Джеймс Джойс. На помине Финнеганов (кн1 гл7 ч2)




{Чернила Шема}

 

 

{Шем видит револьвер через замочную скважину}

После полноценного испуга, испытанного им в то кровавое духово воскресенье (хотя каждый дверной косяк многосудимых Изольдиных Лугов был измазан благородно преждерождённой кровушкой, каждая всемобщая булыжная трасса была скользкой от крови героев, вопиющих к Небесам за других, а каждый ноев кульверт или клоачная яма струились слезами радости), у нашего низкого расточителя никогда не было достаточно толстых баалраненых кишок, чтобы кашесвалить и сварить нужную смесь, пока все прочие в факелозарной толчее, равно и секомые, и секущие, ни многих, ни массой, что вбродили и вплавали (чему сплыть, тому на мине стать), запевая нижнесорским хором из Монстрской Книги Петераттической Паульзии: «О спростая, правая и приятельная!», словно ныр в плескобездну из верейки веков, выше нос, для своего благонамеренного летопровождения (тот маленький народец полз на четвереньках на свои природошкольные приёмы, а затем ребячески радовался, когда шальная трещотка пробивала промежуточные), а также счастливо принадлежащие к более прекрасному полу, занятые привычным поиском возвышенных вещей, зачем-то соревнуясь с Леди Смёт в отмщении МакЛюду, что камнеломились со своими врагштыками на тренированных ногах, шамкая пански, через всемидугий Мост Воздухов, возведённый поперёк стока после войны до последнего конца от господ-щедрот Государства, ведь лишь однажды (боже, одень финалментально усопших!) он прят-миг-кром звездочётно подглядел впрорезь трёхвырослого членистомощного телескопа восемнадцати олушептичьих сил, иллюминирующего слева лар борта, словно лампы, дающие поводу литься гуссадкам, сквозь его наизападнейшую замочную скважину, плюясь из-за непродождимой погрозки (казалось, что мир осенно свиностух) и молясь в обоюдосторонней надежде его дрожащей души к облачной Неотчётливости, чтобы понять для себя кассательно всех карозаветов в Крукопарке или ооложительных объяйцательств всем кладковсмяткам в Кулешкафале, то ли умиротворение продиралось вперёд, то ли отсупало назад после небесенной невоздержанности и, ради Головокового, почему, когда его смотреть, моя смореть, и его моя усмореть, враненый и его бандорисковоприёмыш лежмягладко лежали на мойских смотрелках, тогда он разом ощутил всё очарование своей оптической жизни, поняв, что оказался (здесь обитаете ль вы?) на прицельном расстоянии заглядывания в трубочку нерегулярного револьвера модели результативного бульдога, протянутого неизвестным воякой, который, преположительно, был отобран, штобы штукнув штушевать шлабого Шема, пушть только эта шука вышунет швою шветяшуюшя шопелку на время, дабы посмотреть фактам в лицо, перед тем как ему даст выкусить до дна (ну, Джек Страшный, по трошки!) шестёрка или дюжина пледикопарней на ученье.

 

{Кто он такой?}

К чему же, – сражаясь за Санктус и Петерверу, во имя Девкалиона и Пирры, божеств грязных ларчиков али разных пенатов, Намукигонителя и Шатакратора, Рватта и Когтера, и всего столового округа Отуласского Лоренсу с их заседлательствами, – этот неинтересным образом низкий человеческий тип, этот Вредоносный Выдумщик Водосточности, этот Бенгальский Буй Бесчестности, этот Аннамский Афроборов Адоборчества, действительно клонил, – говоря более или лепее раздельно, ведь, по всей видимости, он айбольной во всю голову?

 

{Медленное чтение}

Ответ, отдедалив дворцов из дворищ, звучал бы так: после того, как он лично тянул по своему самому благонехаемому каналу гигантскую вместилицу его запанистарцев (черненосец Кормчак с какими-то моревыкатцами), он хлопался вплеск и хлюпался вдрызг, пока не стал наркотически и алкогольно зависимым мегаломаном, что любуется аховым прошлым. Это объясняет ту Литанию семьи унциально буквоподобных труб (галантных, звонкого тона, с выучкой, неоклассических), которые он любил столь патрициански, что манускреплял ими своё имя. Но что оттолкнуло бы всякого, кто бы его увидел, – это жилотрепещущее зрелище того полупомешанного клоуна среди сгустившихся суперрек грязи его тусклой глаукомнатной пещеры, мотающегося с уссильно нечитабельной, но таки увидевшую тьму, Экклской Синей Книгой (тем не менее, – вздыхает высокогладнокровный др. Понтдёрг, авторизованный блюститель и выхоласт, – она неповторима!), а его глаза скользили как в наветренном состоянии, восхищённо заявляя себе, на зеркало вперявшись, что в каждом козырянии по веленю, на котором он спотыкался, было некое пресорливое видение, считавшееся витиеватее предыдущего без с.и.с.: рудоклубничная хижина у моря ежевечно обходящаяся в ничто, вольнозаёмная лотерея дамских примерок трикотажа, ломящиеся стоки червонзолотым вином с холопудинговыми белопирогами и жёсткоцилиндровыми устрицами, стоящими миллиард за укус, полный оперный театр (там должны были быть только толпящие места в суфлёрской будке, но тем навечнее его очеочередь продолжала расти) увлечёнными знатными дамами, скидывающими всё до последней коронокровавой нитки к его авралсцене, одно за другим, влюбострекаемые и обескорсаженные ихними хоробалетными пантеомимами, когда, клянусь ейбогом, сэр, сонсглазно всем звукобщениям, он взвизжал пискантом в евоном «О, Эрин, плачь о комелькнувшем плене!» (не вылью с воем ушат! иуди на ухи! чище оперной дивы! грузпуд мыльности вый! довой невеличкой-с!) на целые пять минут, бесконечно лучше Баратона МакГлокеншика, в стильной гребенчатой шапке с зелёным, сырным и мандариновым троичными перьями по правильную рукоятку его эмалерисовой головы, в куртке макфарлан (крысивейшего раскроя, вы понимаете?), держа безыспанский бритвень у костисторёбер (ащо латания покройщика), небезлазурный подсопельник у рассамого сердцветия и ещё деканскую патерицу, что он выиграл у кардинала Линдундарри, кардинала Карчингарри, кардинала Лориотули и кардинала Западрожца (ах хо!) на дважды дымном ипподерби, чрез плетень споткнувшись первым, мадам, в другой сбойруке, и в.в.т.ж.д., лишь из-за мрачного света, перелатанной отпечати, изорванного покрова, бокстрёпанной страницы, побаливающих пальцев, бурревала блох и бездельничьих вшей, пены у языка с комом к горлу и осоловялости во взоре, глотка в его бурдтюке и коросты в его ладони, воя его вихря и слезы {с его носа, тыка в его боки и возраста его вен, тяжести} его дыхания и капель сквозь его разумкрышку, гудения в его телеграфном стонлбу и тика его совести, норова в норовразлицах и шороха в шаровароховницах, огня в его жерле и хваткости его хвоста, пороклятия в его причиндальцах и кривосглазия его краснодушия, ржи его рожицы и ухов в его эхочах, падкости его пяток и пархатости его паропузика, не всех винтиков в доме и не всех тараканов на чердаке, кокодайчиков и хиеромандолинных мирских птиц, шумгама и пыли в его ушах, ведь у него уходил целый месяц даже на то, чтобы перебежать дорогу, и он затруднялся вымучивать более, чем одно слово в неделю. На беспогодице и рыба зонтик. Тут ни ерша не подденешь. Думаете, вы бы переплюнули? Вотэтатас! Думаете, на это бы клюнули? Слыхивали ли ещё где-нибудь о подобном чернизком разбое среди бела дня? Определённо, только удосуженый cможет всё это переварить.

 

{Шем воняет и подделывает подписи}

Однако этот бокальный вспениватель любил громко хвастаться перед самим собой наедине со своим акутцентом, когда Мойойтец был бурьян-деструктором, а Яйя был правдоведом, по праву говоря, и исправлять с помощью классной доски (стараясь копировать театральное англочиние, он довёл их залы до криков: «Бравоура, соль Чареляси! Как точно на письменном! Колоссадно! Лущи всех! Речь и слово!), как ему дали пинок носком из всех нарумянивающихся семей Колдобиндайка, из Швейкармии, от надиршвабов, из Земли Нодвидений, страны лапотатей, Пенсиона Дунайхейма и Варвардейска, которые осели и напластовывались в столичном граде после его еженедельной метрополиархиализации, вечно восспиртан, подхмелён, вдровбодан, нарезан, чертосманен, тяпнут и супгурманен, был удаляем из помпезных заведений в большинстве случаев вследствие его запаха, против коего все кухарки особенно протестовали за его похужесть на ту душнодворную воньпартию, что источалась от Тряссины. Вместо урокопровода для тех эталонных семейств методом простых здравых закорючек (вещь, которой никогда не имела его нигерийская личность), чем же вы думаете занимался Сеньоро Вульгарьяно, как не изучением на краденных плодах, как изящнее копировать различные стили почерков, чтобы однажды пустить в публичное обращение эпический наиподдельный чек для своей личной прибыли, пока, как только что было сказано, Дубдубомское Объединённое Судомойское и Домочудное Сестринство, более известное как «Желанный пост подзоров», не отвергли его и не поспособствовали природе, совместно обшив дело таким образом, чтобы устранить источник раздражения совершенно вне досягаемости, пока не успел пройти отчаяннотрезвый запал, зажимая друг дружке носодырки (ведь никто – ни собака, ни поломойщица, ни даже рассвирепогреческий турка, следвследующий армянознаменный разбег – не смели приблизиться, если тело пахло клопосильно) и делая некоторые метрзаметкие замечания, что они поступили так, имея в виду перфектуру Лифифи, ваша честь, рассказательно того, что этот мистер был посливнее гиблостырка.

 

{Шем и реклама женской одежды}

[Шаймзь ищет связаться с примерщиками брошенных женских нарядов, готов принять с благодарностью, войлочный сарафан с довольно полной парой задлатанок наиженнейшей бельишкости, чтобы начать новую совместную городскую жизнь. Остался шайнзь письмён, работы ж никакой. Недавно он совершил одно из тресвятых заповедствий, но она ничем не может помочь. Отличного сложения, домоседка, регулярная кладка. Получив от ворот сапога. Что он очень ценит. Повторите. БРЕМЯ ВЫШЛО.]

 

{Почерк Шема}

Сложно даже начать оценивать последствия его статус-до или определять, насколько склизок этот отлучённый краевоконтра, в мальчишестве Хамиш, был на самом деле. Кто может сказать, сколько {неподписанных копий, оригинальных шедевров, сколько} псевдостильных шельмсификаций, как мало или как много самых ценимых публичных подлогов и какая уйма набожно подделанных палимпсестов сорвалась из-за одной болезненности подобного процесса с его пелагиаторского грифеля?

Как бы там ни было, зато если бы не светлая фантазия его гносового горения, что лучшесфероносно скользила в миллиметре от страницы (он даже касался её в теме от времени, пока в красных очах его страха лежала мёртвая грусть, чтобы все цвета были однозначены, устраивая в Пирлице шествия своей отсюдаследовательности, и чтобы его степеньдевахи перевышибли себя своими тонами девликования: имбирь! ампирь! черниль! кухнепарь! цицеронь! устакань! чанджинбарь!), его влажные перья никогда не начертали бы ни одного серифа на овчине. Благодаря той румяной носфарке с её кадящим пламенем и в тужное время по омовению в чернилах палочки (за его свиток не сдадут и свинца!) он и калякал, и корябал, и скрипел, и скоблил анонимные шельмоватости про всех, кого он когда-либо встречал, делясь даже тем, что изверглось под зонтом зазрянских тщенят, т.е. под водонепроницаемой стеной, в то время как повсюду сверху донизу четырёх краёв своего мерзского вздора этот злобовонный Шем (который был предан Старообраду Сарданапалу) часто гравировал бесконечные нехудожественные портреты самого себя во время декламирования древнего монотока ухознания Нечеловелли «Сметь иль на смерть, водсчёл Давнон», словно сер Аутор, ч.т.д., сердцеразрывающе прекрасный юный паоло с любовной лирикой для гойфрендов на его глазстримах, выпросительным теноркоровым гулоском, получав как иудюк из чернильной кассы сто тридцать два раза ломаный дождь ежелигодно из Шахтинскаменского землехлаждения, с кембрикджинсовыми манерингами, выставляясь на широкий показ в новоиспечённом двугинеевом парадном костюме и бороздчатой гладьшерстянке, взятой на шубверховую весёлую овчарынку, с парой аннемальных линий чертильных итальянских усований, сверкающих борным вазелином и франжипаном. Фуф! Как наипрошептально близко!

 

{Грязное логово Шема}

Дом О'Ши или О'Шельмы тише омута и известен как Брутальная Чернильница (Жупельный проезд номер никакой, Ирландская Азия), потому что там кишели дрызгуны, писценим ШУХ был сепияскрёбан на дверной табличке, а слепая окновеска чёрной парусины была его одинственной ворожалюзью, там-то этот душеразделяющий сын сокровенной кельи продирался в жизни за счёт налогоплательщиков, средь бела дня жил под кровом сажи, лицо кусая по мере лая, сидя на угловодонапорах сыри и скомкораниме панацелых сорок зачем-то лет, каждый день у всех поперёк дороги, переступая границы жестокого уничижения себя и других, будучи худшим, как надеются, даже среди нашего западного парнодеревенского мира из-за неприкрытых мышеводческих дрязг. Вы хвалитесь вашим медным замком или вашим домом с черепичной крышей в Баллифермонте? Чёртнет, чёртнет и чёртнет опять! Ведь то была чернилка-начадилка, но довольно склизкая по духу для того сычинытика. Еле считаясь с фактами, все англы знают, как не знать, Эдама смрад не избежать. Кляв нус! Искривлённый настил этого дворца и звукопроводимые стены последнего, не говоря уже о подпорках и отставнях, были операсильно письмоводнены разными искромётными любопосланиями, неродными былицами, сзадиклейкими снимками, выеденными изнанниками, букволитерами, кремнями, буравами, пыхателями, амигдалоидными миндалями, складками оладий, азбукоедским словоплутием, зовонаветными пассажами, пупочными сдавками, нездесущностями, охохонами и ахаханами, бессказанными пробами неслоговеских речей, разными «у вас что-то маета», феемольбами, грязмазанной пакостью, падшими светоносцами, отслужившими вестовыми спичками, рассыпанными орнаментами, долговыми портянками, двусторонними жакетками, подбитыми окулярами, семейными вазами, накладными власяницами, богозабытыми стихарями, неношенными брюками, удушающими галстуками, перлюстрированными бумагами, наилучшими намерениями, приправленными заметками, латунной пирографией, обграничными и дозорными столбами, изогнутыми стило, обжорными экскурсами, увеличительной стеклотарой, увесистостями для бросания в домовых, ломашними леченьями, подкафельными провестициями, записками захлёбок, бесспорными обороточными бумагами, потёртыми извержениями, лимерическими припадками, крокодиловыми слезами, горькими чернилами, богохульными плевками, сивыми меринами, школьницовыми, молодоособыми, доярковыми, прачкиными, толстосуможениными, весёловдовьими, бывшемонашкиными, обер-аббатисовыми, чистодевичьими, дорогошлюхиными, молчаливосестринскими, кумушкочарлиными, бабушкиными, названоматеринскими, приёмноматеринскими и крёстноматушкиными подвязками, флаконичными вырезками и тут, и там, и по центрусам, соплями на потолку Прибылеве, губодурственными облизациями, баночками со швейцарской сложнокашей, примочками для поднятых классов, поцелуями от антиподов, подарками от карманников, павлиньими перьями, рукоразжатиями, принцессовыми обещаниями, виноватыми осадками, двуокисными углеродами, откидными воротничками, злоплевательскими зрядолженностями, сломанными вафлями, развязанными ремнями у обуви, стропотными спрямительными рубашками, свежими ужасами Аида, гранулами ртути, ликовялыми очирубаниями, стеклянным глазом на глаз, фальшивым зубом на зуб, войничными канителями, важными вздохами, долготерпением долгоденствия, ахами и охами, разными прав, ды, так, есть, йес, ей-ей, да-да да да, к чему, если хватит аппетита добавить обрывы, подъёмы, искажения и обращения различной камертистической музыки, можно получить, имея хоть хрупицу хотения, неплохой шанс действительно увидеть этого крутящегося дервиша, этого Грохота из Сынов Громовых, самоизгнанного своему эго, что всю ночь напролёт тресётся по междорожью белого и каражаркого террораний, полуднестрашно скукоженный да кощенный неотменимым призраком (и пусть Формовщик проявит к нему мерклосердие!), оставляя записи своесобственной мистерии по всему, что должно мебелебыть.

 

{Шем готовит яйца}

Несомненно, наш низкий пророк был своим отечествителем, избранник нужды, поэтому он устроил, что бы это ни означало, нижнесухоглинскую кухоньку и лётнооптенцованный птицекабинет ради айяйичек (яблокоречь от яблокормушки недалеко падает), которые этот муромелодичный остроумелец, ниспровергнув Дело «Презервационирования неконтролируемого рождения (дичи и домашней птицы)» пятью актами лежбищенского кухнетворения в диосгинувшем мраке его ламподаяния, намедленно курогрел и петушил в атаноре, желтки и белки, жёлтым по белому, до веночного возбивания «Коли біліли як дівочі білі» или «Амарилла, милява красавка», с корицей, акридами, дикой вощиной, лакрицами, мохом без выжимчужинки, бязью из Барружа, мазью против Астера, мочкстурой от Хастера, припаркой для Мухомёртова, паштет-а-тортом с Разбилкилтоном, звёздной пылью и слезами нечестивца (в зуботверстии с «Искусством паромварить» Шарадана, напевая, случись пирчествовать, что-то вроде «Подошв последнее прости» с «Летти вон Литер фон Левен», свои абракадабры забродивших слов, кобронедобро из клоаки клоак), и яйкi а-ля Мадам Габриэль Белокусова, и ойки а-ля Миссис Кустминская-Поджарская, и азцы Ятьблока а-ля небесный картофель, и варёнки, вкрутки и всмятки а-ля Сульфатер де Сод, и яичницу-окунью в собственном соте а-ля Монсеньор, и пружинистые белки в мешочек с бекошкой а-ля Мамаша Пулярка, и бурколотые jаjца а-ля «С укроплениями», и долгомлет а-ля Яичный спас – в месте, что преднозначалось для уборной. (Ах хо! Если бы только он лучше слушал четырёх мастеров, которые инфантировали его: Фатера Мэтью, али Папашу Львиноуста, али Пастора Лукаса, али Падре Орлеца, не забывая лучшайщего учителя Широкишака! Ах хо!) Его сатанински запорная, ничтоже сурьмяшеся мэргарнцевая, липколакмусоленная природа никогда не нуждалась в подобном алькове, поэтому, когда Ворбертс и Маюлеск, диктаторы на мессослужбе мягкодарства, после залпучений своих юрисконсультов, г-д Чтивса и Хлюста, и с благословесностью их пастора Фатера Фламенного Фальконета, бойкотировали его прочь от всех свечей из бараньего тука и римолюбивых канцтоваров различного употребления, он скрылился как диколапчатый гусь за катарчистый океан и сделал синтетические чернила и чувствительную бумагу для своих целей из-за уймы своего заразума. Ради триисков поднятого, – спрашиваете вы, – каким же образом? Пусть же этот способ и его сущность для наших спортивных обозрений будут завуалированы языком искраснеющих пурпуратистов, чтобы англиканский ординарий, не читая на своём грубом дедском езике, всегда бы смотрел на клеймо багрянца на челе вавилонской жены, а порозовицу на своей собственной проклятой щеке не чувствовал бы.

 

{Чернила из экскрементов}

Изначала изряднохудожник, велевыспренний списатель, к земле животворна и всемогутна, не зазоришися але не каятися, воздвизаши окройницу и сня препоясания, отверзошася нази седалища, яко в день, егда родился еси, якоже приближися, слезяще и возстеняще, он легчишися в руце свои (маловыспренняя писанина, дерьмо в руке, уж простите!), таже, свободися от зверя, сей бяше потемне паче сажи, воструби трубою и положи мотыло свое, егоже прозва ниспровержения, во урну, древле зацнога сетования знаковину; тажде-же, заклинаше братию близнят Медарда и Годарда, сладковещанно сходаше по малой потребе, зычным гласом кандехаши псалмос, предначашися «Языкъ мой трость книжника скорописца» (да, помочился, но он говорит, что он был в подавленном состоянии, просит его обезвинить), послежде, грязен умёт со святосладким Урионом смешавши, сотвори себе, давше има устудитися, мастилы неополоскаемии (поддельные несмываемые чернила от О'Рина).

 

{Шем пишет историю на своём теле}

Потом, Иний правый, согласовав с яркоеносным ярликом, который повелевает на трубпышущей твердистории, что, когда зов раздастся, он произведёт одним химериканским метаднём из своего наибесного тела некое недвусмысленное количество непристойного материала, незащищённого дрязговским правом в Соединённых Стожарах Аурании, или только делотворя, гладоморя, благодаря, туковаря ему, с его двойная тушью, доведённой до температуры крови, как галловая кислота на железную ерунду, со страданием всем нутром, светлым делом или напаскудок, соответствующе, этот Исад Меньшчирок, первый да последний алшемик, исписал каждый квадратный дюйм единственного шутовского колпака в наличии, т.е. своего тела, пока через двухвористую сублимацию на продолженно-настояще-временной оболочке постепенно не развернулась вся елеелетесная маревомогильная колёсокрутильная история (а значит, – сказал он, понаблюдав за своей индивидуальной, правда неподобной, жизнью, что перенесуществилась сквозь редкие огни сознания в разделивитальный хаос, – опасная, сильная, свойственная всеплоти, где только смертным духом пахнет), но затем, с каждым словом, что не хотело исчезать, его кальмарная сущность, что совершенно стушевалась от кристаллического мира, сокрушалась всё шинелевее кожей и стареальнее креном как на портресках. Существовать значит сущестоять, если позволить этак выразить знак. К дьялову дыбнули! Всех палых, упалых и взялданапалых! Возможно, лучше агглюглагломерирующе попонаказать, что было после всего бывшего бранерот-навыворот на его последнем публичном внеявлении. Описывая круглатуру квартала в день чествования смерти Святого Огнятия Плющеяда среди толплакатов рынка (на-ка ныне шестых шуток свинтября, скабанился наш скороль, не зло жил лежмя!) с пиромановением своим шарикобубенчиковым пером, блестящий ключник к дебрям перемен, раз это было неизбежно как гарнир к гусю или рассол к роззимням, светлый коп, который подумал, что то были чернила, был хоть и преисполнен навязанностей, зато совершенен нравом.

 

{Тёмный напиток}

Малый квартальный Сестросынович из Крон-Крест-Крааля – вот кто это был, приходской часовой, пленясь букой, склонясь в топи, чьим боль, чьим луч, ясно, как день клят, который был откомандирован из подличинских участков, чтобы спасти его (т.е. этот некто-то – того когда там) от привязанопорочащих эффектов нечестной земли в виде комблочков и сбродопобития при свете глаз, встречсшибленный с мягкоприбывшим после еводлинного дня на Соборносолярнополноплощади, Чернооткосово, гр. Мейтет, скорее клонясь направо, чем кренясь налево, когда он возвращался от протопроститутки (у него всегда будет (пст!) небольшое тело кое-гдетус с его подарочной девой: Иридуга была призвещью Мордушки) именно в тот момент, когда он бесцеремонился не за гаражами тяжёлых времён, шайтайно, словно меж противными дверями раздевальных мест бейтэлеслужений, из-за фрамугла пансиона благовонных певиц с обычными приветствиями ко вселюбивым платам: «Кряквы божелаяли селёдкой копчёных плоскодонн?» «Труже, обыщите меня», – востроразил недееспособец с самовотщевидной утончённостью, правда, несомненно подложной, и следом, снимая шапку волос, после божия иконок, с рождеством под мышкулатурой для Мессапастора, Миссиспорции, Портермастера и Партиймейстерши, словно танцаревич всех балдинго, топло ли холодно ли, слабко ли раменно ли, он отправился в ногоаут. Привѣщаниѥ! Этот блюститель закона только для бедных с плотьщупываемо быльтряской рыбословной праздновал пуганного цедилкой (после несчастного чачача, когда он задумался самоупийством, что он сделал быть, где он собирался сметь найтить, что бы там ни подумали выть, в рассечении всего того дня, с чем и вражий сынопария хотел бить иго помучь, и для этой цели надоедал всем и зигзагообразничал по родным нечинным портам) из-за колядонской вместимости, говоря лейтевиски, кафтанского бурдюка и даже более того ширил челюсть резинным ртом от изумления, когда ему было сказано (апчестие!) тем очлень обеспокоенным результратоядом мертвецких грязей, что (ан рабскому скакуну-тка зубы не скалят), в соплебействии с орденом деннопрекрасцев и без главнейшейх цареманий и пэрмедлений, он лишь нёс до дому, чернокажется, два крынгоршка, птицевором, точнее, пивцеводно, отправляясь к своей праматери. Будь же к ражей довольный!

Чёртнеславабогугрозимолния! Колко? Что за матерь? Чей был портер? Птичий двор где? Чернокожица ли? Зато наша развсуточность уже плутосытилась пивчернью, так что довольно всей этой чёртопивной низзасти, слишком подлой даже для того, что выходит исподваль пера! Путь другие взвесят для Приштопника О'Пёрселла холлёдное каминье, найденное им среди Зимветрополя, и сколько Сельдер-Земь споёт для Герр Быля, нашего Царря, нового, дикого и явного с финтфартами, маршами и прочими джонпрелестями! А мы не можем, как перед милосердием и юстицией, так и после пораний в любперинтах, оставаться здесь до окончания наших существований, обсуждая этого Остподаря Хама Спрессца и его жажду.

 

 

____

James Joyce. Finnegans Wake [1_7.178.08 – 187.23]

Перевод: Андрей Рене, 2017 (c)

https://samlib.ru/r/rene_a/

andrey.rene@mail.ru

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-08-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: