Адресую коллег и старшеклассников к книге Л.Гинзбург «Творческий путь Лермонтова». В главе, посвящённой «Герою нашего времени», весьма доказательно говорится о раздвоенности Печорина как элементе иронического сознания (наряду с маскировкой чувства и резкими переходами от трагического к комическому, от возвышенного к тривиальному).
Отделившись от героя, автор использует возможность объективной оценки его. Не случайно, нарушая хронологию происходящих событий, Лермонтов подчиняет композицию главной идее — постепенному раскрытию образа Печорина. Не случайно впервые читатель узнаёт о нём даже не из уст повествователя, а от простодушного и бесхитростного Максима Максимыча, не склонного к анализу внутреннего мира Печорина: “Такой уж был человек” — так всякий раз комментирует он противоречивость поведения своего сослуживца. Однако именно Максим Максимыч впервые характеризует Печорина как странного человека: “Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут — а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет, а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьёшься, зато уж иногда как начнёт рассказывать, так животики надорвёшь со смеха… Да-с, с большими странностями…”
“Вы странный человек!” — говорит Печорину Мери. Те же самые слова повторяет Печорину Вернер.
Предметом наблюдения в сочинении на эту тему должны стать эпизоды, в которых проявляется противоречивость Печорина. Психологическое, историческое, философское обоснование этой противоречивости — основные выводы сочинения.
Один из важных вопросов в этой связи: может ли Печорин вполне внутренне “отстраниться” от той игры, которую ведёт. “…Я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чём говорил шутя. Таков уж был человек, Бог его знает!” — говорит Максим Максимыч.
Печорин убеждён, что живёт, заранее зная, что будет дальше, но жизнь опровергает его представления, иногда как будто смеясь (как в «Тамани»), иногда сталкивая его лицом к лицу с трагедией (история с Мери, потеря Веры, дуэль с Грушницким). Его игра перестаёт быть игрой и распространяется не только на него. В этом и вина, и беда Печорина.
В «Бэле» Печорин признаётся Максиму Максимычу: “…У меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив…” С другой стороны, он записывает в дневнике: “…Я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душеные силы”.
С одной стороны — “и зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов”, а с другой — “какое дело мне до радостей и бедствий человеческих”. С одной стороны — рассуждение о том, как увлечь молоденькую девушку, с другой — “уж не влюбился ли я в самом деле?” С одной стороны — “я люблю врагов…”, с другой — “За что они все меня ненавидят? Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?”
Признание Печорина — “…У меня врождённая страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку” — поднимает тему разума и чувства в «Герое нашего времени». Как и в лирике, ум, рассудок мешают проявлению искреннего чувства. Иллюстрацией этому может служить, например, эпизод, когда Печорин пытается догнать Веру. “Посмотрите, — говорит Печорин Вернеру, — вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо всём можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово — для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя”.
Противоречия Печорина имеют в своём основании борьбу со скукой. В записи от 3 июня Печорин рассуждает о причинах своих собственных действий и желаний. Счастье понимается им как “насыщенная гордость”, желание возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — “признак и величайшее торжество власти”; “зло порождает зло; первое страдание даёт понятие об удовольствии мучить другого”.
Идея невозможна без воплощения (уже при рождении облекается она в форму действия), идея при первом своём развитии — страсть, которая возможна лишь в юности. “Полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, даёт во всём строгий отчёт и убеждается в том, что так должно… Она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребёнка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие”.
Связи с миром рвутся (“Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других? Я стал неспособен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе”), смешиваются понятия добра и зла (“ни в ком зло не бывает так привлекательно”, — говорит о Печорине Вера). “Наш век... это век... разъединения, индивидуальности, век личных страстей и интересов”, — пишет Белинский в 1842 году. Печорин одинок. Не случайна противопоставленность его Грушницкому — герою-двойнику, пародии, порождённой временем.
Особого комментария заслуживает дневниковая запись Печорина перед дуэлью с Грушницким — в момент, когда искренность перед самим собой достигает своего апогея. Рассуждения Печорина касаются ключевых позиций его мировоззрения:
- прежде всего, оценка собственного “бытия”, его цели и значения, места в мире — “умереть так умереть! Потеря для мира небольшая”;
- уверенность в том, что “необъятные силы” его души имели “высокое предназначение”;
- попытка оценить степень его собственной вины — “я не угадал этого назначения, я увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных”;
- роль, которую призван он играть — “как орудие казни, упадал я на голову обречённых жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья…”;
- размышление о любви, которая “никому не принесла счастья”, потому что он “ничем не жертвовал для тех, кого любил”;
- вместо романтического противопоставления героя и толпы — горькое сознание одиночества, неоценённости, непонятости.
Показателен и своеобразный вывод, сделанный уже по прошествии времени в следующей дневниковой записи: “Я думал умереть; это было невозможно: я ещё не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне ещё долго жить”. Печорин вновь осознаёт себе одновременно “топором в руках судьбы” и её жертвой.
Этот комментарий — необходимая часть сочинения, представляющего собой анализ эпизода «Дуэль Печорина с Грушницким».
Безусловно, необходимо отметить, что Грушницкий изначально представлен как пошлый вариант демонизма и двойник Печорина.
Следует обратить внимание на характеристику Грушницкого, данную Печориным, доминанты которой — позёрство, внутренняя пустота (юнкер — солдатская шинель; ему можно дать 25 лет, хотя ему едва ли 21; “он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства…”; эпиграммы забавны, но никогда не бывают метки и злы; Грушницкий слывёт храбрецом; “я его видел в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперёд, зажмуря глаза”). Возникает мотив маски. Иногда маски Печорина и Грушницкого совпадают (например, “петербургский покрой сюртука ввёл их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись… Жёны местных властей… привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум” — Печорин; “эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?” — Грушницкий). Но если лицо Печорина приобретает некоторые черты в продолжение романа, то под маской Грушницкого так и остаётся пустота.
Что касается самого предложенного для разбора эпизода, он состоит из двух частей — ночь перед дуэлью, рассуждения Печорина и сама дуэль, которая (и об этом не стоит забывать) описана уже много позже после самого события. Именно поэтому второй части присущ обычный для Печорина иронический стиль. Пример тому — описание секунданта, доктора Вернера.
Утренний пейзаж и отношение к нему Печорина, вообще очень чуткого к природе (и в «Тамани», и в «Фаталисте», и в «Княжне Мери» можно найти множество подтверждений этому).
“Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки со строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его”. Это рассуждение неизбежно приводит к разговору о вере, но Печорин (а скорее — автор) намеренно прерывают рассуждение.
Печорин прекрасно видит внутреннюю борьбу в Грушницком, но остаётся непоколебим. Он стремится лишить Грушницкого компромисса с совестью и тем самым ставит его перед нравственным выбором: “…Я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда всё устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать…” Но это стремление одновременно и попытка избавить от необходимости нравственного выбора себя: “Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий со своею совестью?”
Казалось бы, поведение Грушницкого снимает с Печорина всякие нравственные обязательства, но трагический конец дуэли не приносит ему удовлетворения: “У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели”.
Фабульно дуэль обусловливает ход дальнейших событий (вероятно, именно вследствие её Печорин отправляется в крепость), композиционно роль этого эпизода гораздо более значительна: раскрываются черты характера Печорина, подвергнутые мощному самоанализу, перед лицом опасности поставлены важнейшие философские вопросы.