К спорам о границах предмета

ФОЛЬКЛОР КАК ВЕРБАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

Вопрос о границах и объеме понятия „фольклор" оказался для нашей науки невероятно сложным. Здесь сыграли свою роль два главных фактора: объективный (всегда непросто выделить в сфере культуры, общественной жизни особый, реально существующий, внутренне единый, обусловленный рядом постоянных показателей комплекс явлений) и субъективный (развитие науки, возникновение и смена школ и направлений, неизбежное столкновение разных точек зрения и подходов). Естественный процесс постепенного, опираю­щегося на преемственность постижения истины, к сожалению, ослож­нялся и даже искажался характерными для нашей науки проявле­ниями методологической скованности, односторонности, власти догматизма, конъюнктурщины и теоретического экстремизма. Плюра­лизм в области методологии и теории как нормальное состояние науки был на целые десятилетия загнан в подполье, существование науки виделось на путях господства, распространения и применения единой теории, единого понимания предмета изучения. Истоки методологического монизма отечественной фольклористики мы находим на рубеже 20-30-х г., когда, говоря словами сов­ременного историка, „над творческими исканиями, предполагав­шими борьбу идей, множественность взглядов, навис далеко не сим­волический дамоклов меч идеологического монополизма, провозгла­сившего социальное превосходство классового пролетарского созна­ния над буржуазной историей, моралью, культурой, искусством", и жесткая централизация, идеологическая директивность и шоры идеологического произвола стали руководящей силой научного дви­жения [72, с. 6 и др.]. „Академическая наука, народное просвещение, журнальная периодика и книгопечатание, театральный репертуар, литература и искусство - все так или иначе должно было либо занять свое подчиненное место в новых государственных структурах, либо погибнуть" [133, с. 192].

Фольклористика должна была разделить судьбу других гумани­тарных наук, пройдя по-своему этот путь.

В русской дореволюционной науке термин „фольклор" не был особенно популярен, тем не менее в отношении его содержания уже сложились принципиальные взгляды. Раньше и полнее всех на эту тему высказался В. Лесевич. Он описывал поле фольклора как „общую совокупность народного знания - все то, что знает народ по преданию... Эта обширная и сложная масса разнообразных высказы­ваний народа о всей своей внутренней и внешней жизни во всех ее разветвлениях. Сюда относятся басни, сказки, легенды, сказания, песни, загадки, детские игры и присказки, знахарство, ворожба, сва­дебные и иные обряды, метеорологические и иные приметы, посло­вицы, поговорки, присловья, рассказы о луне, звездах, затмениях, кометах и всякого рода суеверия: различение легких и тяжелых дней, повествования о ведьмах, упырях, вовкулаках, виях и т. д. --словом, все то, что народ унаследовал от отцов и дедов путем уст­ного предания, за что он держится" [107, с. 343]. Характерно понима­ние фольклора как „древнейшего фазиса" культуры, сохраняющего свои следы и свое влияние в современности: в нем „исторические основы всего того, из чего слагается наша духовная жизнь... но в то же время... что бесчисленными нитями пронизает жизнь окружаю­щего нас большинства и властвует над его умами" [там же, с. 344]. Изучение фольклора включается Лесевичем в сферу этнографии, и это имеет для него принципиальный характер: этнография как одно из разветвлений науки об обществе" "вдвигает изучение фольклора в одну из тех обширных частей научного познания", где "наука о фольклоре... проникается истинно философским характером" (там же, с. 349}.

Любопытно, как новый термин привносит качественно новый подход к материалу, который уже прочно освоен отечественной наукой в понятиях "народная словесность", "народная поэзия"; филологическая фольклористика разными путями пересекалась с этнографией, но не вливалась в нее. Термин "фольклор" и его истолкование давали хорошо знакомому материалу другое освеще-ние, выявляя в нем собственно этнографическую сущность и пред-полагая применение к нему соответствующей методологии. Русская наука начала XX в. активно шла этими путями, и плодотворность их становилась все очевиднее. С одной стороны, изучение собственно народной словесности теснейшим образом взаимодействовало с этно-графиеи, с другой - большое развитие получало понимание единства народной традиционной культуры. В первые годы после октября фольклористика развивалась именно в этом направлении, особенно та, которая была связана с изучением местных традиций. В качестве выразительного примера можно сослаться на рабты сибирских ученых. М. К. Азадовский рассматривал этнографическое изучение русского населения Сибири как единый комплекс, в котором равным образом выступали в качестве непременных объектов

