ДОМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ КНИГИ МОСКВА 2001

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГЕРМЕНЕВТИКИ

В одном из прежних своих трудов² я обсуждал изображение индивидуа-ции в человеческом мире — как творится оно искусством, в особенно­сти же поэзией. Теперь же перед нами встает вопрос о научном позна­нии отдельных лиц и даже великих форм единичного человеческого существования вообще. Возможно ли такое познание и какие средства имеются у нас для его достижения?

Вопрос огромного значения. Мы действуем, и это уже предполагает разумение других лиц, а человеческое счастье возникает по большей части оттого, что мы прочувствуем душевные состояния других; вся филология и история зиждется на той предпосылке, что подобное ра­зумение неповторимого может быть возвышено до объективности. Все историческое знание, возводимое на таком основании, позволяет со­временному человеку обладать в себе, как настоящим, всем прошлым человечества: возвышаясь над любыми ограничениями современной культуры, он смотрит на прошлые культуры, вбирая в себя их силу и наслаждаясь их чарами; великое умножение счастья воспроисходит отсюда. И если систематические науки о духе выводят из такого объек­тивного постижения единичного всеобщие закономерные отношения и общие взаимосвязи, то все же и для них основу составляют процессы разумения и экзегезы. Вот почему науки эти не менее истории зависят, что до их надежности, от возможности возвысить разумение единич­ного до общезначимости. Так что у врат наук о духе нас встречает про­блема, свойственная им в отличие от любого познания природы.

Конечно у наук о духе есть преимущество перед любым познанием природы: их предмет — это не данные в чувствах явления, не простое

Это эссе впервые опубликовано в Festschrift: Philosophische Abhandlungen,
Christoph Sigwart zu seinem 70. Geburtstag 28 März 1900 gewidmet, Tübin­
gen 1900, S. 185-202. Перепечатка: W. Dilthey, Gesammelte Schriften, Bd. V, S.
317-338. ⁽

Имеется в виду эссе Die Kunst als erste Darstellung der menschlichgeschicht­lichen Welt in ihrer Individuation в сборнике: Beiträge zum Studium der Indi­vidualität (1895-1896). Перепечатка: W. Dilthey, Gesammelte Schriften, Bd. V, S. 273-303.

отражение чего-либо действительного в сознании, но)сама непосредст­венная внутренняя реальность, причем как взаимосвязь, переживаемая изнутри.¹ Однако уже вследствие способа данности этой действитель­ности во внутреннем опыте для ее объективного постижения возникают немалые трудности. Сейчас не станем обсуждать их. Кроме того, внут­ренний опыт, в каком я осознаю свои собственные состояния, все же никогда не может довести до моего сознания мою же собственную ин­дивидуальность. Лишь сравнивая себя с другими, я постигаю в опыте индивидуальное в самом же себе; только теперь я сознаю то в своем индивидуальном существовании, что отклоняется от других, и Гёте следовательно прав, когда полагает, что нам лишь с большим трудом дается это самое важное во всем нашем опыте и что наше усмотрение меры, природы и пределов наших сил всегда лишь крайне несовер­шенно. Чужое же существование дается нам первым делом в чувствен­ных фактах, жестах, звуках, действиях, что приходят извне. Лишь в процессе воссоздания того, что в виде отдельных знаков замечается на­шими чувствами, мы восполняем это внутреннее. Все — материю, струк­туру, самые индивидуальные черты этого дополняемого — мы вынуж­дены переносить сюда изнутри собственной жизненности. Так как же индивидуально сложенное сознание может путем такого воспроизве­дения доводить до объективного познания чужую, совершенно иначе устроенную индивидуальность? Что это за процесс, который как нечто столь чужеродное занимает свое место среди иных процессов позна­ния?

