Но ведь это только начало пути. Пройдет время, и, вероятно, о нашем «Серпе и молоте» снова и снова будут говорить и писать как о новаторском предприятии, застрельщике передового в металлургической промышленности. Потому что чувство нового — то, о чем говорил воспитывающий нас великий Сталин, — свойственно советским людям.
ВИТАЛИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ МИХАЙЛОВ
О. МУШТУКОВА,
закройщица Ленинградской фабрики «Скороход», лауреат Сталинской премии
СВЕТЛЫЙ путь
В одном из номеров газеты «Труд» были воспроизведены три снимка, заимствованные из буржуазной прессы.
На первом из них я увидела человека, лежащего на дне мусорного ящика. Подпись гласила, что это безработный Антони Мангольд, 49 лет, из города Питтсбурга в США, устроившийся на ночлег. Снимок взят из американской газеты «Чикаго трибюн».
Другой снимок перепечатан из американской газеты «Чикаго Сан энд Таймс». На нем двое людей ютятся в кузове разбитого автомобиля. Это выброшенные на улицу Пауль Паулис, 55 лет, и его жена Сьюзи. Они живут в кузове уже больше двух месяцев.
Третий снимок взят из французской газеты «Об». Люди живут на лестнице. Глава семьи умер, и тотчас же домовладелец выселил семью из подвала, в котором она жила.
Вспомнился мне другой номер газеты «Труд» и другие фотографии.
В одном ряду были помещены портреты старейшего таджикского писателя С. М. Айни, композитора Р. М. Глиэра, научного работника О. К. Богдановой, каменщика И. П. Ширкова, писателя Ф. В. Гладкова, скульптора Е. В. Вучетича и мой портрет — работницы фабрики «Скороход». Эти фотографии объединяла надпись «Лауреаты Сталинских премий».
Вот вам два мира — две судьбы. В капиталистических странах— бесправие, нищета, безработица. Другой мир в нашей стране социализма, другая судьба наших советских людей.
Взять хотя бы мою жизнь. Я родилась незадолго до Великого Октября. Отец мой был слесарем Семянниковского завода в Петербурге. К забастовавшим рабочим этого завода в 1894 году обратился со своей первой листовкой В. И. Ленин. Теперь этот завод носит имя Ленина. Отца я не помню, потому что он был взят на империалистическую войну и пропал без вести где-то в Карпатах. Мать работала швеей на фабрике. Воспитывать меня помогли ей советская школа, пионерский отряд.
Я росла в рабочем квартале за Невской заставой. Это был район металлистов и ткачей. До революции ряд предприятий принадлежал здесь иностранцам Максвелю и Торнтону. Условия жизни на них, как, впрочем, и на тех заводах, которыми владели русские капиталисты, были невыносимо тяжелые. Об этом мне рассказывала мать, и об этом я читала в листовке «К рабочим и работницам фабрики Торнтона», написанной Лениным в ноябре 1895 года.
«Измором хотят извести наших ткачей, — писал Владимир Ильич, — и заработок в 1 р. 62 к. в полумесяц, который уже стал появляться в расчетных книжках некоторых ткачей, может стать в скором времени общим заработком ткацкого отделения...» Ткачи, как указывал Ленин, «поспустили последнюю одежонку, прожили последние гроши, приобретенные адским трудом в ту пору, когда благодетели Торнтоны наращивали миллионы на свои миллионы. Но и этого всего было мало, и на их глазах выкидывались за ворота все новые и новые жертвы хозяйского корыстолюбия, а прижимка росла своим чередом с самой, бессердечной жестокостью...»
Об этой страшной жизни рассказывают и старые рабочие нашей фабрики. До революции фабрика принадлежала немцам. Рабочий день продолжался двенадцать часов. «Скороход» назывался фабрикой механического производства обуви, а на самом деле все делалось вручную. Нередко из заработной платы рабочих, которая была очень низкой, третья часть вычиталась на уплату штрафов. Штрафовали за все: и за потерю номера, и за то, что помята расчетная книжка, и за то, что перекинулся словом с соседом по верстаку...
Молодежи и женщинам за одинаковую работу с мужчинами платили значительно меньше. У проходных ворот фабрики всегда толпились безработные.
В закройном цехе новичка держали семь—восемь лет на побегушках, на подсобной работе, и только после этого он мог надеяться, что ему дадут возможность приобрести какую-нибудь специальность. Об отпусках для рабочих никто и не помышлял. Во время болезни рабочий ничего не получал. Яслей для детей и в помине не было. Работницы вынуждены были скрывать свою беременность, чтобы их не уволили, и иногда рожали в цехе.
Как не похожа жизнь советских людей на жизнь трудящихся во времена царизма! Вот у нас, на «Скороходе», много тысяч рублей ежегодно выдается матерям на приданое новорожденным, а многодетным отпускает большие средства профсоюз. Ежегодно в санаториях и домах отдыха лечится и отдыхает до тысячи наших рабочих. Путевки они получают со скидкой или бесплатно. На фабрике имеется ночной санаторий, организовано диетическое питание, дети летом отдыхают в лагерях. Каждый рабочий, каждая работница могут учиться на различных курсах, в техникуме, в институте и получают среднее и высшее образование без отрыва от производства.
В наше сознание с малых лет входили такие понятия, как промфинплан, соцдоговор, ударная бригада... Каждый из нас считал, что завод — самое главное в жизни, и стремился, окончив семилетку, попасть на производство. Весь наш класс, например, разошелся по фабзавучам. Я решила поступить в обувной при «Скороходе». Хотелось поскорее стать настоящей помощницей матери, которая много трудилась.
Держала экзамены. Между прочим, была и такая проверка: из мелких кусочков картона нужно было составить различные фигуры. Я сделала это удачней других. Старичок, экзаменовавший меня„ сказал:
— Вот эту быстроглазую — в закройщицы.
Так определилась моя будущая профессия. Я стала закройщицей.
...На столе лежит кусок кожи. Нужно накроить заготовки для верхней части ботинок. Берется стальной резачок, или, как мы называем его, штанец, сделанный по форме будущей детали, ставится на кожу, сверху подводится ударник пресса, нажимается рычаг — и все. Берется другой резачок, третий, четвертый... Если наблюдать со стороны, кажется, что в работе закройщицы нет ничего трудного. Это и мне так поначалу казалось. А на самом деле совсем не так. Можно, конечно, рубить и резать кожу так, что половина ее пойдет на отходы. Но расставить штанцы так, чтобы кожа была использована почти полностью, чтобы от нее оставалась только тонкая бахрома, это не сразу удается. Ведь ни один кусок кожи не похож на другой, каждый раскраивается по-новому. Берешь кожу — ив голове моментально должна складываться «топография» раскроя. Глазомер должен быть безукоризненный. В нашем деле непригодна старая поговорка «семь раз отмерь, один раз отрежь». Этак полдня провозишься над десятком деталей. Нет, один раз отмерь и тут же отрежь, но точно! Понятно, что такое мастерство не сразу дается. Навык приходит с годами.
Нравится мне моя профессия! Нужно быстро охватить взглядом каждый кусок, комбинировать, искать варианты раскроя. Разве это не творчество? И хотя за плечами у меня семнадцать лет производственного стажа, я и сейчас работаю с таким же увлечением, как когда-то в комсомольские годы.
Это же я могу сказать и про свою бригаду. Нас пятеро: три Тоси—Лукашевич, Смирнова, Косниковская, Елизавета Александровна Пушкина и я — бригадир. Все мы разные по характеру, но работу свою любим одинаково и поэтому живем душа в душу. Это не значит, что мы прощаем друг другу грехи. Мы предпочитаем как следует поспорить, но если уж что вместе решили — вместе и боремся за это.
Так было у нас, когда обсуждалось письмо москвичей о сверхплановых накоплениях. Я прочитала его бригаде и добавила:
— Нужно бы и нам подумать об экономии.
— Будто мы не думали о ней раньше! — сказала Тося Лукашевич.
— А ты знаешь, сколько экономишь кожи? — спросила я. — Ведь такого учета нет.
— Учета, учета... Бухгалтерию что ли разводить нам? Листок для каждого?
— Молодец, Тосенька! — вырвалось у меня. — Вот именно бухгалтерию, листки!
Надо сказать, что мысль об учете экономии кожи зародилась у меня еще до этого. Я всегда бережно относилась к материалу, который кроила, старалась, чтобы отходов было как можно меньше, но сколько же я сэкономила за день, за неделю, за месяц — этого я не знала. А знать хотелось, потому что тогда можно было бы сравнить результаты нескольких дней и увидеть, когда я кроила лучше, когда хуже и почему. Таким путем я нашла бы возможность проверить свои приемы и выбрать то, что лучше. И вот теперь письмо москвичей, замечание подруги открыли мне глаза. У меня еще не было полной ясности, как мы будем вести учет, но я уже твердо знала, что мы его заведем.
В это время к нам зашел Павел Фролович Иванов, начальник закройного цеха. Наше предложение об учете экономии ему понравилось.
— Нужно подумать, — сказал он. — Конечно, необходимо завести определенную систему учета.
Тут же мы с ним занялись этим вопросом, а еще через два дня в бригаде появились маленькие розовые книжицы. Назвали мы их лицевыми счетами. На обложке — фамилия работницы, номер. На внутренних страницах графы: месяц, число, количество сэкономленной кожи, ее стоимость...
Тося Лукашевич верно говорила, что мы и прежде сберегали материалы. Но и только. А теперь, перелистывая лицевые счета, мы видели, кто из нас экономит больше. И каждая старалась кроить лучше, чтобы опередить соседку. Так разгорелось новое соревнование. Лицевые счета появились и в других бригадах, потом о них узнала
вся фабрика. Розовые книжицы замелькали на столах у сотен стахановок.
Наш почин стал известен в министерстве, и меня вызвали сделать доклад о лицевых счетах.
Нельзя сказать, чтобы я была из робкого десятка. Не раз избиралась партгруппоргом, часто выступаю на собраниях, но на коллегии в министерстве немного растерялась. Что-то начала говорить и остановилась. В руках толстая папка, которую подготовили мне в фабричной конторе: различные справки, цифровые данные. Гляжу на них, перебираю страницы и не знаю, что с ними делать.
Выручил министр. Он подошел ко мне, забрал папку, положил ее перед собой на стол и сказал улыбаясь:
— Вы так лучше расскажите.
Я сразу почувствовала себя проще, заговорила так, как привыкла говорить у себя на фабрике с товарищами и подругами. Меня внимательно слушали. Министр, его заместитель, члены коллегии, директора фабрик что-то записывали. Я старалась говорить точно и обстоятельно. Объяснила, что такое лицевые счета и как они поднимают у рабочих чувство ответственности за экономию. Сказала, что благодаря этому фабрика, по моему мнению, за год даст не восемь с половиной миллионов сверхплановых накоплений, как мы обязались, а десять, может быть, и одиннадцать. Огромную экономию получит государство, если завести лицевые счета на всех предприятиях легкой промышленности... Этим я закончила свой доклад.
Потом выступил министр. Он поддержал мое предложение и сказал:
— У Муштуковой государственный подход к делу...
Когда я вернулась из Москвы, к нам в цех зачастили гости. Смотрели, как у нас ведутся лицевые счета. Приезжала из Свердловска Мария Дьяченко — бригадир фабрики «Обувь». У нас с ней давно был заключен договор на социалистическое соревнование. Дьяченко всю смену простояла рядом со мной у пресса, кое-что переняла у меня и в свою очередь посоветовала следить за тем, чтобы штанцы были ровней: тогда они сразу вырежут деталь, не придется лишний раз нажимать на рычаг. Был у нас в цехе и московский профессор. Он
внимательно смотрел, как я раскладываю материал, как расставляю штанцы, записывал. Прощаясь, профессор сказал, что готовит книгу о наиболее рациональных способах раскроя кожи и перед выходом книги в свет пришлет ее мне просмотреть.
Сказать откровенно, мне не думалось сначала, что лицевые счета станут такими популярными, что ими заинтересуются машиностроители, сталевары, ткачи. Я все чаще и чаще начала получать приглашения приехать и рассказать об опыте своей работы. Как член Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, я стала читать лекции в красных уголках, клубах, студенческих общежитиях.
Рассказывать есть о чем. За 1949 год я сэкономила около 130 тысяч квадратных дециметров кожи. Но ведь на «Скороходе» открыли лицевые счета экономии 1 700 стахановцев. И каждый из них добился определенных успехов. Только коллективы нашей фабрики «Скороход» и фабрики «Пролетарская победа» № 1, с которой мы соревнуемся, сберегли в 1949 году кожи на 300 тысяч пар обуви.
Но жизнь идет вперед. Она зовет нас все к новым и новым трудовым успехам во славу Родины. Когда стал известен почин Лидии Корабельниковой и развернулось соревнование за комплексную экономию, наша бригада включилась в это движение и послала ей письмо:
«Партия большевиков и наш любимый вождь товарищ Сталин учат нас непрестанно двигаться вперед, добиваться все новых и новых успехов в труде. Вот почему наша бригада решила взять на себя новые, повышенные обязательства. Мы подсчитали, что если научимся использовать каждый дециметр кожи еще лучше, рациональнее, то сумеем за счет сэкономленных материалов работать в месяц не один, а два дня и выпускать дополнительно 1300 пар высококачественной обуви».
В письме мы вызвали бригаду Корабельниковой на соревнование. Наш вызов был принят. Уже в апреле 1950 года мы впервые работали два дня на сбереженных материалах. Но тут мы задумались: а дальше как? Исчерпаны ли все наши возможности? Когда я раскраивала кожу, то видела что товар хороший, но может быть еще
лучшим. Почему, думаю, поближе к краям встречается много морщинок и неровностей? Разве нельзя обойтись без них? Об этом я решила поговорить с кожевниками. Оказалось, что и они уже об этом подумали. На заводе имени Коминтерна инженеры Болотовский и Федер изобрели раздвижную раму, которая устраняет на коже всякие пороки и, кроме того, увеличивает ее площадь. За год коминтерновцы могут дать дополнительно из того же сырья четыре, а может быть и пять миллионов квадратных дециметров хрома. Когда я сказала коминтерновцам, что они делают большое дело, инженер Болотовский заметил:
— Это, товарищ Муштукова, еще не все. У нас на заводах при обработке кож допускаются большие обрывы. Все они пока идут в кочегарку...
— Как же так? — спрашиваю.
— Очень просто, раньше считали, что обрывы неизбежны. Но скоро их у нас не будет.
Коминтерновцы мне рассказали, что вместе с учеными технологического института они разработали метод, устраняющий обрывы. И скоро закройщицы будут получать дополнительные миллионы квадратных дециметров товара.
Значит, наши возможности действительно неисчерпаемы, если о них думает весь народ. Вот как почин Корабельниковой подтолкнул творческую мысль других новаторов.
В своих лекциях я говорила о том, что лицевые счета можно применить на любом предприятии, независимо от того, -с каким материалом там имеют дело. Экономить сырье, материалы, инструменты могут работники разных профессий. Всюду еще имеются неиспользованные резервы. А лицевые счета экономии, если вести их изо дня в день, помогут вскрыть эти резервы и мобилизовать их.
Могут возразить:
«Кожа — ценное сырье, и ее легко учесть. А на чем может сэкономить, скажем, каменщик? На кирпиче, песке, извести? Материал этот малоценный, стоит ли возиться с ним?»
Я отвечаю: стоит. В частности, это доказал ленинградский мастер-строитель С. И. Моисеев, начавший социалистическое соревнование за образцовые строительные участки. Уже в первый месяц соревнования на его участке было сэкономлено за счет бережного расходования материалов 5 тысяч кирпичей, 3 тысячи шлакоблоков, 8 кубометров раствора. Известно, что из копеек составляются рубли, из рублей — сотни. Ведь и первая запись в моей розовой книжечке—лицевом счете экономии — равнялась только 46 рублям 50 копейкам. Начали мы с малого, а дошли до большого.
Рассказывают, что Сергей Миронович Киров увидел на одной из ленинградских строек разбросанные кирпичи. Он спросил у одного из 'каменщиков, сколько стоит каждый кирпич. Тот ответил, что кирпич стоит гривенник. Тогда Сергей Миронович, укоризненно покачав головой, сказал: «А если бы на земле гривенники валялись, вы бы разве поленились поднять их?»
У каждого из нас — работников социалистической промышленности — должен быть государственный подход к делу. Надо экономить всегда и во всем, надо уметь видеть большое и в «малом». Если каждый из нас на своем участке будет настойчиво искать пути экономии сырья, материалов, электроэнергии, инструмента, топлива, то в масштабе всей страны это составит очень много. Родина получит новые источники накоплений.
Все мы помним сталинские слова о трудовом человеке нашей страны:
«Здесь он работает не на эксплуататоров, а на себя, на свой класс, на общество. Здесь трудовой человек не может чувствовать себя заброшенным и одиноким. Наоборот, трудовой человек чувствует себя у нас свободным гражданином своей страны, своего рода общественным деятелем. И если он работает хорошо и дает обществу то, что может дать, — он герой труда, он овеян славой».
Это каждый из нас чувствует на собственном примере. Вот я простая закройщица, а ко мне приезжают стахановцы и ученые, меня приглашают с докладом в министерство, на фабрике привлекли к работе технического совета.
Однажды моя дочка шестиклассница Люся сказала мне:
— Посмотри, мамочка, какая ты известная. Тебя даже в календарь поместили.
Она протянула мне листок отрывного календаря. На листке рисунок, изображающий меня у машины. На обороте — коротенький рассказ о моей жизни.
«Известная» — это слово заставило меня задуматься. Я не стремилась быть знаменитой, известной. С точки зрения человека, воспитанного в капиталистическом обществе, я не сделала никакой «карьеры». Но в нашей стране высоко ценят простых людей, если они честно работают. Партия и народ оценили и мою работу.
Выражением самой высокой чести, оказанной мне, считаю то, что я была членом Комитета, который был образован в связи с семидесятилетием со дня рождения товарища Сталина.
Об этом мы узнали 3 декабря 1949 года. И этот день я никогда не забуду.
Стою в цехе у пресса, вдруг мне подают телеграмму. Смотрю: «Высшая правительственная». Мне сообщают, что в Москве состоится заседание Комитета по разработке и проведению мероприятий, связанных с семидесятилетием со дня рождения товарища Сталина. Председатель Комитета Н. М. Шверник приглашает меня прибыть на заседание.
Значит, еду в Москву!..
Проводить меня собрались на вокзале начальник цеха, его помощник, секретарь партийного бюро, приятельницы. Что-то говорят мне, что-то советуют, о чем-то просят, но до меня почти ничего не доходит. Мысли уже далеко отсюда, там — в столице.
Последний раз я была в Москве летом 1949 года на Всесоюзной конференции сторонников мира. В Колонном зале Дома союзов, кроме нас, делегатов, присутствовали и представители многих стран. К столице нашей Родины обращены взоры всего трудового и прогрессивного человечества. Раз есть на свете Москва, где живет знаменосец мира и дружбы народов великий Сталин, поджигателям войны не удастся вовлечь человечество в новую мировую бойню. Когда я высоко над головой поднимала свой делегатский мандат, голосуя за текст обращения конференции к народам, я знала, что выражаю волю всех, кому ненавистна война, кто хочет мирно строить и созидать.
...И вот я опять еду в Москву.
Соседи по купе уснули, а я сидела у окна и, вглядываясь с темноту, перебирала в памяти события моей жизни. Правда, событий не так уж много! Когда приходилось заполнять анкету, это занимало у меня несколько минут. В моей биографии все ясно и просто. И вот, глядя на пробегающие мимо поля и ярко освещенные дома, я опять вспомнила ужасные снимки, которые видела в газете: мусорный ящик, кузов негодной машины, лестницы и подворотни — вот на что обрекает капитализм человека труда. Еще с большей гордостью я думала о любимой Родине, о родном Сталине.
В Москве остановилась в гостинице. Войдя в номер, увидела пожилую женщину с лицом крестьянки. На темном платье золотая звездочка, орденские ленты в два ряда, медаль лауреата Сталинской премии, депутатский значок. Поздоровались.
— Муштукова.
— Люскова.
Так вот кто у меня соседка! Знаменитая вологодская свинарка, «профессор передовых методов».
Оказывается, она тоже слышала обо мне.
— Вот, говорит, ваша, наверно, работа, — и показывает на хромовые полусапожки. — Хороши!..
Мы прожили с Люсковой в одной комнате всего несколько дней, но по-настоящему подружились.
В канун заседания Комитета у нас выдался свободный вечер. Были билеты на концерт. Но мы находились по музеям и решили отдохнуть. Примостились у окна, за которым сверкали огни Москвы. Пьем чай и рассказываем друг другу о своей жизни. Узнав про лицевые счета, Люскова подробно расспросила о них.
О себе она говорила скупо. Грамоте обучилась в тридцать лет, когда была уже матерью большой семьи (у Люсковой среди других орденов был также и орден «Материнская слава»). А в сорок восемь готовится сдавать экстерном экзамен в животноводческом техникуме. И в тех учебниках, по которым она учится, немало, между прочим, строк о ней самой, о ее методах ускоренного выращивания молодняка. Проходит курс техникума и в то же время читает лекции студентам Вологодского сельскохозяйственного института...
Через всю свою жизнь пронесу я воспоминания о вечере в Большом театре Союза ССР в день семидесятилетия самого великого и самого человечного из людей. Мы с Люсковой сидели в президиуме. Впереди нас, через один ряд — Иосиф Виссарионович Сталин. Слушая ораторов, он повернулся в нашу сторону, и мы не в силах были отвести глаз от дорогого лица. Люскова шевелит губами, и я слышу, как она шепчет: «Радость какая!.. Счастье какое!..»
Я никогда не забуду этот исторический вечер. Каждая речь находила во мне горячий душевный отзвук. Когда делегат Ленинграда артист Черкасов оказал, обращаясь к товарищу Сталину: «Построенная по Вашей инициативе дорога через Ладогу спасла сотни тысяч ленинградцев», — мне живо вспомнилась эта «дорога жизни». Когда говорили представители братских коммунистических партий, я и без переводчиков их понимала... Когда наши юные пионеры взволнованными голосами благодарили вождя за счастливое детство, мне казалось, что среди них вижу и мою дочурку...
Я шла из театра в гостиницу с одной заполнившей все мое существо мыслью: «Ты видела Сталина... была с ним на историческом заседании... Как ты теперь оправдаешь такую награду?»
Было погожее морозное утро, когда я вернулась в Ленинград, Дома никого не было. Соседи — на фабрике, дочка — в школе. На столе груда конвертов.
Эти письма скромных советских тружеников напоминают мне о том, что все свои силы, все знания, умение я должна отдать делу дальнейшего расцвета нашей советской Отчизны.
Работать, работать! Жить так, как учит Сталин. В этом я вижу цель своей жизни, мой светлый путь.
ОЛЬГА ЯКОВЛЕВНА МУШТУКОВА
В. ВОРОШИН,
помощник мастера комбината «Трехгорная мануфактура» имени Ф. Э. Дзержинского, лауреат Сталинской премии
РОСТКИ КОММУНИЗМА
Это было в июне 1949 года. Наша «Трехгорка» положила начало походу за высокую культуру производства. С тех пор ко мне стал чаще приходить почтальон. И всякий раз я встречаю его с нетерпением! Он несет мне очередную пачку писем.
Пишут друзья по фронту, пишут товарищи по прошлой работе в Иванове. Но большинство писем от незнакомых людей, с Волги и Днепра, с Урала и Сибири, из Запорожья и Средней Азии.
Меня просят поделиться опытом соревнования за высокую культуру производства, рассказать, как я организовал работу в своей бригаде, поздравляют и вызывают «померяться силами», передают свой опыт, дают товарищеские советы, рассказывают и о личных делах.
Стахановец-сталевар, с гордостью пишущий о своих производственных победах, не забывает сообщить о рождении дочурки. Токарь-скоростник доволен, что освоил метод Борткевича, и приглашает к себе на новоселье: получил новую квартиру. Почетный шахтер сообщает о новом рекорде на врубовке, о том, что приобрел себе автомашину «Победа».
Откуда такая непринужденность, дружеская близость, откуда эта уверенность, что мы поймем друг друга, что у нас нет секретов?
Советский народ — многомиллионная семья, связанная общим делом, спаянная крепкой дружбой. В этой семье человек труда никогда не чувствует себя одиноким. Кем бы я ни был: начинающим ткачом на Ивановской фабрике, матросом береговой охраны на Черноморье, помощником мастера на «Трехгорке» или парторгом роты разведчиков на северном фронте — везде и всюду меня не покидало то особенное «чувство локтя», которое свойственно только советскому человеку. Всегда я ощущал дыхание коллектива, его помощь и поддержку.
Советская Родина! О ней, о родной Отчизне, вырастившей меня, я думаю всякий раз с любовью и благодарностью, когда получаю письма от незнакомых, но очень близких и дорогих мне людей.
* * *
Более десятка лет я хожу на работу тихими переулками, ведущими к бывшей «Прохоровне». Здесь каждый холмик, камень, дерево мне знакомы. Пресненская земля дорога нам и своим историческим прошлым. Здесь пролилась кровь рабочих в баррикадных боях революции 1905 года. Их дети оказались достойными своих отцов, мужественно боровшихся за свободу, за народное счастье, за новую, светлую жизнь.
Неузнаваемой стала фабрика. Она перестроена, расширена, оснащена новейшей советской техникой. Оглянешься вокруг, посмотришь на территорию Трех гор — сколько нового, прекрасного создали советские люди! Молодым трехгорцам трудно представить себе то, что было в наших местах три десятилетия назад. Да что молодежь! Старики, те, кто видел еще «Прохоровку», и они начинают забывать прошлое.
Потомственная работница Анна Александровна Ильичева многое может рассказать о «Прохоровке». Анна Александровна пришла на фабрику сорок пять лет назад, когда ей было шестнадцать лет. Она видела ту самую страшную «Прохоровку», где людей заставляли работать от зари до зари за похлебку, где господствовали нищета, бесправие и жестокая эксплоатация.
Но даже Анна Александровна начинает уже забывать это тяжелое прошлое.
— Будто не со мной все это было, — вспоминает Ильичева, — а с кем-то другим, будто и я всю жизнь при советской власти прожила... Вон там, где теперь наш фабричный театр имени Ленина, на этом самом месте была прохоровская «большая кухня». Душная была, грязная, столы почерневшие. Ели мы из общих мисок — на каждую по шесть человек.
Здесь в 1921 году выступал наш незабвенный Владимир Ильич. Он говорил о задачах советской власти, призывал рабочих к строительству новой жизни.
— А вот бывший прохоровский особняк, — продолжает Анна Александровна.— Миллионщики Прохоровы устраивали в нем балы и приемы, а теперь это наш Дом культуры. Здесь учатся в разных кружках и отдыхают рабочие, веселится молодежь. А вот на том месте были прохоровские спальни-казармы. Рабочие спали один к одному, по сотне — полторы в ряд. На работу будили в половине четвертого утра деревянной трещоткой...
Рассказывает Анна Александровна, а молодежь слушает и наглядно видит, как преобразилась фабрика и жизнь рабочих при советской власти.
Давно нет спален-казарм. Всюду высятся многоэтажные дома для рабочих. Наши текстильщики живут в просторных, уютных квартирах со всеми удобствами. Там, где были пустырь, мусорная свалка, разбиты парк, стадион.
А красные уголки, столовые, поликлиника, ночной санаторий, Дворец пионеров, ясли, детский санаторий, пионерский лагерь!..
* * *
Кто из нас в юности не мечтал стать великим мореплавателем или изобретателем, храбрым полководцем, бесстрашным покорителем воздушных просторов. Была и у меня своя мечта. С детства я увлекался машинами. Любовь к ним воспитал во мне мой отец — рабочий-железнодорожник. Я решил, что буду изобретать и строить машины.
Еще в детстве я потерял отца, за ним мать и брата. Меня определили в детский дом. Шел тяжелый 1921 год. Трудно приходилось молодой советской республике. Однако мы, воспитанники детского дома, даже в это суровое время были окружены заботой и вниманием. Нас кормили, одевали, учили.
Из детского дома я перешел в школу фабрично-заводского ученичества в городе Иванове. Окончив школу, начал работать на ткацкой фабрике.
До сих пор вспоминаю тех, кто привил мне любовь к труду, уважение к профессии и мастерству ткача. Среди этих людей особенно помню старого ткача Голубева. Не так давно я получил от него письмо. Он спрашивает, не тот ли я Володя Ворошин, которого он когда-то обучал ткацкому делу в Иванове. «Сдается мне, что не обманывает меня сердце», — пишет мой старый учитель.
Я был обрадован и растроган этим письмом и немедленно ответил моему учителю, что он не ошибся, что я не уронил его чести, работаю успешно.
На «Трехгорку» я пришел после демобилизации из Черноморского флота. Встретили меня очень хорошо, помогли освоить жак- кардное оборудование. Я почувствовал себя в дружном коллективе, который хранит свои революционные традиции, из года в год умножает производственные успехи. То был 1935 год, ознаменованный началом стахановского движения. Меня назначили помощником мастера. Я стремился изучить производство так, чтобы взять от машин все, что они могут дать. Осуществилась моя юношеская мечта. Я работал у машин для того, чтобы дать стране побольше красивых и добротных тканей.