Тяжелораненых оставили в поселке Жеденовке Хомутовского района Курской области…
Это произошло в октябре сорок первого года. А сейчас, почти год спустя, в сентябре сорок второго года, мы сидим в бане, и мне не верится, что я вновь вижу боевого разведчика Сашу Тютерева.
– Как же тебе удалось выкарабкаться? Ведь врач тогда сказал, что ты безнадежный, больше не жилец, – сказал я, не скрывая своей радости.
– Значит, долго буду жить. Наши советские люди помогли. Лечил нас ветеринарный фельдшер Михаил Никитич Талдыкин, – сказал Саша. Он помолчал и добавил: – Двух товарищей не удалось спасти ‑ умерли.
Закончили мыться, оделись и вышли на улицу. Передо мной стоял бравый партизан в защитной гимнастерке и добротных немецких сапогах. Теперь я без труда узнал отважного разведчика.
– Рана сейчас не беспокоит? – спросил я, закуривая предложенный Сашей самосад.
– Можно сказать, что все в порядке, но память на всю жизнь. Посмотри, – сказал он, развернул волосы на затылке и, вставил карандаш в рану.
…Пулевое ранение оставило на черепе щель глубиной в два сантиметра. При виде этого меня покоробило.
Из дальнейшего разговора я узнал обо всем перевитом Сашей. К концу декабря Саша окреп и сразу же, как встал на ноги, разыскал партизанский отряд. Его зачислили в ряды народных мстителей.
Не прошло и двух недель со дня прибытия в отряд, а он успел принять участие в нескольких боях. В январе сорок, второго года во время боя в селе Варгол, в Сашу метров с трех выстрелил полицай, и лишь случайность спасла сибиряка от смерти. Пуля попала в винтовку и отлетела в сторону. С особой гордостью Саша вспоминает веселовский бой – бой в селе Веселое, – где особенно проявились героизм и отвага его товарищей Степы Ефремова, Феди Горкунова и других. О своих подвигах он не любит говорить. Из его рассказа выходит, будто товарищи вели бой, а он только присутствовал при этом.
Вскоре мне пришлось лично убедиться в боевых качествах Саши. К моменту нашей встречи он был помощником командира роты. Но прежде чем дорасти до этой должности, он воевал рядовым партизаном, пулеметчиком, разведчиком, командиром отделения и взвода.
О боевых делах Тютерева с уважением отзывались партизаны, которые полюбили его за героизм и отвагу в бою, веселый нрав и простоту в обращении. Особым уважением он пользовался у комиссара отряда Руднева.
Я смотрел на Сашу и думал: сколько еще товарищей, которых мы считали погибшими или пропавшими без вести, самоотверженно сражаются с врагом в отрядах народных мстителей!
Многочисленны и извилисты фронтовые дороги, но и на них, среди сотен тысяч человек, люди находят друг друга. Одни, чтобы вновь расстаться, иногда навсегда, другие, подобно нам с Сашей, чтобы еще больше сдружиться и уже не расставаться до полной победы над врагом.
НОВОЕ НАЧАЛЬСТВО
Вскоре после возвращения в Брянские леса я получил указание полковника Павлова объединить группы свою и лейтенанта Гапоненко и поступить в распоряжение подполковника Вершигоры.
«Опять этот таинственный подполковник Вершигора, – подумал я. – Сколько раз уже приходилось о нем слышать?»
Известие об объединении обеих групп ребята встретили с радостью. Особенно радовался я: мы пополнялись хорошими разведчиками.
Неудачно сложилась судьба группы Гапоненко. Они вылетели в тыл врага вслед за нами и приземлились на том же аэродроме. Группе предстояло выйти в Курскую область и вести разведку в прифронтовом районе. Однако они были обнаружены в первые дни после выхода из лесов. По их следам устремился фашистский карательный отряд с собаками. Гапоненко резко менял направления, петлял по рощам, посевам и ручьям, стараясь сбить с толку немцев. Но это не помогло. В конце концов разведчики вынуждены были принять неравный бой. В бою был убит один разведчик и повреждена рация. Пришлось возвратиться в Брянские леса.
Разведку и диверсии Гапоненко вел из Брянского леса. Добытые данные передавал через командование партизанского отряда, а затем через Вершигору. Теперь нам предстояло действовать вместе.
…Разведчиков лейтенанта Гапоненко мы встретили далеко за лагерем.
– Здравствуйте, товарищи! Рад вас видеть целыми и невредимыми, – приветствовал я, обнимая поочередно товарищей.
– Здравствуйте, товарищ капитан, – говорит возмужавший и загорелый Коля Гапоненко. В его голосе появились басовитые нотки.
– Категорически приветствую и решительно выражаю свое удовлетворение встречей, – картинно рисуясь, произнес Илья Краснокутский, остряк и балагур.
Воспитанник детского дома, он вместе с комсомольцами Липецка добровольно ушел на фронт, отличался чрезмерной храбростью. Любил козырнуть всякими словечками, вроде «шманделка хлеба», «ковалек сала», «толковать» и другими. Несмотря на замечания товарищей, он не отказался от подобного жаргона. Илья где‑то раздобыл соломенную шляпу – бриль – и сейчас красовался в ней. Гимнастерку ему заменяла полосатая куртка пижамы.
– Разрешите, Юрочка, пожать вашу драгоценную лапку, – нарочито вежливо говорит Володя Лапин, помощник лейтенанта Гапоненко, маленький блондинистый паренек, с рыжими веснушками не только на лице, но и на всем теле. Его узкие масляные глазки беспокойно бегают, как будто их обладатель провинился или собирается это сделать. За таким следи да следи, иначе заберется в чужой «огород». Он успел свою пилотку со звездочкой обменять на кубанку с красной лентой, которую носил лихо сдвинутой набекрень.
– Кого я вижу? – восклицает Рыбинский, направляясь к Землянке. – Антон Петрович, сколько лет, сколько зим!
Землянке в то время было лет двадцать пять. Среди разведчиков он выделялся молчаливостью и особой деловитостью. Такой семь раз отмерит, а раз отрежет.
Но отрежет по всем правилам, без брака. По специальности фельдшер, он с некоторых пор решил, что на этом поприще мало принесет пользы армии. В одном из боев его ранило. Как память об этом, на щеке его остался небольшой шрам, придававший ему какую‑то особую привлекательность. По выходе из госпиталя Землянко скрыл свою специальность и попросился в разведчики. В этом ему помог лейтенант Гапоненко. Землянко относился к типу людей, которые выполняют любое задание – большое или малое – с одинаковым старанием и основательно. Товарищи называли его уважительно, по имени‑отчеству ‑ Антон Петрович.
– Здравствуй, здравствуй, Костя! – степенно отвечает Антон Петрович и с чувством пожимает руку Рыбинского.
– Пропустите меня к капитану, пропустите! – шумит Коля Щербаков, веселый запевала. Его толстые губы растянулись блаженной улыбкой, и он, подходя ко мне, запел: ‑ «Капитан, капитан, улыбнитесь…
– Не представляю, как мы могли без вас жить, – не скрывал я своей радости. – Как будто и не расставались.
– Я был уверен, что встретимся в тылу врага, – старался перекричать остальных Савкин.
Каждый из них по‑своему мил и дорог.
Вот подходит Миша Остроухов, высокий красивый юноша, с серыми добрыми глазами и пышным чубом, выбивающимся из‑под пилотки. Миша, как и Стрелюк, пользуется заслуженным авторитетом хорошего минера и преданного товарища.
А вот худощавый сержант Маркиданов, с ямочками на щеках и поджатой нижней губой. В нем ничто не изменилось, каким он был, таким и остался. Только лицо его стало бронзовым от загара. Разведчики относились к нему с особой теплотой и называли его ласково Ванюшкой.
Дуся встретилась со своей однокурсницей Шурой, которая за время пребывания во вражеском тылу возмужала и пополнела. Видимо, ей было куда спокойнее в Брянском лесу, чем Дусе на Сумщине,
Вася Демин пустился в пляс, чего раньше за ним не замечалось. Быстро организовался круг. На помощь Васе вылетел Володя Лапин. Он ещё больше сдвинул кубанку на правое ухо – стоило удивляться, как она держится на голове, – принялся выписывать ногами замысловатые кренделя.
– Асса! Асса! – кричали разведчики и в такт хлопали в ладоши.
– Эй, друг, шире круг! – закричал Илья и, скинув бриль, оказался на середине.
Танцевала рыба с раком,
А петрушка с пастернаком,
А цибуля с чесноком,
А дивчина с казаком…
– Смотри, какой украинец нашелся! – засмеялся Стрелюк.
Эх, бирюзовые колечки Да раскатились по лужку, Ты ушла, и твои плечики Скрыдися в ночную мглу, – «сменил пластинку» Илья, усердно отбивая такт ногами и нещадно колотя руками по голенищам, бедрам, груди и щекам.
– Ай да Илья! Посмотрите на Илью, что он выделывает руками – чистый черт, – восхищался Рыбинский.
– Далеко ему до Васи, – подзадоривал Щербаков.
– Докажи им, Вася! – подбодрил Землянко.
– Не подкачай, Илюха!
Танцоры носились по кругу, то наступая друг на друга, то, ловко изворачиваясь, уходили от преследователя. Каждый из них плясал по‑своему, но никто на это не обращал внимания. Вместо выбывающих танцоров выходили новые со свежими силами. Бессменным и неутомимым был лишь Вася Демин. Девушки от души смеялись, отшучивались, но плясать не выходили.
Рыбинский на губах наигрывал плясовую.
– Костя, играй лучше, а то музыку побью, – кричал Демин, козырем проходя мимо Кости и делая страшные глаза,
– Ха‑ха!
– Го‑го‑го!
И снова смех. Лес наполнился криками, шумом и топотом. Даже птицы замолкли, попрятались.
Подъехал и остановился партизанский обоз, возвратившийся с аэродрома. Ездовые с завистью смотрели, как веселились разведчики.
Танцы закончились так же внезапно, как и начались.
– Хватит на первый раз. Здравствуйте, товарищ капитан, – сказал Вася Демин, тяжело дыша и вытирая пилоткой обильно выступивший пот.
– Это что же, вместо приветствия? – спросил я его.
– Вроде того…
Возбужденные встречей и разгоряченные пляской разведчики с веселым шумом пришли в лагерь.
А через день прибежал из штаба посыльный и сказал, что приехал «бородатый дядько» и хочет видеть капитана Бережного. Это приехал Вершигора.
Я шел на свидание с двойным чувством. С одной стороны, сожалел, что с появлением этого человека кончается мое единоначалие и, как мне показалось, свобода. Теперь все будет во власти нового начальника. Да и неизвестно, что он из себя представляет, как он поведет себя со мною и с разведчиками. С другой стороны, с прибытием Вершигоры исчезла та неопределенность, в которой мы находились, устанавливалась прочная связь с Центром. Ряд важнейших вопросов по организации разведки, видимо, возьмет на себя начальник. Я буду исполнителем. Так размышляя, я не заметил, как оказался в расположении штаба.
На тачанке, свесив ноги, сидел комиссар и «бородатый дядько». Они оживленно разговаривали.
– Да вот он сам, – сказал Руднев, указывая на меня.
По‑видимому, разговор касался меня. Пораженный, я остановился: соскочив с тачанки, мне навстречу шел широкоплечий мужчина невысокого роста, с окладистой черной бородой. Маленькие глазки‑щелки внимательно смотрели на меня из‑под густых бровей. На нем темно‑синий в полоску, изрядно поношенный костюм. Широкие брюки по‑цыгански заправлены в сапоги. Пиджак расстегнут. На груди болтался фотоаппарат «ФЭД».
– Петро Вершигора, – сказал он, медленно растягивая слова и пряча улыбку в густой бороде.
– Бережной Иван, – ответил я, пожимая протянутую мягкую руку и беспокойно всматриваясь в нового начальника.
– Что так смотришь? – спросил Вершигора, продолжая хитро улыбаться. – Наверное, думаешь: появилось начальство на мою голову?
– Так думал, когда сюда шел, – признался я. – Но меня другое удивило: наша четвертая встреча. Первый раз я вас встретил на реке Тим на Брянском фронте, хотел задержать, но вы на своей «антилопе» успели уехать. Подозрение вызвал ваш «ФЭД». Второй раз видел вас в гражданском костюме в разведотделе, а в третий раз в день вылета в тыл врага, 11 июня, на аэродроме. Тогда вы были в военной форме с двумя шпалами на петлицах. Ваш вид вызвал подозрения, и я даже Павлову об этом сказал, а он только улыбнулся и ничего не ответил.
– Оказывается, мы старые знакомые. Вы вылетели 11‑го, а я вслед за вами – 13‑го, – просто сказал Вершигора, подмигивая. – Кое‑что и я о тебе знаю от того же Павлова. Только думал, что встречу капитана постарше, а ты, оказывается, совсем юнец.
Вот он, Вершигора Петр Петрович, – тот самый бородач, которого я видел в Ельце, о котором много слышал в Брянских лесах. Никогда бы не подумал, что это он. В моем воображении Вершигора был детина высокого роста, грузный, способный «вершить горы». Этот же оказался невысоким, приземистым, только плотным и крепким, как дубок.
С этого момента судьба моя и разведчиков оказалась крепко связанной с деятельностью этого хитрого и умного разведчика. Командование группой по‑прежнему оставалось за мной. Общее руководство по добыванию данных и связь с Центром осуществлял Петр Петрович.
Разведчики полюбили Вершигору, относились к нему с уважением и, с легкой руки Ильи Краснокутского, называли Бородой: «Борода приказал», «Борода велел», «Борода сделал»… Простота Петра Петровича в обращении с подчиненными действовала подкупающе. Да он ничем и не отличался от остальных разведчиков, в бой ходил наравне со всеми, как рядовой боец, даже иной раз зарывался, куда не следует, кашу ел из одного котелка с разведчиками и спал в общем шалаше.
Вершигора привез с собою все необходимое для действий группы в тылу противника, в том числе одежду и обувь для всей группы. С ним прибыли радистка Аня Маленькая и разведчики Володя Зеболов и Миша.
Аня заброшена в тыл врага несколько раньше Петра Петровича. Но вскоре была ему переподчинена. Она считалась радисткой высокой квалификации. «Маленькой» ее прозвали за малый рост. Эта кличка заменяла ей фамилию. Белокурая, бедовая и веселая, она быстро завоевала авторитет среди разведчиков, хотя считала себя сугубо конспиративной и первое время держалась несколько обособленно.
Миша ничем не выделялся и старался быть незаметным. Он был у нас временным человеком. Вскоре мы его передали в другой отряд. В отличие от него Володя Зеболов в среду разведчиков влетел, как метеор.
В 1939 году, когда началась советско‑финляндская война, Зеболов добровольцем пошел на фронт. Там ему не повезло: он обморозился. Хирурги ампутировали обе руки: левую ниже локтя, а правую чуть повыше запястья. Затем правая рука до локтя была раздвоена, кости обтянуты кожей. Образовалось два неуклюжих пальца‑култышки, при помощи которых Володя производил необходимые для жизни человека действия, даже мог писать. Перед Великой Отечественной войной он был студентом Московского юридического института и весь отдавался учебе. Началась война. Володю, как инвалида, не мобилизовали. Однако его совесть не позволяла оставаться в стороне от всенародной борьбы с врагом. После настойчивых требований Володе удалось получить в районном комитете комсомола направление в распоряжение военного отдела ЦК ВЛКСМ. Из рассказов самого Володи мне и разведчикам было известно, что при первом же знакомстве в ЦК ВЛКСМ ему сказали:
– Мы получили ваше заявление о зачислении в ряды действующей армии. Хотели направить вас в тыл врага, но…
Это «но» больно задело Володю. Вспомнилось, как однажды он хотел прыгнуть с парашютной вышки в Москве в парке имени Горького, но администраторша увидев, что у него нет кистей обеих рук, не допустила его к прыжку. Тогда Володе пришлось отступить. Но теперь отступать он был не намерен.
– Смогу выполнить любое задание, – твердо сказал он.
– Но ведь никто не прыгал в вашем положении с парашютом. В мире нигде…
– Но ведь в мире нигде, кроме нашей страны, нет и Советской власти! – перебил Володя.
Настойчивость и уверенность в силах победили. Володя был определен в разведывательную школу. Затем его забросили в тыл противника, он выполнил ряд заданий и теперь находился в подчинении Вершигоры. Настроение Володи часто менялось. То он веселый, общительный, душа коллектива, то внезапно становился замкнутым и уединялся. Разведчики относились к нему с почтением, стараясь во всем помочь, но это делалось не из сожаления, а в порядке товарищеской помощи на равных условиях. Никто не подчеркивал его недуга и не спрашивал о прошлом, чтобы не теребить старой раны. Мы давали ему задания наравне со всеми разведчиками, подчеркивая этим его полноценность.
Володя не терпел сожалений. Только ему известно, сколько нужно было проявить упорства и настойчивости, чтобы научиться действовать култышкой: держать ложку, писать, свертывать папиросу и даже стрелять из автомата. Позже мы убедились, что Зеболов был отважным разведчиком и в бою действовал не менее сноровисто, чем остальные. Зато злости и ненависти к врагу в нем было через край.
Иногда Володю охватывало особое вдохновение, тогда он декламировал Маяковского, которого любил и по‑настоящему понимал. Среди разведчиков он забывал все невзгоды и чувствовал себя как дома. Он явился достойным пополнением нашего коллектива.
Таким образом, наша группа имела в своем составе двадцать одного человека, включая радистку и Петра Петровича.
– Очко, – говорил шутя Рыбинский. – Везучее число.
В связи с тем, что у Петра Петровича была своя радистка, мне приказали Шуру передать одному из брянских партизанских отрядов, а Дусю отправить на Большую землю, где она должна была получить новое задание. Одновременно с ней улетел и заболевший Петя Кормелицын.
С большой неохотой покидала нас радистка. Дуся не относилась к типу девушек, которые за время войны огрубели и вели себя развязно, ссылаясь на то, что «война все спишет», «во время войны все дозволено». Нет, не такой была Дуся. Вращаясь среди солдат, она оставалась сама собой – по‑прежнему миловидной, тихой и скромной, что не мешало ей быть храброй. Ко всем разведчикам она относилась по‑товарищески, не давая никому предпочтения. Своим присутствием в группе сдерживала проявляющуюся порой излишнюю грубость солдат, порожденную войной.
Как не было похоже прощание разведчиков с радисткой на первую встречу с ней. Ребята искренне были огорчены расставанием с Дусей.
Улетающих мы провожали до аэродрома… Прощальные рукопожатия – и отлетающие в самолете, а еще через несколько минут – в воздухе.
– Я бы после войны в честь наших женщин поставил памятник, – задушевно сказал Стрелюк, провожая взглядом самолет, на котором улетали Дуся и Петя.
– А что ты думаешь? И поставят! – авторитетно заявил Юра Корольков.
Да, такие женщины, как Дуся, Галя и многие другие, заслуживают, чтобы в их честь был поставлен памятник. И каждому из нас хотелось верить, что именно так и будет.
У ПАРТИЗАНСКОГО КОСТРА
Устойчиво держалась золотая осень. Теплые безоблачные дни сменялись тихими, с легким морозцем ночами. Мороз пробирался в шалаши, подкрадывался к спящим разведчикам и заставлял плотнее прижиматься друг к другу. Костры пылали ночи напролет. Костер – единственное место, где можно было обогреться, помечтать под треск горящих поленьев, написать письма родным и близким, поделиться с товарищами впечатлениями и сокровенными тайнами.
Дневальные не были одиноки. В любое время ночи проснешься и увидишь кого‑либо из разведчиков, вытаскивающих из костра печеную картошку. Вкусна наполовину сгоревшая в костре картошка в «мундире»! Плохо только, что уже больше двух недель нет ни щепотки соли. Появились признаки цинги. Мы старались отсутствие соли компенсировать луком. Но лук тоже достать нелегко. Некоторые начали в суп класть какой‑то порошок, напоминающий селитру, но почувствовали, что слепнут, и отказались от этой затеи. Если удавалось достать щепотку соли, то старались в первую очередь поддержать ослабевших товарищей.
Нашу группу разведчиков‑диверсантов по распоряжению Руднева расположили вместе с главной разведкой партизанского соединения. Главной ее называли потому, что каждый отряд имел свое разведывательное подразделение, а главная разведка подчинялась непосредственно штабу соединения и выполняла наиболее ответственные задачи. Такое соседство нас устраивало.
Вечерами у костра проводилось нечто похожее на обмен опытом между десантниками и разведчиками‑партизанами. У нас завязалась искренняя дружба. Десантники были любимцами партизан. В свою очередь, такие партизанские разведчики, как Митя Черемушкин, Федя Мычко, Коля Гомозов, Вася Чусовитин, Алексей Журов, являлись образцами для нас. Не было случая, чтобы эти разведчики вернулись, не выполнив задания.
Большой интерес партизаны проявили к литературным вечерам, которые проводились у партизанского костра. Организаторами этих вечеров были политрук главной разведки Иван Федорович Ковалев и наш комсорг Костя Стрелюк.
Я уже рассказывал ранее, что Костя обладал отличной памятью и литературным слогом.
По вечерам он пересказывал прочитанные им романы, повести, приключения и сатирические произведения. Литературные вечера начинались после ужина и затягивались до глубокой ночи. Самое лучшее и почетное место отводилось рассказчику. Все располагались поудобнее и приготавливались слушать. Для рассказчика всегда найдется фляга со свежей водой, чтобы во время рассказа он мог «прочистить горло».
– Что же вам сегодня рассказать? – обычно спрашивал Костя. Усаживался на свое место и на мгновение задумывался, как бы собираясь с мыслями.
Все устремляли нетерпеливые взоры на Стрелюка, на его по‑девичьи миловидное лицо. В его глазах искорками отражаются блики костра. Стрелюк, единственный из всех десантников, имел фотокарточку матери. Он был похож на мать и этим гордился. «Нет у меня человека дороже матери», – говорил он товарищам.
– Костька, расскажи «Гиперболоид инженера Гарина», – просит Володя Савкин.
– Нет, что‑нибудь из Жюля Верна, – подсказывает Юра.
– Лучше о героическом прошлом нашего народа, – предлагает Рыбинский.
И Костя начинает рассказывать…
Сначала на этих беседах присутствовали лишь разведчики. Затем присоединились офицеры Штаба, третья рота и представители многих других подразделений. Однажды мы пригласили на вечер комиссара Руднева. В тот вечер, по просьбе партизан, Стрелюк рассказывал повесть Гоголя «Тарас Бульба». Все слушали, затаив дыхание. Стоило кому‑либо зашевелиться, как на него обращались десятки пар глаз с упреком и осуждением. Это заставляло нарушителя сразу же притихнуть.
Голос Стрелюка менялся в зависимости от того, кому принадлежали произносимые им слова: Тарасу, его сыну Остапу или кому другому…
Горят, потрескивая, поленья, время от времени раздаются окрики часовых, охраняющих партизанский покой, а мы слушаем повесть. Перед нами проплывают образы запорожских сечевиков, седой Днепр, украинские необъятные просторы, жестокие набеги крымских татар и нашествия польской шляхты.
Когда рассказчик дошел до казни старого Тараса, установилась такая тишина, что только и слышен был треск поленьев в костре. Прозвучали последние слова Тараса… Вот уже повесть окончена. Рассказчик умолк, но еще долго никто из слушателей не решался нарушить тишину. Каждому хотелось, чтобы Стрелюк продолжил рассказ и спас Тараса Бульбу.
Наконец комиссар встряхнул головой, как бы стараясь убедиться, не сон ли это, поднялся с бревна, заменявшего стул, и с чувством сказал:
– «…Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу!» А сколько таких Тарасов и Остапов воспитали Коммунистическая партия и Советская власть? Все вы не уступите старому Тарасу в силе, мужестве и преданности товариществу. Благодарю, Костя, от души благодарю! Дважды с большим интересом и удовольствием прочитал эту повесть, но по‑настоящему ее оценил только сейчас. Тебе, Костя, суждено написать новую повесть о боевых делах народных мстителей, о подвигах сотен таких, как Тарас. Рекомендую: веди дневник, он тебе пригодится.
При последних словах комиссара Стрелюк покраснел до ушей. В этот миг ему вспомнились: Воронеж, первая средняя школа имени Пушкина, химическая лаборатория со множеством пробирок, колбочек, пузырьков с порошками и жидкостями. Там за опытами он проводил большую часть своего свободного времени. От нахлынувших воспоминаний Косте стало жарко, и он покраснел еще больше. Его глаза блестели, когда он поднял их на комиссара и застенчиво сказал:
– Что вы, товарищ комиссар? Какой из меня писатель? Моя мечта химиком стать…
– Одно другому не мешает, – настаивал комиссар. – Можно быть химиком хорошим и неплохим писателем. Учти мой совет.
Костя искоса посмотрел на меня, но я не подал виду, что заметил это. Дело в том, что он дневник вел со дня высадки на партизанском аэродроме. Об этом знали автор дневника и я. По его просьбе это оставалось тайной. И теперь он боялся, чтобы я его «не выдал».
– Я же не Ломоносов, чтобы все это совместить, – сказал Костя.
– Как знать? Ломоносова из тебя, может, и не получится, а разведчик получился ‑ получится и писатель, – уверенно сказал Руднев и перед уходом спросил: – Во сколько начинаются вечера?
– В семь часов, – хором ответили разведчики. – Приходите!
– Хорошо. Я приду. Спокойной ночи, – сказал комиссар, поправил накинутую на плечи шинель и пошел к своей палатке…
Семен Васильевич пришел на следующий вечер. Он стал частым нашим гостем. Но оставался не только гостем и слушателем, а использовал эти вечера для политико‑массовой работы с партизанами, для ознакомления нас с боевыми делами партизанских отрядов…
Так партизаны проводили свой досуг в перерыве между боями. Тот, кому пришлось провести хоть один вечер у партизанского костра, на всю жизнь сохранит о нем самые теплые воспоминания.
Вечера, проводимые у костра, служили одним из тех мероприятий, которые цементировали партизанскую дружбу. Первые вечера, проведенные у костра в Брянских лесах совместно с ковпаковцами, помогли нашей группе ознакомиться с партизанской жизнью, их боевыми делами и проникнуться большим уважением к партизанам. Тогда мы даже и не предполагали, что нам предстоит совместно с ковпаковцами пройти долгий путь от Брянских лесов до Карпат через Белоруссию и Украину и что мы сами заслужим почетное право называться ковпаковцами.
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОВПАКА
Свыше месяца находились мы под крылышком ковпаковцев и жили тихой и беззаботной жизнью. Срок более чем достаточный для отдыха. Разведчики все чаще и чаще начали задавать один и тот же вопрос: «Когда же мы получим новое задание?» Я вспомнил слова комиссара Руднева, сказанные им в первый день нашего знакомства: «Бездеятельность отрицательно сказывается на дисциплине».
Пока еще не дошло до этого. Однако пора приниматься за дело. Тем более, что все уже готово к выполнению задания. Мы ждали команды…
Однажды после завтрака подошел ко мне Вершигора и сказал:
– Ну, что же, капитан, пройдемся?
Мы пошли лесом в сторону от лагеря. Под ногами шелестели опавшие листья. Деревья наполовину оголились. Несмотря на солнечный день, осень нагоняла скуку.
Шли некоторое время молча, думая каждый о своем.
– Как настроение хлопцев? – спросил наконец Вершигора.
– Неважное, – ответил я.
– В чем дело? – встревожился он.
– Недовольны затяжным приземлением. Даже посмеиваться начинают. Говорят, что картошку куда легче и безопаснее разведывать, чем немцев.
– Ну, это неплохо, что ребятам хочется быстрее за дело взяться, – сказал, успокоившись, Петр Петрович.
Вершигора остановился перед пнем, возле которого приютилось около дюжины грибков.
– Целая семья, – сказал он задумчиво и вдруг спросил меня: – А где твоя семья?
– Не знаю. Перед вылетом из Ельца имел связь с родными. Сейчас Майкоп занят немцами. Не только у меня так. Почти все наши разведчики ничего не знают о родных. Большинство их из Воронежа и Липецка, а там фашисты…
Помолчали…
– Петр Петрович, почему мы не уходим в свой район? – решил я переменить тяжелый для меня разговор.
– А где наш район? – спросил меня в свою очередь Вершигора.
– Вам лучше об этом знать. Во всяком случае, не в этих лесах, – сказал я, готовясь к решительному разговору.
– Да ты не кипятись, – сказал он спокойно. – Не хотел преждевременно говорить об этом, но, видно, придется. У меня созрел план.
– Какой? – заинтересовался я.
– Ты на себе испытал, как трудно действовать малой группой. Но это было летом. А летом, как говорится, каждый кустик ночевать пустит. Думал ли ты, как будешь действовать зимой? Села не для нас. Из таких рощ, в которых вы располагались, немцы вмиг, выкурят.
– Что же вы предлагаете?
– Я пока не предлагаю, а предполагаю действовать совместно с партизанами.
– Как это? – не понял я.
– Рейдировать в составе партизанского соединения и, используя его в качестве базы, вести разведку в нужных нам направлениях.
– А как на это посмотрит начальство?
– С начальством вопрос согласован. Семен Васильевич тоже согласен. Подождем возвращения Ковпака. Думаю, и он не будет против. Мы свои действия согласуем с разведкой соединения…
Такое решение вопроса во многом облегчало нам выполнение задания. Мы решили ждать возвращения из Москвы Сидора Артемовича Ковпака.
С еще большим нетерпением ждали возвращения своего командира партизаны. Все знали, что Ковпак, вместе с другими прославленными партизанскими командирами, был на приеме в Кремле, и ждали, что он привезет много новостей о положении на фронте и в стране.