Задолго до начала первого тысячелетия, когда острова и берега залива все еще оставались безлюдными, огромная облачная стена, пришедшая с моря, попыталась завладеть окрестными лесами, полями и холмами. Причиною тому была необычайно красивая осень, поразившая облако чистотой своих красок. Забрать их с собой облаку, конечно же, не удалось – и луга, и леса, и холмы остались на прежнем месте.
Повзрослев и поняв, что путь в новый мир проходит через человеческое сердце, облако вернулось к тем же берегам, возле которых вырос целый лес мачт и парусов. Люди, жившие на узких улочках города, порой вели себя удивительно благородно, а машины в то далекое время были еще слишком молоды и наивны, и потому никто не мог добраться на них до неба.
В эпоху джаза, когда сталь завладела едва ли не всем миром, облачная стена. набросилась на город подобно разъяренному льву, однако и на сей раз ей не удалось сдвинуть его с места.
Только в начале третьего тысячелетия, приход которого ознаменовался необычайно холодными зимами, заставившими людей вспомнить о ледниковом периоде, стене удалось подняться ввысь и увидеть совсем иной мир, чей золотистый свет отражался в водах рек и заливов. Именно в эту студеную пору в мире появился человек, рождения которого облако ожидало все эти долгие годы.
Мост Бэттери
Питер Лейк то и дело напряженно прислушивался к шуму машин, в котором ему чудились голоса из будущего. Он мог подолгу стоять перед ними, подобно альпинисту, покорившему неприступный пик. Их стук, скрип и пение уводили его в какие-то иные миры с их собственными образами и звуками. Из тьмы на него смотрели круглые, красные, словно рубины, глаза ягуаров, над бескрайними, погруженными в тень лугами кружили, потряхивая гривами, невесомые существа, сотканные из неяркого света.
Для того чтобы перенестись в иной мир, ему достаточно было увидеть кружащийся маховик или услышать постукивание регулятора хода. Над ним все время надо было стоять, пока он настраивал машину, иначе, закончив работу и запустив механизм в действие, он против воли впадал в странное оцепенение. В такие минуты он походил на заводной манекен, который следовало протереть масляной тряпкой и толчком привести в движение. В разговорах с механиками он был безукоризненно точен. «Принеси гаечный ключ на шесть», – говорил он своему подмастерью. Тот исчезал в бесконечных проходах, заставленных красными ящиками с инструментами, а когда возвращался, находил своего наставника неподвижно застывшим над наполовину разобранным мотором со снятым кожухом.
Механики всегда слыли редкостными чудаками, однако всем им было далеко до Питера Лейка, который оставался чужаком даже в их обществе. Его попытки установить дружеские отношения со своими напарниками выглядели крайне нелепо, поскольку он походил на них не больше, чем носорог на корову. Механики нередко собирались за столом, в центре которого ставилась большая стеклянная бадья с пивом. Он мог присоединиться к ним, с деланной живостью участвуя в их разговорах, но стоило ему вспомнить что-нибудь вроде постукивания натяжного устройства приводного ремня, как он тут же забывал обо всем на свете и вновь погружался в глубокий транс.
Вначале они обращались к нему только на «ты», поскольку он отказывался откликаться на любые прозвища, надеясь, что со временем ему все-таки удастся вспомнить свое настоящее имя. Чеки ему выписывались на предъявителя, и так он значился в платежных ведомостях сотрудников «Сан» – как «главный механик господин Предъявитель». Все связанное с ним было окружено ореолом таинственности, однако более всего механиков поражало в нем превосходное знание никому не ведомой допотопной техники, стоявшей в машинном зале. Их немало интересовало и то, что он поделывает в свободное от работы время. Однажды они даже отправили следить за ним длинноволосого юного подмастерья, вернувшегося только через два дня.
– Странный он какой-то, – сказал подмастерье.
– К каком смысле? – стали допытываться механики.
– Во всех сразу. Объяснить это невозможно.
– Говори поконкретней.
– Не понял?
– Говори, что ты видел!
– Он все время куда-то смотрит.
– Смотрит? Куда он может смотреть?
– Можно подумать, вы никуда не смотрите.
– Я?!
– Не только. Я говорю обо всех людях.
– Это все, что ты хотел нам сказать?
– Нет. Он рассматривает и ощупывает руками стены, камни и ограды. Он что-то ишет на крышах. Он разговаривает со столбами и пожарными лестницами.
– И что же он говорит?
– Не знаю. Я смотрел на него издалека. Потом он отправился в Файв-Пойнтс. Я купил фруктовую жвачку и в этот момент едва не потерял его из виду. Для того чтобы не привлекать к себе внимание, мне пришлось натянуть на голову носок и разорвать рубашку. Он вошел в дом, стоявший на пустыре, взобрался на его крышу и, обняв старую трубу, стал плакать, что-то приговаривая себе под нос…
– Что он говорил?
