Череда суровых зим внезапно закончилась. Сезоны, заключенные меж осенью и весной, могли назвать зимами только жители Гавайев. Дорожники, занятые ремонтом мостовой на среднем Манхэттене, где уличное движение обтекало их подобно ревущим паводковым водам, работали в середине января по пояс голыми. В канун Рождества на балконах верхних этажей можно было увидеть загорающих женщин. Люди забыли, как выглядит снег, производители зимней одежды разорились, газеты выходили под одинаковыми заголовками («Ньюсуик» – «Придет ли к нам зима?», «Тайм» – «Куда подевался прошлогодний снег?», «Гоуст ньюз мэгэзин» – «Жара!»). Когда все окончательно успокоились, решив, что климат на планете изменился, когда дирижер филармонического оркестра при исполнении «Времен года» Вивальди стал опускать ту их часть, которая была посвящена зиме, а дети стали считать рассказы о зиме сказками, в Нью-Йорк неожиданно пришел катастрофический холод, и люди вновь вспомнили о близящемся начале нового тысячелетия.
Обилие выпавшего в городе снега впечатлило бы и обитателей Кохирайса. Люди стали ходить по улицам на лыжах, проезжая над погребенными под снегом никому не нужными автомобилями, поражаясь необычайной чистоте воздуха. Дувший день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем северный ветер превращал город в огромный ледник. Мороз крепчал день ото дня. Это время суровых испытаний и лишений нравилось далеко не всем. Мороз, раскалывавший гранитные плиты и стволы деревьев и разбивавший браки, вернул из небытия лыжи, санки и буклеты о праздновании Рождества в Новой Англии. Лед сковал не только Гудзон, но и часть бухты.
Хотя некоторые говорили о том, что подобные зимы случались и прежде, никто не помнил такого страшного холода. Последняя столь же суровая зима, угрожавшая существованию не только физического мира, но и людских убеждений, случилась в самом начале двадцатого столетия, однако память о ней затмилась воспоминаниями о двух страшных войнах. Той зимой время обрело собственную жизнь и собственную волю, память о которых оно тут же стерло из сознания людей. Многие события, пришедшиеся на это время, так и не получили сколько-нибудь вразумительного объяснения. Возникало впечатление, что некая тайная сила, готовившаяся к решительным действиям, в последний момент почему-то отступила, решив дождаться более благоприятного момента. Судя по лицам мужчин и женщин, живших в ту пору (мы можем судить о них, глядя на старые фотографии), они знали и понимали куда больше, чем мы. Таких лиц и таких глаз теперь уже нет.
Все примыкавшие к Манхэттену реки и большая часть бухты оказались скованными льдом. До статуи Свободы можно было добраться пешком. Ледоколы, расчищавшие путь шедшим на Стейтен-Айленд паромам, не останавливались ни на минуту. Даже после того, как паром выплывал в открытые воды, он то и дело встречал на своем пути огромные льдины, сходившие с шельфа.
В один из особенно холодных январских вечеров паром, проделавший примерно половину пути до Стейтен-Айленда, остановился, после того как его задние ходовые винты наскочили на огромную подводную льдину. Капитан решил включить передние двигатели и вернуться на Манхэттен. Пока команда занималась переключением приводов, паром медленно сносило течением, что могло привести к новым столкновениям со льдинами.
Стоявшие на мостике офицеры и привыкшие ко всему члены команды хранили полное спокойствие. И тут на мостике появился посторонний. Пассажирам не разрешалось подниматься на капитанский мостик ни при каких обстоятельствах. Мало того что этот бурно жестикулировавший лунатик, похожий на испанца, вошел сюда без разрешения, но в придачу он, судя по всему, плохо владел английским и походил на помешанного.
– Что вам нужно? – вскричал капитан не своим голосом.
Человек сделал глубокий вдох и, на мгновение взяв себя в руки, указал на иллюминатор. Присмотревшись получше, офицеры увидели в пятидесяти футах от парома человека.
Как только им удалось сбить лед со шлюпбалки, они спустили на воду спасательную шлюпку и уже через пару минут занесли его на борт парома. Он был так изнурен и изранен, что не мог вымолвить ни слова. Капитан приказал немедленно отправить его под горячий душ.
Испанец попытался рассказать о том, как он рассеянно смотрел на снег и вдруг услышал звук, похожий на свист артиллерийского снаряда, и в тот же миг увидел над водой яркую вспышку света и заметил барахтавшегося в волнах человека.
– А может быть, вы сами столкнули его в воду? – спросил капитан «Корнелиуса Коффа». – Мне сказали, что он ранен.
