А.В.Сурмава
Кандидат психологических наук,
доцент кафедры теории и истории психологии
Института психологии им. Л.С.Выготского РГГУ.
monada@netvox.ru
На материале новых публикаций из архива Л.С.Выготского анализируются его подходы к решению психофизической проблемы и понимание им принципа системности. Обсуждается дискуссия между Л.С.Выготским и А.Н.Леонтьевым и формулируется мысль, что основанная на материализме и диалектике отечественная психологическая школа, может быть понята как единое, хотя и неизбежно наполненное драматическими, но содержательными противоречиями, общемировое направление мысли, как Русская классическая психология, ключевыми фигурами которой являются Л.С.Выготский, А.Н.Леонтьев и Э.В.Ильенков.
Ключевые слова: Л.С.Выготский, А.Н.Леонтьев, Э.В.Ильенков, психофизическая проблема, Б.Спиноза, спинозизм, выготскианство, диалектика. деятельность, изоморфизм, система, системность, единство, тождество противоположностей, психофизическое взаимодействие, Русская классическая психология
…мы живем в эпоху
геологических переворотов в психологии…
Л.С.Выготский
из письма «Пятиликому Кузьме Пруткову »
Публикация новых, прежде недоступных широкой научной общественности текстов Л.С.Выготского – интеллектуальный праздник для всех, кто понимает значение этого замечательного отечественного мыслителя для развития мировой психологической науки. В прошлом году в Вестнике РГГУ (5, 294-298) было опубликовано два фрагмента из записных книжек Л.С.Выготского, посвященных психофизической проблеме и Б.Спинозе. В этом году увидел свет еще один фрагмент записных книжек Л.С.Выготского, датированный 1932 годом.
Названные публикации представляют на наш взгляд чрезвычайный интерес для теоретиков и историков науки, ибо в них предельно концентрированно представлена позиция автора по едва ли не самым фундаментальным проблемам теоретической психологии, причем представлена в свойственной ему яркой и полемической манере. В обеих рукописях речь идет прежде всего о психофизической проблеме – проблеме, без решения или при неверном решении которой психология обречена оставаться на «Донаучн<аучной> т<очке> зр<ения>» (6, 93). Не меньший, хотя и очевидно полемический интерес представляет на наш взгляд и неявно артикулированная в «Записной книжке…» позиция автора в отношении так называемой «системности». Наконец, в публикуемом фрагменте едва ли не впервые мы можем познакомиться с сутью теоретических разногласий Л.С.Выготского с А.Н.Леонтьевым, в формулировке самого Л.С.Выготского.
Не претендуя на сколько-нибудь исчерпывающий анализ публикуемых записей, постараемся отметить основное, то, что буквально «бросается в глаза», если читать «Записные книжки», вооружившись тем методом, к использованию которого настойчиво призывал их автор, то есть методом диалектическим. Между тем, для того, чтобы не просто повторить за классиком, однажды уже им сказанное, и сказанное «классически», необходимо опереться не на ту редакцию диалектической логики, которая была доступна в двадцатых-тридцатых годах прошлого века даже самыми квалифицированными теоретиками-марксистами, но на ее сегодняшнюю, подлинно современную версию. Только такая позиция сможет дать нам возможность анализировать идеи Л.С.Выготского, в частности его полемику с А.Н.Леонтьевым не как архивистам или историкам науки, (уж какая история, когда обсуждаемые проблемы абсолютно актуальны и сегодня) но как равноправным участникам этой дискуссии. Разумеется, к тому, что оставлено нам классиками следует относиться с известным почтением. Но и в почтении желательно соблюдать меру, дабы не уподобиться тем немцам, о которых молодой К.Маркс иронически заметил: «От чрезмерного уважения к идеям они их не осуществляют. Они делают идеи предметом культа, но не культивируют их» (9, 74).
***
Размышления над психофизической проблемой проходят лейтмотивом через все теоретическое творчество Л.С.Выготского. Они же составляют центральную проблему, обсуждающуюся в настоящей рукописи. Поэтому и начать необходимо с анализа именно этой проблемы.
Рамки статьи не позволяют сколько-нибудь подробно пересказывать суть проблемы, тем более, что в этом на наш взгляд нет никакой необходимости. Интернет позволяет в считанные секунды вывести на экран компьютера первые два очерка «Диалектической логики» (Ильенков) Э.В.Ильенкова и перечитать их вновь. Перечитать, чтобы уже в контексте обсуждаемой рукописи утверждать - за специфическим спинозовским «единством» «протяженности» и «мышления» стоит не структурная схожесть, не неведомо откуда взявшийся, (и теоретически усмотренный гештальтистами и А.Н.Леонтьевым) параллелизм порядка и связи идей с порядком и связью вещей (изоморфизм чувственного, «внешнего» и феноменального, «внутреннего», или в версии А.Н.Леонтьева – изоморфизм, «общность строения» «внешней» и «внутренней» деятельности[1]), но тождество мышления и протяжения, как атрибутов единой и единственной субстанции. Здесь и в помине нет даже малейшего намека на параллелизм, или «изоморфизм» ибо фас и профиль, как противоположные атрибуты одного и того же лица принципиально не могут быть параллельны и изоморфны. Если продолжить геометрическую аналогию, они, напротив, могут быть только строго перпендикулярны, перпендикулярны по определению. Иначе они перестанут быть «профилем» и «фасом», «мышлением» и «протяжением».
«Порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей, - утверждает Спиноза, ибо исходит из убеждения, что это не два разных порядка, лишь соединяемых произволом нашего воображения, но один и тот же порядок, - …субстанция мыслящая и субстанция протяженная составляют одну и ту же субстанцию, понимаемую в одном случае под одним атрибутом, в другом - под другим. Точно так же модус протяжения и идея этого модуса составляют одну и ту же вещь, только выраженную двумя способами (10, 407)».
Подчеркнем - речь здесь идет не о некоторой абстрактно-методологической или идеологической формуле, которой, мы вслед за Э.В.Ильенковым призываем присягнуть, но о вещах для психологии абсолютно «деловых». Сам Спиноза делает из своего тезиса вывод о том, «что могущество Бога в мышлении равно его актуальному могуществу в действовании» (там же). Рассуждая в соответствии с его логикой мы можем продолжить эту его мысль так: могущество человека в мышлении равно его актуальному могуществу в действовании, ибо для модуса, каковым является в философии Спинозы человек с его мышлением, это утверждение так же верно, как и для самой субстанции. Иначе говоря, мышление человека не «параллельно» его чувственно-предметному действованию, но «перпендикулярно» (противоположно) и тождественно ему.
Из сказанного следует, что едва ли можно согласиться с оценкой Л.С.Выготским “spinoz’изма” как параллелизма, хотя бы и специфического, хотя бы и противоречивого. Корень подобной иллюзии в том, что идеи Спинозы пытаются уложить в прокрустово ложе недиалектической логики «единства» (бузины в огороде и дядьки в Киеве), тогда как логика Спинозы – логика остродиалектическая, это логика не аморфного и произвольного единства, но строгая логика тождества, тождествапротивоположностей.
Нельзя понять чем одно отличается от другого, опираясь только на словарные значения этих терминов. Чтобы действительно понять как такое противоречивое тождество в принципе возможно и чем оно отличается от простого единства, необходимо иметь хотя бы некоторые познания в диалектической логике. Беда только в том, что мы не слишком этими знаниями обременены. Разумеется, среднее и старшее поколение российских психологов еще не забыло диалектическую терминологию, знакомство с нею было в советские годы совершенно неизбежно, но одно дело владеть навыком идеологического суесловия, и совсем иное – владеть диалектикой как научным методом, тем более диалектикой не спекулятивной, а материалистической. В этом контексте только уважения заслуживают те из наших коллег, которые публично признаются, что никогда не понимали смысла диалектики. В любом случае такая позиция несоизмеримо честнее и потенциально продуктивней широко бытующего мнения тех, кому a priori известно, что диалектика есть абстрактная советская глупость, и владение диалектикой для «подлинно современного» исследователя дело столь же бесполезное, как, познания в астрологии или хиромантии. Беда нынешних критиков марксистской теоретической культуры в том, что критикуя марксизм как «ненаучную идеологию», они сами принципиально неспособны выйти за рамки насквозь идеологической, хотя и взятой с обратным знаком критики.
Вернемся, однако к анализу текста, дабы на его материале предметно продемонстрировать названное выше диалектическое различие. Четвертый тезис Л.С.Выготского, посвященный докладу А.Н.Леонтьева, содержит упрек последнему в том, что он не вводит в исследование «понятие системы».
О чем это?
Думается, что ответ здесь более или менее очевиден. Как диалектик, Л.С.Выготский справедливо подчеркивает то теоретически совершенно бесспорное обстоятельство, что любое явление, любая теоретическая категория может быть понята только тогда, когда мы рассматриваем ее не изолированно, абстрактно, но конкретно, «в системе» понятий, в некотором специфическом «контексте»[2]. Еще раз повторим, такое понимание «системности» является совершенно общим местом для любого не то что диалектически, но просто здраво мыслящего теоретика, и совершенно очевидно, что не здесь надо искать глубокие корни разногласий теоретиков такого калибра как Л.С.Выготский и А.Н.Леонтьев.
А может Л.С.Выготский, уделявший особое внимание методологической рефлексии, упрекает А.Н.Леонтьева в том, что тот всего лишь не эксплицировал «системные» методологические принципы своего теоретизирования?
Едва ли… Перечитаем Л.С.Выготского еще раз: «Contra: Понятие системы не вводится в исследование» (6, 95). То есть Л.С.Выготский очевидно настаивает не на системных рассуждениях post festum, но на необходимости введение «понятия системы» непосредственно в само исследование, что по его мнению очевидно должно содержательно это исследование преобразовать, наполнить его новым теоретическим содержанием.
Так вот, именно здесь, именно в этом рассуждении – нам видится ключ к пониманию не только разногласий между Учителем и Учеником, но и уязвимого места в общей им обоим логике. Л.С.Выготский абсолютно прав, упрекая А.Н.Леонтьева в том, что, тот, рассуждая о «переходах познающего мышления в практич. деят-сть и практ. деят-сти в познающее мышление» (6, 95), не указывает на реальное, «системное» основание подобного «единства», на то, что делает такой переход вообще возможным. И А.Н.Леонтьев эту правоту Л.С.Выготского по существу признал много лет спустя, когда в уже упоминавшейся нами «Домашней дискуссии» с предельной откровенностью констатировал, что не знает ответа на вопрос как «внешняя» деятельность переходит в деятельность «внутреннюю». Между тем вокруг этого перехода, и стоящего за ним «единства» внешнего и внутреннего вращается вся современная психология. «Мне представляется, что крупнейшее открытие, - утверждает А.Н.Леонтьев, - состояло… в том, что была осознанная попытка представить себе общность строения или утверждать общность строения внешней и внутренней деятельности» (8, 306). А.Н.Леонтьев вовсе не претендует на приоритет в понимании этого. Напротив, он наглядно демонстрирует как такое понимание пробивало себе путь внутри психологии, например у Кёлера, у Пиаже, у Валлона. Более того он указывает на Л.С.Выготского, как на источник своих собственных размышлений на эту тему. «известно, - говорит он, - что сама идея опосредствования высших психических процессов или, как иногда говорилось, высших психических функций возникла из анализа и по аналогии со строением опосредствованного труда» (8, 306). То есть и Л.С.Выготский стоял на том же основании, на идее изоморфизма внешней и внутренней, собственно психологической деятельности.
Но это и означает, что требование «системности» с таким же успехом Л.С.Выготский мог бы обратить и к себе. Так, идея знаковой опосредованности психики вводится Л.С.Выготским по аналогии с внешней орудийно-опосредованной деятельностью человека. И данный ход мысли у Л.С.Выготского отнюдь не ограничивается этим примером, он широко пользуется идеей изоморфизма, умозаключая по аналогии от внешней деятельности к психике. Например, центральную «особенность в поведении ребенка, - утверждает Л.С.Выготский, - мы называем синкретизмом действия по аналогии (подчеркнуто нами – А.С.) с синкретизмом восприятия и вербальным синкретизмом» (4, 30) При этом, сам Л.С.Выготский не предлагает никаких теоретических оснований, обосновывающих правомерность подобных аналогий. Какое целое, какая «система» легитимизирует саму возможность таких аналогий? Этот вопрос Л.С.Выготский сформулировал впервые только в полемике с А.Н.Леонтьевым, так и не успев заметить, что он представляет коренной интерес и для его собственного теоретизирования.
Вернемся, однако, к замечанию Л.С.Выготского о необходимости ввести в теорию «понятие системы» и заметим, что данное требование к критикуемому рикошетом бьет самого критика, и вот почему...
Вне системы, в механической сумме отдельных теоретических категорий нет и не может быть «понятия», понимания существа дела. Две железяки с соединяющими их деревянными или железобетонными перемычками еще не железная дорога. Равно архинаучное описание природы железа плюс теория парового двигателя не даст нам понимания железной дороги как специфического транспортного средства. Железная дорога может реально существовать и быть понята только как реальное единство паровозов, вагонов и перевозимых в них грузов. Впрочем, даже здесь уже надо говорить не о «единстве», а о тождестве, ибо рельсы со шпалами тождественны паровозу и всему остальному, как органическая часть единого целого. Тождественны, ибо они не возникают независимо друг от друга, а затем повстречавшись по воле богов или слепого случая впервые соединяются, сливаются в экстазе «системного» единства, но буквально взаимно порождают друг друга. Соответственно изучение железной дороги только и может заключаться в изучении конкретного способа взаимодействия органических частей этой системы. Вне целостной «системы» здесь просто нечего изучать. Устраним из системы, скажем, груз, как часть системы, казалось бы наименее существенную для понимания целостности, и на наших глазах шпалы начнут гнить, рельсы ржаветь, а паровозы замрут, да так основательно, что никакому Н.Карно будет не под силу сдвинуть эту груду металла с места. Между тем, сказанное означает, что требование Л.С.Выготского наряду с исследованием понятия «железной дороги» предъявить еще исследование «системы», равнозначно требованию по завершению исследования предмета, переписать его еще раз дословно, но на этот раз под заголовком «Система».
Еще более выразительно можно проиллюстрировать сказанное, если в качестве органической системы взять действительно нечто живое, скажем дерево. Понятно, что в процессе изучения нашего дерева нам придется не только глубокомысленно созерцать его целиком во всей его чувственно-эстетической конкретности, но и использовать абстракцию, то есть изучать также и отдельные органы дерева – корни, ствол, кору, ветки, листья, почки и т.п. Не для того, понятное дело, чтобы в этой абстракции застрять, но чтобы раньше или позже вернуться от нее к конкретности, но на этот раз к конкретности теоретически осмысленной. Собственно только в таком переходе от абстрактного к конкретному мы и будем приближаться к пониманию природы дерева как такового, ибо дерево как таковое и есть живое «единство» полагающих, порождающих друг друга живых взаимодействующих органов, а не механический агрегат, сумма мертвых абстрактных частей. И вот здесь и будет совсем нелишним постараться понять, а что собственно делает возможным такое «системное» единство, что объединяет в специфическое, «живое» единство, живое целое корни и кору, ствол и листья?
Содержательный ответ на данный вопрос может быть дан только в рамках диалектической логики и ответ этот будет звучать так: основанием органического единства (органических) частей некоторого целого может быть только их противоположность. Так корни и ветви с листьями объединяет в составе целого, живого дерева, не их похожесть друг на друга, не то, что и те и другие имеют ветвистую структуру и в значительной степени состоят из целлюлозы, но их противоположная функция в составе целого организма (листья и зеленые ветви продуцируют органику, тогда как корни ее только усваивают, и наоборот, корни собирают из почвы растворенные в воде неорганические соединения и доставляют их в ветви и листья, тогда как последние только потребляют эти вещества в процессе фотосинтеза). Именно эта противоположность функциональных определений корней и листьев и делает их органическими частями единого целого, более того, переводит это единство в разряд тождества противоположностей. По существу корни и листья не обладают сколько-нибудь устойчивой самостоятельной, абстрактной сущностью, но являются инобытием своей противоположности.
Отсечем корень от ветвей и листьев или ветви с листьями от корней не скальпелем теоретической абстракции, но реальным, чувственным топором и… получим не корни и ветви, а хворост, принцип «единства» которого можно усмотреть разве что в веревке дровосека, связывающей отдельные хворостины в единую вязанку, да в том, что отдельные сухие хворостины равно хорошо горят в костре. Напротив, две соседние ветви живого дерева, не будучи связаны противоположностью функций, и расстаются друг с другом достаточно безболезненно, что регулярно демонстрируется садовниками в процессе стрижки растений.
Иначе говоря, изучение системы, системных отношений внутри целого и изучение целого как такового есть просто одно и то же. Требовать ввести в исследование «понятие системы», равнозначно требованию ввести в исследование – исследование. В общем, здесь имеет место очевидное недоразумение, корень которого становится очевиден, если обратиться к тому, как сам Л.С.Выготский выполняет свой собственный методологический императив. И тогда обнаружится, что в этом пункте его собственная логика существенно хромает.
Так центральная идея «Мышления и речи» заключается в том, что мышление и речь имеют разные генетические корни, до известного момента то и другое развивается вполне самостоятельно, независимо одно от другого, наконец «в известном пункте обе линии пересекаются, после чего мышление становится речевым, а речь – интеллектуальной» (3, 105). Центральная мысль, которую развивает автор, состоит, очевидно, в том, что вне системы, абстрактно мышление и речь представляют собой нечто иное, чем, будучи включены в единую систему, в системное взаимодействие. Это ли не образец «системного», диалектического мышления?
Вот и славный австралийский теоретик Энди Бланден в статье с характерным названием «Выготский и диалектический метод» (11) утверждает:
«…ясно, что Выготский не случайно, но сознательно применяет диалектический метод к анализу и синтезу понятий и делает это как материалист.
Будет справедливо констатировать, что Выготский оставил нам не только оригинальный научный подход к пониманию мышлению и речи, но и широко продемонстрировал применение диалектического метода (перевод мой – А.С.)».
Сказано более чем определенно. Но Бланден не ограничивается этим, и резюмирует всю статью следующими пафосными словами:
«Исследование Выготским отношения мышления и речи является наиважнейшим образцом материалистического использования диалектического метода и по его результатам, и по его методу» (11).
Мы с удовольствием подписались бы под сказанным Бланденом, если бы могли хотя бы в малейшей степени принять его оценки. Увы, на наш взгляд процитированные слова не что иное как исполненная благих намерений апологетика. К тому же, для нашего российского уха от нее остается ощущение чего-то до боли знакомого. Так или почти так было принято в советские времена писать об официально признанных классиках марксизма-ленинизма.
Замечательно, что теоретическое наследие Л.С.Выготского вызывает столь пристальный интерес у наших зарубежных коллег, еще лучше, что их не смущает его марксистская ориентация, уже ставшая в сегодняшней России вполне нетрадиционной… Вот только, обращаясь к марксистской теоретической культуре, желательно не повторять старых ошибок, и не подменять теоретический анализ, идеологическим пафосом.
Мы не устаем повторять, что в своем исследовании Л.С.Выготский искренне пытался реализовать диалектический взгляд на вещи и делал это вовсе не для того, чтобы понравиться идеологическому начальству. О том, что он реально, а не только в декларациях хотел опереться на диалектику можно судить по его настойчивым попыткам ввести принцип развития, принцип историзма в психологическое исследование. Но как прекрасно понимал Л.С.Выготский, диалектика сама по себе не волшебный золотой ключик, отворяющая потайные двери, хранящие тайны природы, диалектика не исключает, но предполагает содержательный, предметный теоретический и эмпирический анализ. И даже виртуозно владеющий диалектическим методом исследователь, дерзко берущий на себя чудовищно тяжелую миссию первопроходца, не может быть a priori гарантирован от ошибок и заблуждений.
Так вот, всецело ошибочным представляется нам ход мысли Л.С.Выготского, допускающий некое единство двух по его мнению всецело гетерогенных начал - мышления и речи. Если мышление и речь, действительно имеют разные корни, то никакими усилиями теоретика они не начнут продуктивно взаимодействовать в рамках некоего неясно артикулированного, по существу произвольного «единства». Живое, диалектическое отношение требует более серьезного основания, требует тождества, причем тождества противоположностей. Но последнее не может быть только формально диалектически декларировано, оно предполагает серьезное теоретическое и эмпирическое обоснование. Диалектика, как компас может показать, что, углубляясь в дотоле незнаемое, мы сбились с пути, она же – диалектика - может подсказать нам общее направление поиска, но она не в силах заменить карту, которую еще только надлежит начертить в реальном исследовании.
Возвратимся, однако, к психофизической проблеме, чтобы коснуться еще одного связанного с ней и весьма существенного для психологии сюжета.
Так очевидно неудачным представляется нам некритически взятое Л.С.Выготским из современной ему психологии псевдопонятие «психофизиологической проблемы»[3] отождествляемое (или, во всяком случае, недостаточно жестко теоретическое различенное) с картезианской психофизической проблемой. Теоретический анализ показывает, что психофизиологическая проблема не есть ни синоним, ни разновидность проблемы психофизической, но полная теоретическая бессмыслица. Как наше мышление (психика) оставаясь нашим субъективным, интимно-личным переживанием, способно выражать нечто «внешнее», «протяженное», с чем оно как модус мышления не может иметь ничего общего – вот сущность психо физической проблемы. Иначе говоря психофизическая проблема есть исторически конкретный вариант фундаментальной философской проблемы тожества мышления и бытия. Как мышление может определять (опредéливать), полагать предел и меру объективно помимо нашего мышления и воли существующему бытию?
В чем же смысл проблемы психофизиологической? В отношении «мышления» или «психики» к нейро- и всякой прочей «физиологии»? Обсуждал же Декарт как «душа» может при посредстве шишковидной железы воздействовать на рефлекторную машину человеческого тела, на динамику пресловутых «животных духов». Что это, как не обсуждение именно психофизиологической проблемы?
Верно, Декарт оставил нам в наследство не только теоретически осмысленную, хотя и не имеющую решения в картезианской логике психофизическую проблему, но и свои психофизиологические фантазии. Дело, однако, в том, что последние имеют смысл исключительно в контексте попыток Декарта сочинить механизм психофизического взаимодействия, и вне этого контекста никакого смысла не имеют. Поэтому, рассматривая «психофизиологическую» проблему как разновидность проблемы психофизической мы тем самым вольно или невольно встаем на позицию «взаимодействия».
Л.С.Выготский абсолютно прав, утверждая, что логика взаимодействия основана на «донаучной точке зрения», но… путая психофизическую проблему с психофизиологической, он сам невольно встает именно на эту позицию.
«Наша точка зрения, - утверждает Л.С.Выготский, - contra параллелизм, contra взаимодействие…»(6, 93) И здесь с ним нельзя не согласиться. А вот его позитивная программа преодоления картезианского дуализма вызывает уже сильные сомнения. «Наша точка зрения, - продолжает он, - единство психофизиол. процессов и главенство психич. момента; исследование психологических процессов; вершинная т. зр. в психофизич. проблеме» (6, 94).
Начнем с единства «психофизиологических» процессов, то есть, надо полагать, с некоторого «единства» процессов психических и физиологических, ибо ни о каких третьих специально психофизиологических процессах, нам ничего не известно. Судя по упомянутому «психическому моменту», у этого единства есть, надо полагать, еще «момент физиологический», ибо единство не исчерпываться одним единственным «моментом». По существу, «психофизиологическое единство» есть единство психического и физиологического моментов, то есть перед нами все та же классическая картезианская пара.
Чем же обусловлено это «единство»? И почему в это единство не входят также «моменты» химический, квантово-механический, и какой-нибудь еще? Чем они хуже физиологического момента?
Перейдем от общего рассуждения к частному примеру. Возьмем в качестве «психического» субъективно переживаемый образ или идею[4] некоторого чувственно-эмпирически данного круглого предмета, а в качестве физиологического…
Стоп! Если бы мы рассуждали в рамках психо физической проблемы, то совершенно очевидно, что в качестве физического полюса нашего отношения мы должны были бы взять сам круглый предмет, или лучше движение существа, обладающего психикой, конгруэнтное форме этого круглого предмета. Очевидно, что между так понимаемым психическим и физическим полюсами должно существовать взаимно однозначное отношение. Если мое тело, описывает треугольную траекторию, а в моей психике рисуется при этом образ круга, есть основания предположить, что с моей психикой что-то не в порядке. (При этом правомерный вопрос, как мое «внешнее» физическое движение по той или иной форме переходит во «внутренний» психический образ этой формы мы оставим на совести Р.Декарта и А.Н.Леонтьева, которые, впрочем, честно признавались, что не знают как на него рационально ответить.) Можно ли называть такое отношение физического и психического полюсов нашего отношения «единством»? А, собственно, почему бы и нет? И заметим, что такое единство во всяком случае не было бы чем-то произвольным.
Но нас-то вслед за Л.С.Выготским интересует «единство психофизиологических процессов», то есть опять-таки единство психического образа или идеи круглого предмета и некоторой неопределенной совокупности физиологических процессов, обеспечивающих наше телесное движение по его форме. (Вариант бесконтактного, обходящегося без телесного движения «по форме предмета», то есть по существу магического обретения образа внешней вещи, мы даже не рассматриваем ввиду его очевидной нелепости. Даже, если эта средневековая магия воображается в виде используемой по недоразумению категории «отражения», которое де имеет место до практически-чувственного контакта активного субъекта с его предметом и более того, обладает волшебной способностью направлять и ориентировать этот самый чувственно-практический контакт.) Итак, еще раз повторим, на «психическом» полюсе мы имеем нечто относительно устойчивое – чувственный образ чего-то круглого, но что мы имеем на «физиологическом полюсе» нашего «единства»?
А ничего! В смысле ничего сколько-нибудь устойчивого. Или, что то же самое, бесконечное множество случайных, никогда не повторяющихся, отдельных физиологических, равно как химических, квантово-механических и каких угодно еще процессов. Собственно данное обстоятельство в его абстрактно-физиологическом виде могло быть неизвестно Л.С.Выготскому, ибо соответствующие исследования Н.А.Бернштейна, в которых он продемонстрировал, что один и тот же предметный акт может быть реализован и реализуется бесконечным многообразием физиологических механизмов, скорее всего еще не были в 1932 году сделаны, а господствовавшая на тот момент павловская парадигма разомкнутой рефлекторной дуги как раз способствовала иллюзии того, что физиологическая «реакция» на некоторый внешний стимул есть нечто механически устойчивое и инвариантное.
Из сказанного следует, что, если оставаться в рамах рациональной логики, то ни о каком сколько-нибудь осмысленном психофизиологическом «единстве» говорить просто не приходится. Если же непременно надо такое единство примыслить, то только как совершенно произвольное «единство» случайных, внешних друг другу обстоятельств.
Что же можно сказать о «главенстве» психического момента в таком единстве? Да что угодно. Бесформенное и произвольное «единство» позволяет столь же произвольно толковать и роль своих отдельных «сторон». Посему такое специфическое «единство» равно устраивает и исследователей склонных к примитивному механистическому материализму – тогда главенство в «психофизиологическом единстве» делегируется абстрактному физиологическому акту, и исследователей, симпатизирующих идеализму, как «более культурной» теоретической позиции, и тогда главенствующая роль делегируется «психике», «сознанию» или «идеальному». Подчеркнем, при условии произвольного «единства», делегирование ведущей или главенствующей роли одной из сторон этого единства совершается столь же произвольным, вкусовым образом.
Совершенно иное дело, если от недиалектического «системного» единства, мы переходим к системе действительно диалектической, к системе органической. Здесь, как мы уже упоминали выше, «единство» выступает в форме гораздо более сильной и обязывающей к гораздо более строгой логике категории тождества противоположностей. В данном случае тождества мышления и протяжения как противоположных атрибутов единой субстанции.
В этой логике «психофизиологическая проблема» как разновидность «донаучной» логики взаимодействия не рассматривается вовсе, а проблема психофизическая – снимается. И снимается она не «системными» заклинаниями о «единстве» психики и чувственно телесного действования, а А.Н.Леонтьев, откровенно говоря, порой грешит именно этим, но ясным сознанием того факта, что в действительности психика не существует абстрактно, как некоторая бестелесная сила или сущность, но только и исключительно как свойство, атрибут предметно действующего то есть «мыслящего» тела. Соответственно верно и обратное, материальная, чувственная телесность не есть нечто мертвое, что способно пробудиться к жизни, в том числе к жизни психической тогда и только тогда, когда в него вселяется абстрактный дух (одна из аристотелевских душ, витальное начало, психика). Материальному телу как таковому, атрибутивно, неотъемлемо присуща способность взаимодействовать с другими материальными телами, не только в качестве случайной, неразличенной стороны в абстрактном механическом отношении, не только как носителю некоторого химического качества, но и как активному субъекту витального, то есть предметного отношения.
Л.С.Выготский очень точно подмечает слабость в позиции А.Н.Леонтьева, настаивавшего на «единстве» «гностического и практического интеллекта», но не указывавшего основания для подобного «единства», останавливавшегося перед «проблемой» перехода извне вовнутрь, от деятельности «внешней», к деятельности «внутренней». «Единство» теоретического и практического мышления, если его понимать не как диалектическое тождество противоположностей, но именно как некоторое «системное» единство не способно дать ничего кроме абсурда. «Единство» фаса и профиля, рассматриваемых как абстрактные, самостоятельно существующие сущности есть модернистский уродец в стиле Пикассо, филиал прозекторской, в которой произвольные абстракции умерщвленного целого грубо сшиты столь же произвольными скрепами «системных» заклинаний в заведомо нежизнеспособного и бесплодного монстра.
Между тем, собственная позиция Л.С.Выготского грешила ровно той же слабостью, что и позиция А.Н.Леонтьева, он всецело остается внутри логики «системного единства». Достаточно вспомнить уже упоминавшуюся нами выше идею «Орудия и знака…» о том, что мышление и речь имеют разные независимые друг от друга генетические корни, а затем «системно» сплетаются и взаимно оплодотворяют друг друга. Справедливо критикуя абстрактный зоологический натурализм одной части психологов, пытавшихся вывести «высшие формы человеческого труда и мышления (4, 21)» из поведения обезьян, и «крайнюю форму спиритуализма части современных психологов, трактующих мышление как чисто духовный акт» Л.С.Выготский приходит к «к положительному выводу о том, что величайший генетический момент во всем интеллектуальном развитии, из которого выросли чисто человеческие формы практического и познавательного интеллекта, состоит в соединении двух первоначально совершенно независимых линий развития» (4, 21-22).
Иначе говоря, Л.С.Выготский утверждает, что высшие психические функции рождаются из «системного» взаимодействия зоологического мышления и осмысленной, проникнутой потенциалом духовности человеческой речи, но так и не указывает как такая «система» вообще возможна. Соответственно теоретическим заключением к подобной логике могут быть его же собственные, адресованные А.Н.Леонтьеву слова: «Это и есть — системная проблема, но без центра: возникновения системы».
Забегая несколько вперед, заметим, что Л.С.Выготский был близок к тому, чтобы назвать подлинное, системообразующее основание диалектического тождества (NB! - именно тождества) противоположности мышления и речи, более того, он упоминает его в названии процитированной нами работы – это орудие труда, не «психологическое орудие», но орудие труда как таковое во всей его чувственной телесности. Между тем, упомянув орудие труда, он ограничивается замечанием, что символическая деятельность «проникает» «в процесс употребления орудий» и тем самым обеспечивает «появление принципиально новых форм поведения». Л.С.Выготский видит, что «изолированное изучение практического интеллекта и символической деятельности абсолютно неверно. Если у высших животных одно могло существовать без другого, то отсюда естественно вытекает, что совокупность двух систем есть именно то, что должно рассматриваться как характерное для сложного поведения человека» (4, 21). Не называет же он опять-таки то, что в самой действительности служит основанием системной совокупности двух подсистем. В итоге у него получается, что не орудие труда преобразует человеческую деятельность, а непонятно откуда взявшаяся «символическая деятельность», преобразует орудийную деятельность человека. Так, не выдерживая борьбы на два фронта против натурализма и спиритуализма, Л.С.Выготский