быт („старый и новый бытовой уклад"), хозяйство, говоры, фольклор [9) с. 70-72]. У Азадовского уже намечалась тенденция к тому, чтобы закрепить термин „фольклор" за устной словесностью, однако саму эту словесность ученый никак не ограничивает рамками „художест- венности", включая в нее наряду с песнями и сказками суеверия, народный календарь, приметы и т.д., а главное - ни на один момент не упуская из виду единой программы „подлинно краеведческого познания страны", установления „лика современной деревни" и рас­сматривая с этой точки зрения устные тексты как „этнографические единицы" [5-91.

В том же русле шли работы Г. С. Виноградова, для которого поня­тия „детский фольклор" и „детская этнография" были неразрывны [48]. Идея единства народной культуры в основных ее составляющих пронизывала и коллективные труды сибирских ученых [184]. Это же относится к исследованиям по культуре других народов Сибири: П. Хороших, обозревая литературу по бурятскому фольклору, выде­ляет в нем наряду с произведениями народной поэзии народный календарь, приметы, игры, национальные праздники, увеселения [184,1923, вып. 1].

Именно комплексный подход, отсутствие искусственных ограни­чений в предметном поле обусловили широту и цельность работ сибирских этнографов-фольклористов 20-х гг. „Они вводят нас в са­мую толщу народного быта, вскрывают перед нами глубинные... процессы жизни и творчества" [240, с. 16]. (Ср. также работы украин­ских ученых [97, 150]). Однако к середине 20-х гг. в русской науке выявилась тенденция к большему самоопределению дисциплины, изучающей устную словесность, к выдвижению на первый план ее специфических методологических позиций. В связи с этим и термин „фольклор" начал приобретать более суженную трактовку: он ока­зался оружием в борьбе за выделение устной словесности в особую область науки. Такое толкование термин нашел в программной статье Ю. М. Соколова к ежегоднику „Художественный фольклор", начавшему выходить в 1926 г. Он предложил употреблять его вместо традиционных для русской науки терминов „народная словесность", „народная поэзия", „устная словесность". Нельзя отказать Ю. Соко­лову в справедливости одного из выдвинутых им доводов: „Понятие "словесность" не покрывает собою всего круга явлений, с кото­рыми приходится оперировать представителям нашей дисциплины. В силу синкретизма, присущего понимаемым под этими терминами произведениям, не дающего возможности резко разграничить факты словесного творчества от других способов художественного выраже­ния (жест, мимика, пляска, напев и т. д.), а также в силу неразрывно­сти данного вида художественного творчества с другими проявле­ниями психической деятельности (например, с зачатками миропознания, религии, юридических понятий и т. д.) термин "словесность" оказывается явно недостаточным. Не меньше оснований в связи с изложенным имеется для воз-

ражений против термина "народная поэзия", так как мы видим, что с моментом устного творчества связано немало явлений бытового и познавательного характера, лежащих вне поэзии в современном смысле этого слова" [227, с. 5].

Этими обстоятельствами определяется, по мнению Ю. М. Соко­лова, особое место фольклористики по отношению к этнографии и литературоведению - подчиненность ее „частью одной из этих дис­циплин, частью другой" [там же, с. 7]. Это положение было повторено Б. М. Соколовым [190, с. 3-5]. Ю. М. Соколов высказывал сожаление о слабом развитии в дореволюционой науке „общеэтнологического изучения" и выражал надежду на широкое развитие „этнологиче­ского метода в применении к русскому фольклору" [227, с. 8].

Итак, предметная сфера фольклора, по Ю. М. Соколову (1926), значительно шире не только устной поэзии, но и устной словесности вообще, и „художественный фольклор" составляет лишь часть общего феномена фольклора. Ученый настаивает на необходимости „совместного изучения фольклора" „силами... словесников, этногра­фов, искусствоведов, музыкантов, артистов художественного рас­сказа и вокального искусства" [193, с. 23], обосновывает „значитель­ную автономию фольклористики по отношению к истории книжной литературы" [там же, с. 25].