Процесс распознавания внутреннего по знакам, даваемым нам чув­ствами извне, мы называем разумением. Таково словоупотребление, а твердая психологическая терминология, в какой мы так нуждаемся, мо­жет быть достигнута лишь тогда, когда всякое выражение, четко отпе­чатлевшееся и ясно и практично ограниченное со всех сторон, будет однообразно фиксироваться всеми авторами. Разумение природы — interpretatio naturae — это образное выражение. Однако и постижение своих собственных состояний мы лишь в переносном смысле именуем S разумением. Правда, иной раз я говорю: не понимаю, как мог я так по­ступить, сам себя не понимаю, не разумею. Этим я хочу сказать, что такое-то проявление моей сущности, выступившее в чувственном мире, предстает передо мной как проявление кого-то чужого и что я не в со­стоянии интерпретировать его как таковое, или же в ином случае я хочу сказать, что очутился в состоянии, какому дивлюсь как чужому. Так что, согласно изложенному, разумением мы называем процесс, в

котором на основании чувственно данных знаков мы познаем нечто психическое, выражением чего эти знаки служат.

Такое разумение простирается от понимания младенческого лепета до постижения «Гамлета» или «Критики чистого разума». Один и тот же человеческий дух, нуждающийся в экзегезе, обращается к нам в кам­нях, мраморе, музыкально оформленных звуках, в жестах, словах и письменах, в действиях, хозяйственных уставах и укладах. Причем процесс разумения во всех случаях, где только определяется он общи­ми условиями и средствами такого способа познания, обязан обладать и общими признаками. Он остается все тем же в своих основных чер­тах. Если, к примеру, я намереваюсь уразумевать Леонардо, то тут взаимодействует интерпретация действий, картин, полотен, письмен­ных сочинений, причем в процессе гомогенном, едином.

Разумение отличается разными степенями. Таковые первым делом обуславливаются интересом. Если интерес ограничен, таким же будет и разумение. С каким нетерпением следуем мы, бывает, за какой-нибудь дискуссией; мы держимся в ней лишь какого-то одного ставшего важ­ным для нас пункта, а внутренней жизнью говорящего не интересуемся. В иных же случаях мы всеми силами стремимся проникнуть во внут­ренний мир говорящего, следя за каждым выражением его лица, за всяким его словом. Но даже и самое напряженное внимание обратится в многоискусный процесс, достигающий контролируемой степени объ­ективности, лишь при условии, что известное жизненное проявление зафиксировано, а потому мы можем снова и снова обращаться к нему. Такое искусное разумение длительно фиксируемых жизненных проявлений мы называем экзегезой или интерпретацией. В этом смысле бывает искусство экзегезы, предметом которого выступают скульптуры или картины, и уже Фридрих Август Вольф³ выдвинул требование археологической герменевтики и критики. Велькер⁴ высказался в ее пользу, а Преллер пытался провести в жизнь. Однако уже Преллер⁵ подчеркивает, что интерпретация безъязыких созданий зависит от объяснений, даваемых в литературе.

Фридрих Август Вольф (1759-1824), античник, всвоих Prolegomena ad Ho-merum (1795) основавший немецкую школу классической филологии как науку.

Карл Теодор Велькер (1790-1869), законовед и политик. " Людвиг Преллер (1809-1861), немецкий филолог и историк.

В том-то и заключено неизмеримое значение литературы для разу­мения духовной жизни и истории, что^лишь в языке человеческое внутреннее обретает свое полное, исчерпывающее, объективно уразу­меваемое выражение. Так что самый центральный пункт искусства разумения — это экзегеза или интерпретация сохраняющихся в письменном виде следов человеческого существования. '

Исходной точкой для филологии и стала экзегеза и неразрывно свя­занная с нею критическая обработка таких следов. Филология в самом своем существе и есть личное искусство, виртуозность в обработке всего письменно сохранившегося, и всякая иная интерпретация памятников или иных действий, сообщаемых исторической традицией, может процве­тать лишь в связи с таким искусством и его результатами. Мы можем заблуждаться относительно движущих причин поступков исторических личностей, сами действующие в истории личности могут проливать на них обманчивый свет. Но творение великого поэта или первооткрыва­теля, религиозного гения или же подлинного философа может быть лишь истинным выражением его душевной жизни; в человеческом об­ществе, полном лжи, такое творение — вечно истинно, и оно, в отличие от любого иного проявления в фиксируемых знаках, доступно полной и объективной интерпретации, и более того — оно впервые проливает сззет на иные художественные памятники эпохи, на исторические дея­ния своих современников.

Такое искусство интерпретации развивалось столь же постепенно, закономерно и медленно, что, к примеру, и вопрошание природы пу­тем эксперимента. Оно возникло и сохранялось в личной гениальной виртуозности филолога. И, что совершенно естественно, оно преиму­щественно и передается благодаря личному соприкосновению с вели­ким виртуозом экзегезы или же его творчеством. Одновременно же всякое искусство поступает согласно правилам. Правила учат преодоле­вать трудности. Поэтому из искусства экзегезы рано сложилось изложе­ние его правил. А из спора между такими правилами, из борьбы разных направлений относительно экзегезы жизненно важных творений и из обусловленной всем этим потребности обосновывать правила возникла герменевтическая наука. Такая наука есть учение о правилах экзегезы пись­менных памятников.

Последнее, определяя возможность общезначимой экзегезы на ос­нове анализа разумения, в конце концов достигает разрешения той самой совершенно всеобщей проблемы, с обсуждения которой мы всё нача­ли, — к анализу внутреннего опыта добавляется анализ разумения, а тот

и другой анализ дают в своей совокупности подтверждение того, что в науках о духе возможно общезначимое познание — в границах, задавае­мых тем способом, каким изначально даны нам психические факты. [

Сейчас же мне хотелось бы дать подтверждение столь закономер­ного хода на основе истории герменевтики. Как из потребности в глу­боком общезначимом разумении возникла филологическая виртуоз­ность, отсюда же — составление правил, подчинение их общей цели, конкретнее определяемой положением науки в такую-то эпоху, — пока, наконец, в анализе разумения не был обретен надежный исходный пункт для составления самих правил.

1.

Искусное истолкование (upn^veta) поэтов развилось в Греции из по­требностей школьного обучения. В эпоху просвещения тут — всюду, где только говорили по-гречески, — весьма любили остроумно-глубоко­мысленную игру в толкование и критику Гомера и других поэтов. Более твердое основание было создано софистами и школами риторов, когда истолкование пришло в соприкосновение с риторикой. Ибо в ритори­ке, примененной к красноречию, заключалось более общего свойства учение о писательской композиции. Аристотель, этот великий класси­фикатор и аналитик органического мира, государств и литературных созданий, — Аристотель в своей «Риторике» учил тому, как надо разла­гать на части целое литературного продукта, различать формы стиля, распознавать воздействие ритма, периода, метафоры⁶. В «Риторике к Александру» в еще более простом рядоположном виде содержатся по­нятийные определения действенных элементов речи, как-то: парабо­лы, энтимемы, сентенции, иронии, метафоры, антитезы. А аристоте­левская «Поэтика» во вполне явной форме предметом своим сделала внутреннюю и внешнюю форму поэзии и ее действенных элементов, выводимую из определения сущности и цели поэзии и ее видов.

Следующий важный шаг искусство интерпретации с его правилами сделало в александрийской филологии. Литературное наследие Греции было собрано в библиотеках, составлялись критически просмотренные тексты, а с помощью искусной системы критических знаков результаты критической работы особо отмечались. Вычленялись неподлинные

Аристотель, Риторика, кн. Ill (1403b 5 слл.).

Аристотель, Риторика к Александру, гл. 11 слл. (1430а 23 слл.).

16 — 6344

тексты, составлялись предметные каталоги всего книжного хранения. Уже наличествовала филология как основанное на углубленном разу­мении языка искусство критического издания текстов, высшей крити­ки, истолкования и определения ценности — одно из последних, самых искусных творений греческого духа, для которого уже со времен Гоме­ра одним из самых мощных импульсов служила доставляющая ему ра­дость человеческая речь. Кроме того, александрийские филологи уже начали осознавать правила, содержавшиеся в их вдохновенной техни­ке. Аристарх⁸ уже сознательно действовал согласно принципу строгого и всеобъемлющего установления гомеровского языкового узуса, на чем и основывалось его объяснение, определение текста. Гиппарх с пол­ным сознанием дела основывал реальную интерпретацию на литера­турно-историческом исследовании, — так, он раскрыл источники «Феноменов» Арата и на их основании интерпретировал эту поэму⁸. Если же среди сохраненных традицией поэм Гесиода были выявлены неподлинные, из эпических поэм Гомера было исключено большое число стихов, а последняя песнь «Илиады» и — с еще большим едино­душием — последняя песнь «Одиссеи» были признаны более поздними текстами, то все это происходило вследствие виртуозного владения принципом аналогии, согласно которому устанавливался как бы канон языкового употребления, круга представлений, внутреннего взаимосо­гласия и эстетической ценности поэмы, и вычленялось все противоре­чащее такому канону. Ведь Зенодот¹⁰ и Аристарх пользовались подоб­ным нравственно-эстетическим каноном, что совершенно ясно вытекает из их обоснования своих атетез" — 6icc то шсрелб;, т.е. quid

Аристарх Самофракийский (ок. 220 — ок. 143 до н.э.), грамматик и лите­ратурный критик, исследователь Гомера, ок. 153 управляющий знаменитой библиотекой в Александрии.

Гиппарх (ок. 190-180 — 125 до н.э.), один из основоположников астроно­мии, создатель системы географических координат, критик и комментатор современника Платона Евдокса и автора астрономических поэм Арата.

Зенодот (ок. 323 — 260 до н.э.), александрийский филолог, создал крити­ческие издания обеих гомеровских поэм, первый руководитель александ­рийской библиотеки.

Атетеза, букв, отказ в полагании — термин классического литературоведе­ния, «отвод» определенного смысла или толкования.

heroum vel deorum gravitatem minus decere videbatur¹*. К тому же Ари­старх ссылался на Аристотеля.

Методичное сознание правильности интерпретации еще усилива­лось в александрийской филологии вследствие противостояния ее фи­лологии Пергама. Вот противоположность герменевтических направ­лений со всемирно-историческим значением! Ибо в христианской теологии она же выступила в новой ситуации, обусловив два великих исторических взгляда на поэтов и религиозных писателей.

Кратес из Малла занес в пергамскую филологию принцип аллего­рической „интерпретации. Долговечность такого принципа истолкова­ния прежде всего основывалась на том, что он сглаживал противоре­чия между религиозными писаниями и очищенным взглядом на мир. Вот почему метод такой был равно необходим истолкователям Вед, Гомера, Библии, Корана, — искусство столь же неизбежное, сколь и бесполезное. Однако в основе этого метода в то же самое время лежал и глубокий взгляд на поэтическое и религиозное творчество. Гомер — это визионер, и противоречие между его глубокими воззрениями и чувственно грубыми представлениями можно объяснить, лишь пони­мая последние просто как средства поэтического изображения. Однако как только такое отношение начинали понимать как преднамеренное облачение духовного смысла образами, возникала аллегорическая ин­терпретация.

2.

Если только я не ошибаюсь, та же самая противоположность только в изменившихся условиях, повторяется в борьбе александрийской и ап-тиохийской богословских школ. Было общее основание, — естественно, то, что Ветхий и Новый Завет соединены внутренней взаимосвязью пророчествования и осуществления. Такая взаимосвязь требовалась Новым Заветом с его пользованием предсказаниями и прообразами. Как только христианская церковь стала исходить из такого принципа, она оказалась в трудном положении в отношении к своим противни­кам, что касается истолкования Священного Писания. Перед лицом иудеев она нуждалась в аллегорическом истолковании, чтобы внести в

«Через неподобие», «что представлялось неподобающим для героев или богов» (лат.).

Кратес из Малла в Киликии (3-2 вв. до н.э.), современник Аристарха, ос­нователь Пергамской грамматической школы.

Ветхий Завет теологию логоса; перед лицом гностиков надо было на­оборот противиться слишком далеко заходящему применению аллего­рического метода. Следуя по стопам Филона¹⁴, Юстин¹⁵ и Ириней по­пытались установить ограничительные правила пользования аллегори­ческим методом. Тертулиан в своей борьбе с иудеями и гностиками подхватывает метод Юстина и Иринея, однако, с другой стороны, раз­вивает правила лучшего, более плодотворного искусства истолкования, которым он, правда, не всегда бывал верен. В греческой церкви дошли до принципиального постижения этой противоположности. Антиохий-ская школа объясняла тексты лишь согласно грамматически-историче­ским принципам. Так, антиохиец Феодор в Песни Песней видел лишь эпиталаму. В Книге Иова он усматривал только поэтическую обработку исторической традиции. Он отвергал заголовки псалмов и в отноше­нии значительной части мессианистских пророчествований отрицал прямую их связь с Христом. Он не признавал двоякого смысла текстов и допускал лишь более высокую взаимосвязь между событиями. В про­тивоположность чему Филон, Климент и Ориген в самих текстах различали духовный и действительный смысл.

