Встреча с пятидесятниками




МЫБУДЕМ УТЕШЕНЫ

 

Исход: от ислама к православию

 

Хризостом Селахварзи

 

Во славу Господа и Его Церкви

 

 

Содержание

 

Пролог

Детство

Предчувствие ада

Встреча с исламом

Встреча с Евангелием

Встреча с пятидесятниками

Элои, Элои! ламма савахфани?

Встреча с Православной Церковью в Греции

Снова в Норвегию

В монастыре св. Екатерины на Синае

В Грецию, креститься

Предчувствие Царствия

В монастыре св. Ефрема под Афинами

Мое крещение

Эпилог

 

 

Пролог

 

…Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф. 5:14–17).

 

Я всегда Тебя любил! Иногда больше, иногда меньше, иногда со всем напряжением душевных сил, иногда – нет, иногда мучительно, иногда радостно, порой безумно, порой спокойно, но любил всегда, с тех самых пор, как Тебя узнал.

Помнишь, как билось у меня сердце, когда я встречал Твое имя в персидских стихах? Хафиз[1] и Руми упоминают о множестве людей, но лишь при Твоем дивном Имени, Иисусе, душа моя трепетала от неведомой радости. Пусть тогда я не знал Тебя умом, пусть кривое зеркало исламской мистической литературы изображало Тебя обычным человеком, мое сердце различило в Тебе красоту, много выше человеческой. Было ли то наитие Святого Духа, или Твой образ во мне, поврежденный, но не уничтоженный, узнал свой прообраз, когда я увидел Твое благодатное имя? Или, может быть, сердце, намного опередив разум, узнало в Тебе своего Создателя? Знаю только, что я ликовал, видя Твое благословенное имя.

Помнишь, в 1984 году, через пять лет после Исламской революции, я, тогда еще подросток, встречался с другом на площади Фирдоуси в Тегеране? Я пришел слишком рано и чтобы убить время, решил посидеть в кино и посмотреть фильм – все равно какой. Этим фильмом оказался «Иисус, сын Марии» – урезанная цензурой версия «Иисуса из Назарета» Франко Дзеффирелли! Помнишь, как я позабыл про весь мир, поглощенный Тобой, несмотря на то, что власти сознательно изуродовали эту ленту? Помнишь, как там, в Иране, я хотел пойти в церковь, и каким духовным огнем зажигалось мое сердце при виде Твоего храма? Помнишь, как в 1989 я впервые осмелился переступить порог церкви – католической, в центре Карачи – и как разочаровался, не найдя Тебя там? Я не знал, что Ты в своей безграничной любви хранишь меня для той благодати, которую дает истинно Твоя, Православная Церковь.

С тех пор прошло много лет. Теперь я крещен в Твоей святой Церкви. Я молюсь Тебе: «Господи, сохрани и умножь любовь, что была между нами всегда, ту любовь, которую Ты явил, когда я крестился в Греции. Укрепи мой разум в той личной любви, которая установилась между нами в святом крещении. И пусть она все возрастает, пусть полностью поглотит меня, ибо лишь так я смогу исполнить Твои заповеди и служить Тебе, как должно. Только движимый всепоглощающей личной любовью, я смогу отвергнуть себя ради Тебя. Итак, соблюди меня в пламени Твоей любви, Господи Иисусе, Твоею благодатью, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

 

Через три года после моего крещения, в Рождественский пост 2001 года, я почувствовал, что моя история обращения, история, отмеченная удивительными чудесами, которые Человеколюбивый Господь явил, чтобы спасти одного из Своих чад, принадлежит не мне одному, и я должен записать ее для других.

Я вырос в мусульманском обществе и получил исламское воспитание. Господь так возлюбил меня, что положил начало моему спасению. Он привел меня в Обетованную Землю христианства через пустыню духовных томлений и мук. Много раз после крещения я хотел записать эту историю, но всякий раз задача казалась непосильной. Я не знал, с чего начать, что именно и как описывать, и мне никак не удавалось это сделать. Вдохновение пришло, когда я читал книгу «О молитве» современного русского православного подвижника Софрония (преставился в 1993 году). Отец ли Софроний подвиг меня в Святом Духе на этот труд, или мое собственное христианское рвение? Точно не знаю. Знаю только, что на этот раз почувствовал непреодолимое желание писать. Стоило начать, и все пошло на удивление легко. Надеюсь и верю, что мое вдохновение – от Бога, и что этот труд поможет кому-то из «нищих духом», «плачущих», «алчущих и жаждущих правды» (Мф. 5:3–7).

Осенью 2002 года я получил письмо от человека, которого тогда не знал, Юрия Максимова из одного богословского института в России. Он спрашивал, не могу ли я написать статью о своем обращении для книги о людях, перешедших в православие. Я спросил его, от Бога ли его поиски или от собственного усердия, и он ответил, что хочет послужить Церкви и верующим. Я попросил дать мне время на раздумья, потому что не знал, чего хочет Господь, и собирался, если будет Его воля, издать свою книгу в англоязычной стране. Прошло время, и я почти забыл о Юрии. Много месяцев спустя, 11 мая 2003 года, во второе воскресенье после православной Пасхи, я молился, чтобы Господь показал мне, что делать с рукописью. На следующий день я получил от Юрия письмо с житием святого Серапиона Кожеозерского, татарина, ставшего православным христианином. Я поблагодарил Юрия за письмо и спросил, заинтересует ли его моя история, если она будет изложена в виде книги. Юрий ответил положительно и сказал, что такая книга очень нужна в России. Мне еще предстояло посоветоваться со своим духовным отцом и получить его благословение, однако окончательно убедили меня слова св. Иоанна Кронштадтского, который писал: «Не должно ни у кого и спрашивать, нужно ли распространять славу Божию пишущею рукою или словесно, или добрыми делами. Это мы обязаны делать по мере сил своих и возможности. Таланты надо употреблять в дело. Коли будешь задумываться об этом простом деле, то дьявол, пожалуй, внушит тебе нелепость, что тебе надо иметь только внутреннее делание» ссылка («Моя жизнь во Христе»). Так я решил передать рукопись моим русским братьям во Христе для публикации.

 

 

Отче наш,

Иже еси на небесех!

Да святится имя Твое,

Да приидет Царствие Твое,

Да будет воля Твоя,

Яко на небеси, и на земли.

Хлеб наш насущный

Даждь нам днесь

И остави нам долги наша,

Якоже и мы оставляем должником нашим;

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукавого.

 

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

 

Май 2003,

Хризостом (Хуссейн) Селахварзи

 

 

Детство

 

Я отчетливо помню детство, начиная с трех лет. Первое мое воспоминание – о том, как родился младший брат. Я прекрасно помню дом и район, в котором мы тогда жили. Дом был большой и старый, в нем ютилось много семей. На каждую семью приходилось по две-три комнаты. В одной из них мама рожала и кричала от боли. Я стоял рядом со старшей сестрой, и она утешала меня, говоря, что с мамой ничего дурного не происходит, а ее крики означают, что у нас будет радость. Она сказала, что скоро у меня родится братик, и поэтому мама кричит.

Лет в пять-шесть меня охватило сильнейшее влечение к звездам, влечение, сохранившееся по сию пору. Всю жизнь я очень любил смотреть в небеса. По ночам, когда небосвод был чистым и сиял звездами, я забывал все на свете, растворяясь в небесном величии. Чем больше я смотрел, тем больше им пленялся. Моя страсть к звездам никогда не насыщалась. Небо и сияющие звезды всегда меня завораживали. Теплыми летними ночами в Персии мы спали на крыше. Лежа с открытыми глазами, я погружался в созерцание галактики и мерцающих звезд. Я смотрел на звезды, пока не засыпал. Меня восхищало величие галактики, и я гадал, где же она кончается. Я терялся в догадках, кто сотворил это великолепие, и как. Еще я пытался понять свое место по отношению к звездам. Что я делаю, какова моя роль и ценность в этой огромной и прекрасной Вселенной? Помню, взрослых удивляло, что я так много думаю о звездах и о галактике.

Я родился в Иране в 1966 году, в правление шаха. Власти все свое внимание направляли на столицу, Тегеран, и несколько крупных промышленных городов, таких как Тебриз, Исфахан и Мешхед. Я родился в захолустном городке далекой провинции, в семье бедной, но некогда «именитой». И отец и мать были из семей землевладельцев. Деду по матери принадлежала почти вся земля, на которой расположена теперь деловая часть нашего города. Семья второго деда, по отцу, владела большими земельными участками в городских окрестностях.

Дед-помещик умер, когда мама была еще подростком. После его смерти мой старший дядя стал, как принято в Иране, главой семьи. Он в течение нескольких лет распродал все земли, задолго до моего рождения. Продавал он их понемногу, чтобы обеспечить семью, которую должен был содержать после смерти деда. Благодаря ему они не бедствовали, правда, всю землю продали, а деньги проели.

Мою бабку по отцу обделили наследством: все забрал ее брат, дядя отца. В иранском обществе, где власть в семье принадлежит мужчинам, такое случалось довольно часто. Короче говоря, моим родителям достался лишь «почет» да память о том, что они происходят из «знатных» семей, что было важно в момент женитьбы. Богатства предков они в свою семейную жизнь не принесли. Нам, их детям, «аристократическое» прошлое не дало ничего, кроме лишений: родители выросли в богатых семьях и не справлялись с домашними обязанностями, не по нежеланию, а по неумению, ведь в их детстве всю работу по дому выполняли слуги или служанки.

Как и все в нашей большой семье, я вырос в бедности. Своего дома у нас не было, и мы переезжали всякий раз, как заканчивался срок аренды. Удивительно, что потомки крупных землевладельцев жили, как цыгане. Временами у нас не было даже хлеба, и мы ложились спать буквально на пустой желудок. Я и сейчас помню, какая боль была в глазах у матери, когда у нас не было хлеба.

Мама была ревностной мусульманкой-шииткой и к религии относилась очень серьезно. Даже будучи старой и немощной, она неукоснительно совершала намаз. Я и сейчас помню, как она вставала в темноте, чтобы помолиться на Мекку. Она была необразованной, не знала Корана и мусульманской теологии, однако выросла в исламской традиции, поэтому строго соблюдала все предписания. Она постилась в месяц Рамадан, как этого требует исламская традиция. Мама была простая, душевная женщина. Ревностная мусульманка, она так любила нас, что не навязывала своей веры. Я всем сердцем знаю, как сильно она любила нас. Ее любовь всегда меня поддерживала.

Отец считался мусульманином, но к религиозным обязанностям относился легкомысленно, как и к религии вообще. Он был человек общительный и компанейский. Многие в городе знали его и почти все любили. До Исламской революции 1979 года он почти все время проводил с друзьями, а дома почти не показывался. Как-то мы не видели его целую неделю. После Исламской революции он очень изменился. Новая власть строго запретила собираться и веселиться. Этот порядок, хотя и ущемлял гражданские права иранского народа, благотворно сказался на моей семье, потому что без отца нам было хуже, чем без гражданских прав. Отцовские привычки постепенно изменились. Он стал уделять нам больше времени и все деньги приносил домой. Мы, радуясь этим переменам, простили ему былую безответственность. Сейчас, вспоминая отца, я чувствую к нему только любовь.

В такой семье мы, братья и сестры, инстинктивно поняли, что должны крепко держаться друг за друга. Старшие заботились о младших. Общие лишения скрепили нас прочными узами. Мы очень любили друг друга. В этом смысле моя семья была исключительной даже для Востока, где семейственность вообще очень развита. Мы жили ради близких. Постепенно старшие выучились, нашли сносно оплачиваемую работу и взяли на себя попечение о младших. Теперь я понимаю, что не только общие невзгоды так сплотили нашу семью. Верю, что Господь по своей милости призрел на нашу бедность и в утешение разжег наши сердца любовью друг к другу.

Когда произошла Исламская революция, мне было тринадцать. Мне, ребенку из бедной семьи, очень нравилось участвовать в уличных демонстрациях против шаха. Это было опасно, полицейские могли арестовать нас, избить и даже убить, но для бедных мальчишек вроде меня это было захватывающим развлечением. Почти каждый день я выходил из дома в поисках демонстрации, к которой можно было бы примкнуть. Мы выкрикивали лозунги против шаха. Я не знал, что за человек этот шах, и почему я выступаю против него. Я просто считал, что имею право ненавидеть его, потому что он богатый, а мы бедные! И потом, все были против шаха. Участниками акций восхищались. Приятно было выглядеть героем в глазах окружающих, протестуя против шаха, которого, по неведомым мне причинам, так ненавидело большинство иранцев.

После революции я оказался в оппозиции к подавляющей части общества. В то время, когда почти все иранцы любили и поддерживали Хомейни, я примкнул к левым. Режим и его сторонники почему-то не вызывали у меня восторга. Они исходили злобой и ненавистью. Свои споры они разрешали силой оружия. Новый режим и его последователи были исключительно жестоки и нетерпимы. В 1981 году по телевизору каждый день зачитывали список двух-трех сотен молодых людей, казненных за то, что они «боролись против Аллаха и его посланника». На самом деле казненные были цветом иранской молодежи. Все преступление этих парней и девушек состояло в том, что они не разделяли официальных взглядов. Когда сторонники режима маршировали по улицам, в воздухе повисала атмосфера ненависти и разрушения. Она, как проклятие, неумолимо разрушала общество.

Испытав на собственном опыте, как религия, придя к власти, калечит страну, я примкнул к левым. В атмосфере, где духовная власть обратила целый народ в рабов ненависти и насилия, светские идеи марксизма казались мне очень привлекательными. Левые были образованнее и культурнее, чем сторонники режима, они проповедовали заманчивые идеи, такие, как социально-экономическое равенство.

Я был беден, однако получил кое-какое образование, поэтому в революционной атмосфере тогдашнего Ирана тоже увлекся социалистической идеей справедливости. Как социалист, я стал чужим в собственной стране, где большинство составляли мусульмане. Тем не менее я был счастлив, хотя и подвергался опасности. Я считал, что борюсь за правое дело. Наша семья постепенно выкарабкалась из бедности, и теперь мы принадлежали к среднему классу. Некоторые мои братья и сестры неплохо преуспевали в работе или учебе. Я тоже был на хорошем счету у преподавателей. Я любил своих близких и постоянно ощущал их любовь. Благодаря общительности и веселому нраву у меня было много друзей. Я был доволен своей жизнью и самим собой.

 

 

Предчувствие ада

 

…Под яблоней разбудила я тебя: там родила тебя мать твоя, там родила тебя родительница твоя (Песн. 8:5).

 

Не могу сказать точно, в какой день я проснулся духовно и когда впервые задумался о Боге. Тем не менее, то были поворотные пункты в моей жизни, и я хорошо их помню. Они сильно отразились на моей судьбе, поэтому я не в силах их забыть. Исламская революция 1979 года и последовавшая за ней восьмилетняя война с соседним Ираком были страшным временем. Насилие стало нормой повседневной жизни Ирана. Без сомнения, эти события так или иначе отпечатались в моем подсознании. Впрочем, на мне они сказались меньше, нежели события, которые происходили в моей душе. Именно то, что творилось в душе, наложило неизгладимую печать на мое сознание, развернув мою жизнь в другом направлении. Думаю, легче справиться с землетрясениями, чем с теми сдвигами, которые происходят в твоей душе. Можно оставаться внутренне спокойным, когда все вокруг рушится; в то же время внутренние потрясения способны полностью перевернуть всю твою жизнь, даже если вокруг все тихо и безмятежно.

Именно такое потрясение я испытал однажды солнечным днем в Иране. Я был в самом расцвете счастливой юности. Я хорошо учился, преподаватели и однокашники ценили меня, да и за пределами школы у меня тоже было много друзей. Следуя предписанным нормам общественного поведения, я пользовался уважением окружающих. Меня любили за общительный нрав, и я проводил много времени в компании друзей. Дома меня тоже любили и даже уважали, хотя я был одним из младших членов семьи. В общем, я радовался жизни, а на душе у меня было светло.

И вот пришел тот день. После обеда я, как правило, ложился вздремнуть. Иранцы плотно обедают в полдень или чуть позже, а потом отдыхают, чтобы восстановить силы для вечерних трудов. Как обычно, я погрузился в глубокий сон под спокойную и красивую персидскую песню. Примерно через час я внезапно проснулся, словно от землетрясения, и понял, что толчки происходят не вовне. Снаружи все было как обычно. Тот же день, тот же дом, та же одежда; и все же они уже не казались мне прежними. Душу пронзила сильнейшая боль. Воздух, казалось, сгустился и давил на грудь. Внутри будто что-то жгло. Меня охватило беспокойство, и, что самое страшное, я не понимал его причины. Я проснулся словно в совершенно ином мире, однако переменился я сам. Мне открылось новое измерение мира.

Проснулся я с чувством сильнейшего взрыва в душе, и по той боли, которую он причинил, впервые осознал, что у меня есть душа. Не могу описать муку, которую чувствовал в ту минуту. Я видел вблизи войну и насилие, но эта боль была совершенно иного рода. Ничего подобного я прежде не испытывал. Все мое существо наполнила неизъяснимая тоска.

Я проснулся внезапно, без всякой очевидной причины. Мне ничего не снилось. Я знал только, что пробудился от страха и тоски, которые физически ощущал сердцем. Я проснулся в ином мире, воистину мире смерти, мире мертвых. Радость жизни и душевный покой оставили меня навсегда.

Я ощутил власть смерти. Смерть как будто коснулась меня. Я чувствовал себя мертвецом. Я умер заживо. Мне казалось, я совершенно одинок и покинут всеми. Я ощущал себя чужим в собственном доме, как будто пробудился в изгнании, в неведомой стране и жизни. Теперь, почти пятнадцать лет спустя, мне понятно гораздо лучше, что же тогда произошло. Мир остался прежним, но Господь в Своем спасительном милосердии пробудил во мне душу. Мои глаза открылись на истинное состояние мира, на его трагичность и на меня, находящегося в плену смерти. Я изнутри испытал последствия первородного греха, ощутив на себе наследие праотца Адама. После этого адское переживание смерти не покидало меня, и я вынужден был еще много лет нести на плечах его гнет. Шло время, я все больше удалялся от друзей и близких, мучительно ощущая свое одиночество. Душа утратила связь с людьми и окружающим, и я понял, что мои отношения с миром были самыми поверхностными.

Все и вся казалось теперь бессмысленным. Жизнь стала эфемерной, не настоящей. Даже горячая любовь близких представлялась незначительной и ненадежной. Между нами как будто исчезли все мосты. То было не мимолетное чувство, а постоянное глубокое убеждение, что в моей жизни не достает чего-то главного. Я не понимал, чего. Много позже я осознал, что не «чего», а «Кого» «Кто-то», а не «что-то» отсутствовал в моей жизни. Я ходил в школу, как все мои сверстники, хорошо учился, но в глубине сердца меня терзал вопрос: «И что? Ты умрешь, и какой тебе будет прок от образования?» У меня была любящая семья, множество близких друзей, но в сердце звучал все тот же вопрос: «И что? Ты умрешь, и какой тебе будет от них прок?» Все утратило для меня смысл. Я не понимал, зачем ем, сплю, учусь, и вообще живу. Неотвязный вопрос не был философским. Дело не в том, что мой разум стремился исследовать неведомое из интеллектуального любопытства. Это был личный вопрос, в его центре стояли я и моя жизнь. Я не мог радоваться и даже просто жить, пока не узнаю ответа. Без ответа мне незачем было жить. Мне казалось нелепым прилагать какие-либо усилия, когда смерть все равно придет и положит всему конец. Нет, хуже, она уже пришла! Меня пугала не телесная смерть, но смерть абсолютная – полное ничто, духовная смерть. Смерть как абсолютный конец бросила на меня тень и отняла всякую радость бытия. Знай я, что за гробом есть жизнь, я бы не так страшился. Однако я боялся превратиться в абсолютное ничто, раз и навсегда утратить право на существование. Страшная угроза небытия стала для меня адом. Я был ввергнут в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов (Мф. 13:42). Меня терзала нестерпимая боль; я ощущал себя в бездне, и в то же время стремился освободиться от этой муки и обрести покой, сам не знаю где. Напуганный переживанием смерти, я отчаянно хотел жить.

Я продолжал существовать, но иначе. Я пытался двигаться по инерции, потому что был в смятении, не понимая, что, собственно, произошло. Однако жить «по-старому» не получалось. Внешне мало что изменилось, однако я все теперь воспринимал иначе. Я в корне изменился, стал другим и, как ни старался, не мог стать «прежним».

Я жил, как будто играл в пьесе. Я не мог, не смел рассказать кому-нибудь о своих чувствах, потому что сам не понимал, что со мной происходит и почему. Я сохранял все сие в сердце своем (Лк. 2:51) и продолжал по мере сил жить, словно ничего не изменилось. Однако я точно стал иным, не похожим на себя прежнего и на многих окружающих, и ощущал себя пришельцем с чужой планеты.

Это неожиданное переживание заставило меня осознать собственное я. Теперь, когда я обнаружил что-то внутри себя, я хотел понять это, узнать, почему оно кажется таким чужим и неясным даже мне самому. Ребенком я завороженно смотрел на звезды, теперь я хотел, чтобы звезда засияла не на темном небосводе, но внутри меня. Думаю, типичный иранец – это экстраверт, который редко размышляет о себе и не нуждается в уединении. Он существует постольку, поскольку взаимодействует с другими и, оставшись один, словно перестает существовать. После пережитого опыта я превратился в полную противоположность этому типу. Я стал интровертом, полюбил уединение, дающее возможность размышлять о себе. Я бежал от людей и хотел одного: разобраться, что происходит у меня внутри.

Я не понимал, какова моя роль и место во Вселенной, и ощущал полную растерянность. Вопросы бытия, которые всегда были философским развлечением интеллектуалов, стали для меня по-настоящему насущными. В них сосредоточилась вся жизнь. Я не мог жить, как будто их нет. То были не абстрактные вопросы, а вполне конкретные. Я не спрашивал, каковы роль и место человечества во Вселенной, не спрашивал, зачем созданы человечество и Вселенная. Меня интересовало, зачем родился я, и какова моя роль в жизни. Философствовал не мозг, не рассудок. Я весь, мои тело и душа, все мое существо страдало, требуя ответа на вопросы бытия.

Мне было страшно. Я утратил контакт с жизнью и с миром, каким я его знал, вошел в совершенно чуждый для меня мир и словно изгнанник искал убежища в темноте. Я был в бездне, один в темной ночи. Луна скрылась, дорога была трудна и полна ловушек, а вдоль нее прятались враги.

Я вкусил от «древа познания» и внезапно обрел знание добра и зла. Я видел солнце и луну, но не радовался их величию, а скорбел, что они садятся или скрываются за тучу. Я смотрел на небо и море, но вместо красоты видел лишь мерзость разложения. Я смотрел на живых существ, но не дивился их разнообразию, а горевал, что они смертны.

…Суета сует, все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после (Екк. 1:2–11).

Господь по Своей великой милости дал мне испытать на себе греховность человеческого рода. Я сам пережил грехопадение, и вот за то, что я сделал, проклята земля. Мне пришлось со скорбью питаться от нее во все дни жизни моей. Она взрастила волчцы и тернии, и мне пришлось насыщаться полевою травой. Я в поте лица ел хлеб мой, доколе не возвращусь в землю, из которой взят, ибо я прах и в прах возвращусь (Быт. 3:17–20).

Я ослушался Бога и вкусил от запретного плода. Меня изгнали из Эдемского сада. Древо жизни стало для меня недоступно. В опасной земле, куда меня изгнали, я узнал добро и зло (Быт. 3:22–24). Я оказался перед развилками; приходилось решать, куда идти, и не так-то просто было выбрать правильную дорогу.

 

 

Встреча с исламом

 

То, что раньше казалось мне проклятием, оказалось благословением. Мои глаза открылись: я увидел зло и несовершенство в себе самом и в мире; в глубинах души пробудилась сильнейшая тяга – отыскать добро и совершенство. Я не понимал, чего ищу, знал только, что в моей жизни недостает чего-то существенного, и пока я этого не найду, ничто в мире не насытит мою душу. Чтобы избегнуть тисков смерти, душивших меня изнутри, я должен был отыскать помощь и исцеление. Не желая тонуть, я цеплялся за любую соломинку. Вкусив от запретного плода, моя душа подсознательно стремилась к дереву жизни.

Самое мучительное (и это до сих пор меня изумляет), – это то, что я пытался жить, как прежде, словно ничего не произошло. Я как будто не хотел верить в реальность произошедшего. Я не смел взглянуть в глаза новому. Оно было слишком трудным и страшным. Перепуганный, незрелый, я пытался закрыть на него глаза, не понимая, что это невозможно.

Я по-прежнему занимался политикой, называл себя социалистом, доказывал, что возможно общество без классового разделения, и что к нему надо стремиться. Я обвинял капитализм во всех бедах мира и требовал его устранения. Сейчас мне странно и стыдно вспоминать мою тогдашнюю глупость. Я хотел спасти мир, а внутренне умирал от духовной пустоты; проповедовал идеологию, в которую сам не верил; пытался убедить людей доводами, которые не убедили меня. Я просто притворялся, ведь старые привычки нелегко изменить, но были тут и глупость, и малодушие. Как «интеллигент», «интеллектуал», «разумный социалист» я пользовался уважением в своем кругу и старался завоевать влияние и престиж, которые мне льстили. Меня окружали по большей части неверующие и агностики. Среди этих людей модно было не верить в Бога. Все духовное отбрасывалось как суеверие безграмотных масс. И что я должен был сказать своим друзьям? Что утратил веру во все идеологии из-за сна, который не могу вспомнить? Поверили бы они? Сохранили бы уважение ко мне? Конечно, нет! Я упал бы в глазах многих своих друзей. Поэтому я притворялся кем-то другим, не собой. Я делал вид, будто верю в идеологию, в которую больше не верил, пытался продать товар, который сам не купил бы и за пять пенсов. Я превратился в лицемера. Я стыдился своего притворства, но ничего не мог с собой поделать. Я ослеп, и весь мир стал для меня черной бездной. Я понимал, что лицемерить недостойно, однако был слишком «богат», а следовательно, слишком труслив, чтобы объявить вслух, что утратил веру во все идеологии. Воистину невозможно богатому войти в Царство Небесное, если Бог не сделает невозможное для человеков возможным (Мф. 19:23).

И вот посреди этого смятения произошло одно событие, которое вернуло мне радость и надежду на избавление. Однажды я зашел к другу и остался у него ночевать. Постепенно интересные темы для разговора исчерпались, мне стало скучно, и я попросил у него что-нибудь почитать. Он дал мне книгу, которую сам не читал, но слышал, что она интересная. Это была одна из глав – кажется, девяносто вторая – сочинения под названием «Тазкират-аль-авлийа», или «Жизнеописание святых» (то есть суфийских учителей), написанного великим персидским поэтом Фарид-ад-дином Аттаром[2], который сам считается выдающимся исламским мистиком. В этой главе рассказывалось о Мансуре Аль-Халладже[3], величайшем и, возможно, самом нетрадиционном представителе раннего суфизма. Его казнили в 922 году по обвинению в ереси, поскольку он провозглашал: «Я есть Истинный» (то есть Бог). Жизнь и духовные поиски Халладжа произвели на меня сильнейшее впечатление. Это был удивительный человек. Подвижничество и духовность были его главными, даже единственными устремлениями. Он исповедовал ислам, но его идеи очень сильно расходились с ортодоксальным учением. Что он хотел сказать, когда прилюдно возглашал и отстаивал утверждение «Я есть Истинный», за что и принял жестокую смерть? Я так в этом и не разобрался, ибо он не оставил законченного богословского учения. Что привлекло меня в Халладже, так это отождествление себя, человека, с истиной и Богом. Я всегда считал истину абстрактным неодушевленным понятием и спрашивал: что есть истина? Халладж впервые навел меня на мысль, что истина может быть кем-то. Я понял, что, возможно, правилен другой вопрос: Кто есть истина? Халладж не дал ответа. Его богословие слишком расплывчато и незавершено, чтобы давать ответы; оно распалось с его смертью и не укоренилось в мире. Однако для меня Халладж открыл мир суфийской традиции.

Слово «суфизм» происходит от арабского «суф» – шерсть, грубая шерстяная ткань, власяница аскета. Суфизм – течение в исламе, которое, в отличие от ортодоксального, основного направления, строится на подвижничестве и страдании как пути (тарикат) к конечной цели человечества. Эта цель, по убеждению суфиев – единение с Богом. Неизвестно, когда появился суфизм. Некоторые исламские учителя и мистики, такие как Аттар, считают, что начало ему положил сам пророк Мухаммед, вдохновив на этот путь Увайса аль-Карани. Другие считают, что его создали через несколько столетий после смерти пророка благочестивые мусульмане, недовольные тем, что мусульманские правители погрязли в роскоши и мирских интересах. Подобно закону (шариату) путь (тарикат), то есть эзотерическая сторона ислама, строится на Коране и исламской традиции. Однако, в отличие от ортодоксального ислама и шариата, занятых по преимуществу общественной и правовой сторонами жизни, суфизм сосредоточен на духовной борьбе отдельного человека. Через аскезу суфий очищает душу от страстей; очистившись, он пребывает в Боге и полностью соединяется с Ним. «Совершенная любовь к Богу», то есть любовь без всякого своекорыстного интереса, будь то страх перед адом или надежда на райское блаженство, – таков, в теории, идеал суфиев.

Я читал «Тазкират-аль-авлийа» главу за главой. Каждая была посвящена одному из великих суфийских святых. Я перечитывал книгу снова и снова – меня завораживала и тема, и люди, которые там были описаны. После «Тазкират-аль-авлийа» я нашел выдержки из «Мантик ат-тайр» («Беседа птиц»), другого значительного сочинения Фарид-ад-дина Аттара. В этой поэме рассказывается, как тридцать птиц («си мург» по-персидски), отправились на поиски таинственный птицы феникса («симург» по-персидски), и, найдя её, поняли, что они сами и есть симург, и что все они, тридцать птиц и одна птица – единое, нераздельное и неразличимое целое. Это аллегорически описывает единение аскета с божественной сущностью Всевышнего, что и есть идеал суфизма.

Потом я «случайно» наткнулся на мистическую поэму Джалаледдина аль-Балхи[4], которого в Персии называют Мелави, а на Западе – Руми. Он написал две главных книги. Одна – «Месневи» – длинная поэма, в которой излагается его мистическое и нравственное учение. Ее называли «Коран на персидском», поскольку она по большей части представляеттолкование коранических стихов. Вторая и, на мой взгляд, самая замечательная из его книг – «Диван Шамса Табризи», в которой он изливает свою преданность и любовь к своему духовному наставнику и другу Шамсиддину Табризи[5].

Однажды я зашел навестить семью моей сестры и заметил оставленную на полу книгу. Это были выдержки из «Дивана Шамса Табризи». Я открыл ее, прочел несколько строк и пришел в такое волнение, что, схватив книгу, бросился домой, чтобы читать ее в тишине и покое.

 

Душа, кто вдохнул в тебя этот порыв?

Кто в сердце родил трепетанье тревог?

(«Диван Шамса Табризи», пер. Е. Дунаевского).

 

«Диван Шамса Табризи» захватил мою душу. В этих стихах я узнавал собственную жажду божественного, духовного, вечного. Мистические стихи отражались во мне и проявлялись как страстная, личная тяга к Богу, которую я нес в своем сердце. В строках, обращенных к возлюбленному наставнику, я узнавал свою любовь к вышнему Богу, которого не знал осязаемо и лично. Несколько лет я читал только Руми и так часто, что вскоре выучил наизусть почти все его стихи. Когда я повторял первые строки «Месневи», они казались мне моей собственной жалобой:

 

Вы слышите свирели скорбный звук?

Она, как мы, страдает от разлук.

О чем грустит, о чем поет она?

«Я со стволом своим разлучена.

Не потому ль вы плачете от боли,

Заслышав песню о моей недоле.

Я – сопечальница всех, кто вдали

От корня своего, своей земли.

Я принимаю в судьбах тех участье,

Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.

Я потому, наверно, и близка

Тем, в чьей душе и горе, и тоска.

Хоть не постичь вам моего страданья:

Душа чужая – тайна для познанья.

Плоть наша от души отделена,

Меж ними пелена, она темна.

Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз

Не холодит он – обжигает нас.

И если друг далек, а я близка,

То я – ваш друг: свирель из тростника.

Мне устранять дано посредством пенья

Меж Господом и вами средостенье».

(«Месневи», глава первая, пер. с персидского Н. Гребнёва).

 

В Руми я нашел духовного спутника. Мне казалось, что и он пережил внутренний перелом. Его стихи выражали мои муки и тягу к чему-то неведомому лучше, чем я бы выразил сам. Интересно, что Руми, в отличие от других персидских поэтов и философов, таких как Омар Хайям, видит в боли не наказание, а источник жизни. В «Диване Шамса Табризи» он говорит, что боль, которую порождает взгляд, брошенный внутрь себя, помогает пройти сквозь завесу, отделяющую человека от Бога.

У него я находил отзвуки собственных чаяний, его слова формулировали мою тягу к живому и любящему Богу:

 

Любовь – это к небу стремящийся ток,

Что сотни покровов прорвал и совлек.

В начале дороги – от жизни уход,

В конце – шаг, не знавший, где след его лег.

Не видя, приемлет любовь этот мир,

И взор ее – самому тленью далек,

«О сердце, – вскричал я, – блаженно пребудь,

Что в любящих ты проникаешь чертог».

(«Диван Шамса Табризи», пер. Е. Дунаевского).

 

 

Теперь, когда у меня были книги Руми, я желал лишь остаться в одиночестве и читать. Мне не хотелось никого видеть, и я находил общество в самом себе. Часто я сидел один в какой-нибудь из комнат нашего дома и читал – иногда громко, вслух – «Диван Шамса Табризи».

Стихи Руми написаны словами, которые проникают в самую душу, и очень ритмичны. Я приходил от них в такое духовное опьянение, что пускался в пляс. Я знал, что Руми пишет о возлюбленном наставнике Шамсе Табризи, но не знал, что за любовь и к кому я сам нахожу в этих стихах. Дивный язык Руми помогал мне выразить жгучую любовь к таинственному Возлюбленному. Я знал, что Он есть, но не знал, кто Он, и незнание терзало меня все больше. Я сознавал, что люблю Кого-то, что этот Кто-то лучше и выше всего, что мне ведомо, что Он может подарить мне радость и мир. Я приблизился к тому этапу своей жизни, когда надо было пойти дальше духовных жалоб и найти Возлюбленного. Однако суфийская литература помогала лишь скорбеть о разлуке. Она не объясняла, как ее преодолеть.

Для мусульманина единственный серьезный источник – Коран. Пророк Муха



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-12-29 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: