, заимствованного из древней Британии, по которому, если обвиняемый знал, что он совершает, и знал, что это неправильно, тогда он вменяем и может нести ответственность за свои действия. Кроме того, сказал Грин, в законах штата Канзас нигде не сказано, что врачи, которым поручено определить психическое состояние ответчика, должны иметь какую-то особую квалификацию: «Обыкновенные врачи. С дипломом. Это все, чего требует закон. В нашем округе каждый год проходят слушания суда о вменяемости лиц, оставивших завещание. Мы никогда не вызываем для этого специалистов из Ларнеда или других психиатрических учреждений. Наши собственные местные врачи способны справиться с этой задачей. Не такая уж большая работа – установить, является ли человек невменяемым, идиотом или слабоумным… Совершенно незачем тратить время на то, чтобы посылать ответчиков в Ларнед».
Со своей стороны, юрисконсульт Смит говорил, что данная ситуация «гораздо серьезнее, чем обычное слушание о вменяемости составителя завещания».
– Под угрозой две жизни. Какое бы преступление они ни совершили, эти люди имеют право на квалифицированную экспертизу. Психиатрия, – добавил он, напрямую обращаясь к судье, – за последние двадцать лет значительно продвинулась. Федеральные суды начинают прислушиваться к этой науке, когда дело касается преступников. Мне просто кажется, что у нас есть счастливая возможность взглянуть в лицо новым тенденциям в этой области.
Такую счастливую возможность судья предпочел упустить, поскольку, как однажды сказал о нем кто-то из коллег, «Тэйт – человек, которого можно назвать книжным юристом, он никогда не экспериментирует, а всегда строго следует букве закона»; но тот же самый критик сказал о нем еще и другое: «Если бы я был невиновен, то именно его хотел бы видеть своим судьей; если бы я был преступником – то кого угодно, только не его». Судья Тэйт не стал совсем отвергать выдвинутое предложение; напротив, он поступил в точном соответствии с законом, назначив комиссию из трех докторов Гарден-Сити, чтобы они вынесли заключение о психическом и умственном состоянии заключенных. (Трое медиков встретились с обвиняемыми и после часовой беседы с каждым из них объявили, что ни один из преступников не проявляет признаков душевной болезни. Когда диагноз был объявлен, Перри Смит сказал: «Откуда им знать? Они просто хотели развлечься. Услышать самые жуткие подробности из собственных уст убийцы. Да уж, глаза у них так и горели». Адвокат Хикока тоже был недоволен; он снова поехал в ларнедскую больницу, где попросил о бесплатной консультации психиатра, желающего поехать в Гарден-Сити и встретиться с ответчиками. Человек, который откликнулся на этот призыв, доктор У. Митчелл Джонс, был исключительно компетентен. Ему еще не было тридцати, но он уже был опытным специалистом по криминальной психологии и психиатрии, работал и учился в Европе и Соединенных Штатах. Он согласился обследовать Смита и Хикока и, если результаты обследования будут в пользу защиты, выступить свидетелем.)
Утром 14 марта защитники снова встретились с судьей Тэйтом, на этот раз для того, чтобы просить отложить суд, который должен был состояться через восемь дней. Они выдвинули две причины: первая – что «самый важный свидетель», отец Хикока, в настоящее время слишком болен, чтобы выступать в суде. Вторая была не так проста. За последнюю неделю в витринах магазинов, в банках, ресторанах и на железнодорожной станции появились напечатанные типографским способом объявления, гласившие: «Аукцион имущества Г. У. Клаттера 21 марта 1960 года. На ферме Клаттеров». «Итак, – произнес Гаррисон Смит, обращаясь к судье, – я понимаю, доказать, что имеет место предубежденность, практически невозможно. Но этот аукцион, распродажа имущества жертв, состоится ровно через неделю – иными словами, как раз накануне первого заседания суда. Не смею утверждать, что это настроит присяжных против ответчиков, однако эти объявления вкупе с газетными объявлениями и объявлениями по радио будут постоянным напоминанием гражданам нашего сообщества, сто пятьдесят из которых были названы в качестве предполагаемых присяжных заседателей».