Для герменевтики же, которая возвышает искусство истолкования до научного сознания, новым шагом было то, что из всей этой борьбы вышли первые последовательные герменевтические теории, о каких только имеются у нас сведения. Уже согласно Филону существуют tcctvo-veg и vöuoi xfjt; aXkvffopiac,™, применяемые в Ветхом Завете, знание кото-

Филон Александрийский (21 или 28 до н.э. — 41 или 49 н.э.), известней­ший иудейско-греческий мыслитель, религиозно-философский аллегори­ческий толкователь Торы и Платона.

Иустин Философ, Иустин Мученик (ок. 100 — ок. 165), ранний апологет христианства в античной культуре.

Ириней, еп. Лионский (2 в. н.э.), ранний отец Церкви, борец против ересей.

Тертуллиан, Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 — ок. 240), первый запад­ный отец Церкви, блестящий апологет христианства с солидной обще­культурной и философской (стоицизм) базой.

Климент Александрийский (ок. 140 — ок. 220), александрийский фило­соф-мистик и христианский писатель. Климент и его ученик Ориген свои­ми разработками заложили основу почти всего последующего христи­анского богословия.

Ориген (ок. 185 — 254), разносторонний христианский писатель алек­сандрийской герменевтической школы. ²⁰ «Каноны и законы аллегории», (грсч.).

рых и должно полагаться в основу его интерпретации. Ориген в 4-й книге своего сочинения Flepi ctp%6}V и Августин в 3-й книге De doctrina Christiana" и основали на этом свою взаимосвязно изложенную герменев­тическую теорию. Против таковой выступали два, к сожалению, утра­ченные сочинения антиохийской школы, — Диодор Tu; Stowpopoc Betopicu; Kai ctM-tr/opia*;²³, и Феодор De allegoria et historia contra Origenem \

3.

Начиная с Ренессанса, интерпретирование и правила такового вступили в новую стадию. Язык, условия жизни, национальность — все отделяло людей этого времени от классической и христианской антич­ности. Поэтому, в степени куда большей, нежели некогда в Риме, ин­терпретировать означало теперь переноситься в чужую духовную жизнь посредством штудий грамматических, реальных, исторических. Нередко этой новой филологии, полиматии и критике доводилось ра­ботать лишь со свидетельствами и остатками текстов. Так что им при­ходилось быть по-новому и творческими и конструктивными. Вследст­вие этого филология, герменевтика и критика поднялись на более высокую ступень. Последующие четыре столетия принесли обширную герменевтическую литературу. Она составляет два различных потока, ибо теми великими силами, какие тут стремились усвоить себе, были сочинения классические и библейские. Правила классической филоло­гии именовались ars critica. Сочинения, среди которых выдавались

Ттт 25 г- 2В л 27

труды Шоппиуса, Клерика и незаконченный труд Валезия, в первых своих частях излагали учение о герменевтических правилах. Бесчис­ленные статьи и предисловия трактовали de interpretatione. Из таких со-

²¹ Ориген, О началах. Казань 1899 (есть перепечатки).

Августин, О христианском учении // Творения блаженного Августина, ч. 1-7. Киев 1907-1912 (есть перепечатки).

«В чем различие между созерцанием и аллегорией» (греч.), соч. Диодора, предположительно еп. Тарсийского (ум. до 394), в своей экзегезе Ветхого и Нового Заветов отвергавшего аллегоризм.

«Об аллегории и истории против Оригена», (лат.).

²⁵ Гаспар Шоппий (1576-1649), один из создателей новоевропейской фило­логии, комментатор «Минервы» Санкция, латинист. ^2GJohann Clericus (1657-1736), голландский богослов (арминианин). Генрих Валезий (1603-1676), церковный историк.

чинений первым значительным и, вероятно, самым глубоким был «Clavis» Флация (1567)²⁸.

В нем вся совокупность обретенных до той поры правил интерпре­тации впервые обратилась в целое здание учения, причем через по­средство следующего постулата— искусно-методичное следование этим правилам должно непременно привести к общезначимому разумению. Эта принципиальная точка зрения, каковая на деле управляет всей герменевтикой, была доведена до сознания Флация в итоге той борьбы, какая заняла весь XVI век. Самому Флацию приходилось воевать на два фронта. Как анабаптисты, так и переживший свою реставрацию като­лицизм одинаково настаивали на темноте Священного Писания. Фла-ций же выступает против этого, более всего учась у Кальвиновой экзе­гезы, нередко восходившей от интерпретации к ее принципам. Самым настоятельным занятием лютеранина тех дней было опровержение католического учения о традиции, тогда только что заново сформули­рованного. Право традиции определять истолкование Священного Писания могло в споре с протестантским принципом первенства Пи­сания основываться лишь на том, что из самих библейских книг невоз­можно вывести достаточную и общезначимую интерпретацию^ Прохо­дивший в 1545-63 годах в Триесте Собор обсуждал эти вопросы, начиная с 4-й сессии, а в 1564 году было опубликовано первое подлин­ное издание его постановлений. Позднее Беллармин²⁹, представитель тридентского католицизма, проницательнее всех оспаривал понят­ность Библии — в памфлете 1581 г., спустя незначительное время после выхода в свет труда Флация, — стремясь доказать необходимость тра­диции, дополняющей Писание. В ходе этой борьбы Флаций предпри­нял попытку герменевтического обоснования возможности общезна­чимой интерпретации. Мучаясь над разрешением такой задачи он сумел осознать такие средства и такие правила, какие прежняя герме­невтика не способна была выдвинуть.

Для толкователя, который наталкивается в своем тексте на трудные места, всегда существует отмеченное особой утонченностью средство, — это данная в живой христианской религиозности взаимосвязь Писа­ния. Если это перевести с языка догматической мысли на наш язык, то

О Флаций подробно см. конкурсную работу Дильтея «Герменевтическая система Шлейермахера в ее отличии от предшествующей протестантской герменевтики».

Св. Роберт Беллармин (1542-1621), кардинал, богослов-иезуит.

герменевтическая ценность религиозного опыта выступит лишь как частный случай принципа, согласно которому во всякой методичной интерпретации, в качестве одного из факторов таковой, содержится толкование на основе реальной взаимосвязи. Однако наряду с таким религиозным принципом истолкования имеется и иной — сообразно рассудку. Ближайший ее принцип — грамматический. Но наряду с ним Флаций первым схватывает значение и того психологического или технического принципа истолкования, согласно которому отдельные места должны интерпретироваться на основании намерения и компо­зиции целого. Он же первым методично использует для такой техниче­ской интерпретации выводы риторики — те, что относятся к внутрен­ней взаимосвязи литературного продукта, его композиции и его эффективно воздействующих элементов. Предшественником его вы­ступил Меланхтон, своим переустройством аристотелевской риторики-выполнивший для него предварительную работу. Сам Флаций хорошо сознает, что впервые методически использует вспомогательное сред­ство однозначного определения отдельных мест, что заключено в кон­тексте, цели, пропорции, совпадения отдельных частей, или членов целого. Он рассматривает герменевтическую ценность такого средства с точки зрения общего учения о методе. «Ведь и вообще отдельные части целого уразумеваются по их сопряженности с этим целым и с другими его частями». Он прослеживает такую внутреннюю форму сочинения вплоть до его стиля и отдельных функциональных элемен­тов, набрасывая при этом уже весьма тонко прочувствованные харак­теристики стиля Павла или Иоанна. То был огромный прогресс, — правда, в рамках риторического постижения. Ведь любое сочинение в глазах Меланхтона³⁰ и Флация и сделано по правилам, и уразумевается тоже по правилам. Каждое — что-то вроде логического автомата, обла­ченного в одежды стиля, образов, фигур речи.

Формальные недочеты Флациева труда были преодолены герме­невтикой Баумгартена. В «Известиях об одной библиотеке в Галле» Баумгартена в горизонт немецкой мысли начали вступать, наряду с голландскими толкователями и английские вольнодумцы и толковате­ли Нового Завета на основе этнографических данных. Землер и Миха-

О Меланхтоне также подробно см. указ. конкурсную работу Дильтея.

Об авторах, трудах и биографических обстоятельствах, упоминаемых да­лее вплоть до конца данной работы, подробнее см. указ. конкурсную работу Дильтея.

элис сложились в общении с ним через участие в его трудах. Михаэлис первым приложил к интерпретации Ветхого Завета единый историче­ский взгляд на язык, историю, природу и право. Землер, предтеча ве­ликого Кристиана Баура, разрушил единство новозаветного канона, поставил правильную задачу — каждое отдельное из входящих в него сочинений постигать в его локальном характере, затем привел все эти сочинения в новое единство, заключающееся в живом историческом постижении раннехристианской борьбы между иудеохристианством и христианством более вольного толка и в своем «Приуготовлении к бо­гословской герменевтике» с прямой решительностью возвел всю эту науку к двум моментам — интерпретации на основании языкового узуса и к интерпретации на основании исторических обстоятельств. Тем самым было завершено освобождение от догмата, — грамматическо-историческая школа была основана. Эренсти с его тонким, осторож­ным умом создал вслед за тем классический труд этой новой герменев­тики — своего «Интерпретатора». И даже еще Шлейермахер развил свою собственную герменевтику, читая это сочинение. Конечно, и эти шаги вперед совершались в известных твердых рамках. В руках назван­ных экзегетов и композиция и мыслительная ткань всякой книги, отно­сящейся к такой-то эпохе, раскладывается все на одни и те же нити, — на круг представлений, обусловленный местом и временем. Согласно та­кому прагматическому постижению истории человеческая природа, в религиозном и моральном отношении устроенная везде одинаково, ограничивается лишь извне — местом и временем. Сама же она неисто­рична.

До той поры герменевтика классическая и библейская развивались параллельно. Так не следовало ли понимать их как применения одной общей герменевтики? Вольфианец Мейер так и поступил в своем «Опыте всеобщего искусства истолкования» (1757). Он действительно разумел понятие своей науки столь общо, насколько то было возможно, — ее дело предписывать правила, которые необходимо будет сонаблю-дать при любом истолковании знаков. Однако эта книга лишний раз показывает, что новую науку — не изобрести, опираясь на точку зрения архитектоники и симметрии. Иначе возникнут слепые окна, через ко­торые никто не увидит ничего. Эффективная герменевтика могла воз­никнуть лишь в голове человека, соединявшего виртуозность филоло­гической интерпретации с подлинно философским дарованием. Таким человеком был Шлейермахер.

 

4.

Условия, в каких он работал — винкельмановская интерпретация творений искусства, гердеровское конгениальное вчувствование в душу эпох и народов и работающая на новых эстетических позициях фило­логия Гейне, Фридриха Августа Вольфа и учеников последнего, из чис­ла которых Хейндорф жил в самой тесной общности платоновских штудий с Шлейермахером, — все это соединялось в нем с методом трансцендентальной философии, заходящим за данное в сознании и восходящим к творческой способности — к той, что действуя едино и не сознавая себя, производит в нас всю форму мира. Именно из соеди­нения двух этих мотивов и возникло как его искусство интерпретации, так и окончательное обоснование научной герменевтики.

До той поры герменевтика в лучшем случае была зданием правил, части которого, отдельные правила, связывались воедино целью обще­значимой интерпретации. Взаимодействующие в процессе интерпре­тации функции такая герменевтика разделяла — в виде истолкования грамматического, исторического, эстетически-риторического и реаль­ного. Из филологической виртуозности многих веков эта герменевтика вывела осознанные правила, согласно которым обязаны действовать все эти функции. Теперь же Шлейермахер, переходя границы этих правил, обратился к анализу самого разумения, т.е. к познанию самого этого целевого действия, и уже из такого познания он вывел возмож­ность общезначимого истолкования, все его вспомогательные средст­ва, границы и правила. Однако само разумение как повторное слагание и конструирование он мог анализировать лишь в его живой сопряжен­ности с процессом самого литературного творчества. В живом созер­цании творческого процесса, в каком возникает жизнеспособное лите­ратурное создание, он распознал условие для познания другого процесса — того, что на основе письменных знаков постигает целое творения, а на основе целого — намерение и духовный склад его созда­теля.

Однако чтобы решить так поставленную проблему, потребовался новый психолого-исторический взгляд. Мы прослеживали ту сопря­женность, о какой тут идет речь, начиная со связи, какая образовалась между греческим способом интерпретации и риторикой как учением о правилах особого вида литературного творчества. Однако разумение всех этих процессов оставалось логико-риторическим. Категории, в каких оно совершалось, были все теми же — делание, логическая взаи-

мосвязь, логический порядок, затем же облачение такого логического продукта в одежды стиля, фигур речи, образов. Теперь же, чтобы ура­зумевать литературный продукт, применяются совершенно новые по­нятия. Тут выступает наконец единосогласно и творчески действующая способность, какая, не сознавая своей деятельности, своего слагания, вбирает в себя и начинает выстраивать первые веяния творения. Для этой способности нераздельны восприятие и самодеятельное слагание. Индивидуальность действует тут до самых кончиков пальцев, до от­дельных слов. Величайшее изъявление ее — внешняя и внутренняя форма литературного творения. А затем навстречу такому творению выступает ненасытная потребность дополнить свою индивидуальность созерцанием иных. Так что разумение и интерпретация постоянно деятельны в самой жизни, а своего полного завершения они достигают в искусном истолковании жизнеспособных творений и взаимосвязи таковых в духе их создателя. Вот в чем заключается новое созерцание в особенной его форме, какую приняло оно в Шлейермахеровом духе.

Дальнейшее же условие для этого великого акта создания всеобщей герменевтики заключалось в том, что новые психологически-историче­ские воззрения были разработаны и доведены товарищами Шлейер-махера и им самим до филологического искусства интерпретации. Вот только что немецкий дух в лице Шиллера, Вильгельма фон Гумбольдта, братьев Шлегелей от поэтического творчества обратился к новому ура­зумению исторического мира. Могучее движение, — Бёк, Диссен, Вель-кер, Гегель, Ранке, Савиньи — все они были обусловлены им. Фридрих Шлегель направлял Шлейермахера в движении к филологическому искусству. Понятия, какие руководили Шлегелем в его блестящих ра­ботах о греческой поэзии, Гёте, Боккаччо, были понятиями внутрен­ней формы творения, истории развития как писателя, так и почленен-ного в себе целого литературы. А за такими отдельными достижениями конструирующего задним числом филологического искусства для него выступал замысел науки критики — ars critica, какую надлежало осно­вать на теории творческой литературной способности. Как тесно со­прикасался такой замысел с герменевтикой и критикой Шлейермахера.

От Шлегеля же исходил и замысел перевода Платона. При перево­де его и складывалась техника новой интерпретации, техника, какую Бёк и Диссен применили затем к Пиндару. Платона должно разуметь как философа-художника. Цель интерпретации — единство характера платоновского философствования и художественной формы его тво­рений. Философия продолжает оставаться тут жизнью, она срослась с

I

беседой, а изложение ее на письме лишь фиксирует ее для памяти. Так что она обязана быть диалогом, причем столь искусным по своей фор­ме, чтобы последняя побуждала каждого к собственному воспроизведе­нию живого сцепления мыслей. Одновременно же, в соответствии со строгим единством Платонова мышления каждый диалог обязан про­должать начатое ранее, подготавливать позднейшее и вести нити раз­ных разделов философии. Если прослеживать такие существующие между диалогами сопряжения, то между главными творениями возни­кает та взаимосвязь, какая раскрывает самую внутреннюю интенцию Платона. В постижении же такой искусно образованной взаимосвязи согласно Шлейермахеру возникает подлинное разумение Платона, и в сравнении с таковым менее существенно установление хронологиче­ской последовательности его творений, хотя, впрочем, последняя не­редко попросту совпадает с той самой их взаимосвязью. Бек в своей знаменитой рецензии имел право сказать, что шедевр этот впервые раскрыл Платона для филологической науки.

Однако с подобной филологической виртуозностью в Шлейер-махеровом духе впервые соединялась гениальная философская способ­ность. Причем школой для нее была трансцендентальная философия — та самая, которая впервые предложила вполне достаточные средства именно для всеобщего уразумения и разрешения герменевтической проблемы, — так и возникла всеобщая наука истолкования, возникло учение, излагавшее правила истолкования.

За чтением «Интерпретатора» Эрнести Шлейермахер осенью 1804 г. впервые разработал первый эскиз такого учения — в намерении н