Нельзя не обратить внимания на то, что смерть всех Спящих красавиц удивительным образом связана со льном или веретеном. Особенно интересен в этом плане «Рассказ девятого констебля» из «Тысячи и одной ночи», в котором бездетная женщина мечтает о дочери, даже если она окажется «такой хрупкой, что умрет от запаха льна». Сама Шехерезада поясняет, что только очень слабое существо может пострадать от запаха льна, известного своими целебными свойствами, и тем самым еще раз подчеркивает особую ранимость героини ее сюжета. И все же, я думаю, что лен переселился в эту историю из времен гораздо более отдаленных, как и сам прядильный процесс вместе с бессилием этой девушки (подобно всем Спящим красавицам во всех версиях) по отношению ко льну, исконно женскому элементу, символу зарождения, сотворения и воссоздания. Вот и в сказке, рассказанной Шехерезадой, убивающе-оживляющая сила женского созидания находит свое выражение в прядильном процессе: героиня этой истории тоже прядет жизнь.
Только какой будет эта жизнь?
Сознание, что мы в состоянии собственными руками спрясть свою жизнь, может придать нам жизненных сил, а может, наоборот, напугать до смерти. И если наша душа относится к роду спящих красавиц, глубокий внутренний страх предупреждает нас не прикасаться к веретену, в то время как мы стремимся к нему всем сердцем.
В результате рискованная встреча с прялкой, навязанная во всех без исключения случаях самой яркой архетипичной старухой, ввергает эти юные прекрасные души в глубочайшую депрессию. И тогда в процессе депрессии в них просыпается достаточно жизненных и созидательных сил, чтобы сотворить себя заново, но путем несравнимо более тяжелым и жестоким, чем тот, который можно было проделать с прялкой в руках, если бы только этот путь был им доступен.
Во всех версиях сказки, как только родители девочки выслушивают безжалостное предсказание, они немедленно удаляют из замка, а иногда и из всего королевства все, что имеет отношение ко льну: иглы, прялки, веретена, нити – такова обреченная на неудачу попытка обхитрить судьбу или предотвратить будущее. В определенном смысле все эти иглы, прялки, веретена и спицы символизируют муки юности и взросления, которые пытаются предотвратить слишком хорошие родители нашей юной принцессы. И как это ни парадоксально, избавляя ее от страданий, связанных с взрослением, они лишают ее и самого взросления.
Но истинная угроза не таится в игле, и даже укол иглой не является опасным: только прядильный процесс в сочетании со льном может привести к ожидаемому пагубному результату; и точное соблюдение этого сочетания наблюдается во всех сюжетах, какими бы стерилизованными они ни были. Прясть другие нити, к примеру, из хлопка или овечьей шерсти недопустимо. Обычное, не связанное с прядением касание льна или случайный укол иглой тоже не выполняют своей работы. А «работа» в данном случае – это тяжелое противостояние процессу взросления, конечным результатом которого должно стать превращение в женщину, способную дарить жизнь.
И мужчины, и женщины в равной степени не раз испытали на себе как жизнетворное, так и смертоносное влияние творчества в искусстве; и все же существует определенный тип созидательного труда, который в древние времена был доступен исключительно женщинам. В своей книге «Великая Мать» Эрих Нойманн[76]пишет, что прядильное и гончарное ремесло были категорически запрещены (на уровне табу) для мужчин, так как считались исконно женским священнодействием.
Адриенна Рич, для которой (как и для многих из нас) природное женское начало являлось источником силы и вдохновения, писала: «Процесс превращения сырьевых волокон в нить неизменно подразумевал способность управлять вопросами жизни и смерти. Паук, плетущий паутину из своих выделений; Ариадна, протягивающая своему возлюбленному клубок ниток, чтобы вывести его из лабиринта; три сестры, управляющие судьбой, в греческой мифологии или норны из скандинавских мифов; старухи, прядущие нить жизни или разрезающие ее…»[77]
Лен как сырье, издревле используемое женщинами, встречается во всех знакомых нам версиях «Спящей красавицы», но есть и Психея – спящая красавица несколько иного плана – имеющая дело с золотым руном (шерстью бешеных овец), которое всегда считалось уделом мужчин. Несмотря на явную разницу между архетипическими героинями сказок возвращения из небытия и Психеей, я все же отношу ее к спящим красавицам, так как некоторые очень важные детали ее истории вполне соответствуют требованиям этого сюжетного мотива. Многое в ее образе перекликается с уже знакомыми нам сюжетами и помогает понять лицемерно скрываемые внутренние процессы классических красавиц: пусть история Психеи не начинается с ее рождения и она не единственная долгожданная дочь у родителей (у нее есть две старшие сестры), но, согласитесь, нет существенной разницы в том, расти ли под сенью благословения фей, как Спящая красавица, или быть приравненной к эталону совершенства – быть красивее самой Афродиты! Бремя – одно и то же, и я еще остановлюсь на этом подробнее. И Психея, и Спящие красавицы были наказаны (Спящих красавиц наказывает злая фея, а Психею – оракул); дорога познания Психеи проходит через испытания шерстью – правда, иначе, чем у красавиц; ну и в завершении Психея тоже (пусть, только на мгновение) засыпает мертвым сном и просыпается, разбуженная принцем – богом любви Амуром.
И все же основное различие между Психеей и Спящими красавицами кроется в том, что большая часть ее ученичества протекает в соответствии и противостоянии мужским канонам, в то время как непосредственный процесс просвещения Спящей красавицы (подобно большинству героинь сказок возвращения из небытия) контролируется женскими нормами и происходит на исконно женской территории.
Одно из заданий, которое должна была выполнить Психея, чтобы добраться до долгожданного счастливого конца, было связано с шерстью: по приказу Афродиты она отправляется за драгоценной золотой шерстью, которой покрыты откормленные овцы. Все бы ничего, но, как предупреждает Психею прибрежный тростник, «когда палит их солнечный зной, на них обычно нападает дикое бешенство, и они причиняют гибель смертным, то острыми рогами, то лбами каменными, а подчас ядовитыми укусами». Эрих Нойманн, чьи юнгианские комментарии к «Золотому ослу» Апулея причислены к классике[78], видит в этом отрывке гимн мужской силе златокудрых солярных богов: «Яростные солярные овны символизируют преисполненное архетипической энергией духовное мужское начало, противостоять которому фемининность не в силах». Нойманн видит в солнце мужскую основу, чьи золотые кудри стремится остричь матриархия, тем самым лишая его силы, подобно Далиле, обрезавшей кудри Самсона, которого он (как и многие авторы) тоже считал солярным героем наравне с другими героями народных эпосов, например, с Геркулесом.
Женщина, пытающаяся уцелеть в мире «всепоглощающего мужского (маскулинного) принципа», по словам Нойманна, обязана полностью ему подчиниться: «Только абсолютная искренность и благоговение перед данной энергией могут позволить фемининности выжить – но в этом случае она станет пленницей маскулинности, обретя всю благодать такого положения и подвергаясь всем его опасностям». Казалось бы, Психея обречена на смерть, но тут ей на помощь приходит речной тростник, вернее, речная тростинка с ее женской растительной силой-мудростью. Эту речную тростинку Нойманн называет «волос земли», а «нижние воды», которыми она питается, считает элементом, противоположным пламени солярных богов; и именно из этих глубинных вод черпает «тростинка зеленая» свое умение быть упругой и гибкой. «Не спеши, наберись терпения, – нашептывает Психее мудрый тростник. – Все течет, все меняется, и всему свое время». На исходе дня успокаиваются солярные боги – спят, словно невинные ягнята, убаюканные мягким теплом матери-земли… Вот и настал час великой женской силы: теперь-то она получит «то, что ей нужно». Психея может беспрепятственно собрать клочки золотого руна, запутавшегося в кустарнике, – «плодотворное световое семя», как называет драгоценную шерсть Нойманн. И этой «смертоносной силе мужского солярного духа» противостоит Психея, достойная воспитанница Великой Матери – «как великая Ткачиха, плетущая из нитевидных токов солнечного семени единую ткань природы».