Поняв суть обращенного к нему вопроса, испанец почел за лучшее поскорее покинуть мостик. Судя по выражению его лица, он был невиновен.
– Вызовите к причалу машину «скорой помощи», – приказал капитан своему помощнику. – Если потерпевший пожелает выдвинуть какие-то обвинения, известите об этом полицию. Не забывайте, что у нас есть и другие дела.
Находившийся несколькими палубами ниже потерпевший услышал, как заработали судовые двигатели, и почувствовал, как корабль медленно тронулся с места. Стоявший возле душевой офицер поинтересовался, не хочет ли он выдвинуть какие-либо обвинения.
– Против кого? – удивленно спросил потерпевший с сильным ирландским акцентом.
– Вы отвечаете за свои слова?
– Конечно, отвечаю! – ответил Питер Лейк, изумленно разглядывая свое израненное тело.
– На вас нет живого места!
– Я вижу. Наверняка во мне сидит несколько пуль…
– Но что же могло произойти?
– Не знаю, – покачал головой Питер Лейк.
– Как вас зовут? – спросил офицер и, не дождавшись ответа, добавил: – Впрочем, это не так уж и важно. Вы не на допросе.
Звуки перекликавшихся друг с другом туманных горнов казались покачивавшемуся от слабости Питеру Лейку сказочной музыкой. Он надел на себя драные брюки, рабочую рубаху и свитер, забрызганный белой краской. Ему дали и пару старых туфель, которые тоже пришлись ему впору. Пока Питера Лейка вытаскивали из воды, его собственная, изодранная в лохмотья одежда пришла в полную негодность.
Питер подошел к разбитому зеркалу, висевшему на переборке.
– На пристани вас будет ожидать машина «скорой помощи», – сказал помощник капитана. – Вы потеряли много крови, но мы не могли не поставить вас под душ. В противном случае вы умерли бы от переохлаждения. Да и вода в заливе не самая чистая.
Питер Лейк поднял глаза на зеркало и вздрогнул от неожиданности.
– Как странно… Я никогда не видел этого человека…
Он заметил двух санитаров, сбегавших по лесенке с носилками в руках, и потерял сознание.
Он проснулся рано утром в старой больничной палате госпиталя Святого Винсента, выходившего окнами на Десятую улицу. Шел сильный снег, из-за чего свет, падавший в окно, казался серым. Ему вспомнилась ледяная вода, паром и душ, все остальное он помнил очень смутно. Он попытался успокоить себя, подумав о том, что порой человек забывает даже собственное имя. Может быть, он выпил вчера лишнего или же все еще спал и видел сон.
На пластиковом браслете, прикрепленном к его запястью, были указаны месяц и день его поступления в больницу, какое-то четырехзначное число и слова «имя неизвестно». Он чрезвычайно поразился необыкновенно гладкой поверхности пластика, который он видел впервые, и попытался собраться с мыслями. Кто он? Сколько ему лет? Какой сейчас шел месяц (на браслете значилось «2/18»)? Ему казалось, что он вот-вот вспомнит все.
В палату вошла группа врачей и студентов, проводивших обычный утренний обход. К тому времени, когда они удостоили вниманием Питера Лейка, санитарки уже принялись кормить завтраком пациентов, прошедших осмотр, и отдернули белые занавески, отчего вся палата оказалась залитой ярким серебристым светом.
Когда возле койки Питера Лейка собралось не меньше дюжины студентов и медицинских сестер, заведующий снял с прикроватной стойки папку и, бегло просмотрев ее, обратился к пациенту:
– Доброе утро. Как мы себя сегодня чувствуем?
Доктор неведомо почему не вызвал у Питера Лейка ни малейшего доверия.
– Не знаю, – недовольно ответил он, разглядывая обступивших его койку студентов. – Вам оно виднее.
– Все понятно, – вздохнул доктор. – Мы люди не гордые, как скажете, так оно и будет.
– Вы только ноги мне не отпиливайте.
– Для начала мне хотелось бы узнать ваше имя. Вас доставили сюда в бессознательном состоянии. У вас не было при себе никакого удостоверения…
– Какого такого удостоверения?
– Например, водительских прав.
– На вождение локомотивов?
– Ну что вы! Я говорю о правах на вождение машины.
– Если я правильно вас понял, машинами вы называете автомобили, так? – Студенты дружно закивали головами. – Но автомобилем можно управлять и без прав!
– Послушайте, – сменил тему доктор. – Вы получили три пулевых ранения. Нам придется снять ваши отпечатки пальцев и передать их в полицию. Там вашу личность и установят.
Услышав о полиции, Питер Лейк попытался подняться с койки и тут же обнаружил, что он прикован к ней наручниками.
– Что такое отпечатки пальцев? – спросил он упавшим голосом.
Этот вопрос показался врачебному консилиуму излишним. Вместо ответа Питеру Лейку сделали укол в руку, после чего заведующий и сопровождавшая его свита гордо удалились.
Питер Лейк уставился в потолок. Он настолько обессилел, что не мог пошевельнуть и пальцем. Мысли, одна безумнее другой, кружили в его голове, словно вихрящиеся на ветру снежинки. И все-таки, несмотря на кандалы, раны и лекарства, он не думал сдаваться. Питер Лейк не знал, откуда он черпал силы, так же как он не знал и себя самого, но чувствовал, что в потаенных глубинах его сердца по-прежнему полыхает огонь. Он заснул с улыбкой на устах.
Питер Лейк пришел в себя только через пять дней. Был уже вечер. Ему почему-то казалось, что наступила весна. В палате, окна которой были задернуты плотными белыми гардинами, стояла полнейшая тишина. Он открыл глаза и увидел в верхнем уголке окна ночное небо. На потолке палаты горели странные белые огни, которые он счел необычными электронно-лучевыми трубками. Посмотрев в сторону, он увидел, что рядом с ним находится молоденькая девушка.
Зеленоглазая и рыжеволосая, с круглым, усыпанным веснушками лицом, она сидела на стуле возле его койки, излучая каждым атомом своего тела необычайный оптимизм. Выглядела же она лет на четырнадцать-пятнадцать.
На самом деле этой симпатичной девушке было уже двадцать семь лет, она приехала в Нью-Йорк из Балтимора и являлась, помимо прочего, лечащим врачом Питера Лейка, который, разумеется, и не догадывался об этом. Широко улыбнувшись, он произнес:
– Привет, крошка.
– Привет, – ответила она, тронутая теплым приветствием.
– Ты не знаешь, сколько часов я спал? Она утвердительно кивнула головой.
– Пять дней.
– Господи…
– За это время вам стало куда лучше. Сон чудесным образом повлиял на ваши раны.
– Ты это серьезно?
– Да. Вас могут выписать отсюда уже через неделю.
– Они так сказали?
– Кто?
– Доктора.
– Нет. Это я так сказала.
– Очень мило с твоей стороны. Но что говорят они?
– Они согласны с моим мнением, – ответила девушка после недолгого раздумья. – В любом случае, худшее уже позади.
– И наручников нет… – пробормотал Питер Лейк, удивленно глядя на собственные запястья. Когда они успели их снять?
– Я попросила снять их после того, как вы уснули. К тому же мы успели получить ответ из полиции. Вы не находитесь под подозрением, и ваших отпечатков пальцев нет в их картотеке. В полиции хотели бы знать, где вы получили свои ранения, однако они ни на чем не настаивают.
– Где находится женская палата? – неожиданно спросил Питер Лейк, решив, что имеет дело с сумасшедшей.
– Этажом выше, – удивилась девушка. – Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Слушай, детка, мне кажется, тебе лучше вернуться туда, пока они тебя не застукали.
Девушка громко рассмеялась, лишний раз демонстрируя свое нездоровье.
– Это моя палата! – заявила она, решив, что незнакомый с больничными порядками пациент считает, что в мужской палате докторами могут быть только мужчины. Ей и в голову не приходило, что он может не узнать в ней врача, поскольку она была одета в белый халат, из нагрудного кармана которого выглядывал стетоскоп, свидетельствовавший о ее профессиональной принадлежности, и имела при себе пульт вызова санитаров.
Однако Питеру Лейку еще не доводилось видеть ни таких халатов, ни врачей женского пола, ни пультов вызова. Что до розовых трубок, торчавших из ее кармана, то он принял их за обычную рогатку.
– Детка, скажи мне, что ты делаешь в такое время в мужской палате? Ты ведь женщина, верно?
Немного помолчав, она спросила:
– Вы не знаете, что я являюсь вашим лечащим врачом? Я занимаюсь больными, попадающими в эту палату. Я живу в этом городе уже второй год.
Вновь уверившись в правильности своего предположения (не может же в самом деле рыжая девчонка с рогаткой заведовать мужской палатой), Питер Лейк решил избрать иную тактику.
– Вон в чем дело! – воскликнул он. – Теперь-то мне все понятно! Вы, оказывается, мой доктор!
– Вот и замечательно! – вздохнула она, обрадовавшись тому, что ей так быстро удалось найти общий язык с пациентом, от которого можно было ожидать чего угодно (кстати говоря, все это время из-за занавески за их разговором следил рослый санитар). Позволив Питеру Лейку пожать ее маленькую ручку, она добавила: – Завтра я обязательно к вам загляну. Нам будет о чем поговорить. Я сделаю все возможное для того, чтобы вас выписали как можно быстрее!
