I. СОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ДЕКАБРИЗМА ПЕРИОДА «ПЕРЕСТРОЙКИ» - ПОИСК НОВЫХ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИХ ОРИЕНТИРОВ




ВВЕДЕНИЕ

Поскольку декабристы не смогли достичь своих целей, а в тайные общества входили люди с различным мировоззрением, осмысление декабристского движения осуществлялось в рамках разных научных концепций. Одни исследователи видели в нем начало революционного движения, другие – конец эпохи дворцовых переворотов, третьи - первый масонский заговор. В советский период имела место романтизация и идеализация революционного пути преобразования общества, в том числе попыток изменить существовавший в России порядок политических и социальных институтов, предпринятых декабристами. В умы читателей и слушателей, начиная со школьной скамьи, внушалась мысль о том, что революции – это «локомотивы истории», а реформы – в лучшем случае – «побочный продукт» революций. Вокруг декабристов создавался ореол «первенцев свободы». На пропаганду таких идей были нацелены справочная, учебная, научно-популярная, научная и художественная литература.

Вышеперечисленные положения, в ряду других, легли в основу советской «моноконцепции» отечественной истории. Понятие «моноконцепция» ввел в научный оборот А.Н. Фукс [1, 104-105]. Для советской исторической науки стержнем моноконцепции являлось развитие производительных сил общества и их корреляция с производственными отношениями. Другой ключевой конструкцией советской моноконцепции выступала идея классовой борьбы, которая рассматривалась как важнейший двигатель общественного прогресса, при этом, роль классовой борьбы иногда сильно преувеличивалась. Третьей ключевой конструкцией анализируемой моноконцепции становился показ с позитивных позиций роли народных масс в истории. [2, 198]. Однако, размышления об уроках научной истории, предложенной К. Марксом, приводят к мысли о том, что понимание истории – во всех ее проблемах, темах и аспектах – состоит в рассмотрении ее как истории в своей основе социальной. То есть изучать следует народные массы, всю совокупность действующих лиц прошлого (пусть часто «анонимных»), - «всех коллективных авторов, которые и создают большую часть того, что составляет собственно историю» [3, 74].

Указанная моноконцепция отечественной истории была господствующей в исторической науке СССР на протяжении второй половины 1930-х – середины 1980-х годов, но в период «перестройки» начался процесс расшатывания основ этой концепции. Последний и очень кратковременный период советской историографии, более известный как эпоха «перестройки», охватывающий с точки зрения хронологической время с апреля 1985 по декабрь 1991 годов[1], оживил научную мысль, принес с собой обострение интереса к истории российского общества, в том числе, в особо выраженной степени, к истории общественно-политических движений. К числу характерных черт научных изданий, относящихся к этому времени, следует отнести усложнение и расширение тематики, привлечение новых источников, ранее активно не используемых в литературе по идеологическим причинам. В литературе эпохи «перестройки» обнаруживается разнообразие палитры мнений, появляются разноречивые оценки известных фактов и обстоятельств, намечается пересмотр прежних идеологических оценок политического радикализма и «восстановление в правах» идей либерального реформаторства как важнейшего пути общественного развития.

Цель настоящей работы заключается в том, чтобы, опираясь на имеющиеся историографические источники, проанализировать процессы, происходившие в осмыслении истории декабризма, развертывавшиеся в период «перестройки». Исходя из указанной цели, можно сформулировать следующие задачи:

- выявить проблематику декабристских исследований в период «перестройки»;

- проследить изменения в концептуальных подходах к осмыслению истории декабризма, проявившиеся в период «перестройки»:

- охарактеризовать состояние региональных исследований истории декабризма в период «перестройки».