На судью Тэйта это не произвело впечатления. Он отклонил просьбу без комментариев.
Несколько раньше произошла распродажа собственности соседа Клаттера, японца Хидео Ашида, который переезжал в штат Небраска. Распродажа имущества Ашида, которая считалась удачной, привлекла около сотни покупателей. На аукцион имущества Клаттеров пришло чуть больше пяти тысяч человек. Жители Холкомба были готовы к наплыву гостей – Дамский кружок холкомбской церковной общины переоборудовал один из сараев Клаттера в кафетерий, куда были принесены две сотни пирогов домашнего изготовления, двести пятьдесят фунтов котлет и шестьдесят фунтов нарезанной ветчины, – но никто не ожидал, что соберется самая большая толпа покупателей в истории западного Канзаса. В Холкомб съехалась половина округа, не считая тех, кто прибыл из Оклахомы, Колорадо, Техаса и Небраски. Машины бампер к бамперу проезжали по дорожке, ведущей на ферму «Речная Долина».
В тот день публике впервые после убийства разрешили посетить ферму Клаттеров, и это обстоятельство объяснило присутствие примерно третьей части сборища – тех, кого привело любопытство. Конечно, погода тоже способствовала притоку посетителей, потому что мартовские, по-зимнему глубокие сугробы сошли, обнажив землю, которая, окончательно оттаяв, превратилась в непролазную грязь; пока земля не просохнет, фермеру заняться нечем. «Такая сырая земля, просто кошмар, – сказала миссис Билл Рэмси, жена фермера. – Совершенно невозможно работать. Вот мы и подумали, а не съездить ли нам на распродажу». Вообще же день был чудесный. Весна. Хотя под ногами была грязь, солнце, так долго скрываемое снегом и облаками, казалось совсем свежим, а деревья – груши и яблони из сада мистера Клаттера, вязы, отбрасывающие тень на дорожку, – были полускрыты дымкой девственной зелени. Прекрасная лужайка перед домом Клаттеров тоже зазеленела, и любопытные женщины, которым не терпелось поближе рассмотреть необитаемый дом, прокрадывались по газону к окошкам и заглядывали внутрь, словно надеялись и в то же время боялись увидеть за миленькими занавесками в цветочек мрачные видения.
Аукционист выкрикивает похвалы своим лотам – тракторам, грузовикам, тачкам, сорокапятикилограммовым ящикам гвоздей, кувалдам и неизрасходованным доскам, ведрам для молока, чугунным клеймам, лошадям, подковам, всему, что необходимо на ранчо, от веревок, сбруи и мыла для овец до цинковых корыт, – тут были все шансы приобрести эти товары по привлекательным для большинства собравшихся ценам. Но претенденты не очень-то рвались поднимать руки – загрубевшие, натруженные руки – не решались расстаться с заработанными трудом и потом деньгами; и однако было продано все до последнего лота, кто-то пожелал даже приобрести связку ржавых ключей, а юный ковбой, щеголяющий бледно-желтыми сапогами, купил принадлежавший Кеньону Клаттеру «Фургон койота», старенький грузовик, на котором погибший мальчик когда-то гонялся за койотами в лунные ночи.
Рабочими сцены, которые выносили на подиум аукциониста не очень крупные предметы, выступали Пол Хелм, Вик Ирзик и Альфред Стоуклейн, старые и по-прежнему верные помощники покойного Герберта У. Клаттера. Эта работа на аукционе его имущества была их последней службой, ибо сегодня был последний день, когда они работали в «Речной Долине»; ферма была сдана в аренду оклахомскому скотоводу, и отныне жить и работать на ней будут чужие люди. Наблюдая за тем, как идет аукцион и земное достояние мистера Клаттера на глазах тает, Пол Хелм вспомнил похороны убитых и произнес: «Это все равно что второй раз их схоронить».
В последнюю очередь на торги были выставлены животные, главным образом лошади, в том числе и Нэнсина любимица, большая, жирная Крошка, лучшие годы которой давно миновали. Был ранний вечер, уроки закончились, и когда объявляли первоначальную цену за Крошку, среди зрителей находилось несколько однокашников Нэнси; в их числе была и Сьюзен Кидвелл. Сью уже усыновила одного осиротевшего питомца Нэнси, кота, и жалела, что не может дать приют Крошке. Она любила старую лошадь и знала, как Нэнси ею дорожила. Девочки часто катались вдвоем на широкой спине Крошки, и жаркими летними вечерами она рысцой несла их через поля пшеницы к реке и прямо в воду. Кобыла шла вброд против течения, пока, как выразилась Сьюзен, они все втроем не становились «холодными, как рыбы». Но Сью негде было держать лошадь. «Я услышала цифру пятьдесят… Шестьдесят пять… Семьдесят…» – торговались вяло, никто особенно не рвался купить Крошку, и человек, который ее купил, фермер-меннонит, собиравшийся использовать ее для пахоты, заплатил всего семьдесят пять долларов. Когда он вывел кобылу из загона, Сью Кидвелл бросилась вперед; она подняла руку, словно собираясь помахать на прощание, но вместо этого прижала ладонь ко рту.
«Гарден-Сити телеграм» накануне суда напечатала на первой полосе такую статью: «Может быть, у кого-то возникло впечатление, что глаза всей страны обращены к Гарден-Сити и сенсационному суду над убийцами. Но это не так. Даже в сотне миль к западу отсюда, в Колорадо, очень немногие знают об этом деле – слышали только, что была убита какая-то известная семья. Таков грустный комментарий к ситуации с преступностью в нашей стране. После того, как осенью были убиты четыре члена семьи Клаттеров, в разных частях страны произошло несколько других подобных массовых убийств. Только за последние несколько дней в газетные заголовки попали по крайней мере три массовых убийства. И что же в результате? Это преступление и суд – всего лишь одно из многих событий, о которых можно прочесть и забыть…»
Хотя глаза всей страны и не были обращены к Гарден-Сити, поведение главных участников заседания, от регистратора суда до самого судьи, было явно рассчитано на публику. Как обвинители, так и защитники блистали новыми костюмами; новые ботинки большеногого окружного прокурора скрипели и визжали при каждом шаге. Хикок тоже был одет продуманно. Родители передали ему нарядные синие шерстяные брюки, белую рубашку и узкий темно-синий галстук. Только Перри Смит, не имеющий ни пиджака, ни галстука, выбивался из этого ряда хорошо одетых мужчин. В расстегнутой рубашке (которую ему одолжил мистер Майер) и голубых джинсах, подвернутых снизу, он казался таким же одиноким и неуместным в этом зале, как чайка в пшеничном поле.
Стены зала суда, скромно обставленного помещения на третьем этаже здания суда округа Финней, выкрашены в скучный белый цвет. Деревянная мебель покрыта темным лаком. Зал рассчитан на сто шестьдесят человек. В вторник утром, 22 марта, все места были заняты исключительно мужчинами, пришедшими по вызову в суд в качестве присяжных, жителями округа Финней, из которых должно было быть сформировано жюри. Мало кто из вызванных стремился послужить закону (один потенциальный присяжный заседатель в беседе с другим сказал: «Меня нельзя назначать в присяжные. Я плохо слышу». На что его друг, хитро поразмыслив над этими словами, ответил: «Если вдуматься, и у меня слух не лучше»), и все думали, что избрание жюри займет несколько дней. Но оказалось, что этот процесс занял всего четыре часа; более того, жюри, включая двоих дополнительных членов, было выбрано из первых пятидесяти четырех кандидатов. Семерых отклонила защита, и троих отвели по просьбе обвинения; остальные двадцать удостоились отвода благодаря тому, что выступали против высшей меры наказания либо своим признаниям в том, что уже выработали твердое мнение относительно виновности ответчиков.
В числе тех четырнадцати человек, которых в конечном итоге выбрали присяжными, было полдюжины фермеров, один фармацевт, один лесничий, один служащий аэропорта, один бурильщик, два продавца, один машинист и один управляющий из «Кегельбана Рэя». Все они были люди семейные (у нескольких из них было пять, а то и больше детей) и примерные прихожане своей церкви. Во время предварительной проверки четверо из них сказали суду, что они были лично, хотя и поверхностно, знакомы с мистером Клаттером; но при дальнейших расспросах все заявили, что это обстоятельство не помешает им вынести беспристрастный приговор. Служащий аэропорта, мужчина средних лет по имени Н. Л. Даннан, когда его спросили, как он относится к высшей мере наказания, ответил: «Обычно я против этого. Но не в данном случае», – что кое-кому из присутствовавших показалось явным признаком предубежденности. Тем не менее Даннан был выбран в присяжные заседатели.
Ответчики не следили за ходом предварительной проверки. Накануне доктор Джонс, психиатр, который вызвался их обследовать, беседовал с каждым из них около двух часов. Под конец он предложил им написать для него автобиографическую справку, и, пока выбирали жюри, обвиняемые корпели над своими биографиями. Сидя на противоположных концах стола своих адвокатов, они писали – Хикок ручкой, а Смит карандашом.
Смит написал:
«Я, Перри Эдвард Смит, родился 27 октября 1928 года в городе Хантингтоне, округ Элко, штат Невада, который расположен в самом что ни на есть захолустье. Я вспоминаю, что в 1929 году наша семья уехала в Джуно, штат Аляска. У меня был брат, Текс-младший (позднее он изменил имя на Джеймс, потому что „Текс" смешно звучит, и еще, как я полагаю, из-за того, что в детстве он ненавидел отца – матушка постаралась). У меня была сестра Ферн (она потом тоже изменила имя – на Джой) и сестра Барбара. И я… В Джуно мой отец занимался контрабандой спиртного. Я полагаю, что именно в тот период моя мать узнала, что такое алкоголь. Мама с папой начали ругаться. Я помню, моя мать „развлекала" каких-то моряков, пока отца не было дома. Когда он пришел домой, началась драка, и мой отец, после жестокой драки, вышвырнул моряков из дома и стал бить мать. Я ужасно перепугался, точнее, мы все, дети, были испуганы. Крики. Я испугался, потому что думал, что отец меня тоже побьет, как мать. На самом деле я не понимал, за что он ее бьет, но чувствовал, что она сделала что-то очень нехорошее.» Следующее смутное воспоминание – мы живем в Форт-Брагге, Калифорния, моему брату подарили пневматическое ружье, которое стреляет шариками. Он стрелял в колибри, и когда попал, ему самому же стало жалко. Я попросил, чтобы он дал мне тоже пальнуть из ружья. Он оттолкнул меня, сказав, что я еще маленький. Это до того меня разозлило, что я разревелся. Когда я перестал плакать, мною снова овладел гнев, и в тот же вечер, когда ружье стояло позади стула, на котором сидел мой брат, я его схватил, поднес к уху брата и завопил „Ба-бах!". Отец (или это была мать) выдрал меня и заставил просить прощения. Мой брат повадился стрелять в большую белую лошадь, на которой наш сосед проезжал мимо, когда направлялся в город. Сосед поймал брата и меня в кустах и отвел к папе, а он нас отшлепал и забрал у брата ружье. И я был рад, что у него отняли ружье!.. Больше я почти ничего не помню из жизни в Форт-Брагге (ах да! Мы любили прыгать с крыши сеновала на стог сена с зонтиком в руках)…
Мое следующее воспоминание – через несколько лет, мы жили в Калифорнии. Или в Неваде? Я вспоминаю скандальный эпизод про мою мать и негра. Мы, дети, летом спали на веранде, одна из наших кроватей стояла прямо под окном родительской спальни. Мы все заглядывали через неплотно задернутые занавески и видели, что там происходит. Папа нанял негра (Сэма) для всяких хозяйственных работ на нашей ферме или ранчо, а сам работал где-то на шоссе. Он поздно возвращался домой на грузовике модели А. Я не могу вспомнить цепь событий, но полагаю, что папа знал или подозревал о том, что происходит дома. Кончилось тем, что родители разошлись, и мама увезла нас в Сан-Франциско. Она убежала на отцовском грузовике, прихватив все сувениры, которые он привез с Аляски. Кажется, это было в 1935 (?) году… Во Фриско я то и дело попадал в какую-нибудь историю. Я начал водиться с шайкой, где все были меня старше. Моя мать вечно была пьяна, никогда не могла нормально о нас позаботиться. Я бегал по улицам, дикий и свободный, как койот. Я не знал никаких правил, никакой дисциплины, и никто не говорил мне, что правильно, а что нет. Я приходил и уходил когда вздумается – до тех пор, пока меня не арестовали в первый раз. Я много раз попадал в арестные дома за побег из дома и кражи. Помню одно такое место, где меня держали некоторое время. У меня были слабые почки, и я каждую ночь писался в постель. Меня это очень оскорбляло, но я ничего не мог поделать. Директорша дома меня жестоко избивала, обзывала и позорила перед всеми мальчиками. Она могла прийти в любой час ночи, чтобы проверить, не обмочил ли я постель. Она срывала с меня одеяло и яростно хлестала большим черным кожаным ремнем – вытаскивала из кровати за волосы, тянула в ванную, бросала в ванну, открывала холодную воду и велела мне мыться и стирать простыни. Каждая ночь превращалась в кошмар. Потом она придумала, что будет очень забавно мазать мне член какой-то мазью. Это было почти невыносимо. Жгло просто жуть как. Позже ее сняли с работы. Но мое мнение о ней от этого не изменилось, и не исчезло желание добраться до нее и всех, кто надо мной насмехался».
Далее, ввиду того, что доктор Джонс просил его сдать бумагу непременно в этот день, Смит перескакивал вперед, в годы ранней юности, к тому времени, когда они с отцом жили вместе, скитались вдвоем по всему Западу и Дальнему Западу, искали золото, ставили ловушки на зверя, выполняли случайную работу:
«Я любил отца, но бывали времена, когда эта любовь и привязанность уходила из моего сердца, словно талая вода. Всякий раз, когда он не хотел вникать в мои проблемы. Уделить мне немного внимания и не отказывать в праве голоса. Позволить самому за себя отвечать. Я должен был от него уйти. Когда мне было шестнадцать, я пошел в торговый флот. В 1948 году я пошел в армию – вербовщик дал мне шанс и завысил показатели моих тестов. С этого времени я начал понимать важность образования. Это единственное, что добавилось к ненависти и горечи, которые наполняли мою душу. Я начал затевать драки. Я сбросил японского полицейского с моста в воду. Я попал под трибунал за то, что разгромил японскую кафешку. Я второй раз попал под трибунал в Киото за угон японского такси. В армии я пробыл почти четыре года. Много раз за то время, что я служил в Корее и Японии, у меня случались сильные вспышки гнева. Я был в Корее 15 месяцев, потом был отправлен назад в Штаты – и был торжественно встречен как первый ветеран корейской войны, вернувшийся на Аляску. В газете была большая статья с фотографией, мне оплатили перелет на Аляску, все дела… Армейскую службу я закончил в Форт-Льюисе, Вашингтон».
Карандаш Смита, разогнавшийся до того, что разобрать почерк почти невозможно, спешит записать события более близких времен: авария, в которой он пострадал, кража в Филипсбурге, штат Канзас, за которую он получил десять лет своего первого тюремного срока:
«…Я был приговорен к сроку от пяти до десяти лет за крупную кражу и побег из тюрьмы. Я чувствовал, что со мной обошлись очень несправедливо. За то время, что я сидел в тюрьме, я сильно ожесточился. Когда меня выпустили, я должен был отправиться на Аляску к отцу, но я туда не поехал; работал в Неваде и Айдахо; перебрался в Лас-Вегас, а потом поехал в Канзас, где все это и случилось. Все, больше времени нет».
Он подписался и добавил постскриптум:
«Хотел бы снова с вами побеседовать. Я еще не сказал многого, что могло бы вас заинтересовать. Мне всегда было чрезвычайно приятно встретить людей, у которых есть цель и сознание того, что они призваны ее достичь. Мне представляется, что вы именно такой человек».
Хикок писал далеко не так торопливо и напряженно, как его подельник. Он часто прерывался, чтобы послушать предполагаемого присяжного заседателя или посмотреть на лица собравшихся в зале – особенно и с явным неудовольствием на волевое лицо окружного прокурора, Дуэйна Уэста, который был его ровесником, тоже двадцати восьми лет. Но автобиография Дика, написанная стилизованным почерком, напоминающим косой дождь, была закончена прежде, чем суд объявил о переносе слушания дела на следующий день:
«Я постараюсь рассказать вам о себе все, что смогу, хотя большую часть раннего детства, до того как мне исполнилось десять лет, помню очень смутно. Мои школьные годы прошли в общем-то так же, как и у большинства моих сверстников. Были и драки, и девчонки, и другие вещи, которые бывают в жизни подростков. Дома у меня тоже все шло нормально, но, как я вам уже говорил, мне никогда не разрешали выходить за пределы двора и навещать подружек. Мой отец всегда был с нами строг [он имел в виду себя и брата] по этой части. К тому же я должен был помогать папе по хозяйству… Я помню только один случай, когда мои родители поспорили, не знаю, правда, из-за чего… Папа как-то раз купил мне велосипед, и я, наверное, был самым гордым мальчиком во всем городе. Это был девчачий велосипед, но отец его переделал на мужской. Он покрасил его, и велик стал как новенький. Но игрушек у меня в детстве было много, если учесть, как мы жили. Мы всегда были, так сказать, полубедняками. Никогда не скатывались в нищету, но несколько раз оказывались на грани. Мой папа много трудился и старался нас обеспечить. Мать тоже всегда была трудолюбивой. В доме у нее были чистота и порядок, у нас была чистая одежда. Я помню, что папа носил старомодные плоские кепки и меня заставлял их носить, а мне они не нравились… В школе я хорошо успевал, лучше многих, особенно в первые годы. Но потом понемногу стал хуже учиться. У меня была подружка. Она была хорошая девочка, и я никогда ее не трогал никак, только целовал. Это по правде было чистое ухаживание… В школе я участвовал во всех спортивных соревнованиях и получил девять почетных грамот. За баскетбол, футбол, легкую атлетику и бейсбол. Лучше всего было в старших классах. До того у меня не было постоянной девочки, я только тренировался. А тогда у меня как раз возникли первые отношения с девочкой. Конечно, я говорил парням, что у меня было много девчонок… Я получил предложения поступить в два колледжа, но так ни в один из них и не поехал. Закончив школу, я пошел работать на железнодорожную магистраль Санта-Фе и проработал там до следующей зимы, когда меня уволили. Следующей весной я получил работу в компании „Роарк моторс". Я проработал там примерно четыре месяца, а потом попал в аварию на служебной машине. Несколько дней я пролежал в больнице с черепно-мозговой травмой. В таком состоянии я не мог найти другую работу, так что до конца зимы был безработным. Тем временем я повстречал девушку и влюбился. Ее отец был баптистским проповедником и злился на меня за то, что я к ней подъезжаю. В июле мы поженились. Когда ее папаша узнал, что она беременна, начался просто ад кромешный. Так он мне ни разу доброго слова не сказал, хоть мы и породнились, и я с ним все время был в контрах. После того, как мы с Кэрол поженились, я работал на автостанции возле Канзас-Сити. Я работал с восьми вечера до восьми утра. Иногда моя жена оставалась со мной на всю ночь – она боялась, что я захочу спать, и приезжала меня подменить. Потом я получил предложение поработать на Перри Понтиака и с удовольствием его принял. Там было очень неплохо, хотя получал я не так уж много – 75 долларов в неделю. Я подружился с другими механиками, и мой начальник относился ко мне хорошо. Я проработал там пять лет… Тогда-то и начались кое-какие гадости».
Здесь Хикок признался в своих педофилических наклонностях и, после описания нескольких типичных случаев, написал:
«Я знаю, что это неправильно. Но в то же время я никогда не задумывался над тем, правильно это или нет. И с воровством то же самое. Это вроде как толчок. Я еще никому не рассказывал об одной детали в деле Клаттеров. Еще до того, как я туда поехал, я знал, что там будет девочка. Я думаю, что главная причина, по которой я туда отправился, была не в том, что я хотел их ограбить, а в том, что хотел изнасиловать девочку. Потому что я много об этом думал. И поэтому я не хотел уходить, даже когда понял, что никакого сейфа нет. Я подъезжал к девочке, когда мы там были, но Перри не дал мне возможности. Я надеюсь, что этого никто, кроме вас, не узнает, потому что я об этом не рассказывал даже своему адвокату. Есть еще кое-что, о чем я хотел бы вам рассказать, но боюсь, что мои об этом узнают. Потому что их (этих вещей, которые я делал) я стыжусь больше, чем повешения… Я был болен. Наверное, это из-за автомобильной аварии, в которую я попал. Со мной случались обмороки, а иногда бывали кровотечения из носа и левого уха. Как-то раз это произошло в доме одних знакомых по фамилии Крайст – они живут по соседству с моими родителями. Не так давно у меня из головы вынули осколок стекла. Он вышел у меня из уголка глаза. Папа помог мне его вытащить… Я думаю, что должен рассказать вам о том, что привело к моему разводу, и о том, почему я попал в тюрьму. Это началось в 1957 году. Мы с женой жили в Канзас-Сити. Я оставил работу в автомобильной компании и открыл свой частный гараж. Я арендовал его у женщины, у которой была невестка по имени Маргарет. Как-то раз я встретил эту девушку на работе, и мы пошли выпить кофейку. Муж у нее был далеко, служил в морском корпусе. Короче говоря, я начал с нею гулять. Моя жена подала на развод. Я подумал, что на самом деле никогда не любил жену. Потому что если бы я ее любил, я бы так себя не вел. Поэтому я против развода не возражал. Я начал пить и почти месяц не просыхал. Гараж я, запустил, тратил больше, чем зарабатывал, стал выписывать фальшивые чеки и в конце концов стал вором. За кражу-то меня и посадили… Адвокат мне сказал, что я должен быть с вами откровенным, потому что вы можете мне помочь. А, как вы знаете, помощь мне необходима».
На следующий день, в среду, начался собственно суд; впервые в зал были допущены обычные зрители, и оказалось, что мест не хватает, чтобы вместить хоть малую часть тех, кто торчал под дверью. Лучшие места были зарезервированы для двадцати представителей прессы и для таких персон, как родители Хикока и Дональд Калливен (который по просьбе адвоката Перри приехал из Массачусетса, чтобы выступить свидетелем о моральном облике подсудимого Смита в качестве бывшего армейского друга). Ходили слухи, что на суде будут присутствовать две оставшихся в живых дочери Клаттера; но они не появились, и вообще ни на одном заседании их не было. Семью представлял младший брат мистера Клаттера, Артур, который приехал ради этого за сто миль. Корреспондентам он сказал: «Я только хочу посмотреть на них хорошенько, хочу понять, что же это за скоты. Так бы и разорвал их на кусочки». Он сел прямо за спиной у подсудимых и уставился на них таким пристальным взглядом, как будто хотел написать их портреты по памяти. Потом, как Артур Клаттер того и добивался, Перри Смит обернулся и посмотрел на него – и узнал лицо, очень похожее на лицо человека, которого он убил: те же спокойные глаза, узкие губы, твердый подбородок. Перри, у которого во рту была жвачка, перестал жевать; он опустил глаза, и прошла минута, прежде чем его челюсти снова медленно начали двигаться. Если не считать этого эпизода, Смит и Хикок изображали полную незаинтересованность и безучастность; они с вялым нетерпением жевали резинку и постукивали носками башмаков, а тем временем штат вызвал своего первого свидетеля.