– Спасибо вам, доктор.
– Это моя работа, – ответила она. – К тому же хотите вы того или нет, но вам придется еще немного поспать. Сейчас я сделаю вам укольчик.
С этими словами она извлекла из кармана шприц с иглой, которая больше походила на вертел для шашлыка, и со зловещим видом принялась наполнять его какой-то жидкостью.
– Постойте! – взмолился Питер Лейк, не знавший ни того, что находилось в шприце, ни того, куда она собиралась его колоть, но было уже слишком поздно.
Она тут же всадила иглу ему в руку, и он застыл, боясь сломать ее неловким движением.
– Что в нем? – прохрипел он, глядя на шприц.
– Триоксиметасалицилат, диметилэтилокситан и випарин.
– Я так и думал, – грустно произнес он. – Будет очень странно, если я не протяну от этого ноги…
Питер Лейк проснулся куда раньше, чем она рассчитывала. В течение какого-то времени он силился понять, где он находится и что с ним могло произойти, но, вспомнив о том, что потерял память, оставил это бессмысленное занятие и повернулся к окну. Питер Лейк не сомневался лишь в своем одиночестве. Если бы он и увидел тех людей, которых он некогда любил и которые некогда любили его, он вряд ли узнал бы их в своем нынешнем состоянии. Ему оставалось надеяться лишь на то, что память к нему со временем вернется.
Тишину нарушили какие-то звуки. Питер Лейк оторвал голову от подушки и услышал стук копыт. Он показался ему чем-то страшно знакомым. Да-да, точно так же стучали копыта лошадей сменявших друг друга в четыре часа полицейских нарядов. Одни лошадки будут разъезжать по городу, других будут чистить скребницами темнокожие конюхи…
Стук копыт вскоре затих, и он вновь остался один на один с совершенно неведомым ему миром. Прямо перед ним на стене висел какой-то непонятный ящик, передняя стенка которого была сделана из темного стекла. Формы окружавших его предметов и материал, из которого эти предметы были изготовлены, также вызывали у него крайнее удивление.
– Здесь нет ни железа, ни дерева, – еле слышно пробормотал он, поражаясь тому, что вещи неожиданно утратили свои прежние свойства.
Из чего, к примеру, были сделаны находившиеся у него над головой панели, светившиеся красным и зеленым светом? Он было решил, что видит прозрачные дверцы какой-то странной печи, однако тут же подумал, что огонь не может быть таким зеленым. Подойдя к ним, он увидел на их поверхности крошечные искорки, которые, судя по всему, мерцали в такт биениям его сердца.
Вскоре в палате появился лечащий доктор, увидевший своего пациента сидящим на кровати и погруженным в глубокие раздумья. Питер Лейк пытался разрешить загадку, мучившую его все последнее время. Заметив врача, он тихо спросил:
– Вы – доктор, не так ли?
– Совершенно верно.
– Никогда не видел таких молодых докторов.
– Мне уже двадцать семь.
– Вы выглядите куда моложе. Простите, но я дал бы вам не больше пятнадцати лет. Признаться, я не знал и того, что женщины могут работать врачами.
– На вашем месте, вернувшись домой, я бы первым делом отправилась убедиться в том, что в Ирландии тоже есть женшины-врачи.
– При чем здесь Ирландия? Я прожил всю свою жизнь в Нью-Йорке.
– Вы говорите с сильным ирландским акцентом.
– Я и сам этому поражаюсь. Но я вырос в этом городе. Я это точно знаю.
– Вас нашли в заливе. Вы могли быть либо моряком, либо пассажиром корабля. Вероятно, помимо сотрясения мозга вы испытали очень сильный шок…
– Нет-нет, – решительно возразил Питер Лейк. – Иначе я бы не узнал стука копыт лошадей, на которых ехал наряд полиции. Они проезжали по этой улице двадцать минут назад. Где мы сейчас находимся?
– В госпитале Святого Винсента.
– Угол Шестой авеню и Одиннадцатой улицы?
– Совершенно верно.
– Они доберутся до конюшни за десять минут, еще десять минут уйдет у них на сдачу наряда… Стало быть, сейчас четыре часа.
Едва он произнес эти слова, как церковный колокол принялся отбивать время. Питер Лейк стал считать его удары:
– Один… Два… Три… Четыре!
Доктор взглянула на свои часы. Они показывали ровно четыре.