 

 

I. СОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ДЕКАБРИЗМА ПЕРИОДА «ПЕРЕСТРОЙКИ» - ПОИСК НОВЫХ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИХ ОРИЕНТИРОВ

Начать характеристику советской историографии декабризма периода «перестройки» стоит с рассмотрения того, каким образом историки понимали сущность декабристского движения. Учебники, как правило, не являются предметом историографического анализа, но в эпохальном для своего времени учебнике «Краткий курс истории СССР» под редакцией профессора А.В. Шестакова, под влиянием «герценско-ленинских установок, утверждалось, что декабристы являлись дворянскими революционерами. Это было своеобразным ударом по концепции декабризма, содержавшейся в трудах и учебных книгах мэтра советской историографии 1920-х годов М.Н. Покровского. С его точки зрения декабристы были не революционерами, а корыстными дворянами, обиженными правящим режимом и выступившими против него исключительно из-за собственных интересов. И вообще, как полагал историк, декабристское выступление – это «первая легенда» [4, 14]. С середины 1930-х годов концепт «дворянской революционности» декабристов прочно входит в советскую учебную и научную литературу, он оставался незыблемым вплоть до периода «перестройки», когда писатель и историк Я.А. Гордин внес свою лепту в реанимацию либеральной легенды о декабристах, рассматривая их как «либералов с имперской идеологией» [5].

Нужно сказать, что в годы «перестройки» своеобразной попыткой «историографического прорыва» стала книга Я.А. Гордина «Мятеж реформаторов», выпущенная Лениздатом в 1989 году в исторической серии «Петербург – Петроград – Ленинград». Работа автора носит публицистический характер, но в ней содержится ряд новых моментов, пусть и спорных, касающихся интерпретации сюжетов междуцарствия и восстания на Сенатской площади. Так, например, события конца ноября 1825 года, связанные с деятельностью генерал-губернатора Санкт-Петербурга М.А. Милорадовича автор интерпретирует как государственный переворот в пользу цесаревича Константина Павловича. Однако этот тезис не получил поддержки у других исследователей.

Интерес вызывают замечания автора по поводу возникновения «плана действий» и внесения в него изменений. Гордин считает, что к 12 декабря 1825 года существовал единый, принятый тайным обществом план. Речь идет о первом плане князя С.П. Трубецкого. Однако уже к этой дате определилась разница в тактических взглядах К.Ф. Рылеева и С.П. Трубецкого. «Рылеев считает, что достаточно одного решительного капитана на полк <…>, он верит в возможность революционной импровизации. Трубецкой же хочет действовать наверняка» [5, 126].

В ходе совещаний накануне дня восстания «план действий» был скорректирован, превратившись из политического в боевой. Интерпретация существовавших источников подвела Гордина к следующему видению плана: гвардейский морской экипаж, как самое надежное подразделение, должено было захватить Зимний дворец, а все остальные полки – собраться на Сенатской площади, образовав оперативный резерв, которым можно было бы воспользоваться в зависимости от развития ситуации. Согласно плану, диктатору восстания С.П. Трубецкому назначались помощники А.И. Якубович и А.М. Булатов. Накануне восстания они заподозрили Трубецкого и Рылеева в честолюбивых планах. Гордин пишет: «Булатов был уверен, что Рылеев и его сподвижники стараются для того, чтобы сменить на российском престоле династию Романовых на династию Трубецких» [5, 184]. Булатов решил предотвратить это, перехватив у Трубецкого руководство восстанием, тем самым «облагодетельствовать Россию».

Из этих противоречий, по мысли Гордина, вытекала основная причина поражения восстания декабристов. Восставших подвели не трусость Трубецкого, не неудачно разработанный план, а саботаж решений лидеров со стороны «декабристской периферии» в лице Булатова и Якубовича. Таким образом, ключевая идея Я.А. Гордина заключается в том, что в стане заговорщиков сложилась группа противоречий: между С.П. Трубецким и К.Ф. Рылеевым как лидерами «инсуррекции»; между лидерами и ближайшими сподвижниками. Именно эта разобщенность, в конечном счете, привела восставших к поражению. Назвав поначалу диктатора и двух его помощников тремя военными руководителями восстания, Гордин затем заявил, что Трубецкой являлся не столько военной, сколько политической фигурой, главная его деятельность должна была развернуться сразу же после переворота – он должен был заняться организацией временного правления.

Нужно подчеркнуть, что Я.А. Гордин придерживался весьма нераспространенной в историографии точки зрения о том, что восстание декабристов имело известную перспективу на победу. Все же мнение об обреченности восстания преобладает в трудах историков.

В советской историографии много внимания уделялось вопросу о происхождении декабризма. Говоря об истоках декабризма, авторский коллектив учебника А.В. Шестакова обращал внимание учащихся на две составляющие этих истоков. Во-первых, на то возмущение, которое зрело среди передовых дворян по поводу царского произвола и крепостнического строя, и, во-вторых, на роль заграничных походов в формировании декабристских взглядов [6, 102-103]. М.В. Нечкина, автор главы о движении декабристов в университетском учебнике «История СССР» 1956 года издания, указывала, что движение декабристов в русском историческом процессе выросло органически, а русская действительность была основным источником формирования «революционного мировоззрения» декабристов. При этом, академик подчеркивала: ««Гроза двенадцатого года» окончательно разбудили революционное сознание будущих декабристов» [7, 692-693].

Такая трактовка истоков декабризма сохранялась в советской исторической науке вплоть до середины 1980-х годов. И.К. Пантин, Е.Г. Плимак и В.Г. Хорос в книге «Революционная традиция в России. 1783-1883 гг.», вышедшей в 1986 году, отмечали многогранное воздействие Запада на декабристов, особенно - в результате и после заграничных походов. Россия тогда недостаточно созрела для буржуазной революции. И именно западные понятия о свободе, конституции, более высокая культура Запада и т. д. подтолкнули декабристов к борьбе и привели их на Сенатскую площадь. Авторы приводят множество параллелей, характеризующих движение декабристов в связи с общественным движением Запада: увлеченность масонством и использование масонских форм конспирации на старте деятельности тайных обществ; некоторая общность с рядом национально-освободительных движений; приверженность тактике военного переворота и т.д. Мнения указанных исследователей в определении причин возникновения движения декабристов явно накренились (но сравнению с предыдущей историографией советского времени) в сторону признания воздействия Запада как более важного фактора по сравнению с внутрироссийскими обстоятельствами, породившими это движение [8, 87].

Но, далеко не все исследователи были согласны с точкой зрения указанных выше авторов. Например, Н.А. Троицкий, полагает, что историографическая тенденция, направленная на пересмотр советских взглядов на декабризм, малопродуктивна[9, 100].

Симптоматичным для эпохи «перестройки» стал выход двух выпусков историко-революционного альманаха «Факел» (1989, 1990). С точки зрения структурной альманахи выстроены вполне традиционно в русле ленинской периодизации освободительного движения в России – трех этапов: дворянского, разночинского и пролетарского. Но появляются и новации. Длительное время, начиная с 1930-х годов, в советской историографии мало внимания по соображениям идеологического порядка уделялось «противоположной стороне баррикад» – лагерю, противостоявшему революционерам. В первом выпуске альманаха эта тенденция была преломлена – в нем появляется раздел «Взгляд с той стороны». В русле декабристской проблематики в этом разделе был опубликован ряд писем из переписки царской семьи, относящихся к 1825 – 1826 годам. Информационно насыщенные комментарии к этой переписке составил представитель «неофициального» направления в советской историографии Н.Я. Энделман.

В советской историографии, в учебной, да и в художественной литературе, посвященной декабристам, общим местом было упоминание о том влиянии, которое оказал на формирование декабристской идеологии А.Н. Радищев. В уже упоминавшемся учебнике под редакцией А.В. Шестакова указывалось; «Один из самых просвещенных и передовых людей того времени дворянин Радищев написал книгу под названием «Путешествие из Петербурга в Москву», в которой открыто выступил против крепостного права и самодержавия и сочувствовал восстаниям крестьян против помещиков» [6, 95]. В учебнике для 9 класса средней школы под редакцией академика А.М. Панкратовой, неоднократно переиздававшегося на протяжении 1940-х – 1950-х годов, внимание учащихся обращалось на то, что громадное революционизирующее влияние на передовых людей из дворян оказал А.Н. Радищев [10, 149]. В также часто переиздававшемся в 1970-е – 1980-е годы учебнике по истории СССР для 8 класса общеобразовательной школы И.А Федосова констатировалось, что будущие декабристы, будучи широко образованными людьми, хорошо знали западноевропейскую литературу, читали книгу А.Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» [11, 35]. В романе «Первенцы свободы» Ольга Форш пишет: «Пестель все Радищева тычет в пример». [12, 87]. Почему так происходило? Дело в том, что в свое время В.И. Ленин в статье «О национальной гордости великороссов» назвал А.Н. Радищева первым в ряду деятелей, «вышедших из среды великорусов» и показавшим «великие образцы борьбы за свободу и за социализм» [13, 107-108]. А в советский период идеологические высказывания Ленина были непогрешимы и выступали в качестве методологических указаний для ученых, методистов и писателей.

В годы «перестройки» историографическая ситуация в этом отношении стала несколько корректироваться. Н.Я. Эйдельман в очерке «Вослед Радищеву…», опубликованном в первом выпуске альманаха «Факел», обращал внимание на то, что в показаниях декабристов, где первыми уроками свободомыслия названы десятки сочинений русских и западных авторов, Радищев же и его книга «Путешествие из Петербурга в Москву» встречаются сравнительно редко. Вряд ли В.К. Кюхельбекер пытался обмануть следствие, когда упомянув «Путешествие» Радищева, заявлял: «мало что понял» [14. 25]. Интересно отметить, что мнение Н.Я. Эйдельмана перекликается с мнением на этот предмет дореволюционных историков, например, В.А. Мякотина. Мякотин, в свое время, не упоминал о влиянии на декабристов идей Радищева, хотя и писал, что произведения «бунтовщика, хуже Пугачева» имели широкое хождение в России [15, 126].

В тоже время, отрицать полностью влияние идей Радищева на декабристов, было бы неверно. В качестве аргумента можно привести следующее суждение. Вторым названием декабристского тайного общества «Союза спасения» было «Общество истинных и верных сынов Отечества». А у А.Н. Радищева есть сочинение «Беседа о том, что есть сын Отечества», в котором писал, что государство обязано позаботиться о том, чтобы подрастающие поколения получили надлежащее воспитание, которое бы помогло развить силы человека и сделать его настоящим патриотом, истинным сыном Отечества. Даже сугубо терминологическое пересечение названий общества и радищевского трактата бросается в глаза. Скорее всего, и с текстом трактата были знакомы члены общества, если слова из него внесены в название организации. При этом, следует иметь ввиду, что работы Радищева касались философской, педагогической и масонской проблематики.

Хотелось бы остановиться еще на одном аспекте, касающемся влияния Радищева на декабристов. В радищевской оде «Вольность» прослеживаются тираноборческие мотивы и идеи цареубийства:

«Да Брут и Тель еще проснутся…

В различных видах смерть летает,

Над гордою главой царя» [16].

А в декабристской среде тираноборческие мотивы и цареубийственные замыслы имели место быть. Вспомнить хотя бы чуть ли не маниакальное стремление Якубовича «убить тирана».

В годы «перестройки» усиливается интерес советского общества к истории страны. Профессиональные историки далеко не всегда успевали удовлетворять этот интерес, и, как следствие, - большую активность в этом направлении проявляли публицисты и непрофессиональные историки. Показательной является публикация на страницах первого выпуска альманаха «Факел» очерка Д. Раца «Вполне несчастный» о декабристе В.А. Дивове [17]. Автор обращает внимание на типичные черты представителя эпохи, которые проявились в персонаже его очерка, на окружение, которое повлияло на становление В.А. Дивова как личности (Морской кадетский корпус во времена руководства этим учебным заведением прогрессивным деятелем контр-адмиралом П.К. Карцовым – «карцовские времена»). Решая вопрос о соотношении «стихийного» и «сознательного» в действиях декабриста накануне и в день восстания на Сенатской площади, автор указывает на наличие элемента мальчишества, жажды подвига и славы, на ощущения, связанные с причастностью к событиям, которые кардинальным образом поменять путь развития страны. При всем при этом в сознании молодого человека сквозила мысль, что он участвует в избавлении народа от тирании.

Анализируя показания Дивова во время следствия, исследователь выявляет в них тираноборческие и даже террористические мотивы. Судя по его показаниям, Дивов хотел всячески содействовать ниспровержению трона, проявлял готовность собственноручно убить царя, перебирал в голове способы покушения. Но, как подчеркивает Д. Рац, длительное пребывание в крепости, нервное напряжение, отсутствие вестей с воли и свиданий с родными, подорвали здоровье декабриста, он, порой, путал сон с явью, пребывая в болезненном состоянии.

Очерк о В.А. Дивове вызывает интерес и в региональном аспекте декабристской проблематикти, связанном с Архангельским Севером. Д. Рац приводит выписку из формулярного списка Дивова, относящуюся к 1821 – 1822 гг.: «…в оном же году [1821] из Кронштадта в Архангельск на фрегате «Урале»… 822 из Архангельска в Кронштадт на оном же фрегате» [18, 38]. Отметим, что В.А. Дивов упоминается в монографии Г.Г. Фруменкова и В.А. Волынской в числе М.А. Бестужева, Н.А. Чижова, Н.П. Акулова и М.К. Кюхельбекера, которым довелось еще до восстания на Сенатской площади служить в северном краю. Авторы монографии подчеркивают, что каждый из них внес вклад в исследование островов Белого моря и Ледовитого океана. Внимание моряков – участников декабристского движения привлекала 7проблема Северо-Восточного пути из Европы в Тихий океан [18, 121]. Вполне вероятно, что архангельские впечатления о состоянии флота и у В.А. Дивова, как у М.А. Бестужева, вызвали становление «революционных убеждений». Однако, как пишет Д. Рац, у мичмана Гвардейского экипажа вспыхнула острая жажда справедливости, но «ничего основательного» в голове не было [17, 39].

В годы «перестройки» была «реабилитирована» и масонская проблематика в декабристских исследованиях. Заново открывают эту проблематику публицисты, но увлекшись ставшими доступными конспирологическими теориями, пытались выстроить различные модели масонского заговора. Подключаются к изучению этой проблематики и профессиональные историки, для подходов которых было характерно причудливое переплетение нового и старого, что, в общем-то, отражало переходный характер «перестроечной» эпохи. Доктор исторических наук, профессор В.Г. Тюкавкин в 1988 году отмечал: «Действительно, значение масонских форм было вторично, нот вряд ли правомерно исключение вопроса о масонских ложах при рассмотрении зарождения первых декабристских союзов» [19, 10].

Соавтор Г.Г. Фруменкова по книге о декабристах на Севере - В.А. Волынская в очерке, посвященном А.Н. Муравьеву, характеризуя его ближайшее окружение в 1810 - 1811 годов, обращает внимание на то, что Муравьев был принят в масонскую ложу «Елизаветы и добродетели». А позднее, когда уже было создано тайное общество, Муравьев, как полагала автор очерка, рассчитывал использовать масонство для прикрытия конспиративной деятельности. Нужно подчеркнуть, что в советской историографии среди предпосылок возникновения декабризма редко указывалось масонское движение. Академик Н.М. Дружинин посветил этому сюжету небольшую работу «Масонские знаки Пестеля», М.В. Нечкина уделила ему всего несколько строк в своей монографии в том месте, где речь ведлась о дореволюционных авторах: «Исследователи, касавшиеся Союза Спасения, более всего, как правило, обращали внимание на масонские формы организации, на сложную систему соподчинения – «братий», «мужей» и «боляр», на страшные клятвы, угрозы кинжалом и ядом» [20, 141]. При этом историк указывала на вторичность этих форм, подчеркивая важное их содержательное наполнение: общественное и политическое. В этом же русле высказывалась и В.А. Волынская: «… жизнь убедила в невозможности соединения масонства с революционной программой, тайные организации создавались и развивались по своему пути» [18, 120-121]. В советских региональных учебниках содержались упоминания о масонских ложах, членами которых состояли местные декабристы. В учебнике Д.М. Драгнева и П.В. Советова «История Молдавской ССР» 1986 года издания, предназначенном для учащихся 7-8-х классов республики, названа кишиневская масонская ложа «Овидий», которую местные декабристы использовали для пропаганды своих идей. Управляющим этой ложей был генерал П.С. Пущин, а входили в нее В.Ф. Раевский, М.Ф. Орлов, А.С. Пушкин [21, 162].

Современные исследователи утверждают, что А.Н. Муравьев настаивал, чтобы все организаторы Союза вошли в ложу с целью духовного роста, но нельзя говорить о том, что он видел политическое общество именно в ее границах. Муравьев слишком серьезно относился к масонству, чтобы проводить в его рамках какие-либо организационно-политические эксперименты. Ясно, что члены Союза Спасения в самые первые месяцы его существования желали наполнить свою политическую деятельность нравственно-философским смыслом, - масонская цель усовершенствования себя стала органичной частью идеологии тайного общества (это подтверждает, в частности, название организации). Интересно подчеркнуть не только смысловые совпадения формулировок масонского устава и «Записок» князя С.П.Трубецкого, но и провести параллель с «правилами доброй жизни» Э. Сведенборга, которым впоследствии следовал А.Н. Муравьев. Указанные идейные установки в новом ракурсе могут высветить деятельность Муравьева на административных должностях, в том числе и на посту Архангельского гражданского губернатора.

Более глубокие исследования проблемы «масоны – декабристы» пришлись уже на постсоветскую эпоху, в качестве примера можно назвать работу Е.Н. Туманик, посвященную начальному этапу политической биографии А.Н. Муравьева [22, 172-179].

Еще одна проблема советского декабристоведения, на которой стоит остановиться, – это проблема агитационно-пропагандистской деятельности декабристов. В свое время классиком советского декабристоведения Н.М. Дружининым была написана сравнительно небольшая работа «Декабрист И.Д. Якушкин и его ланкастерская школа». Традиция изучения школ взаимного обучения, созданных декабристами, была продолжена в монографии Г.Г. Фруменкова и В.А. Волынской. В очерке, вошедшем в указанную монографию и посвященном декабристу А.Г. Непенину, В.А. Волынская обращает внимание на то, что офицеры-декабристы делали все возможное для улучшения жизни солдат, заботились о них, выступали в их защиту и особое значение декабристы придавали нравственному и политическому воспитанию солдат.

В 32-м егерском полку, которым командовал А.Г. Непенин, была создана ланкастерская школа взаимного обучения. Автор очерка подчеркивает, что такие школы, создававшиеся членами тайных обществ, - это не только школы грамотности, но и школы формирования политического сознания, агитации среди нижних чинов. Иное дело, насколько эти агитация и пропаганда оказывались результативными. В прописях, в которых трактовалась грамота, в школе полка Непенина, включались политические термины «свобода», «равенство», «конституция». Смысл этих терминов объяснялся доходчиво с использованием исторических примеров [17, 181]. Хотя не обходилось и без курьезов. Так, по-разному настроенные современники, например, помощник квартального надзирателя, рассказывали, что в Петербурге на Сенатской площади восставшие солдаты кричали: «Ура, Конституция!», - полагая, что так зовут супругу Константина Павловича [9, 94]. Сюжет о школах взаимного обучения важен, по крайней мере, в двух аспектах. Во-первых, этот сюжет выводит на необходимость переосмысления проблемы «декабристы и народ». Ведь солдаты – это народ, переодетый в военные мундиры. Переосмысление указанной проблемы в ракурсе взаимопонимания между декабристами и народом необходимо, так как при всем хорошем отношении к солдату, стремлении просветить и распропагандировать последнего, офицер-декабрист часто воспринимался солдатом как чужак, «барин». Во-вторых, названный выше сюжет заставляет задуматься над тем, а какой смысл вкладывали сами декабристы в политические термины, стремясь донести его до сознания солдат?

Что же касается вопроса о закономерности, либо, наоборот, случайности декабристского восстания, то здесь в исторической литературе эпохи «перестройки» спектр оценок существенно расширился. Если раньше восстание декабристов представлялось историкам как событие, с безусловной закономерностью вытекавшее из российской обстановки вследствие обострения классовых противоречий. Советские методисты 1930-х – 1950-х годов, акцентировали внимание учителей на закономерностях классовой борьбы, начиная с движения Ивана Болотникова, призывали в конкретном описании раскрывать слабые стороны крестьянских и дворянских движений, раскрывать в темах по XIX веку оформление пролетариата, первые шаги его революционной борьбы [23, 90].

В годы «перестройки» высказывается мнение о том, что случайность и закономерность в событиях 14 декабря 1825 года столь переплелись, что восстание могло и не состояться. Историк С.В. Мироненко, например, замечает, что как ни странно может показаться на первый взгляд, восстание 14 декабря принадлежало к числу тех исторических событий, у которых шансов не быть было гораздо больше, чем состояться [24,.280]. Это подтверждается и неготовностью декабристов к решительным действиям, проявившейся в день восстания, и поведением С.П. Трубецкого, и рядом других обстоятельств.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-12-29 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: