Вклад в зрелищные искусства, сделанный Коко в этот период, вышеперечисленным не ограничивается. В 1937 году, по предложению Кокто, она выдумает любопытные повязки, которыми будет опоясывать тело Жана Маре. В этом же году она создает костюмы для «Рыцарей Круглого стола». Но и это не все: два года спустя, в 1939 году, она выступает в качестве костюмера в балете «Вакханалия», сценарий и оформление которого принадлежали Сальвадору Дали. Этот спектакль был представлен труппой «Русский балет Монте-Карло».
Желая повсюду заявить о своем присутствии и не сдавать позиций конкурентам, Габриель почувствовала настоятельную необходимость участия во Всемирной выставке 1937 года – там, где был возведен новый дворец Трокадеро и где на берегу Сены, лицом к лицу, встали гигантские павильоны Германии и Советского Союза – свастика против серпа и молота. Открытие состоялось 24 мая. Французские и зарубежные посетители хлынули толпами – как если бы Европа неясно предчувствовала, что это, может быть, ее последний праздник. Разумеется, были предусмотрены и показы высокой моды. Они состоялись в павильоне Элегантности и специально приспособленном для дефиле манекенщиц Клубе птиц с террасой. Модели, созданные на рю Камбон, также заслужили аплодисменты. Кристиан Берар запечатлел для нас эти драгоценные мгновения, сделав серию набросков Коко, одетой в тюлевые платья. Вот еще один способ бросить вызов обстоятельствам и конкурентам!
Наряду со звездами вокала и сцены Шанель принадлежала к тем персонажем, которых больше всего фотографировали в ту эпоху. Во-первых, для того, чтобы публиковать свои творения в изданиях, посвященных моде… А также по той причине, что видела в собственных портретах один из важных элементов достижения успеха у публики. Так, скандинавский фотомастер Хайнинген-Хёне, один из лучших фотографов моды, снимавший ее модели для журнала «Вог», является также автором ее портретов, из которых самым замечательным единодушно признается фото 1935 года, запечатлевшее ее в белом кружевном воротничке, аналогичном тем, что украшали дам в эпоху Ренессанса. Здесь ее лицо особенно прекрасно. Линии четко прочерчены. Под властной дугой длинных черных бровей блестят глубокие черные глаза, будто пронзающие все, на что устремляется их взгляд. Великолепен также портрет работы Хорста – в обрамлении спинки старинного кресла, которое и сейчас стоит в прихожей ее квартиры на рю Камбон. Удивительные портреты Шанель выполнил также официальный фотограф Букингемского дворца сэр Сесил Битон. Да, Коко, королева от кутюр, могла похвастаться целой свитой приближенных художников – что там европейские коронованные особы с их свитами придворных живописцев!
Наряду с этими портретами, погрудными и в полный рост, назовем более непринужденные снимки других авторов – как, например, Липницкий и особенно Роже Шалль. Вот Коко за ужином в Монте-Карло, между Сальвадором Дали и Жоржем Ориком, рассказывает последнему какую-то забавную историю; вот она, переодетая деревом, на Лесном балу; а здесь Шанель, как всегда, улыбаясь, обедает с Мари Лаурой де Ноай и Стравинским, или же – не наигралась в детстве! – забралась высоко на старую оливу, растущую во внутреннем дворике виллы «Ла Пауза»…
Между тем Габриель прекрасно знала, что окружать себя выдающимися мастерами фотографии и участвовать в светских мероприятиях совершенно недостаточно, чтобы одержать верх над соперниками. Для этого необходимо прежде всего совершенствовать качество творений. Создавая повседневные наряды, Габриель ориентировалась на простоту и строгость, которые до сих пор гарантировали ей успех. Именно в этом стиле ею были задуманы маленькие дневные платья, твидовые и джерсовые дамские костюмы, в которых элегантность так удачно сочеталась с практичностью. Ткани для них выделывались на трикотажной фабрике в Аньере, основанной при помощи высокоталантливого русского инженера по имени Илья Зданович, который создал для нее проекты вязальных машин.
Но сильнее всего неистощимая творческая плодовитость Шанель проявила себя в создании вечерних нарядов, сохранявших чистоту форм и совершенство деталей. «Будьте гусеницей днем и бабочкой вечером, – советовала она в одной из своих статей. – Никому так не комфортно, как гусенице, но ни одно существо не создано для любви так, как бабочка. Нужны платья, в которых „ползают“, как и платья, в которых „летают“. Если перелистать журналы, в которых опубликованы ее вечерние модели 1936–1939 годов, взору предстанет целый фейерверк находок. Но вот что самое парадоксальное – Коко, стяжавшая себе славу тем, что высмеивала моды бель-эпок, теперь решила возродить интерес к ним, введя во вкус дня – но так, как это могла сделать только она, с легкой иронией и яркой остротой ума. Ныне, когда Париж веселился ночи напролет на балах-маскарадах, возродились к жизни прекрасные платья с обнаженными плечами, кринолины с узкой талией, платье с турнюрами, вуали, наброшенные на руки… Преобладающими цветами были черный и зеленый… Помимо этого, она создает для вечерних торжеств длинные прозрачные, воздушные платья из тюля, муслина, кружев, крепа. Другие наряды – из тафты, фая, шелка, расшитого золотом и серебром, и вообще любых тканей, комбинации которых давали возможность блеснуть виртуозной игрой. При этом мастерица не пренебрегала блестками, но не впадала и в экстравагантность, как Скьяпарелли. Разумеется, к своим нарядам она предлагала и головные уборы, украшенные лентами или петельками из фая, либо усыпанную блестками вуаль, просто наброшенную на волосы и украшенную камелией, розой, гарденией или цветочной диадемой… И ко всему этому – фантазийная бижутерия, серьги-кольца, броши, колье и браслеты, призванные внести заключительные штрихи на представленные модели.
Весною и летом 1939 года – в последние предвоенные сезоны – много говорилось о новых творениях Шанель, в частности, о платьях типа «Гитана» и «Триколор», которые, впрочем, не имели никакого отношения к патриотизму, разве что некоторые оттенки отдаленно напоминали национальный флаг. Как бы там ни было, Габриель показала, что ей по силам отражать атаки конкурентов, алчущих лишить ее первенства. Но каких усилий ей все это стоило!
Вскоре эти маленькие войны, державшие мир моды в напряжении, покажутся ерундой по сравнению с суровыми событиями, угрожавшими Европе. Много было таких, кто предпочел бы ослепнуть перед лицом надвигавшейся реальности.
В сентябре 1938 года, памятном по мюнхенскому сговору, до войны пока не дошло. Но в следующем году вторжение немецких войск в Польшу побудило союзников объявить Германии войну 3 сентября. Однако мобилизация во французскую армию шла со скрипом: на Францию не было совершено нападение, как в 1914 году, и ей не было необходимости ввязываться. Таким образом, в отличие от Первой мировой, две важнейшие мотивации на сей раз отсутствовали. Кому охота была идти воевать только… ради того, чтобы урезонить зарвавшегося диктатора! А главное, стояла такая хорошая погода! Слишком хорошая, чтобы покидать пляжи и облачаться в форму хаки.
В первых числах сентября Габриель решила закрыть свои швейные ателье, оставив открытыми только бутик с парфюмерией и аксессуарами. Решение было принято ею внезапно. Она увольняла две с половиной тысячи работниц. Говорили, будто она делает это по злопамятству, из чувства мести за то, что три года назад они объявили забастовку. Такое маловероятно. «Это было время не для платьев, – объяснит она впоследствии. – У меня сложилось впечатление, что эпоха уходит и что никогда больше не будут шить платьев». Могут возразить: но ведь в 1914 году она повела себя совсем по-другому! Так-то так, но в ту эпоху она была молода и полна надежд. Она начинала создавать свое предприятие и была отнюдь не той женщиной, чей порыв легко было пресечь. А главное, у нее был Бой, которому она всецело доверяла. Когда в августе четырнадцатого она собиралась прикрыть свой бутик в Довиле, Бой решительно посоветовал ей не делать этого. Теперь все по-другому – ей пятьдесят шесть лет, и даже при том, что ее Дом моделей был у нее в полной собственности, ее будущее лежало позади, и рядом с нею не было никого, кто воодушевил бы ее продолжать работу. К тому же у нее полно конкуренток, которые наступают ей на пятки, не давая покоя. Та же Мадлен Вионне, которая называет ее не иначе как «эта модистка»… Итальянка, которая не устает подтрунивать над нею… Да еще эта необходимость всюду бывать, везде появляться, когда в сто раз приятнее было бы спокойно посидеть дома одной или в компании нескольких избранных друзей!
Вот почему Габриель, как ее ни осуждали за принятое решение, какое бы ни оказывалось на нее давление – особенно со стороны Профсоюзной палаты высокой моды, – решила не отступать. Работницы? Конкурентки будут только счастливы взять их к себе на службу, они ведь опытные специалистки. Клиентура? Тем паче: пусть отправляются к конкуренткам, они только того и ждут. Ее обвиняют в дезертирстве? Смешно, ей-богу! Ей что, одевать французскую армию? Или на нее возложат задачу обеспечивать защиту от немецких самолетов или танков? Или от нее хотят, чтобы она шила одежду для светских дам, которые изъявят желание примерить одежду сестер милосердия? Если память не изменяет, этим занимался Пуаро в 1914 году, и он же скроил оригинальную униформу по эскизам Кокто. Что ж – если другие Дома моды пожелают оставаться открытыми, дай им бог успехов и роста продаж!
…Когда Габриель, перелистывая газеты, находила в рубрике «Моды» последние «писки», то не могла удержаться от смеха. Вот, к примеру, наряд под названием «Ложная тревога» – горностаевое манто-труакар, «надеваемое поверх обеденного платья из марокканского крепа, подчеркнутого синим симили». Или туалет «Наступление», включавший блузку из набивного шелка в сочетании с драповой юбкой того же тона, короткой жакеткой из набивного шелка обратной стороной снаружи и сумкой для противогаза из того же материала.[57] Как она хорошо поступила, что закрыла свой Дом моделей и избавила себя от посмешища, на которое обрекли себя ее соперницы, желавшие прославиться созданием таких фасонов: «Мы тоже воюем за родину!»
– Они не заставят содрогнуться Адольфа Гитлера! – саркастически замечала она.
ТАКОЙ ДЛИННЫЙ АНТРАКТ…
…Дом номер 31 по рю Камбон. Конец сентября 1939 года. Ставни второго этажа закрыты. Десятки золоченых стульев, обитых красным бархатом, на которые некогда усаживались клиентки Коко во время показов мод, еще в июле были накрыты обширными серыми чехлами, уже начавшими покрываться серым слоем пыли. Дом Шанели выглядел как дворец Спящей красавицы… Надолго ли? До конца войны? Навсегда?
В один из самых первых дней сентября Жан Кокто[58] со своим другом Жаном Маре, которого только что мобилизовали в армию, пришли на обед к Габриель. Это была весьма грустная трапеза: актер проводил в Париже последний день. В казарме в Версале, куда он был вызван, ему дали увольнительную на несколько часов в столицу. Во время обеда Кокто, который не всегда блистал оптимизмом, высказал – сам не больно веря в это – парадокс, что войны суть нормальное состояние человечества, а мир – всего лишь пауза, некая периодическая рекреация человека, необходимая перед тем, как снова идти в бой…
Но, высказав сию мысль, он добавил, что не верит, будто сейчас на повестке дня стоит затяжной конфликт. Жан Маре – еще более необдуманно – предсказал, что вернется через неделю. Войны попросту не может быть, утверждал он. Это всего лишь огромный блеф. Кстати, всюду только и говорят о том, что немцы мрут с голоду, что бензина у них на донышке, что броня их танков не крепче картонки… Как они смогут сопротивляться «первой армии мира»?
Обладая более трезвым взглядом, Габриель не разделяла эту точку зрения. Она предложила Жанно быть его «фронтовой крестной». Маре был направлен со своей 107-й ротой Воздушной армии в Сомму, что в Мондидье, затем – в Руа. Назначением вышеназванной части было обслуживание возможных самолетов, строительство которых, кстати, так еще и не началось и которые не прилетят никогда… В ожидании самолетов это воинское подразделение получает от Коко, благодаря присутствию Жана Маре, бочонки вина, свитера, шарфы, перчатки, подбитые мехом, шерстяные шлемы и кашне. Посмел бы кто-нибудь здесь, в части, сказать дурное слово о Жане Марс, гордящемся тем, что его рота – «единственная во всей французской армии, одетая от Шанель».
Перед уходом Маре в армию они с Кокто жили вместе в большой квартире по адресу Пляс де ла Мадлен, 9; окна этой квартиры выходили на левое крыло церкви Св. Магдалины. Кстати, платила за квартиру Габриель, так как сам поэт не располагал для этого средствами. Два ковра он, судя по всему, позаимствовал у матери. Покупка нескольких матрацев окончательно посадила его на мель. Стулья были утащены Жанно из сада Шанз-Элизе и затем перекрашены. Андре де Вильморен, брат Луизы, пожертвовал разорившейся влюбленной паре целую батарею кастрюль.
Теперь же, в начале «странной войны», Кокто, выведенный из равновесия разлукой с Маре и перспективой настоящего конфликта, который повлечет за собою неподдельные смерти, метался как загнанный зверь по своему необъятному жилищу на площади Мадлен, по нескольку раз в день открывая дверь в комнату Маре, как если бы его друг неведомо каким промыслом божьим мог там появиться. Тогда Коко, полная жалости к Кокто, пригласила его пожить несколько месяцев в «Ритце», поближе к ней. Но уже в середине ноября, чувствуя себя неуютно посреди гостиничной роскоши, он покидает «Ритц» и переезжает на принадлежавший его подруге Виолетте Моррис легкой шлюпке «Чайка» в Нейи, где напишет пьесу «Священные чудовища», поставленную в феврале 1940 года в театре «Мишель».
* * *
Октябрь 1939 года. Скромный дом на холмах Клермон-Феррана. Мужчина лет пятидесяти распечатывает почту.
– Вот это да! Письмо от сестрицы! – сказал он вопросительно посмотревшей на него жене. Мужчину зовут Люсьен Шанель.
Что же было в этом письме? «Мне очень неприятно сообщать тебе эту грустную новость. Мой Дом моделей закрыт, я сама на грани нищеты… Ты больше не можешь рассчитывать на меня до тех пор, пока обстоятельства не переменятся».
До сих пор Габриель посылала брату ежемесячное пособие. Лет десять назад она финансировала постройку дома, где он теперь жил, и эти субвенции имели целью побудить его оставить ремесло ярмарочного торговца – прежде он продавал обувь и галоши в Клермоне на рынке, который проходил каждую субботу позади возвышавшегося над городом черного здания собора. Таким образом, благодаря сестре он получал возможность вести жизнь рантье. С какой целью она пошла на это? Может быть, когда герцог Вестминстерский подумывал о женитьбе на ней, ей хотелось иметь более презентабельную родню? Возможно. Но тому нет никаких доказательств. Вот если бы она приобрела для него какой-нибудь из тех прекрасных средневековых замков, которых немало в Оверни… Но домик из жернового камня со стеклянным навесом над дверью – разве это что-нибудь блестящее?
Другой брат Габриель, Альфонс, благодаря поддержке сестры содержал кафе в Вальроге, в департаменте Гар. Она посылала ему содержание более высокое, чем Люсьену (а именно – равное жалованью префекта), ибо питала к нему слабость. И он постоянно мог рассчитывать на нее, если нужно приобрести новую машину взамен разбитой или покрыть карточный долг. Он вел веселую жизнь – примерно как отец, у которого с ним было немало общих черт. Но и он получил от сестры извещение, что она, по причине закрытия своего дома, более не сможет поддерживать его материально. С тех пор Люсьену оставалось жить только на свои сбережения, а Альфонсу – лишь на выручку от своего заведения в Вальроге.
Как же объяснить такое поведение Габриель? Закрыв свои ателье, она чувствовала, что ей придется если не вовсе положить конец своим щедротам, то значительно уменьшить их бремя, ибо резко уменьшились ее собственные доходы, которые свелись к выручке от продажи духов – да и то в гибельных, по ее мнению, условиях, если иметь в виду тяжбы с обществом в Нейи. Более того, она вступила в тот возраст, когда боязнь обнищания все больше дает о себе знать. Коли так, почему она должна продолжать поддерживать людей, относительно которых она не питала иллюзий и которые помнили о ее существовании только ввиду сугубо материальных соображений? Так рассуждала Габриель и была не так уж неправа. Она нашла бы тому грустное подтверждение, окажись ей доступным письмо Альфонса к жене, в котором он цинично пишет: «Я сообщил Габриель (в письме), что ты панически боишься, как бы она не заболела. Льстить нужно всегда, это ничего не стоит».
А раз так, то зачем вообще поддерживать с братьями связь? С 1939 года она прекращает всякие отношения с ними. Альфонс уйдет из жизни в 1950 году, в пятидесятые годы уйдет из жизни Люсьен, а она так больше не увидит ни их самих, ни их жен, ни детей. Кстати, не было ли дело еще и в том, что братья служили ей напоминанием о безрадостной эпохе печали и нищеты, которую ей хотелось бы напрочь стереть из памяти?
В действительности все было не так просто, как кажется на первый взгляд. Порвав отношения с братьями, Габриель тем не менее сохраняет всю пылкость чувств к племяннику Андре Палассу, сыну ее сестры Джулии, умершей от чахотки в 1915 году. Мы знаем, что по совету Боя она определила его в шикарный английский колледж в Бомонте, который содержали иезуиты – тот самый, где «выдрессировали» Кэпела, по меткому выражению его тетушки. Там из Андре сделали джентльмена… Наверняка по этой причине она подарила ему замок в Пейросе. Он вполне заслужил его… Столь ярко выраженное предпочтение, выказываемое Габриель Андре Палассу, объясняется легко: он рано потерял мать. Никогда не имевшая детей и, возможно, сожалевшая об этом, думала о том, что в иных обстоятельствах у нее мог бы быть такой сын. Теперь он принадлежал только ей, и никто не мог бы этого оспорить…
Напротив – когда она решила заняться детьми Альфонса, позаботиться об их образовании, чтобы и они были подобающим образом вышколены, то натолкнулась на грубый отказ Альфонса и его жены. Это ее ранило, унизило… Что ж! Коль они, не стесняясь принимать от нее деньги, презирали ее советы, с какой стати она будет продолжать их поддерживать, когда ей самой придется затянуть пояс потуже? Нашли идиотку! Пусть сами позаботятся о себе!
* * *
Единственным связующим звеном между Габриель и ее родней стала отныне добрая Адриенн, которая счастливо проживала день за днем в замке в окрестностях Клермон-Феррана и принимала у себя без всякой дискриминации всех желающих членов семьи Шанель и в частности их детей, которые приезжали туда провести летние каникулы и обожали играть в парке.
* * *
Нужно ли напоминать о том, что всего после восьми месяцев «странной войны», 10 мая 1940 года наступило страшное пробуждение. Французская армия рассыпалась в каких-нибудь несколько дней. Начался поспешный исход миллионов людей на юг. В Париже царствовала атмосфера конца света. Над столицей нависло гигантское облако черного дыма – это горели склады бензина. В полдень было темно, как в полночь. Порою над городом взвывали сирены, и вскоре он превратился в зловещую пустыню, охраняемую несколькими ошеломленными консьержами.
Охваченная всеобщей паникой, Коко также решится бежать. Ее «механик» был мобилизован, и ей пришлось нанять другого шофера, который, опасаясь выделяться из толпы, отказался от «Роллса», предложив везти Коко на своей машине. Габриель направилась в По, где, как мы помним, она когда-то встретила Кэпела. Оттуда она поехала в Кобер, в замок к своему племяннику, который незадолго до того попал в плен. В окрестностях замка она находит Этьена Бальсана, который в это время находился в фамильном имении Думи. Он был женат и очень состарился. Но хоть он и потерял часть своей шевелюры, зато ни в малой степени не утратил страсти к конному спорту и каждое утро садился на одного из своих многочисленных чистокровных жеребцов, которых держал в обширных конюшнях.
Проведя несколько дней в замке, Габриель решила возвратиться в Париж. 22 июня маршал Петен подписал перемирие. Коко взяла с собою блиставшую остроумием светскую даму Мари Луизу Буске, содержавшую салон в своих великолепных апартаментах на площади Пале-Бурбон. По дороге в Париж проезжали через Виши. Там Габриель и Мари Луиза обедали в ресторане при «Отель дю Парк», где изволил трапезничать сам маршал. Позже Габриель так поведает о сцене в ресторане Марселю Хедриху:
«Вся публика смеялась и пила шампанское. На дамах были преогромные шляпы. „Вот это да, сезон в самом разгаре“, – сказала я. Тут ко мне обратился некий мосье: „Что вы хотели этим сказать, мадам?“ – „Я хочу сказать, что здесь так весело и приятно!“ – ответила я. После этого дама, которую мосье привел в ресторан, стала призывать его к порядку».
Проблем с горючим на обратном пути у Габриель не было: немцы распределяли бензин между возвращавшимися обратно беженцами. Ведь это был французский бензин, в конце концов! Труднее было найти, где пообедать… Но с Коко было не скучно, она весьма остроумно реагировала на события: «В конце концов, не будь такой хорошей погоды, не было бы и массового исхода на юг».
Вернувшись в Париж, она с удивлением обнаружила, что отель «Ритц» реквизирован немцами. Перед входом возник металлический шлагбаум, а с каждой стороны стояло по часовому в каске и при оружии; на крыше здания реял флаг оккупантов – черная свастика в белом круге на красном полотнище. Тут она заметила одного из управляющих и подала ему знак. Коко узнала, что ее мебель и личные вещи были вынесены из занимаемых ею комнат; но какой-то немецкий генерал, увидев в коридоре чемоданы с ее именем, спросил, не та ли это Коко Шанель, которая шьет платья и продает духи. Узнав, что это она самая и есть, он разрешил ей остаться в отеле. Но, увы, дирекция могла предложить мадемуазель Шанель лишь две небольшие комнаты с ванной, выходящие на рю Камбон, а не на Вандомскую площадь, как те великолепные комнаты, которые она занимала до сих пор. Что ж, придется привыкнуть жить среди немцев. Но ей достаточно будет открыть окно и слегка нагнуться, чтобы следить за своим магазином духов. К тому же «Ритц» имел выход на улицу, где находилось ее коммерческое предприятие, отныне ставшее ее единственным источником средств к существованию, – это удобство тоже не следует сбрасывать со счетов. Правда, площадь ее жилища значительно уменьшилась, но что с того, если она приходит туда только ночевать? Для дневного времени, для приема друзей у нее остается квартира в доме номер 31. В конце концов, у нее такие скромные запросы!
* * *
После закрытия Дома моделей Шанель ведет очень замкнутый образ жизни. Прощайте светские балы, выезды в высшее общество, обеды в роскошных ресторанах! Но все же она бывает время от времени в «Гранд-опера» и аплодирует своему другу Сержу Лифарю. Теперь, когда у нее нет больше причин показываться в свете, она вернулась к той спокойной жизни, которую считала своим идеалом, но которую она до сих пор не могла сочетать со своей профессией.
Впрочем, она отнюдь не была одинока. Приходили проведать ее, отобедать или отужинать Серж Лифарь, проживавший по соседству, в отеле «Кастилия» все на той же рю Камбон и заглядывающий к ней на огонек почти ежедневно, и, конечно же, Кокто, который как раз переезжал в миниатюрную квартирку на улице Пале-Рояль. Изредка преданный Реверди покидал свой маленький домик в Солеме, чтобы повидать Коко. Иногда появлялась Мися, а время от времени Коко навещал и сам Серт. В 1938 году он потерял свою молодую Русси. Заболев туберкулезом и принимая лекарства фунтами, она сделалась неузнаваемой. Мися и тут выказала невероятную преданность. Поскольку Русси, состояние здоровья которой настоятельно требовало лечения в санатории, наотрез отказывалась туда отправляться, Мися поведала ей, что страдает той же хворью, и умолила составить ей компанию в поездке в санаторий «Прангинс» в Швейцарии, где она якобы тоже собиралась пройти курс лечения и не хотела чувствовать себя слишком одинокой. Разыгранная комедия оказалась успешной, но безуспешным оказался курс лечения: спасти молодую женщину от недуга, в то время чрезвычайно распространенного, не удалось.
Удрученная ее смертью, Мися сама тяжело заболела: с ней случился сердечный приступ, а в результате внутреннего кровоизлияния в одном глазу она перестала им видеть. К тому же она накачивала себя наркотиками, пытаясь уйти от проблем… в том числе и в отношениях с бывшим супругом. Она, как и прежде, водила с Коко бурную дружбу; в свою очередь, Габриель приходила на обед к ней, на рю де Константен, или к Серту, на рю де Риволи, 252, где Мися, за невозможностью лучшего, играла роль хозяйки. У Серта в доме царствовала ошеломляющая роскошь, и, несмотря на продовольственные ограничения военного времени, его стол ломился от яств и был самым изысканным во всем Париже.
Ну а как Габриель проводила время, оставшееся у нее после приема гостей, визитов и управления делами? Прежде всего нужно было одеваться. После того как Шанель закрыла свои ателье, ее лучшие швеи потихоньку разбрелись по другим модельным домам без ущерба для себя: прийти «от Мадемуазель» стоило любых дипломов, любых рекомендаций. Одна из них, мадам Люсия, даже открыла собственное дело на рю Руаяль, куда взяла с собою Манон (мадам Лижур), которая работала у Коко начиная с 13-летнего возраста. Как раз у мадам Люсии и стала теперь одеваться ее бывшая патронесса, и мадам не скрывала гордости за то, что у нее такая клиентка!
Прежде Габриель постоянно жаловалась, что имела возможность почитать только в конце дня; теперь она наверстывала упущенное. Реверди был ее гидом в море книг, а Серж Лифарь, чей голос ей был приятен, читал по ее просьбе вслух отрывки из классических шедевров. Кроме того, она пристрастилась к пению: в глубине души она никак не могла смириться с неудачами, постигшими ее на этом поприще четыре десятилетия назад в Виши. Она проводила целые часы, разучивая самые знаменитые арии для бельканто, среди которых были произведения Верди, Пуччини и Массне. В январе 1941 года Було Ристельхьюбер, сын дипломата и секретарь Миси, записал в своем дневнике: «Приехав к Коко, мы услышали рулады. Меня это удивило. В комнате, помимо хозяйки, были две старые ведьмы с огненно-рыжими гривами – одна сидела за роялем, другая стояла, опершись на его хвостовую часть. Коко прилежно выслушивала их наставления. Это был урок пения. «Невероятно, – сказала мне Мися, когда мы вернулись. – Это в пятьдесят четыре-то года![59] Она решила, что у нее еще может прорезаться голос!» Видно, полька не страдала избытком снисходительности по отношению к подруге.
В течение всего периода оккупации Коко принимала у себя Кокто, о котором она по непонятной причине постоянно дурно отзывалась, что шокировало Було, который ставил это ей в упрек: «Я спорю с Коко по его (Кокто) поводу, – писал он в 1941 году. – Нельзя же без конца шпынять друзей, как это делает она. Это становится тягостным. Знаю, что в глубине души она любит их, но это не мешает ей быть безмерно суровой по отношению к ним, и я считаю необходимым сказать ей об этом». Эта едкость Габриель, которая, может быть, и не была сущностью ее натуры, в любом случае усиливалась при контакте с Мисией, которая сама страшилась жестокости ее формулировок. Словесное уязвление своих друзей поначалу было, должно быть, игрой, которой наслаждались обе подруги; затем игра переросла в некое нездоровое удовольствие, которое требовалось им как воздух. Позже Коко признается Полю Морану: «Обожаю критиковать. В день, когда я перестану критиковать, жизнь для меня кончится…» Безделье, на которое она обрекла себя, повесив замок на дверь Дома моделей, ожесточило ее. Она не могла себе представить, что ничегонеделанье окажется таким жестоким. Работа была для нее как наркотик – и теперь она начинала сознавать это. Да, она, пожалуй, просчиталась, думая, что клиентки разбегутся, и приняв решение о прекращении своего дела. Потому что остальные Дома моделей – Ланвен, Фат, Лелон, Пиге, Пату, Баленсияга – продолжали шить и продавать платья. Они работали, а она… И, главное, позднее могут сказать, что она возобновила работу при немецкой оккупации. Что ж! Так ей и надо! Теперь ей ничего не остается, как расхлебывать последствия своего поспешного решения.
В дневнике, который Кокто вел во время оккупации, сохранилось несколько бегло набросанных словесных портретов Габриель и записи о разговорах, которые она могла вести с поэтом. Коко и Кокто часто вспоминали забавные моменты, которые они пережили вместе, – ну не смешон ли был весь тот шум, который поднялся в прессе в начале 1940 года, когда Габриель поселила поэта в «Ритце»! Дескать, она хочет женить его на себе! Газета «Aux ecoutes» даже заявляла, что, когда Кокто был задан вопрос на сей сюжет, он и не пытался опровергнуть эту новость. «Шанель смеялась, – писал Кокто, – и я смеялся. Но мама сказала мне: „Что же ты не сознался мне в этом, мой мальчик? Почему я узнаю об этом из газет?“
Вот еще запись из дневника Кокто, относящаяся к апрелю 1942 года: поэт повествует о музыкальном утреннике, где он был вместе с Габриель посреди толпы забавных снобов, которых он называет Невозможными и Ужасающими (по аналогии с Чудесными и Невероятными во времена Директории). Людей этой породы называли словом зазу — стиляги; у этих молодых денди куртка доходила до середины бедра, а панталоны – до середины икры. После того как оба друга всласть посмеялись по адресу этих молодых людей, Кокто напомнил Габриель об обеде, который они давали в 1937 году у нее в квартире в «Ритце» в честь Уинстона Черчилля и его сына Рандольфа. В конце трапезы будущий премьер-министр, пьяный вдрызг, оплакивал горючими слезами судьбу Эдуарда VIII, который отрекся от престола, чтобы жениться на разведенной американке Уоллис Симпсон…
Уставшая от безделья Шанель, по воспоминаниям Кокто, соглашается заняться созданием костюмов для его репризы «Антигона» на музыку Онеггера, которая будет поставлена в «Гранд-опера» в январе 1943 года. Вне всякого сомнения, получив шанс временно вернуться к тому, что еще недавно было ее профессией, она еще раз погоревала, что закрыла свои ателье…