– Я ничего не понял…
– Ты находился слишком далеко?
– Нет, на сей раз я был совсем рядом, но он говорил бессвязно.
– То есть?
– Он говорил точь-в-точь как полицейская рация, которая из-за постоянных помех ловит только обрывки слов!
Механики недоуменно переглянулись.
– Еще это было похоже на звук старого винтового самолета, на причитания женщины, на рычание бешеной собаки, на тарахтение телетайпа, на звуки арфы…
– Все понятно. Что он делал потом?
– Бродил по городу.
– Где?
– Всюду. Стоило ему увидеть какой-нибудь яркий предмет, как он останавливался возле него на полчаса! Он рассматривал и даже обнюхивал его со всех сторон. Дольше всего он стоял возле дома на Бруклин-Хайтс, только что выкрашенного в красный цвет.
– Сам-то он где живет?
– Понятия не имею. Он не спал и не ел все это время! Только и делал, что бродил с места на место.
– Он ест на работе.
– Ах да, я чуть не забыл еще об одной вещи! Иногда он приходил в такое хорошее настроение, что начинал танцевать прямо посреди улицы. Помимо прочего, он заходил на развалины какого-то завода и на старый причал, и там он тоже начинал плакать… На Одиннадцатом причале очень страшно, поэтому там никогда никого нет. Все шумит и гремит так, словно крыша вот-вот поедет. Даже пол все время трясется. Там-то я его и потерял… – Подмастерье неожиданно перешел на шепот. – Одно могу сказать – таких странных людей я еще никогда не видел!
После того как эскадрилья самолетов «Гоуст» впустую слетала на Пальчиковые озера, Крейг Бинки занялся поисками новых интересных тем. В период поэтического безумия один из его заместителей предложил обратить особое внимание на спаржу: «Что может быть изысканней и ярче…» Другой советник повел речь о возрождении империи Габсбургов: «Все нью-йоркские модницы будут вальсировать в мутоне и в патронташах». Третий заместитель порекомендовал Бинки обратить внимание на кожаные фрукты: «Они вкусны, биогенны и вместительны. Попомните мои слова, в скором времени во всех домах Пеории над каминами появятся изображения кожаных фруктов».
Не удовлетворившись предложениями, Крейг Бинки заявил о своем решении избрать жизнь отшельника, однако ровно через девять минут появился перед подчиненными со словами:
– Идея вспыхнула в голове Крейга Бинки! Пригласите ко мне Биндабу!
Вормис Биндабу руководил отделом книжных новинок. Он и пятеро его сотрудников занимали комнату, не имевшую ни единого окна, которая находилась в подвале рядом с котельной и постоянно оглашалась неимоверным стрекотом стоявшего прямо над нею печатного станка. Отличить сотрудников отдела друг от друга могло лишь руководство издательства. Все они имели рост пять футов два дюйма, весили по сто восемь фунтов, носили усы и бороды, доходившие им до пояса, не стригли своих седых волос, делали прямой пробор, носили темные очки в тонких оправах и одевались в черные костюмы. Они сидели в ряд, прочитывали по двадцать книг в день, курили балканское «Собрание», питались исключительно солеными огурцами и сваренными вкрутую яйцами и время от времени слушали один и тот же атональный концерт для фагота и окарины. Их звали Майрон Холидей, Рассел Сирин, Росс Бурмахог, Стенли Тартвиг, Джессел Пикок и Вормис Биндабу.
Крейг Бинки относился к Биндабу с симпатией, поскольку считал его одним из самых одаренных сотрудников своей газеты. Он мог с ходу процитировать Маркса или Спинозу (хотя не читал ни того ни другого), однако не знал, как выглядят яблоки, и никогда не видел озер. Он не читал Мелвилла, но знал на память все стихи антиамериканских боливийских поэтов и видел своей главной задачей борьбу с пуританством.
– Отделай мэра, – приказал Крейг Бинки.
– Он написал книгу?
– Конечно же нет. Он ничего не сказал мне о корабле.
– А я здесь при чем?
– От него и мокрого места не должно остаться!
– Господин Бинки, вы меня обижаете. Я вовсе не наемный убийца.
– Ты ошибаешься, Биндабу. Ты самый что ни на есть настоящий убийца. Что мне в тебе особенно нравится, так это твоя любовь к громким словам!
– Но ведь мэр всегда был вашим союзником!
– Разделайся с ним, растопчи его в грязь, разорви на клочки!
На следующий день «Гоуст» опубликовал погромную статью, в которой мэр назывался мужланом, сутенером, крокодилом, нацистом, популистом, фашистом, педиком, дикобразом и пьянчугой.
«Сан» не оставалось ничего иного, как только встать на защиту мэра. Обе газеты начали стремительно терять своих читателей, переключившихся на нейтральный новый таблоид «Дайм», стоивший всего лишь доллар. «Сан» и «Гоуст» вступили в новый этап войны, хотя ни один из сотрудников «Сан» не понимал, почему Гарри Пени решил вдруг вступиться за мэра. Люди стали уходить с работы и переходить в стан врага. Некоторые связывали эти события с приближением нового тысячелетия. Конечно же, говорили они, ведь прошло две тысячи лет, и мы вот-вот должны вступить в новую эру.
В сентябре, когда из Канады задули холодные ветры, людям стал вспоминаться старый город. Зимою, как известно, время становится сверхпроводимым. В эту пору под напором удивительных событий мир может разбиться вдребезги, чтобы уже в следующее мгновение воспрянуть новым, гладким и чистым, словно прозрачный лед.
Хардести Марратта и Прегер де Пинто ехали вдоль реки на велосипедах, подгоняемые потоком машин, которые по сигналу светофора неудержимо стремились вперед подобно волне прилива или кавалерийской бригаде. Серебристые колеса пели, радуясь синеве осенних небес. Этой осенью краски почему-то казались особенно яркими. Несмотря на то что краски эти были растворены в прохладном озере осеннего воздуха, они источали тропический жар. На землю легли четкие тени, летняя дымка мгновенно исчезла, открыв линию горизонта.
Прегер тайно поручил дюжине репортеров и аналитиков заняться проблемой Джексона Мида. Они трудились в архивах, библиотеках, компьютерных центрах и на улицах. Пятеро из них продолжали наблюдение за кораблем. Хардести, Прегер, Вирджиния, Эсбери и Кристиана также посвящали этой проблеме большую часть своего времени. Кристиана незаметно следила за всеми действиями Гарри Пенна. Всю информацию они заносили в компьютер, надеясь выявить скрытые связи. Поскольку все это происходило без ведома Гарри Пенна, Прегер чувствовал себя не слишком уверенно. При этом он и не догадывался о том, что работавший на него Эсбери занимался в основном поисками запасных частей, а Кристиану интересовал скорее не Джексон Мид, а огромный белый конь.
Прегер и Хардести направлялись к разгрузочной станции Айри Лакаванна, поскольку до них дошли слухи о том, что туда с запада один за другим прибывали составы, загруженные строительным оборудованием. Пока они ехали на юг, Прегер поведал Хардести о крахе рынка металлов. Бедфорд сообщил, что две дюжины совершенно новых компаний закупили невероятное количество стратегических металлов, за которые они уже внесли наличными не менее миллиарда долларов. Металл скупался по всей стране, но, судя по всему, предназначался именно для Нью-Йорка.
– А что же правительство? – спросил Хардести. – Неужели оно об этом не знает?
– Согласно Бедфорду, – ответил Прегер, – в правительстве считают, что ничего страшного не происходит. Они уверили его в том, что эти нарушения носят временный характер и потому беспокоиться не о чем. Помимо прочего, Бедфорд встречался с главой Товарной контрольной комиссии, и ему показалось, что тот вел себя так, словно находился в состоянии гипноза.
– Ты полагаешь, это как-то связано с Мидом? – спросил Хардести, борясь со встречным ветром.
– Скорее всего.
– Сколько же у этого человека должно быть денег, если один титан обошелся ему в миллиард долларов?
– Судя по всему, это часть его оборотного капитала. В данном случае мы имеем дело с чем-то совершенно необычным. Если у него и существуют какие-то проблемы, то лежат они совсем в Иной сфере. Доктор Мутфаул и господин Сесил Були тоже нисколько не походят на секретарей миллиардера.
– С чего ты это взял?
– Вспомни их китайские шляпы и остроносые комнатные туфли! К тому же полотна с изображением вознесения святого Стефана, приписываемого Буончьярди, согласно мнению экспертов, вообще не существует!
– Но мы же видели его собственными глазами!
– Они о картине даже не слышали! Но это еще не все. Один из наших аналитиков просматривал записи о посещении гавани неизвестными судами и материалы карантинной комиссии, которая должна была первой заинтересоваться происхождением корабля. Помимо прочего, эта же комиссия вела учет лиц, похороненных на кладбищах для нищих. Любопытства ради он решил просмотреть и эти записи, выбрав дела на нужные буквы, и едва не лишился чувств от изумления. В самом начале этого столетия на кладбище для бедных преподобным Овервери был похоронен доктор Мутфаул. В регистрационной книге против этого имени значилось: «Убит ирландским юнцом по имени Питер Лейк и его узкоглазым приятелем-толстяком Сесилом Мейчером». Вспомни давешнего господина Сесила Були – тебе приходилось видеть кого-нибудь толще и узкоглазей, а? Да и «преподобный доктор Мутфаул» – не самое частое сочетание, хоть сейчас, хоть когда.