– Весьма своеобразный способ счета времени, – усмехнулась она. – Ничего подобного я еще не слышала! Теперь я нисколько не сомневаюсь в том, что со временем вы сможете вспомнить и свое имя или найти его, используя для этого метод индукции.
– Часы мне действительно не нужны, – признался Питер Лейк. – Колокола бьют каждые пятнадцать минут. Помимо прочего, я знаю, что поезда надземки идут каждые…
– Какой надземки?
– Обычной надземки.
– Надземки?
– Да, надземки, которая ходит по Шестой авеню.
По ее спине пробежала дрожь.
– Я говорю о поездах надземной железной дороги, – повысил голос Питер Лейк. – Неужели вы слышите о них впервые?
Она покачала головой.
– Ни на Шестой авеню, ни в близлежащих кварталах надземных дорог нет. Возможно, они сохранились где-нибудь в Бронксе или в Бруклине, но только не на Манхэттене.
– Что вы мне голову морочите? Куда же они могли подеваться? Они здесь всюду.
– Нет, – решительно возразила она. – Их здесь нет.
– Позвольте мне выглянуть в окно…
– Вам поставлена капельница, вы подключены к мониторам, и, помимо прочего, окна эти выходят на боковую улочку.
– Я хотел бы на нее посмотреть.
– Неужели вы мне не верите? Надземки здесь нет уже с полвека.
– Именно поэтому мне и хотелось бы взглянуть на улицу. Я хочу посмотреть на город. Это единственное надежное средство для оценки времени.
– А как же кони? – усмехнулась она.
– На конях далеко не уедешь. Для этого они слишком малы. Надеюсь, вы меня понимаете? Мне нужно увидеть сам город.
– Сначала вам нужно выздороветь.
– Я уже и так выздоровел.
– Пока не совсем.
– Я совершенно здоров!
Он распахнул халат. Она было хотела остановить его, но неожиданно увидела на месте только-только начинавших рубцеваться ран гладкие шрамы и испуганно прижала руки к губам. Она не верила собственным глазам, поскольку только что самостоятельно обрабатывала эти раны. Может быть, пациент шутил? Но нет, судя по всему, он действительно уже не нуждался во врачебной помощи…
– Какой сейчас год? – спросил он.
Она ответила ему, и он с новой силой захотел увидеть город.
– Отведите меня на крышу! – попросил он.
Она помогла ему отсоединить трубки и сенсоры, после чего он смог облачиться в одежду, которую ему дали на пароме. Тихонько выйдя из палаты, они направились к лифту. На улице уже стемнело, но какое это имело значение для Нью-Йорка?
Судя по тому, как пациент смотрел на нержавеющую сталь, на датчики противопожарной сигнализации и на светильники, все эти вещи он видел впервые. Будучи врачом, она не могла не обратить внимания и на его подрагивающие губы, и на то, что его лицо то бледнело, то наливалось кровью. Она почувствовала, что ее тоже стала бить дрожь.
– Если это шутка, вам не поздоровится! – произнесла она, поражаясь собственной легковерности.
Они поднялись на последний этаж. Это старое здание несколько раз перестраивалось, но оно по-прежнему походило на госпиталь прошлого века, и потому Питер Лейк ожидал увидеть с его крыши привычную панораму города. Он увидит дороги, плывущие по гавани паромы с изрыгающими снопы искр и клубы черного дыма высоченными трубами и ни на что не похожие ажурные арки мостов. Он проснется, и все тут же вернется на свои места.
Они стояли уже у двери, которая вела на крышу.
– Ну вот, – усмехнулся Питер Лейк. – Честно говоря, мне страшно открывать эту дверь…
– Толкните, она сама откроется.
«Сан»
Пятнадцатого мая «Сан» праздновал свой стодвадцатипятилетний юбилей, и на борт стоявшего у причала парома, ходившего на Стейтен-Айленд, поднялось разом несколько тысяч человек. Гарри Пени решил отметить этот славный юбилей, пригласив своих сотрудников и членов их семей в весенний круиз «вверх по течению Гудзона и вниз под скалами Пэли-сейдс» (именно так звучал исходный вариант, вызвавший крайнее неудовольствие литературного редактора Хью Клоуза, саркастически выразившего свой протест против прокладки туннелей в скальной породе). Им была отвергнута и формулировка «под сенью Пэлисейдс», поскольку безлунной ночью они в любом случае не увидели бы скал Джерси. В конце концов они остановились на достаточно неопределенном варианте «у Пэлисейдс».
Ярко освещенный паром походил на залитую солнечным светом вазу, наполненную тропическими фруктами. На покрытых льняными скатертями, выстроенных бесконечными лентами длинных столах стояли тысячи бутылок шампанского и тонны закусок и десертов. Донельзя довольные гости расходились по палубам, на каждой из которых играл свой оркестр. Сегодняшний вечерний выпуск пошел в печать необычно рано, сотрудники нежданно-негаданно получили огромные премии, равные их годовому жалованью, и поздравительные письма от Гарри Пенна, в которых он благодарил их за самоотверженный труд и призывал работать вместе и впредь.
Для Хардести и Вирджинии этот юбилей был особенно радостным, поскольку благодаря ему доходы их семьи в этом году возросли ровно вдвое. Вдобавок ко всему находившийся в Сент-Луисе банк «Харвестерс-энд-Плантерс» по прошествии пяти лет все-таки ожил и уведомил Хардести о своей готовности оплатить его чек. Словом, дела у них шли как нельзя лучше. У Вирджинии родилась девочка, которую они назвали Эбби. Госпожа Геймли прислала обстоятельное письмо с подробным рассказом о необычайно суровой зимней и о замечательной летней погоде последних лет, которая привела «к умножению естественных богатств, как аграрного, так и лексикографического свойства. У нас появилось столько продуктов и новых слов, что мы теперь и сами не знаем, куда их девать. Мы тонем в неологизмах, копченой рыбе и сладких пирогах». Кстати говоря, она вложила в письмо необычайно тонкий и необычайно вкусный пирог с вишней.
Хардести и Вирджиния, оставив детей дома, закружились в танце, не дожидаясь, когда паром отойдет от пристани. Они были необычайно удачливыми, достаточно состоятельными и совершенно здоровыми людьми. Осознание этого плюс несколько бокалов сухого шампанского придавали их движениям особую легкость и элегантность. Рядом с ними подобно планетам кружили и другие пары, среди которых выделялись Эсбери с Кристианой и Прегер де Пинто с Джессикой Пени. Здесь же толпились рабочие и служащие компании, прессовщики и водители, механики с надменными вытянутыми лицами и аккуратными усиками, юные секретарши, впервые оказавшиеся на подобном празднестве (его можно было сравнить разве что с рождественскими и июльскими вечерами, проводившимися в зимнем саду, находившемся на крыше издательства), застенчивые молодые журналисты, только что принятые в штат редакции, древние архивариусы, повара, охранники (в их отсутствие здание «Сан» охранялось полицией) и сам Гарри Пенн – щеголеватый, сосредоточенный, подвижный и необычайно сухощавый. Когда все приглашенные взошли на борт, паром отчалил от пристани, выплыл в Аппер-Бей и повернул на север, туда, где поблескивала спокойная гладь Гудзона. Под звук оркестров и шум двигателей они плыли мимо огромных, освещенных изнутри зданий. С улиц и автострад Манхэттена слышались на удивление мелодичные звуки. Вскоре звезды исчезли в туманной дымке. Когда паром подплыл к мосту Джорджа Вашингтона, берега тоже скрылись в тумане, виден был только сам мост с его подсвеченными голубоватым и белым светом огромными растяжками.
Залитые зеленоватым светом стеклянные стены Манхэттена, тянувшиеся от Гудзона до самого Бэттери, на фоне белого тумана казались театральными декорациями. Гости притихли. Казалось, что они плывут в царство мертвых, которое в эту минуту представлялось им куда более реальным, чем Нью-Джерси. Со стороны Гудзона потянуло могильным холодом.
Вальсы стихли одновременно с двигателями. Оркестр, находившийся на баке, заиграл прекрасный канон, казавшийся транскрибированным воплощением посетившего композитора откровения. Эту же тему подхватил оркестр, находившийся на корме, и вскоре паром превратился в некое подобие огромного музыкального инструмента, плывущего по зеркальной водной глади.
Впавшие в задумчивость гости, забыв обо всех своих заботах и тревогах, застыли у поручней, слушая музыку и вглядываясь в туманную даль. Они пришли сюда, чтобы повеселиться и потанцевать, но окутавший реку белый саван тумана и эта странная завораживающая музыка заставили их задуматься о быстротечности, призрачности и бессмысленности человеческой жизни. Что будет, то и будет. Произойдет то, чему надлежит произойти. В любую минуту жизнь может оставить их, но они должны быть благодарны Богу за то, что сумели дожить до этого мига.
«Как они мужественны и отважны, – думал Гарри Пенн, испытавший подобные чувства в минуты серьезной опасности, во время плаваний по морю и в те мгновения, когда он заглядывал в детские глаза. – Как они мужественны, ведь они смотрят в лицо собственной смерти».
Неожиданно небо осветилось предвещавшими скорое наступление лета беззвучными зарницами, заставившими оркестры умолкнуть. Пока пассажиры парома изумленно взирали на сверкавшие в вышине вспышки, он, достигнув сверкающего огнями моста, развернулся на сто восемьдесят градусов и поплыл назад.
Когда Айзек Пенн покинул родной Гудзон на китобойном судне, ему шел двенадцатый год. Он никогда в жизни не видел моря, и потому его несказанно потрясли и просторы Харвестроу-Бей и ширь Таппанского залива. Увиденные же на Манхэттене огромные здания, бесконечные верфи и целый лес мачт, напомнивший заросли ежевики в Кохирайсе, так запали ему в душу, что он дал себе клятву вернуться в этот необычный город, будущее которого представлялось ему блистательным. Когда они выплыли за Нэрроуз, это желание вспыхнуло в нем с новой силой. Зеленые покатые холмы, по которым лениво бродили пестрые коровы, заросшие камышом заводи с их белыми цаплями и лебедями, видневшиеся вдали горные хребты и хвойные леса остались позади, уступив место синему морю, у которого не было ни конца ни края. Его трудовая жизнь началась с этого самого дня – в течение следующих трех лет он занимался тем, что мыл на судне посуду.
Он отправлялся в плаванья снова и снова и каждый раз, когда они спускались вниз по Гудзону и проплывали мимо Манхэттена, замечал, что город уходит все дальше на север. Сам он при этом рос с таким же постоянством. Из камбузного рабочего он превратился сначала в юнгу, а затем, последовательно, в младшего матроса, матроса, в третьего, второго и в первого помощника капитана, в капитана, в судовладельца и во владельца целого флота. Незадолго до того, как китобойный промысел прекратился, он сменил сферу деятельности и занялся сначала торговлей, а затем производством, операциями с недвижимостью и, наконец, изданием собственной газеты.
Он умел руководить людьми, управлять кораблем в штормовую погоду, отыскивать китов и заносить в судовой журнал все важные события прошедшего дня. Он умел не только вести счета и планировать работу, но и торговать китовым жиром. Он вел переписку с несколькими заграничными портами и потому обычно был готов к любым колебаниям рынка. Он обладал редкостной выдержкой и чутьем и не единожды бросал гарпун точно в цель.
Все это позволило ему превратить «Сан» если и не в совершенный, то в достаточно эффективный инструмент. На площади Принтинг-Хаус-Сквер, находившейся на нижнем Ман-хэттене, на перекрестке Дарк-Уиллоу, Брестед, Тиллингхаст и Пайн-стрит, занимались новостями политики, на набережных изучали проблемы международных отношений, в Файв-Пойнтс – проблемы преступности, в Бауэри – новости музыки и театра, в Бруклине (в ту пору он был связан с Манхэт-теном только паромом) – проблемы, представлявшие интерес для широких слоев населения. «В те далекие дни, – любил говаривать Гарри Пенн, – барометром этих интересов считался именно Бруклин. Для того чтобы понять, что волнует публику, достаточно было послать туда репортера. Я неустанно твердил о том, что простые люди живут и на Манхэт-тене, но мне почему-то не верили, хотя в бруклинских историях речь зачастую шла совсем не о людях, а о коровах».
Поскольку редакция размещалась в деловом центре города (что, конечно же, имело и свои негативные стороны), в ней всегда чувствовались веяния времени. Помимо прочего, сотрудники издания могли добираться до нее даже со Стейтен-Айленда и с Бруклин-Хайтс.
Издалека здание «Сан» отличалось от окружающих строений, пытавшихся подавить его своими размерами. Прежде всего бросались в глаза пять его огромных флагов, нисколько не походивших на разноцветные тряпицы, вывешенные перед штаб-квартирой ООН или перед катком отеля «Рокфеллер-Плаза». В четырех углах небольшого сквера находились флаги города Нью-Йорка, штата Нью-Йорк, газеты «Сан» и газеты «Уэйл», в центре же его развевался государственный флаг. На знамени «Сан» было изображено окруженное острыми треугольными лучами золотистое солнце, встающее над белым атласным полем. Сине-голубой флаг «Уэйл» делился надвое волнистой линией, разделявшей стихии, в самом его центре возлежал на водах поигрывающий хвостом гигантский левиафан. Такие же стяги украшали внутренний дворик здания и отдел городских новостей. Гарри Пенн считал, что знамена украшают фасад точно так же, как галстук украшает мужчину, а шарфик – женщину. «В хорошем галстуке даже такой старикан, как я, кажется царьком Полинезии», – говорил он.
Само это выстроенное в стиле неоклассицизма здание было спроектировано еще в девятнадцатом веке архитектором Эсо. Оно казалось достаточно легким и в то же самое время необычайно прочным. Ровно через сто десять лет после окончания работ оно было перестроено. В его огромных оконных проемах появились цельные дымчатые стекла, похожие на плоские драгоценные камни в классических оправах. В самом центре здания находился большой внутренний дворик с садиком и фонтаном. По всем четырем стенам дворика поднимались ярко освещенные открытые лестницы. Атриум был перекрыт прозрачным навесом из стекла и стали, который убирался на лето подобно сдвижной крышке люка.
Стены всех помещений были выкрашены в светлые или в белые тона и украшены гобеленами. То тут, то там висели огромные полотна, изображающие занятых промыслом китобоев. Необычайно высокие потолки и стены были украшены затейливой лепниной мастерами, умершими много лет назад. Интерьеры изобиловали персидскими коврами, деревом, бронзой и утопленными в стены светильниками. Полы были сделаны из дуба, а лестницы из красного дерева. Для обшивки кабин совершенно бесшумных лифтов использовалась медь, тиковое дерево и горный хрусталь.
В подвальном этаже находились силовые установки, снабжающие энергией все служебные и производственные помещения. Сложные конструкции из железа, бронзы и стали, занимавшие площадь в пол-акра, походили на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами, бойлеров, в которых можно было бы сварить весь урожай абрикосов, собранный в Имперской Долине, и целого леса трапов, обеспечивающих доступ к клапанам, уровням, помпам и измерительным приборам, которые делали это помещение похожим на цех то ли часового, то ли винокуренного завода. Эти огромные помигивающие огоньками и окутанные паром установки казались скрытым от посторонних глаз сердцем мира. Силовые установки редакции «Сан» и обслуживающие их механики вызывали такой интерес, что на них приезжали посмотреть даже из Огайо. Тайны старинной технологии были ведомы только этим старым как мир механикам, которые учились ремеслу у своих отцов и не знали даже названий доброй половины деталей и устройств. Большая часть оборудования стояла без дела, пусть его шестеренки, маховики и пистоны регулярно смазывались и начищались.
Помимо прочего в подвальном этаже находились огромный сейф, пять площадок для игры в сквош, плавательный бассейн длиной в семьдесят пять футов, гимнастический зал, сауны, парилки и душевые.
На первом этаже находились канцелярские отделы, типографские машины, грузовые отсеки и зал для приемов. Второй этаж занимали линотипные и компьютерные наборные цеха, а также тематический отдел. Рекламой, планированием, бухгалтерским учетом, кадрами, начислением и выдачей заработной платы занимались на третьем этаже. Весь четвертый этаж был отдан под отдел городских новостей. Оперативный центр «Сан» размещался в четырех просторных прямоугольных комнатах, замыкавших собой внутренний двор и заставленных столами. На столах были зеленые стеклянные лампы, а под ними находились тумбы с выдвижными ящиками и кабели, соединявшие рабочие места репортеров с библиотекой, отделом хранения справочного материала, наборными цехами и банками данных. В углах комнат стояли похожие на кафедры редакторские столы, к которым то робко, то решительно, словно Цезарь, переходящий Рубикон, подходили репортеры, работавшие в тех или иных отделах (каждый из которых имел своего руководителя, свою библиотеку и свою базу данных). Редакция была разбита на следующие отделы: городских новостей, национальный, внутриполитический, латиноамериканский, западноевропейский, советский и восточноевропейский, ближневосточный, восточноазиатский, африканский, научный, отдел литературы и искусства, финансовый и, разумеется, редакционный. Особое спецподразделение занималось общей компоновкой материала. В отделе городских новостей газеты «Сан» обычно царили тишина и порядок. Часть ее окон выходила на внутренний дворик, часть – на городские улицы.
Спиральные лестницы вели на пятый этаж, где размещались кабинеты руководителей отделов, обозревателей, редакторов и издателя. Кабинет Гарри Пенна, который некогда принадлежал самому Айзеку Пенну, занимал едва ли не половину длинной стороны прямоугольного здания и, помимо прочего, был интересен тем, что здесь находилась крупнейшая в мире коллекция гарпунов. На стенах висели гарпуны самых разных форм и размеров. Желающие могли поупражняться в их метании, для чего в дальнем конце комнаты была устроена особая площадка, имитирующая нос китобойного судна, в тридцати футах от которого лежало несколько деревянных китов.
Шестой этаж использовался для размещения средств связи, компьютерных служб, факсимильных аппаратов, а также залов заседаний и кабинетов членов совета директоров. На седьмом этаже находились комнаты отдыха и ресторан. Восьм