В то время как наши спящие красавицы приступают к процессу изготовления пряжи, беря за основу лен – растительно-женский компонент, противоположный животно-мужскому началу или дополняющий его, Психея вынуждена противостоять Амуру – ее мужскому компоненту, поэтому ее неизбежная встреча с шерстью (так как этот курс относится к разряду обязательных в ее учебной программе) происходит на мужской территории.
Вопрос о том, прядем ли мы нить нашей жизни из шерсти бешеных баранов или изо льна, не имеет значения на протяжении самого процесса, но с наступлением периода созерцания (или во время наблюдения) этот вопрос может обеспечить нас ключами ко многим замко́м.
Что касается олицетворяемого Психеей конфликта между мужским и женским началом, можно только коротко заметить, что под влиянием этой загадочной отталкивающе-притягательной комбинации никому из нас не удалось избежать встречи с нашими двуликими силами: мужчины, уходящие в море, говорят о нем как о коварной женщине-соблазнительнице, известной своим непостоянством, которая и дает жизнь, и забирает ее; для женщин, стоящих на берегу, море – это мужская сила со спокойным лицом, под маской которого скрываются бездонные глубины невосполнимых утрат. Наша вера в то, что эта многогранность, это наше двуликое море, прячет в своих глубинах изумрудные россыпи и неизведанные останки затонувших кораблей, толкает нас снова и снова бросаться в его пучину. На самом деле это страстное желание при всей его загадочности есть не что иное, как эволюционная потребность души: ведь то, что нам действительно необходимо, – это не изумруды, а само дальнее плавание, покорение глубин, единоборство с волнами; нам необходимо искать, подвергаться опасности, терять и в конце концов найти что-то очень ценное (даже бесценное), но совершенно не то, за чем мы пустились в эти изнурительные поиски.
Принимаясь за работу с женскими установками, наши героини автоматически становятся участницами «пакетного соглашения», предписывающего как материал (лен), так и способ его обработки. Женским элементом является не только сам лен, но и путь его превращения в нить – однообразное вращение прядильного колеса напоминает цикличную смену жизни и смерти в бесконечном матриархальном круговороте.
Спиралью скрученная нить в нашей сказке или круговые движения при помешивании варева в других, несомненно, имеют отношение к спиралевидному символу возрождения, дошедшему до нас из глубокой древности[79]. Так что на первый взгляд непредвиденная встреча Спящих красавиц со спиралью в виде крутой винтовой лестницы (ведущей на чердак) и вращающегося вокруг своей оси колеса прялки за несколько минут до их обратимой смерти, оказывается вовсе не случайной.
Так же, не спеша, большими кругами в такт движениям колдуньи, помешивающей свое варево, вращается вокруг своей оси и повествование о котле Керидвен, современнице древних кельтов: душа сменяет душу, исчезая и возникая в новом образе; кружатся в бесконечном хороводе жизнь, смерть и возрождение.
Расстроенная невероятным уродством своего сына, Керидвен решила сделать его мудрым и всесильным обладателем пророческого дара. Один год и один день варила она в котле знания свой напиток, присматривать за которым был поставлен другой ее сын, Гвион Бах. Но судьба распорядилась по-своему: однажды три капли зелья упали на палец Гвиона Баха, и он, как это часто бывает, слизнул их, получив таким образом знания и силы, которые предназначались не ему. Как Гвион Бах и предполагал, Керидвен рассвирепела и начала его преследовать. Спасаясь от погони, Гвион превратился в зайца, но Керидвен стала охотничьей собакой; он принял облик рыбы и прыгнул в реку, она бросилась за ним, превратившись в выдру; он взвился ввысь птицей, но чуть не стал добычей Керидвен-ястреба. Упав на землю, Гвион Бах превратился в пшеничное зернышко; черная толстая курица проглотила его и вернулась к своему первоначальному облику. Из зернышка в чреве Керидвен развился младенец необыкновенной красоты. Керидвен не смогла убить новорожденного сына, хотя и знала, что это ненавистный Гвион, положила его в кожаный мешок и бросила в океан. Рыбачивший на плотине сын местного властителя Элфин спас мальчика и, пораженный его красотой, воскликнул: «Taliesin!» – прекрасное чело. Позже Талиесин стал великим бардом и пророком при дворе своего спасителя[80].
Во многих сказках процесс прядения окружен ореолом волшебства, колдовства и тайны. Примером явного колдовства может служить сказка о Мельниковой дочке, якобы прядущей золотые нити из обычной соломы, хотя на самом деле эту работу выполняет за нее гном. Да и сами архетипические старухи, подобные той, что поджидает нашу Спящую красавицу на чердаке высокой башни, будь то шумерская Намтарта, Моргана ле Фай у древних кельтов или любая другая фея судьбы, прядущая свою льняную нить, – все они колдуют своими узловатыми жилистыми руками над диким, первозданным, необузданным сырьем, превращая его в мягкую, послушную пряжу. Из этих длинных, свитых в огромные клубки, нитей судьбы они ткут нескончаемые полотна жизни и смерти. Вращая гончарный круг или прядильное колесо, великие женщины легенд и сказок следуют накопленным человечеством знаниям о законах бытия. И не только это. Не только следуют и подтверждают, но создают и утверждают эти законы заново.
«Каждую ночь мне снится крошечная старушка – Баба Яга, похожая то на обыкновенную бабушку, то на колдунью; крошечная, худенькая, в черном платке на голове. Будто бы сидит она, высохшая и сгорбленная, в глубине нашего двора на крошечной скамеечке, – пишет Эва Хоффман[81]в своей книге „Искусство потерь“. – Она очень-очень старая и очень-очень маленькая… И смотрит на меня узкими, как щели, злыми глазами. А может, умными глазами? И кто знает, быть может, я – это она. Возможно, я нахожусь здесь, на этом свете, уже давным-давно, и поэтому мне понятен язык ее глаз. А вдруг эта детская маска – всего-навсего окно? И вообще это я – сон какой-то Бабы Яги, которая была здесь всегда, веки вечные, и это я выглядываю из ее древнего тела, смотрю и понимаю, что все неизменно и предопределено испокон веков»[82].
Когда я читала эти строчки, во мне беспокойно шевелилась, ныла, как тупая боль, одна догадка: значит, это и есть то, от чего мы убегаем, уже многие поколения, прямо под безжалостные копыта, навстречу смертоносному стаду, требующему полного безоговорочного подчинения; и это и есть то, к чему так страстно стремится Спящая красавица, то, в чем она так остро нуждается, что-то, обладающее особыми целебными силами. Это то, что слишком долго скрывалось, было ей недоступно; и это то, что открылось перед ней внезапно, без предупреждения и ввергло ее, лишенную какой-либо защиты, в беспробудный сон депрессии. И как же мне назвать это что-то? Можно ли ограничиться тем, что ты являешься сном Бабы Яги, которая есть не кто иной, как ты сама? По-моему, нет.
Попробую еще раз: я опасаюсь, что то, от чего мы убегаем, есть заложенное в нас издревле сознание того, что мы являемся рабочим материалом в руках умерщвляюще-оживляющей силы матриархального колеса и что мы – да, мы, такие крошечные, – вращаем это колесо собственными руками. В определенном смысле, возможно, несколько эзотерическом, «Спящая красавица» может служить списком ингредиентов в матриархальной аптечной книге: лен, женский созидательный труд, депрессия. Это все, что мы можем предложить. В легких случаях достаточно льна; если это не помогло, мы горячо рекомендуем заняться важным женским ремеслом: спряди нить судьбы и свяжи мягкую теплую шаль; прочувствуй землю под ногами, напои ее слезами, слепи из нее горшок, вылепи себя. И это не получается? Возможно, тебе придется впасть в депрессию – горькое и эффективное лекарство, которое выгонит из тебя все горшки, которые ты не соглашалась лепить. Вот они перед тобой сверкают на солнце. И что ты теперь будешь с ними делать?
Проклятие
Уже первая фраза повествования предупреждает нас и наших героев: малышка Талия в опасности – в смертельной опасности! Во всех версиях сказок, обратимой смерти красавицы, кем бы она ни была, всегда предшествует предсказание, предвидение, обещание или проклятие. В знакомых нам вариантах, авторами которых являются Шарль Перро и братья Гримм, бедная принцесса становится жертвой проклятья из-за «ошибки» ее родителей (внутренних, как мы помним), хотя в действительности речь идет о гибрисе – понятии, взятом из греческой трагедии, за которым обязательно следует неминуемое возмездие.
У Спящей красавицы гибрис проявляется во внутреннем родительском желании управлять ее душой, а точнее, душевными качествами, ведь на балу в честь новорожденной должны определить ее характер, одарить ее теми или иными качествами. Давайте сделаем ее совершенной, решают родители.
Вот и родители Психеи хотят видеть свою дочь совершенной; хотят так сильно, что в конце концов действительно видят в ней верх совершенства.
Но снежный ком совершенства толкают не только внутренние родители: и детская составляющая – развившаяся в соответствии с ожиданиями «настоящих» родителей – тоже старается изо всех сил внести свою лепту. Тема реальных родителей поднималась в этой книге уже не раз, и все-таки, на мой взгляд, граница между настоящими и внутренними родителями остается очень тонкой и хрупкой.
Мне абсолютно ясно, что наши «настоящие» родители – те, что вытирали нам нос и за руку вели нас в садик, – влияют на наших «внутренних» родителей, но каждый раз я поражаюсь тому, как перемены, происходящие в моих внутренних родителях, отражаются и в этих, остающихся снаружи.
Итак, родители, кем бы они ни были, пытаются всеми доступными им путями удалить из королевства любые шипы, иглы, спицы или иголочки, которые могут оказаться на усыпанном розами пути их ненаглядной малышки. И когда, как им кажется, уничтожены все шипы, засыпают властные родители вместе с дочкой (такой вариант встречается во многих сказках) долгим глубоким сном, может, просто потому, что они не в состоянии отпустить свое чадо из-под родительского крыла.
Когда родительские душевные силы, которые должны защищать, вместо этого начинают властвовать, они слабеют, и это наряду с некоторыми другими факторами быстро приводит к полному бессилию перед набирающим обороты безжалостным механизмом депрессии.
Заглянем ненадолго к Перро и братьям Гримм: король и королева устраивают пир в честь долгожданного рождения принцессы; приглашены все феи королевства, и каждая из них наделяет малышку чудесными дарами – достоинствами или добродетелями. Одна обещала, что она будет петь, как соловей, вторая, что принцесса будет превосходно танцевать, третья, что она будет прекрасней и умнее всех на свете, четвертая одарила ее богатством, пятая – здоровьем, шестая – сердечной добротой и так далее, каждый подарок красивее и дороже предыдущего… И вдруг в разгаре бала появляется еще одна – старая фея, про которую все забыли, потому, что «больше пятидесяти лет она не выходила из своей башни, и все думали, что она давно умерла». Склонившись над кроваткой и «тряся головой больше от досады, чем от старости», старуха произносит страшное предсказание: принцесса умрет от укола веретеном.
Во всех без исключения вариантах злой фее нанесена обида (мелочная, стоит отметить), и она спешит отомстить (не мелочась) своим обидчикам. В одном случае про нее просто забыли («на что нам эти брюзгливые старухи, подагра, хвори, бесконечные жалобы, – нашептываем мы нашей наивной душе, – давай не будем приглашать эту злую фею»); в другом не положили нож возле ее тарелки или поставили обыкновенную посуду вместо драгоценной.
Родители Талии, в свою очередь, не нуждаются в феях, колдунах или любых других посторонних факторах, чтобы полностью поверить в горькую судьбу, уготованную их дочери; нет фей, есть только предсказатели, читающие судьбы, – беда исходит изнутри.
Здесь, можно сказать, нет виноватых: это воля судьбы, таковы «небесные указания», так требует жестокий милетский (внутренний) оракул: «Царь, на высокий обрыв поставь обреченную деву И в погребальный наряд к свадьбе ее обряди…»
Счастье, здоровье, долгие годы жизни, мир да любовь – все эти слова кажутся пустыми, ничего не стоящими обещаниями, почти такими же, как те, что произносят добрые феи над колыбелью принцессы, в то время как над ее головой уже витает смертный приговор.
Эта ее суицидальность как раз-таки во многом и объясняется неподъемной тяжестью великолепных даров, которыми осыпали принцессу «добрые» феи. Их не забыли пригласить на пир, и перед ними поставили драгоценную посуду.
И действительно, злая фея зарождается в душе только после того, как в ней уже запущены жернова многопудовых требований (поет, как соловей; прекрасна, как Афродита, и т. д). «Смертного зятя иметь не надейся, несчастный родитель:
Будет он дик и жесток, словно ужасный дракон… Раны наносит он всем, пламенем жгучим палит», – обращается внутренний оракул Психеи к ее внутреннему отцу.
Вот и Сильвия Плат не раз надрывалась под гнетом непосильного груза: «Самым изощренным оружием в его <сеющем смерть самовосприятия> арсенале всегда было мое собственное мнение о себе, как об абсолютно успешном человеке… и как только я улавливаю самый легкий запах неудачи… я обвиняю себя в лицемерии, в том, что я притворяюсь кем-то, кто во много раз лучше меня, в то время как я на самом деле ничего не стою»[83].
Я уже обсуждала эту тему в предыдущих главах, особенно относительно разлада в душе Белоснежки, но, думаю, стоит коротко напомнить: Спящая красавица, подобно Психее, подобно Сильвии Плат, подобно многим детям, оказывается на краю непреодолимой пропасти между воплощенным совершенством в глазах родителей, переполненных любовью и добрыми намерениями, – совершенством, о котором они говорят и которого ожидают (ведь феи обещали!), и обычным, свойственным человеку ощущением своего несовершенства.
Эта пропасть между «подлинной девочкой» в том виде, в каком она себя воспринимает, и «идеальной девочкой», какой, по ее мнению, она выглядит в глазах родителей, вызывает трещину в душе, которая уже напрямую выводит к замешанному на крови замужеству Психеи или к потере опоры в жизни, как это происходит у Талии и Ситтукан. Чувство собственного достоинства (вернее, собственная самооценка), основанное на ошибочном, я бы даже сказала, иллюзорном, взгляде извне, не может быть достаточным, чтобы поддержать Персону, и вот уже ничто не в состоянии удержать тягу к самоубийству.
Я вспоминаю одну мать на уличной детской площадке, которая устало смотрела на своего трехлетнего сынишку, резвящегося на горке, и вдруг сказала, обращаясь ко мне: «Иногда я говорю себе, пусть это самое страшное уже случится! Тогда я буду знать, что это уже произошло, и перестану умирать от страха».
Жить в вечной тревоге означает не жить. «Безжизненная жизнь, – говорила о себе Сильвия Плат, – это то, чего я боюсь больше всего».
«Но тогда выступила двенадцатая ворожея – она не высказала еще своего пожелания. Отменить роковое предсказание она уже не могла, но смягчила его, сказав: „Но то будет не смерть, а глубокий сон, в который королевна погрузится на сто лет“».
Погружение в депрессию и есть тот бесценный дар, который преподносит добрая фея, чтобы исцелить от приговора к смерти.
Ситтукан