– Так-то оно так, но человек, о котором там идет речь, был убит сто лет назад, верно? Что до господина Були, то ему, судя по всему, лет двадцать, а Мутфаулу, скорее всего, не больше пятидесяти. Что ты на это скажешь?
– Жуть, да и только!
– А что писали об этом убийстве газеты?
– Ни пресса, ни полиция на него никак не отреагировали. В это время в городе шли непрестанные гангстерские войны, и потому на бытовые убийства внимания никто не обращал.
– Никто не обращает на них внимания и сейчас.
Они пристегнули свои велосипеды к ограде и перебрались по трубам на противоположный берег Гудзона, где находилась чудесным образом ожившая через полстолетия железнодорожная станция. Была суббота, однако по платформам, возле которых стояли товарные поезда, сновали сотни погрузчиков и тысячи строителей в желтых касках. На длинных открытых платформах виднелись бульдозеры, краны и отдельные детали огромных, размером с дом, машин.
– Для чего все это? – спросил он у бородатого рабочего. – Об этой сортировочной станции никто не вспоминал много лет.
– Сюда должны подвести две новые линии, – ответил рабочий, голос которого тонул в шуме работающих погрузчиков. – Строительство должно закончиться уже через неделю.
– Железнодорожные линии? – изумился Прегер, знавший о том, что железные дороги не строились несколько десятков лет.
– Вы не ослышались. Одна с северо-запада, из Пенсильвании, вторая с запада, сам не знаю откуда.
– А это что? – поинтересовался Хардести, указывая на огороженный участок, на котором виднелось с полдюжины полуразрушенных зданий.
– Это старая погрузочная платформа, – ответил рабочий. – Только этим ребятам она, похоже, совсем не нужна.
– Это еще почему?
– Они все какие-то ненормальные. Мол, это место для них свято. Впрочем, подобных чудаков можно встретить на любой строительной площадке… Стройка – дело особое. Простите, но я должен заняться работой.
Хардести и Прегер отошли в сторонку и принялись рассматривать эту забытую всеми полуразрушенную станцию, на которой, словно по мановению волшебника, невесть откуда появились блестящие рельсы, новые платформы, вышки, стрелки и семафоры.
Почувствовав голод, они решили отобедать в «Бротхаусе». Но прежде им пришлось перебраться через дюжину товарных поездов и перелезть через полсотни оград, между которыми носились злющие собаки. Сажа и грязь с изгородей и с лесенок товарных вагонов покрыла их с ног до головы. К тому времени, когда они добрались до «Бротхауса», их лица раскраснелись от холода и усталости, а одежда пришла в полную негодность, благодаря чему они не привлекли к себе внимания рабочих и моряков, подозрительно разглядывавших всех новых посетителей этого заведения.
– Это наверняка типчики того сорта, – провозгласил Хардести, – кто въезжает на автостраде в ограждение. Ну знаешь, кто может ограбить ювелирную лавку и оставить всех с носом, а потом проехать мимо дорожного полицейского с превышением скорости на восемьдесят пять миль в час. Во время погони они вписываются в повороты, как будто законы физики им не писаны, а потом бац – и въезжают в ограждение. Такова их судьба.
– Заткнись! – оборвал его Прегер. – Не видишь, тебя тот здоровяк слушает, и твои слова явно пришлись ему не по вкусу.
Хардести обжег пальцы горячим устричным бульоном, брызнувшим из носика стоявшего на стойке большого медного чайника. Они взяли десяток запеченных креветок и съели их с хлебом и острым соусом, выпив при этом по нескольку бутылок пива, после чего грузчики, трудившиеся на станции, стали казаться им родными братьями, а «Бротхаус» начал покачиваться на волнах подобно паруснику, стоящему у причала. Им казалось, что они плывут по морю, дым же, клубившийся в центре зала, представлялся им то облаками, то парусами, то чайками.
Хардести тут же забыл и думать о былых проблемах, тем более что вниманием его завладела маленькая отважная официантка, сновавшая между покачивающимися завсегдатаями «Бротхауса» и сводившая их с ума одним своим видом. Загорелая и стройная, с черными как смоль волосами, она завораживала и водителей грузовиков в ковбойских шляпах, уроженцев Хобокена, и бывших моряков, жителей Манхэттена, и грузчиков, работавших на станции. Едва она прошла мимо Хардести, обдав его горячим дыханием, как он, забыв обо всем на свете, с криком рухнул на четвереньки и поспешил вслед за ней.
– Ты куда? – изумился Прегер. – Куда ты направился?
Хардести боялся потерять ее ноги среди мрачного леса темных брюк. Завсегдатаи бара почувствовали у себя под ногами какое-то шевеление, которое не вызвало у них особого восторга, и дружно занялись поисками виновных. Не прошло и минуты, как бар превратился в растревоженное осиное гнездо. За миг до того, как посетители принялись мутузить друг друга, Прегеру удалось вытолкнуть своего незадачливого приятеля на улицу.
Он потащил его к старому терминалу Айри Лакаванна. Миновав темные коридоры, они перебрались на давно сгнивший паром, стоявший у Барклай-стрит, и сели на его сходнях, свесив ноги над водой.
За рекой мерцали в лунном свете похожие на огромных светлячков небоскребы. Хардести продолжал тосковать по маленькой официантке, Прегер же любовался панорамой расцвеченного огнями Манхэттена, который казался ему живым.
Пока они сидели на пароме, к городу с северо-запада подошел зловещий облачный фронт, при виде которого им вспомнились книги о средневековых городах, разграбленных и сожженных дикими ордами степных кочевников.
Уже через несколько минут над Нью-Йорком разразилась настоящая буря, превратившая Гудзон в бушующее море. Тысячи молний ударяли в высокие башни Манхэттена. От страшного грома сотрясалась земля. По улицам с визгом носились насмерть перепуганные крысы. В бедных районах заполыхали сотни зданий, но их тут же затушил хлынувший с небес ливень. Ярилось не только небо, ярились и воды залива, пытавшиеся стереть город с лица земли своими волнами. Город же, привыкший к подобным смертельным схваткам с темными силами, словно и не замечал этого, оставаясь таким же гордым и невозмутимым, как и всегда. Буря тем временем пошла на убыль.
Город праведников, должно быть, обладал такой же статью. Хардести повернулся к Прегеру, напряженно вглядывавшемуся в мглистую даль.
– Я отправлюсь к Бинки, – пробормотал Прегер. – Я готов пойти на все ради того, чтобы стать мэром! И управлять городом я буду совершенно иначе, чем это делали мои предшественники, которые постоянно метались из одной крайности в другую, латали дыры, шли на компромисс и старались не замечать серьезных проблем. Вот уже сотню лет они проигрывают битву за битвой. Я не хочу, чтобы этот город стал Армагеддоном. Этого не хочет никто. Город не должен погибнуть! Я стану его мэром в годину бед, и я останусь его мэром во времена грядущего расцвета.
Быть сумасшедшим – значит чувствовать с мучительной ясностью боль и радость времени, которое уже минуло или еще не наступило. Пытаясь защитить это тонкое чувство, люди, которых принято называть сумасшедшими, меняют свое отношение к реальности, что, в свою очередь, приводит их к исполненным света и тьмы глубинам и ставит их перед нелегким выбором. Они могут либо вернуться назад, вызвав тем самым одобрение и восторг окружающих, либо вопреки всему упорствовать в своем стремлении пройти избранный ими некогда путь до конца. В тех случаях, когда они благодаря своему упорству узревают изначальный свет, их называют святыми.
Питер Лейк мог считать себя кем угодно, но только не святым. И он был прав, поскольку таковым никогда не являлся. С каждым днем снедавшая его тревога и необъяснимая тоска становились все сильнее и сильнее. Он все кружил и кружил по городу, не находя в нем ни пристанища, ни покоя. Все представлялось ему либо совершенно светлым, либо непроницаемо черным. Среднее положение занимали только машины, но и они то и дело вызывали у него неконтролируемые реакции, ставившие в тупик его напарников. Впрочем, они быстро привыкли к его странному поведению, тем более что оно никогда не заключало в себе агрессии.
– Мне, пожалуйста, пяток испанских яиц, – говорил он с прононсом уроженца Мэдисон-сквер. – Три слегка, два чуток и одно вкрутую. Что-что? В чем дело? Коту бы так. Ты знаешь, что такое кот? Скажу тебе, но только тихо-тихо. Не будь его, и одинокие женщины не разговаривали бы сами с собой. Вот так-то. И на буксир. На завтрак я всегда заказываю бананы. Какой же это завтрак, если нет бананов? Несите, несите! Хотя нет. Постойте. Уж лучше я возьму лепешечку. И на буксир. Я бедный, это правда. Я один из тех, о ком никто ничего не знает, но этот город принадлежит мне. Тогда почему же, скажите на милость, я ничего в нем не нахожу? Кто знает, быть может, его или меня попросту нет? Нет-нет, так не бывает. Что это за баптистская церковь, если у нее нет школьного автобуса? Говори что хочешь, весельчак. Ты прямо как Шалтай-Болтай. Мне нравится твое терпение, но сам я устаю от разговоров. Уж ты меня прости. Мне бы туда, в золотистый туман. И на буксир… Ладно-ладно. Уговорили. Меняю свой заказ. Обезьяний хлеб, горячую ливерную колбасу, кокосовые орехи и морскую пену. Вот это, я скажу вам, завтрак! Вы понимаете, о чем я? Я хотел бы… Хотел… Я и сам ничего не понимаю. Но я не сдаюсь, вы слышите? Не сдаюсь! И силы у меня еще остались. Вы бы знали, как это трудно…
Он мог нести подобный бред часами. Он говорил все быстрее и быстрее, пока не раскалялся добела, нес околесицу, чего-то требовал, стучал кулаком по столу и выражал недовольство состоянием дел в мире. Прежде же здесь царила справедливость. Да-да, но она была слишком высока и сложна для нынешних пигмеев. Вы не можете понять ее, не поняв красоты, потому что она прекрасна.
Никто не спорил с ним, и никто не боялся его, хотя он находился совсем не в ресторане и разговаривал не с поварами и не с официантами. Он мог часами стоять на пустой автостоянке, разговаривая с почтовым ящиком. Если случайный прохожий хотел опустить в ящик письмо, Питер Лейк на какое-то время замолкал, прерывая свои диатрибы, и с улыбкой наблюдал за действиями незнакомца. Стоило последнему отойти, как он тут же приступал к почтовому ящику с расспросами:
– Кто это был? Ты его знаешь? И часто он здесь бывает?
С наступлением темноты, томимый жаждой и голодом, он шел на Таймс-сквер, с тем чтобы выпить там стаканчик сока папайи, который он любил помимо прочего и за то, что само это действо делало его похожим на других горожан, будь они бизнесменами или сиделками. Идя по улице, он говорил так складно, что его талантам могли бы позавидовать и профессиональные зазывалы. Нечего и говорить, что подобная привычка, так же как и обыкновение подолгу беседовать с почтовыми ящиками, газовыми баллонами и мотоциклетными колясками, отнюдь не способствовала укреплению его репутации. Впрочем, в Нью-Йорке это никого особенно не интересовало.
– Мне большую папайю. Мне большую папайю. Мне большую папайю.
Он мог повторить эту фразу тысячу раз и забыть о своем желании в самый последний момент, когда он уже стоял возле стойки бара.
– Чем могу служить? – вежливо спрашивал у него продавец.
На этот вопрос Питер Лейк обычно отвечал смехом, хихиканьем и стонами, с которыми он не мог совладать до той поры, пока не оказывался в трущобах, куда он приходил для того, чтобы отдохнуть на угольной куче в подвале какого-нибудь дома.
Поздно ночью, когда улицы становились пустынными, а октябрьская луна уже была готова скрыться за пенсильванскими лесами, Питер Лейк внезапно просыпался от ужаса. Ему казалось, что за ним крадутся трое или четверо дюжих бандитов, собиравшихся предать его страшным пыткам. Они могли испугаться разве что его безумия, но в подобные минуты он как на грех чувствовал себя настолько здоровым, что казался себе дипломатом, корпящим над своими мемуарами в пригороде Бостона.
– Господа! – выкрикивал он, чувствуя, как чьи-то могучие руки поднимают его с угольной кучи.
Его враги были сильны, словно олимпийские тяжелоатлеты, однако он не видел их ног и не слышал дыхания, что заставляло его усомниться в их реальности. Когда же он пытался оглянуться назад и обратиться к своим мучителям, некая неведомая сила швыряла его так, что он со свистом отлетал к дальней стене и, пробив ее насквозь, попадал в соседние подвалы, а пролетев их, оказывался в толще земли, перемежавшейся с другими бесконечными подвалами, цистернами, туннелями, колодцами и, наконец, могилами, после чего начиналось его путешествие по всем кладбищам мира. Хотя они мелькали перед ним с такой быстротой, что казались сплошным туннелем, он видел каждую из могил в отдельности и обращал внимание на выражение лиц и погребальные одежды тех, кто был похоронен недавно.
Он успевал разглядеть детали, хотя чужие жизни и судьбы мелькали перед его внутренним взором с неимоверной быстротой. Покойники лежали в разных позах. Одни уже обратились в прах, от других остались лишь светящиеся желтоватые скелеты, которых так боятся дети. Некоторые из них сжимали в руках монетки и амулеты, других хоронили с иконами, фотографиями, газетными вырезками, книгами и цветами. Одни были завернуты в погребальные саваны, другие в ковры. Одни лежали в гробах, другие – и таких было куда больше – в земле, одни – в цинковых ящиках, другие – в братских могилах. Цепи, веревки и шейные кандалы перемежались с жемчугами и золотом. Он видел всех: детей, воинов, продолжавших сжимать в руках свои мечи, мирно отошедших ученых и слуг в красных колпаках. Они проходили мимо него бесконечными легионами, бородатые и беззубые, смеющиеся и безумные, улыбающиеся и встревоженные, мудрецы и простаки, он же смотрел на них, не испытывая никаких эмоций, словно был рабочим, занятым выполнением привычной работы.
В один из особенно светлых и погожих октябрьских дней Вирджиния оказалась на углу Пятьдесят седьмой улицы. Она возвращалась с набережной реки, где собиралась взять интервью у известного политического эмигранта, так и не пришедшего на эту встречу, поскольку тот был похищен со своего судна и отправлен прямиком в Вашингтон. Дома ее еще не ждали, и она решила побродить по магазинам Пятой авеню, хотя Эбби, плохо переносившая перепады погоды, в этот день чувствовала себя неважно.
Вирджиния, которая была высокого роста даже для Геймли и носила одежду больших размеров, хотела подыскать себе достаточно изящное и теплое (по меркам Кохирайса) зимнее пальто. Она не видела матери вот уже много лет. И Вирджиния, и Хардести понимали, что добраться до Кохирайса им будет непросто. Если б они могли добраться до городка, Хардести стал бы фермером и катался зимой на лыжах, буерах и коньках по озеру, переезжая из деревни в деревню и из гостиницы в гостиницу. Супруги Марратта планировали отправиться на озеро в декабре или в январе. Они закутали бы детей в шерсть, пух и меха и сели бы на поезд, отправлявшийся ранним утром, когда в холодном воздухе все еще стоят столбы дыма, похожие на владельцев похоронных бюро, поджидающих своих клиентов возле церкви. Во всяком случае, таковы были их планы. Но поскольку они планировали поездку вот уже несколько лет, планы эти казались им несбыточными. Каждую зиму они собирались съездить в Кохирайс, но те или иные непредвиденные обстоятельства снова и снова заставляли их откладывать поездку.
Проходя мимо Карнеги-Холла, Вирджиния обратила внимание на афиши, извещавшие меломанов о том, что сегодня знаменитый оркестр Кэнэдиенса П. исполнит «Двусмысленные танцы-капризы» Моцарта (впрочем, афиша сборного концерта была составлена не слишком внятно, и не исключено, что Моцарту принадлежал «Дивертисмент в до-миноре», а вышеозначенные «Двусмысленные танцы-капризы» написал Майноскрэмс Сэмпсон). Вирджиния хотела было продолжить свой путь, как тут она заметила взбиравшегося по ступеням Карнеги-Холла круглого и подвижного, словно шарик ртути, знакомого человечка, представившегося господином Сесилом Були.
Вне всяких сомнений, квинтет Джексона Мида не исполнял подобных произведений, и потому юный господин Були, чувствительный к новым веяниям в музыке, решил сбежать на берег и насладиться концертом.
Вирджиния не раздумывая ринулась в фойе. Только что купивший билет господин Були важно направился на балкон. Она подбежала к кассе.
– Видите этого толстяка? – спросила она, указав кивком на Сесила Мейчера за миг до того, как тот скрылся за дверью. – Дайте мне соседнее место!
– Но мисс! – запротестовал билетер. – Тогда мне придется продать вам билет на сорок шестое место! Это худшее место в зале! Вы сможете что-нибудь увидеть или услышать только в том случае, если ваш отец был соколом, а мама совой!
– Вам-то какое до этого дело? – возмутилась Вирджиния.
– Как скажете, – вздохнул билетер и протянул ей билет.
Она поспешила наверх по застеленным ковровыми дорожками лестницам, пытаясь догнать опережавшего ее на несколько маршей Сесила. Попав на верхнюю площадку, она остановилась перед входом на балкон, на котором мирно похрапывало с полдюжины полицейских, позволила Сесилу сесть и только после этого заняла соседнее место. С балкона сцена казалась маленькой веерообразной булочкой, по которой ползали муравьи.
Свет погас. Сесил Мейчер нетерпеливо заерзал на месте и достал из кармана пиджака белую картонную коробку, в которой, судя по запаху, лежали кантонские омары. Едва начался концерт и заиграли фаготы, пикколо и малые барабаны (вызвавшие восторг не только у почитателей Моцарта и Майноскрэмса Сэмпсона, но и у спящих полицейских, приветствовавших их дробь аплодисментами), как Сесил принялся жадно есть омаров.
Вирджиния погрузилась в достаточно безрадостную атмосферу двусмысленных гармоний. Ей казалось, что она находится на корабле, покачивающемся на морских волнах. Переливы музыки несли слушателей так нежно, словно те были калеками, возвращавшимися с войны. Эта странная музыка завораживала Сесила Мейчера примерно так же, как произведения А.П Клариссы завораживали госпожу Геймли. Время от времени он вскидывал в воздух свою пухлую ручку и хрипло шептал:
– Здорово! Давайте-давайте! У вас хорошо получается!
Когда концерт закончился, Вирджиния поспешила покинуть балкон, решив сделать вид, что она столкнулась с Сесилом случайно. Едва зажегся свет и сияющий Сесил вышел из-за угла, она бросилась к нему навстречу с криком:
– Кого я вижу! Господин Сесил Були!
Последний испуганно замер и процедил с явным неудовольствием:
– Добрый день.
Вирджиния и не думала сдаваться.
– Как я рада, что вам нравится Майноскрэмс Сэмпсон! Это мой любимый композитор. Он жил неподалеку от нас, на старой ветряной мельнице, стоявшей возле самого озера…
Не успел Сесил опомниться, как она, не умолкая ни на мгновение, уже вывела его на Пятьдесят седьмую улицу. Впрочем, он и не думал возражать. Ему явно нравилось то, что он, ловя на себе завистливые взгляды прохожих, идет под руку с такой красивой и статной дамой.
Вирджиния щелкнула пальцами.
– Я все поняла! – воскликнула она. – Мы попьем фруктовой воды с мороженым в баре отеля «Ленор». Мои дети просто обожают имбирное шоколадное мороженое! Надеюсь, оно понравится и вам.
Сесил тут же остановился как вкопанный и отрицательно замотал головой.
– В чем дело, господин Були?
– Я не могу, – буркнул он мрачно.
– Не можете чего?
– Ничего не могу. Нам не разрешается ходить в бары, пить фруктовую воду с мороженым, есть шоколад, говорить с незнакомыми людьми и находиться в городе в ночное время.
– Кто это вам сказал?
– Джексон Мид.
– Но он ведь может об этом и не узнать, не так ли?
– Ясное дело.
Отель «Ленор» был знаменит своим изящным баром и необычайно вкусным мороженым.
– Видишь красавицу, которая сидит рядом с узкоглазым увальнем? – спросил один из барменов у своего напарника. – Ума не приложу, что у них может быть общего?
– Кто его знает, – пожал плечами второй бармен. – Я к таким вещам уже привык.
Сидевший на высоком табурете Сесил походил со стороны на шар, водруженный на вершину триумфальной колонны. Он чувствовал себя здесь явно не на месте.
– Два фруктовых напитка с имбирным шоколадным мороженым, – сказала Вирджиния. – И не забудьте добавить туда специальный ингредиент.
Этим специальным ингредиентом являлся ром. Порция такого напитка стоила шестьдесят пять долларов, и подавался он в огромных, словно бочки, ведерках с платиновыми ложечками и золотыми соломинками. Сделав большой глоток, Сесил поднял глаза на Вирджинию:
– Очень приятно на вкус. Правда, в нем есть легкий привкус тетрагидрозалина.
– Это всего лишь имбирь, – усмехнулась Вирджиния, сделав маленький глоток шоколада.
Сесил поглощал содержимое ведерка с такой скоростью, что в свое время Муссолини наверняка послал бы его на осушение Агро Понтино.
Он пыхтел над мороженым подобно первоклассному ротационному насосу и, опорожнив ведерко всего за пять минут, довольно уставился на Вирджинию, которой он теперь готов был открыть любую тайну.
– Этот напиток содержал алкоголь? – недовольно спросил он.
– Целую кварту рома, – засмеялась Вирджиния.
– Полторы кварты, – поправил ее проходивший мимо бармен.
– Что вы наделали! – неожиданно разозлился Сесил. – Чего вы от меня хотите? Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Как сел, так и съел.
– В каком смысле?
– Откуда я знаю? Иногда за обедом я позволяю себе выпить стаканчик вина или пива. Оно способствует усваиванию пищи, прочищает глотку и пьянит. Но столько я не пил еще никогда! Что со мной теперь будет?!
– Через полчаса вы протрезвеете.
– О, это замечательно. Я ведь чувствую себя таким беззащитным… Что, если сюда нагрянет Перли? Если бы рядом со мной находился Питер Лейк, уж он-то смог бы меня защитить!
Сесил заметно погрустнел.
– Кем же был этот ваш Питер Лейк? – полюбопытствовала Вирджиния, припоминая, что она уже где-то слышала это имя.
По щек