Следует воздать должное автору цитируемой статьи: идеи ее выводили фольклористику на широкие теоретические просторы, утверждали отношение к фольклору как сложному, богатому, не­однозначному по самой своей природе явлению культуры и, что весьма существенно, создавали хорошую основу для творческого сотрудничества с новейшими научными течениями Запада, представ­ленными именами Дж. Фрэзера, Б. Малиновского, А. Ван-Геннепа, Л. Леви-Брюля и др. Характерно, что на страницах ежегодника, где увидела свет статья Ю. М. Соколова, помещались библиографические обзоры иностранной литературы, в которой предметная область фольклора трактовалась еще шире, чем в цитируемой работе, при этом „широкий" взгляд А. Ван-Геннепа, Ш. Бурне и других не под­вергался отвержению [227]. Редакция ежегодника и сама намерева­лась помещать статьи, „посвященные не только поэзии, но и народ­ной музыке, народной архитектуре, живописи, скульптуре, орнамен­тике и т. д." [там же, с. 8].

Между тем буквально в течение нескольких лет произошел рез­кий поворот от достаточно емкого понимания фольклора к решитель ному сужению его предметного поля и ограничению его категориями литературного порядка. Отчетливо можно проследить, как исчезали характеристики, „усложнявшие" содержание понятия, выделявшие его природную неоднозначность, как отсекались „подробности" и происходило выпрямление. Еще в статье „Фольклористика и литера­туроведение" (1931) Ю. М. Соколов повторял, хотя и с некоторым*' отступлениями от статьи 1926 г., что фольклористика, будучи „сегментом литературоведения", соприкасается с „науками этнологи-

ческого и этнографического порядка" [194, с. 286-287]. Но уже в докладе „Значение фольклора и фольклористики в реконструктив­ный период", прочитанном в том же 1931 г., Соколов расстается с прежними идеями. „Фольклор - одна из важнейших областей по­этического творчества, а фольклористика - одна из важнейших частей марксистско-ленинского литературоведения. К изучению фольклора должны быть применены все те основные методологиче­ские установки, которые применяются к литературоведению и искус­ствоведению вообще... Актуальные задачи современного рабочего и колхоэно-пролетарского фольклора - те же, что и актуальные задачи пролетарской литературы" [71, кн. 5, с. 92].

Дискуссия 1931 г. ознаменовала собой начало политизации фольклористики и господства идеологических оценок самого худо­жественного фольклора и научных подходов к нему. Произошла решительная идентификация фольклора с литературой. Попытки отдельных участников обсудить вопрос о „границах фольклора" не получили поддержки. Говоря словами отчета, „разрешение термино­логических проблем и вопросов о формальном разграничении науч­ных дисциплин" было сочтено неактуальным [там же, кн. 6, с. 116]. Дискуссия, прошедшая в Ленинграде, повторила тот же вывод: „Фольклор и литература являются по существу одним и тем же поэтическим творчеством, осуществляемым лишь различным твор­ческим метолом" [109, с. 19] (ср. также [19]).

Первое совещание писателей и фольклористов (1933) повторило и закрепило это основное положение, окончательно оформив вклю­чение фольклористики в ряд идеологизированных дисциплин, долж­ных подчиняться партийной политике. „Все идеологические и худо­жественные требования, предъявляемые к литературе, должны быть применяемы и к произведениям устной поэзии; все теоретические и методологические принципы марксистско-ленинского литературове­дения обязательны и для советской фольклористики" [1, с. 16]. „Голоса, отметившие близкую связь фольклора с этнографией (Н. М. Маторин), теоретическую непроясненность еще самого понятия "фольклор" (В.М.Жирмунский), возможность рассматривать фольклор как особый вид искусства, параллельный литературе (А. И. Никифоров), тем не менее сходились с докладом <Ю. М. Соко­лова > в уместности, законности и своевременности объединения работы литературной и фольклористической" [144, с. 206].

Наглядным подтверждением того факта, что понимание фолькло­ра как устнопоэтического творчества, в принципе аналогичного твор­честву литературному, получило официальное признание и стало господствующим в науке, учебной практике и общественно-культур­ном обиходе, явилась вводная глава к учебнику Ю. М. Соколова „Русский фольклор" (1938). Сдвиг в принципиальных позициях авто­ра особенно разителен, если учесть, что в основу этой главы легла статья 1926 г., но прошедшая существенную авторскую чистку. Теперь весь пафос ученого направлен на утверждение того, что

фольклор есть „часть словесного искусства (т. е. литературы в широ­ком смысле слова), а фольклористика есть часть литературоведения". И хотя тут же вскользь говорится о сложности феномена фольклора, определяющим его признаком объявляется принадлежность к сло­весному искусству. Западноевропейским расширительным толкова­ниям фольклора, попыткам отождествить его со сферами этнографии, краеведения и родиноведения Соколов противопоставляет жесткую формулировку: „Под фольклором следует разуметь устное поэтиче­ское творчество широких народных масс", „особый отдел литера­туры" [196, с. 6]. Те же черты в фольклоре, которые прежде подчерки­вались и выводили его за пределы словесности, теперь либо остав­лены без внимания, либо поданы в существенно ослабленном виде. Так, синкретизм фольклора трактуется всего лишь как „неразрывная связь устного творчества с элементами других искусств", проявляю­щаяся в том, что фольклор входит „в область сценического искус­ства... хореографического искусства", оставаясь самим собою. Сле­дующее положение учебника может показаться уступкой прежним взглядам, на самом же деле и оно означает лишь прикрытый оговор­кой отказ от них: „Устное творчество... коренится в самом быту ши­роких трудовых масс. Фольклорист поэтому не может не быть в какой-то степени этнографом" [196, с. 8].

При единодушном в общем согласии понимать фольклор как синоним устной народной словесности в 30-е гг. не все разделяли убеждение Ю. М. Соколова в идентичности фольклора и литературы. В плане общеметодологическом ему противостояло следующее поло­жение М. К. Азадовского: „Если раньше было неправильно безогово­рочное объединение фольклористики и этнографии, то также ошибоч­но видеть в первой только один из разделов литературоведения... Тесная спаянность фольклора и литературы ни в коем случае не должна означать разрыва с этнографическими изучениями, наоборот, дальнейшее углубление генетических проблем немыслимо вне связи с последними... Развитие исследований в области фольклора в совет­ский период все более ведет к выделению их в особую отрасль народ­ного знания, теснейшим образом связанную с литературоведением и опирающуюся на этнографию" [II, с. 51-52]. Опора на этнографию оставалась (и методологически совершенствовалась) как принципи­альная позиция для ряда ученых, труды которых составили классику отечественной науки (В.Я.Пропп, И.И.Толстой, П.Г.Богатырев, Д. К. Зеленин).

Отождествление предметного поля фольклора с устным народно­поэтическим творчеством нашло закрепление в теоретических трудах, в научной периодике, в практике полевой и исследователь­ской работы, в учебных планах, программах, пособиях для вузов, в широком общественно-культурном обиходе; соответственно сло­жилась система преподавания, подготовки специалистов, их аттеста­ции, специализации научных учреждений и т. д. Фольклористика определилась как филологическая наука - с явной тенденцией

к превращению ее в один из разделов литературоведения (автор на­стоящей книги, слушавший курс фольклора у Н. П. Андреева в конце 30-х гг., готовивший кандидатскую диссертацию в Пушкинском Доме, много лет преподававший фольклор в педагогическом институте, естественно, до определенного времени разделял эти позиции и популяризировал их). Последствия такого, более чем полувекового, положения в науке весьма значительны. К безусловно позитивным последствиям можно отнести следующие.

1. Разработку и реализацию научных (филологических в своей основе) принципов издания текстов народной поэзии.

2. Фундаментальное филологическое изучение памятников на­родной поэзии, основанное на принципах жанровой их специфики.

3. Овладение принципами и конкретной методикой раскрытия содержательных и собственно художественных особенностей произ­ведений устного народного слова при сосредоточении внимание на народнопоэтической классике; выделение в устной поэзии народов бывшего СССР художественных сокровищ, обогативших мировое искусство.

4. Выявление роли народного словесного творчества в истории литературы, разработка проблем фольклоризма в литературе и обще­ственной мысли.

Не менее значительными оказались, однако, и негативные по­следствия.

1. Идентификация фольклора с устной словесностью вывела из его предметного поля значительные пласты материалов, которые частью оказались на какое-то время вообще вне сферы научного вни­мания, частью же были „разобраны" другими науками. О каких пластах идет речь - мы скажем ниже.

2. Решительное ограничение предметного поля фольклора народ­нопоэтической словесностью привело к тому, что многочисленные живые, реальные, принципиально значимые связи одной из сфер народной культуры оказались искусственно оборванными, сама эта сфера как бы изолировалась, и ее отношения с другими сферами пре­вратились из внутренних, органичных во внешние, факультативные.

3. Идея синкретизма, завоеванная наукой в свое время, утратила свой истинный смысл и свое значение, поскольку синкретизм стал рассматриваться лишь внешне.

4. Изучение фольклорного слова замкнулось на изучении слова художественного, поэтического - при том что сама категория фольк­лорной художественности понималась и принималась преимущест­венно в рамках литературной эстетики. Тем самым из круга интере­сов науки выпали целые пласты словесного материала, объем поня­тия „устная словесность" сузился (в пределах каждой национальной традиции) до легко учитываемого набора жанров, соответствовавших научным критериям „художественности". Попытки же нарушить табель о рангах и ввести в сферу науки неканонический материал должны были неизбежно опираться на доказательство его „художест-

венности".К чему это приводило, мы знаем на примерах так называе-мых сказов, устных рассказов и т. п.

5. Самое широкое внедрение в фольклористику литературовед­ческих принципов, понятий, инструментария обернулось тем, что во множестве исследований.фольклорное Слово утратило свой природ­ный смысл; будучи приравнено к слову литературному, оно, кроме того, нередко теряло свойственную ему содержательную и поэтиче­скую силу. Это приводило к компрометации явлений фольклора как феноменов искусства и к дискредитации науки о нем.

6. На разных этапах развития науки фольклористика вынуждена была - в силу своей привязанности к литературоведению - вклю­чаться в разного рода идеологические кампании, дискуссии, прора­ботки, переносить в свои сферы, в свою методологию идеи, лозунги, требования и т. д„ которые и самому литературоведению подчас были глубоко чужды, а уж к подлинному изучению фольклора и вовсе не имели касательства.

7. По-своему особенно болезненно сказалась литературоведче­ская позиция фольклористики в отношении к современному фольк­лору: полное нежелание и неспособность понять особенную природу словесного фольклора, его принципиальную неравнозначность лите­ратуре - сущностную, функциональную, ролевую, структурную -имело (а отчасти и продолжает иметь) самые драматические послед­ствия, во многом обусловившие то обстоятельство, что современный фольклор остался для нашей науки за семью печатями. Перечень негативных последствий можно было бы продолжить, но более целесообразно обратиться к критическому рассмотрению одного из постулатов филологической фольклористики: „фольклор -искусство слова". Формула эта обнаруживает свою уязвимость (если не сказать резче - несостоятельность) по ряду мотивов. Если даже оставаться в границах признания фольклора сферой искусства, то немедленно возникает вопрос: почему только одного слова? Народ­ное искусство многолико, оно знает самые разнообразные формы, подчас слитые со словом, подчас обходящиеся без него, но с ним паресекающиеся функционально и семантически. Кажется вполне оправданным распространение термина „фольклор" на все области народного искусства; если же необходима дифференциация, она может быть внесена определениями „словесный", „музыкальный", „танцевальный", „театральный", „живописный" и др. Кстати сказать, часть таких определений уже вошла в науку. Но в этом случае фор­мула „словесный фольклор - искусство слова" становится абсурд­ной. Есть, однако, сомнения и возражения другого порядка. Не всуе ли употреблено здесь слово „искусство"? Законно спросить, где в народной культуре начинается искусство слова. Мы решили эту проблему просто, выделив из всей массы вербальной традиции, обра­щающейся и обращавшейся в народной среде, хорошо различимые жанры - по принципу нами же навязанной им художественности. Возникают сразу два вопроса. Во-первых, насколько справедливо

делить вербальную традицию народа на художественную и нехудоже­ственную, лишь первую делая предметом специальных исследова­ний? Во-вторых, что есть искусство слова в народном понимании или объективно с точки зрения многовекового и многостадиального развития народной культуры? Не имея сколько-нибудь содержатель­ных данных по этим вопросам, плохо представляя себе народную эстетику в ее исторической динамике и не зная тех граней, какие реально разделяют слово искусства от слова неискусства в народной среде, мы рискуем многое потерять, ставя фольклору заведомо узкие границы.

Почему, собственно, категория искусства выступает как опреде­ляющий, интегрирующий фактор в проблеме установления поля фольклора? Не сказывается ли здесь инерция научного мышления с его опорой на опыт культуры письменного общества? Ведь именно для этой культуры характерна более или менее ясная дифференциа­ция сфер и выделение - в качестве самостоятельной - сферы искус­ства с дальнейшим подразделением ее на столь же самостоятельные области. В обществе дописьменном и так называемом традиционном такой дифференциации не произошло - и даже трудно, пожалуй, доказать, что процесс культурного развития в нем шел в направле­нии к такой дифференциации. Синкретизм менял свои формы, но про­должал оставаться определяющим началом. По крайней мере две особенности могут быть отмечены как характерные для народной традиционной культуры. традиционной культуры. Первая - это тотальная распространенность ва все ее формы элементов, которые для нас привычно называть эстетическими; они обнаруживаются повсюду: в оформлении жилищ, предметов домашнего обихода, орудий труда, одежды и др. - образ-иое начало, стремление к симметричным формам, разные способы украшения, подчеркивание гармоничности либо, напротив, внесение дисгармонии так или иначе дают себя знать в любом артефакте; но то же самое относится и к явлениям духовного порядка - способам ор­ганизации обрядов, трудовых процессов, общественных акций, к раз-иым формам общения и высказывания. Искусственно вычленяя собственно художественные составляющие, мы вольно и.я невольно обедняем эстетику народной жизни, упускаем из виду богатство и разнообразие ее „нерегулярных" проявлений. Вторая особенность, неразрывно связанная с первой, - это единство „эстетического" и функционального при очевидной универсальной господствующей роли этого второго начала. Проблема функциональности фольклора займет далее у нас специальное место, здесь же скажем только, что фольклор нигде и никогда не живет как искусство в собственном смысле слова, т. е. как феномен, имеющий цель в самом себе, пред-лазначенный для решения преимущественно художественных задач. Его эстетическая сущность так или иначе обнаруживает себя в рам­ках специфических внеэстетических задач; более того, она и опреде­ляется ими. Функциональность (понимаемая не в элементарном смысле непосредственно ролевого назначения, а в более широком

3. Фольклор включает только комплекс явлении духовной куль­туры, относящихся к искусству.

4. Фольклор - это в первую очередь сфера словесного искусства.

5. К сфере фольклора относятся явления и факты вербальной духовной культуры во всем их многообразии.

Для автора настоящей книги именно пятая позиция представля­ется особенно актуальной и требующей более обстоятельного рас­смотрения. Позиция эта в последнее время получает все большую поддержку в отечественной науке, чему в немалой степени содей­ствовало включение в сферу исследования свежих, нестандартных материалов, почерпнутых из традиционной культуры, связанное с этим умножение научных методик, расширение междисциплинар­ных изучении, успехи таких дисциплин, как этнолингвистика и этно-музыкознание, укрепление связей фольклористики с этнографией. Живая и многосторонняя исследовательская 'практика преодолевает догматически установленные границы предметного поля и возбуж­дает теоретическую мысль на новые поиски.

Заслуживает всяческой поддержки работа, связанная с пробле­мами реконструкции славянских древностей и восстановлением богатого фонда традиционной духовной культуры славян. В связи с этим приведем высказывание руководителя этой работы Н. И. Тол­стого: „Определение места народного творчества в общенародной (общенациональной) культуре славянских народов осложняется раз­ным пониманием границ, объема и сущности самого понятия "фольклор". Чрезмерно узкое определение фольклора как исклю­чительно словесного народного творчества, ограниченного рядом особо выделенных жанров и текстов, имеющих художественную цен­ность, оставляет вне пределов фольклора обширные области народ­ных представлений, народных знаний и народного поведения, кото­рые как раз и связывают фольклор с другими элементами культуры. Рассмотрение обрядовых поэтических фольклорных текстов вне обряда, так же как и словесной стороны заговора вне ее действенной и предметной стороны, ведет к отрыву текста от функции, от дей­ствий и представлений, породивших этот текст, к одностороннему пониманию текста и фольклора...

Понимание фольклора в широком смысле этого слова и ощуще­ние его причастности к народной духовной культуре в целом требует от фольклориста более пристального внимания к малым и "погра­ничным" жанрам - закличкам, благопожеланиям, заговорам, при­зывам и приглашениям, отгонным ритуальным монологам и диало­гам, плачам, народным представлениям о природе, животном и расти­тельном царстве и т. п." [206, с. З].

Идея расширительного толкования фольклора конкретизирована,

в частности, в „Программе Полесского этнологического атласа", где выделен раздел „Представления о природе - Фольклор". Здесь наряду с привычными для фольклористики темами мы находим:

„Приветствия... запреты; Народный культ святых; Тексты перед сном, дальней дорогой, началом работ; Бранные формулы; Старое название села, предание о происхождении" [153, с. 45-46]. Теоретически вполне обосновано, а в научном плане чрезвычайно перспективно включение в сферу словесного фольклора всей традиционной словес­ности, обращающейся в данной среде, отнесение к фольклору всего, что традиционно выражено и закреплено в виде ли пространного организованного текста, вербальной формулы, или повторяющегося в типовых ситуациях и обстоятельствах - имеющего некий устойчи­вый смысл — выражения, а также отдельных слов, несущих „свою", привычную для данной среды семантику. Фольклорист не должен бояться, что, расширяя поле фольклора, он неизбежно вторгнется в сферы, принадлежащие собственно лингвистике, диалектологии, этнонимике и т. п. Пересечение полей неизбежно, а вот строгое соблю­дение границ может привести к образованию „пустот", вовсе остав­ленных наукой. На пересечении материалов представители разных дисциплин вступают не в конфликт, но в контакт. В идеале же стоит стремиться к многопрофильной специализации, к объединению в одном лице профессиональных знатоков в разных областях. В этом направлении у нас уже есть удачные опыты: целый ряд выполненных в последнее время работ могут расцениваться как этнолингво-фольк-лористические - и по методике, и по задачам, и по результатам.

В свете сказанного одной из важнейших задач выступает состав­ление возможно более полного по жанровому составу фонда фольк­лорной культуры отдельного этноса, регионов, локальных и соци­альных, профессиональных, половозрастных групп. Разумеется, столь же важно выявление возможно более представительного кор­пуса текстов, относящихся к каждому из жанров. Наконец, на пер­вый план выдвигается задача исследования многообразия функцио­нальных связей жанров и текстов, получающих свое как внешнее, так и глубинное выражение в структуре, семантике, сюжетике и др. Выводя вербальный фольклор за искусственно навязанные ему пределы, мы вовсе не устраняем эстетическое начало как один из существенных факторов. Но, во-первых, сама категория эстетиче­ского должна рассматриваться не в рамках канонической теории литературы, а в контексте народной эстетики, охватывающей так или иначе всю народную культуру. Во-вторых, анализ собственно художественных жанров не может быть ограничен задачами эстети­ческого (идейно-художественного) порядка, он должен предполагать осуществление гораздо более широкого круга разных задач. Наконец, в-третьих, необходимо примириться с тем фактом, что далеко не все в фольклоре подлежит художественным оценкам и применению традиционных эстетических (т. е. идейно-художественных) крите­риев.

Возвращаясь к вопросу о жанровом фонде, обратим внимание на то, что для русского фольклора, скажем, уже давно и с разных сторон предлагались опыты его серьезного расширения. М. Я. Мельц; в своих библиографических сводах чутко уловила эту тенденцию. выделив ряд рубрик - и в разделе „Тексты", и в разделе „Исследо­вания": „Первобытные верования, демонология, мифология" [173, 1961]; „Приметы, поверья, гаданья, народный календарь", „Мифоло­гия, верования" [173, 1966]; „Мифология, верования и приметы" [173,1967J; „Описание примет, суеверий, поверий, гаданий, толкова­ний снов и языческих представлений древних славян" [173, 1981].

Взгляд на вербальный фольклор как средоточие традиционной культуры устного слова, организованного по различным правилам, обязательно включенного в систему традиционных связей, так или иначе ритуализованного, а отсюда характеризуемого множеством форм, их дробностью, „специализированностью", влечет необходи­мость открыть шлюзы для неканонических форм, в том числе возни­кающих и функционирующих в конкретных географических, соци­альных и групповых средах. Не случайно, конечно, неканонический материал заявлял о себе наиболее громко в работах, относившихся к фольклору именно таких сред. М. К. Азадовский, намечая в работе 1925 г. актуальные темы по русскому фольклору Сибири, назвал рядом с жанрами, давно освоенными наукой, арестантские песни; ворожбу и гадания; игры и игровые песни; космогонические пред­ставления; народный календарь; поверья крестьян; посиделки и вечерки; приисковые песни; сектантский фольклор [7, с. б].

В качестве одного из далеких предшественников современного подхода к фольклорному жанровому фонду следует назвать Н. С. Лес­кова. Писатель, невероятно жадный до впечатлений, до проникнове­ния в самые разные уголки русской действительности, он всю жизнь осваивал богатства народной культуры, которые в совокупности представили, говоря словами современного исследователя, „огром­ный континент народной жизни". Важнейшими слагаемыми здесь были для Лескова различные проявления Слова в единстве с обычая­ми, обрядами, воззрениями, бытовой практикой. То, что мы назы­ваем фольклорным полем, было для писателя „областью синтеза национального умственного предания... и современного духовного творчества", сосредоточенной в устном слове. Лесков одинаково воспринимал слово, закрепленное традицией в ясных жанровых фор­мах, и слово, которое в табели жанров не значилось. Самая степень эстетической наполненности слов, весьма различная, не имела суще­ственного значения - все слова проходили через творческую лабора­торию писателя прежде всего со знаком культуры. Как отмечает А. А. Горелов, „в лесковском искусстве оказываются представлен­ными практически все жанровые виды русской народной поэзии" [54,с.117]. Среди жанров неканонических, им широко освоенных, есть анекдоты, семейные предания, слухи, выклики торговцев, поверья, прозвища, „бытовая мифология", ветхозаветный и евангельским

фольклор, наконец - фольклорная фразеология в ее диалектном многообразии, составлявшая часть повседневного и праздничного словаря и текущей речевой стихии.

Стоит еще добавить, что „тексты" извлекались Н. С. Лесковым в самой разнообразной среде - крестьянской, городской-простона­родной, купеческой, армейской, интеллигентской, чиновничьей, монашеской, у представителей разных профессий.

Возвращаясь к современности, отметим проникновение широ­кого понимания категории фольклорного жанра и границ жанровой принадлежности в „Словнике восточнославянских фольклористиче­ских терминов" [187]. В соответствующем разделе фигурируют сле­дующие термины: божба, благопожелание, гадание, выкрики торгов­цев, разносчиков и др., дразнилки, каламбуры, клятвы, окликания, перевертыши, присловья, проклятия, слухи, суеверные приметы, толки и др. Факт этот как бы узаконивает существование неканони­ческих жанров, привлекает к ним внимание специалистов (в „Сло­варе" предполагается описание каждого из них).

Современные исследования вводят новые темы или возвращают к жизни старые. К ним принадлежит пласт фольклорной культуры, в котором вербальные элементы слиты со зрелищным, балагурным началом, - „площадный фольклор" с характерными для него выступ­лениями кукольников, вожаков медведей, музыкантов и балагуров. „Из года в год городская площадь впитывала, отбирала, перераба­тывала весь разнообразный материал, выплескивавшийся сюда в праздничные дни... На ярмарках и гуляньях возводились целые увеселительные городки, включавшие как старые, так и новые, неиз­вестные деревенской России развлечения и зрелища" [131, с. 8]. Этот „площадный", „ярмарочный" фольклор в вербальной своей части был представлен „образцами народного красноречия и балагурства", „раешными прибаутками", „прибаутками балаганных дедов-зазы­вал", „богатейшей коллекцией выкриков и приговоров мелких тор­говцев" и ремесленников, „торговой устной рекламой", „комиче­скими диалогами" и сценками, разыгрывавшимися „на специальных подмостках качелей, каруселей и цирков" [131, с. 8-9, 22, 24].

Интереснейшие наблюден