Впрочем, уже на следующий день бездыханные тела появились для того мира, в котором они некогда жили. Трудно представить себе лица майора Вичкина и лейтенанта Скворцова, когда они вошли в вагон №4. Впрочем, каких только лиц не видывала Русь-матушка в разных своих закоулках, и даже такие искореженные физиономии, какими они стали у майора с лейтенантом здесь – не редкость. Майор, который был посмелее, не растерялся, и лично ощупал мертвяков, и нашел среди них одного дышавшего. Им оказался Ложка. Его, конечно, сразу отправили в госпиталь.
Дальше – все как всегда. Оцепление вокруг поезда, прибытие мелкого и крупного начальства, прочесывание местности. С матюгами несчастные солдаты месили рыхлый снег, достающий им кое-где до самых вый. Когда поиски были в самом разгаре, врачи откачали несчастного Ложку. Тот, пропитав госпитальную простынь горькими слезами, во всем сознался и раскаялся. Еще он говорил, что перед тем, как потерять сознание, видел в небесах радугу (это зимой-то!), прямо под которую и выпрыгнули беглецы прямо из двери вагона.
Его слова, конечно, списали на бред пьяного, да еще и тяжелораненого. Когда Ложка пошел на поправку, на него было решили завести уголовное дело. Но потом передумали – ведь ничего злого сделать он так и не успел. А за свой замысел он и так отплатил сполна – остался без почки, селезенки, с надорванной печенью и с железной пластиной в голове.
Беглецов тогда так и не нашли. Ни живых, ни мертвых.
Мельник
На холме возле одного из хуторов юга Руси машет своими крыльями ветряная мельница. Каждому, кто приходит в эти места, сперва кажется, будто мир этот – не настоящий, будто склеен он из пластика для съемок какого-нибудь фильма.
Но, стоит подойти поближе, чтобы убедится, что хуторок – самый настоящий, и беленые известкой стены хат обдают руку прохладой, такой приятной в полдень жаркого дня. Самое удивительное, что и мельница тоже самая настоящая, и ее жернова исправно крутятся, перетирая в белую муку южное золотое зерно.
За вечным вращением жерновов наблюдает бородатый человек, потомственный мельник, зовут которого Иван Петрович Мельник. Да, он происходит из старого мельницкого рода, откуда и его фамилия.
Мельница стояла на этом холме испокон веков. Никто из местных не может представить свой родной край без этого крылатого ветряка. Также не вообразить себе и хутор без бородатого мельника.
Неужели множество войн, прокатившиеся по этой ровной земле, не смогли смешать с землей крылатое чудо, раскатать даже самый холм, навсегда выбросив мельницу в ту эпоху, где ей, вроде бы, и надлежит остаться?
- Отчего же, - говорит Мельник, - Пять раз моя мельница была разрушена до основания, до самого краеугольного камня. Но всякий раз мы возводили ее снова, и жернова опять начинали свою песню, под которую выбрасывали из себя снег муки. В 20-е годы государство, ясное дело, прибрало мельницу к себе, но кого оно могло поставить работать на ней, кроме моего деда? Кто еще мог так остро чуять превращение золота зерна в серебро муки, которая потом вновь обернется в золото хлебного каравая? 60-е годы чуть не сровняли нашу мельницу землей, ибо в городе вырос заслоняющий солнце мукомольный комбинат. Но хлеборобы запротестовали, ведь вкус хлеба, испеченного из нашей муки не сравнить ни с каким городским, и мельницу оставили.
- Неужели вкус хлеба может зависеть от того, какая сила привела в действие жернова?
- Конечно! Ведь моими жерновами движет воздух, небесная сила, приходящая по воле Божьей. Даже в те времена, когда не было никаких мукомольных комбинатов, люди различали вкус хлеба «водяного» и «ветряного». Водяное колесо двигали воды, а водах, как известно, водится много нечисти. Русалки, водяные, болотники. Поэтому и водяного мельника часто считали колдуном, который с нечистой силой водится, и относились к нему с опаской. Но, что хуже, водяная нечисть могла и в муку попасть, а с ней – в хлебушек. Ветер – иное дело, он чист, приходит с самых небес. Что же наполняет муку, которую мелит электрическая машина, только Богу известно...
Кому-то эти слова Мельника покажутся чем-то дремучим, будто этот человек перенесен к нам из замшелого прошлого каким-то невероятным движением капризного времени. Но, как это не странно, образование у Мельника – высшее, более того – в свое время он закончил одно из самых хитроумных учебных заведений страны – МФТИ, Московский Физико-Технический. Получив диплом, он поверг в шок сокурсников, вернувшись в родной хутор, где работы по его специальности, ясное дело, не было и никогда не предвиделось. Неужели его тяга к родным краям оказалась столь сильной, что сумела обломать когти известной могучей лапы, имя которой – карьера.
- Я никогда и не мыслил своей жизни без мельницы, на которой прошло мое детство, жернова которой были для меня маленьким миром, - отвечает Иван Петрович, - А учиться я ездил для того, чтобы узнать современную чужую науку, извлечь из нее крупицы истины, и сплавить их с нашим Знанием.
- Раз Вы упомянули про Ваше Знание, не могли бы рассказать о нем для людей. Ведь, если бы время для этого еще не пришло, то Вы бы и не пригласили меня на свой хутор. Выходит, оно настало?
- Да, время настало, и я расскажу о нашем Знании, передающемся уже много лет от отца к сыну, и теперь сплавленном с теми крупицами истины, которые мне удалось отыскать в вашей науке.
Иван Петрович принялся рассказывать, мысленно отправившись сперва в далекое прошлое, а потом, шаг за шагом, приходя ко дню сегодняшнему.
- Еще мои далекие предки смотрели на крылья нашей мельницы, и погружались в раздумья. Отчего земля тянет к себе крыло, которое ветер поднимает к небу? Они поднимали глаза вверх, и видели, что от Солнышка к нам летят золотистые лучики, которые, как будто тянут нас вверх, в синие просторы. Под взмахи крыльев повторяли Иисусову молитву, «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий», когда крыло летело вверх, «Помилуй мя грешного», когда оно падало вниз. Потом смотрели на землю, и не видели ничего, что бы тащило вниз, не давало хода к небесам. Так было вначале, но потом, приглядываясь все внимательнее и внимательнее, мы смогли различать темные лучи, струящиеся от черной земли, и, подобно лапам, удерживающие нас. Позднее мои предки разглядели, что такие же лучи тяжести текут и от всякой вещи, как легкой, так и тяжелой, и от камней, и от пуха. Всякий видел, как грозовая туча закрывает Солнышко, отчего днем становится темно, как ночью. И мы подумали, а что если наоборот, заслонить темные лучи вещества чем-то светлым. С тех пор мой род и жил той мыслью.
Мельник стал рассказывать про то, как в их хуторе появились скопцы. Их предводитель, Кузьма, говорил о том, что влекущую вниз силу можно побороть, если отсечь себе то, что тянет к соблазну. Но Мельники дивились его словам, ведь они видели черные лучи, исходящие от его тела и влекущие скопца к земле, как и к любой плотной вещи. На хуторе Кузьма не нашел себе последователей, но в соседнем селе ему удалось посвятить в свое учение почти всю общину. Через пару лет Мельниковы узнали, что Кузьма, получив власть над общинными деньгами, принялся закупать по дешевке зерно в урожайные годы, и продавать его в голодные времена втридорога. Еще через год до хутора долетела весть, будто Козьму убили. Когда приехавший вместе с городским человеком доктор осмотрел его труп, то выяснил, что он не прошел того скопческого посвящения, в необходимости которого убеждал каждого, кто встречался на его пути.
Когда хуторянин Василий смастерил себе кожаные крылья, и пытался взлететь на них, Мельники совсем не дивились его мысли, и не бежали глазеть на незадачливого летуна вслед за толпой, в которую в тот день влились все хуторяне. Глаза мельников он обмануть не мог, и когда везучий Василий тер себе поломанный бок, те только сочувственно кивали головами, и старший из них, Степан, нес ему примочку из целебных трав.
Наконец настали времена настоящих, жужжащих и коптящих небеса самолетов. Однажды аэроплан пролетел и над их хутором, перечертив небо длинной серой полосой. Хуторяне неслись за ним вслед, что-то крича и высоко подкидывая шапки. Лишь мельники равнодушно наблюдали за полетом диковинки, понимая, что тот спорит с силой земли лишь хитростью своих механических частей, подведут они, и он кубарем рухнет на обнявшую его землю.
Мельники продолжали смотреть на полеты крыльев своей мельницы. Колыбельку с маленьким Ваней тоже выносили на улицу, к степным ветрам, и первое, что он увидел – это вечный полет и вечное падение легких крыльев, а первое, что услышал – Иисусову молитву.
Когда он подрос, он смог увидеть и черные лучи силы притяжения, видение которых давалось Мельникам теперь само собой. И, когда он их увидел, его ручонки сами потянулись для того, чтобы закрыть их легким световым облаком. Потом Ивану приснился удивительный сон, где весь мир был соткан сплошь из солнечных лучей. Эти лучики играли друг с другом и переливались, пока, наконец, не доигрались до беды – до порождения темных кусков вещества, от которых во все стороны тянулись черные нити притяжения. Проснулся Ваня тогда с чувством своего полного бессилия. Он ощутил, что и его оболочка сложена все из тех же черных частиц, и, не в силах этого побороть, но и не в силах смириться, горько заплакал.
Когда Иван подрос, то он понял, что для победы над притяжением кроме удивительного дара ему еще понадобятся знания, которые распылены по современной науке, как золотые пылинки по пескам пустыни. И он отправился учиться, в саму Москву, в МФТИ.
- Пылинкой, которую я искал, оказалась теория гравитонов, - рассказал Иван Петрович, - Нам преподавали две теории притяжения – эйнштейновскую теорию кривого пространства и германскую теорию гравитонов. Про первую я почти сразу забыл – ведь кривизна пространства – это только результат притяжения, а никак не его основная и неустранимая причина. А вот гравитоны меня заинтересовали, ведь я понял, из чего сотканы те нитки, которые видели даже мои прадеды…
Иван Петрович посмотрел на крылья своей мельницы, до сего момента покоившиеся на месте, а теперь собравшиеся сделать широкий взмах.
- И вот он, результат, - Мельник показал на небольшое устройство с раструбом, направленным на груду мешков с зерном, - Попробуй, подними сперва!
Я попытался поднять мешок. С кряхтением взвалил его себе на спину, протащил пару шагов, и тут же бросил неимоверную тяжесть.
- Э-эх! – махнул рукой Иван Петрович и прикоснулся к своему аппарату.
После этого он подошел к покорной груде мешков, и мне показалось, будто они превратились в невесомые воздушные шарики, накачанные гелием. Одним пальцем Мельник перебрасывал их через всю мельницу, подбрасывал их вверх, и они не думали падать, висели под потолком, как фонарики.
- Вот так вот, - промолвил Мельник, - Беда только в том, что мое устройство слушается не всякого. На нашем хуторе оно дает невесомость лишь десятку человек, будто само их отобрало, и теперь дары им несет. Хочешь себя проверить?
С этими словами он прикоснулся к своему детищу. Мешки с грохотом рухнули на пол, выбросив из-под себя облака пылищи.
- Что делать-то надо? – спросил я, боязливо подходя к чуду техники.
- Потереть рукой, и все!
Я провел рукой по машине, как мне и сказал ее отец-основатель, а потом подошел к мешкам и постарался поддеть их указательным пальцем. Они ответили мне непролазной, дремучей тяжестью.
- Вот так вот, - усмехнулся Иван Петрович, - Ведь моя Пушинка, я ее так называю, дружит только с тем, в ком она уверится. Если поживешь на хуторе с недельку, то, быть может, она тебя и примет.
- Извините, Иван Петрович, но мне сейчас некогда. Как-нибудь потом заедешь.
- Ну, как знаешь, бывай! – попрощался он.
Так Пушинка, способная принести моей родине несметные богатства и победу во всех войнах, осталась трудиться на скромной мельнице мало кому известного хутора, перенося мешки с мукой и с зерном. Не принимает она нынешних людей, как и они не смогут принять в свой мир антигравитацию. Слишком много проблем и бед для них от нее возникнет – кто-то обеднеет, где-то начнется кризис, кто-то потеряет работу. Ясно, что для нее потребно только новое общество и новые люди, такие, как Иван Петрович Мельник.
Я тебя породил…
Постник Яковлев созерцал чудо. Пятиглавый храм с разноцветными куполами глядел ему в лицо, закрывая собой весь мир. Каждая его частица была выплеснутой мыслью зодчего, порывом его души, брошенным в необъятный свет, под синее небо. Он помнил, когда творил этот храм в своем нутре, и он являлся ему во снах, лишенный тяжести, недоступный осязанию. Потом появилось несколько сотен мастеров, и их протяжная песня как будто заполнила собой поднебесную чашу Москвы.
Люди пришли в движения, под их руками частицы материи пустились ни то в путешествие, ни то в пляс. По людскому озеру проплывали то дощечки, то обожженные кирпичики, то старательно отесанные камни. На лицах мастеров плясали отблески огня от печей, обжигающих известь, что добавляло строительству какую-то особенную радость.
Казалось, что храм растет вовсе не от вбираемых им камней, дощечек и кирпичиков, а пространство само порождает его из себя к радости веселых строителей. Удивительное зрелище заставляло останавливаться возле себя прохожих, которые подолгу созерцали растущие стены. Важные бояре и бородатые купцы тоже любовались на постройку, степенно оглаживая свои бородищи. В этот миг где-то в глубине своей души они жалели, что могут быть здесь лишь гостями, и им не дано самим пуститься в безудержный пляс мастеровых и работных людей, способный сотворить из пустоты великое чудо. Они чуяли невидимую, но непролазную стену тайны, отделявшую их от этих людей. Никто и никогда им этой тайны не раскроет, несмотря на титулы и заслуги, и они, прожив свою жизнь, уйдут на Тот Свет, так и не познав секрета сотворения храмов. Важные люди степенно крестились на еще недостроенный собор, сожалея в душе о том, что не дано им повторить творение Божие хоть в такой малости.
Появлялся на стройке и сам грозный царь. В тот день мастера оставили работу, и все разом застыли в одном неподвижном поклоне. Царь окинул взглядом возводимый храм и довольно кивнул головой. В ответ государю в небо взметнулись радостные крики вместе с целой тучей подкинутых шапок. Нескольких подмастерьев, бывших под самым куполом, в этот миг охватил отчаянный стыд, ведь они оказались выше самого батюшки-царя. Подмастерье Данила невольно покачнулся и чуть не соскользнул с новенькой, пахнущей смолой балки, на которой он сидел вместе со своим неразлучным другом, блестящим топором. Увидев, как мир пошатнулся перед его глазами, Данила испугался, и не столько за себя, сколько за рождающийся под его рукой храм. Ведь если в соборе при постройке погибнет работник, то такой храм никогда не будет освящен, и он не станет домом Господа.
Все обошлось. Подмастерье успел схватиться своей сильной рукой за бревно, а тут уже на помощь пришел мастер Василий, который вытянул своего ученика обратно.
- Небось, не молился перед работой! – строго сказал он.
- Молился, - извиняющимся голосом ответил Данила.
- Значит, не усердно!
- Так и есть, не усердно, - вздохнул подмастерье.
А внизу стоял царь и рядом с ним тот, чьей волей растет к небесам этот храм, великий мастер Постник Яковлев. Стоит ему указать куда-нибудь рукой, и там тотчас же сгущается людская масса, и как будто из ничего растет новая стенка. Покажет он в другую сторону – и работа закипает уже там. Каждый, кто сделался соработником в этом удивительном строительстве, невидимой нитью привязан к Постнику, к его думам. Сам он, одетый в черные одежды, с большой бородой, похож на батюшку, который совершает сейчас литургию. Красный кирпич, поднимавшийся с земли, ложившийся в руки трудников, а из них – в твердь кладки чувствовался застывшей капелькой крови Господней.
Чудо твердо встало в центре Москвы, у стены Кремля. Смотреть на него приходили и русские люди, и заморские гости. Многие из них подолгу терли свои глаза, не веря им, принимая храм за свое видение. А собор весело смотрел им в лица своими разноцветными куполами, блики от золота прыгали по щекам и глазам.
Мастера, подмастерья и работный люд получил расчет и разъезжался по своим городам и весям. Многие отправлялись строить новые храмы в других городах и городках, храня в себе память про чудо, которое в Москве вышло из-под их рук. Наверное, частички этого творения окажутся и там, их можно будет отыскать в храмах Твери, Ростова, Ярославля, Рязани, Старицы, Пскова, Новгорода. Но то будут лишь частички, солнечные зайчики от большого Солнца, которое навсегда останется здесь.
Постник смотрел на храм, который он породил, и глотал слезы. Ему было тяжко от того, что собор навсегда останется здесь, а самому мастеру предстоит куда-то идти и творить что-то другое, что всегда будет ниже этого великолепия. Более всего на свете зодчий желал бы сейчас обратиться в один из кирпичиков храма, в частичку его известки, в бревнышко-балку, которое держит его купол. Но нельзя. Человечья природа дана от рождения и до самой смерти, не переплавить ее ни в дерево, ни в камень.
И мастер ощутил на своих плечах чудовищную усталость, которую надо было с себя сбросить. Постник отправился домой, где его окутал небесно-легкий сон, все пространство которого занимал возведенный им храм. Но во сне он мог легко войти в саму плоть собора, слиться с ним, почуять на месте своей головы главный его купол, увенчанный зацепившим самое небо крестом.
Сон объял всю жизнь, в нем не было прошлого, в которое он еще подмастерьем трудился на стройках маленьких деревенских церквушек, усердно молясь о том, чтоб Господь даровал ему построить самый великий храм. Не было и будущего, в котором сотворенное чудо останется где-то за плечами, в иной части этого мира.
Внезапно мастер ощутил тяжесть, навалившуюся на свое тело, и ему почудилось, что это – тяжесть небес, которую выдерживает собор. Но тут же она сделалась столь нестерпимой, что зодчий раскрыл глаза. Вместо зыбкого ночного света в них ударило что-то железное, болезненное, бросившее на всю потонувшую во мраке округу столб мелких искр. Искры взвились к потонувшему в черноте небу и растаяли там, оставив лишь непролазный мрак. Уши услышали торопливые убегающие шаги. Рука, протянутая к глазам, ощутила лишь две болезненные влажные раны.
- Беда! Я ослеп! – с ужасом крикнул мастер, - Господи, за какие тяжкие грехи это наказание?!
Разбойный Приказ безнадежно искал разбойников, лишивших грозного царя лучшего своего зодчего. Вроде кого-то даже нашли и казнили через залитие в горло расплавленного свинца. В народе капали ядовитые капли слухов, будто Постник был лишен глаз по приказу самого Грозного, чтобы никогда более он не построил такого же храма.
Но для мастера все это было за непролазной стеной темноты. Вернее, темнотой ее считали все кроме самого Постника. Он же видел отнюдь не мрак, но свой собор, в нутре которого он присутствовал каждое свое мгновение, и потому все время молился. Он даже благодарил Господа за то, что лишился очей и оттого сделался неразлучен с тем, что сотворил в самый великий год своего бытия.
Государь позаботился о покалеченном мастере. Казна его кормила и поила, приставленный к нему мальчик-поводырь водил слепого мастера туда, куда ему было угодно. А угодно было всегда в одно и то же место – в храм Василия Блаженного. Там он как будто прозревал, ведь в храме видимое лишь ему сливалось с тем, что видно всем. Вернее, всем было видно то, что созерцал творец этого храма, великий Постник.
На самом деле Постник Яковлев прожил еще долгие годы и построил еще множество храмов в разных русских городах. Уходя на суд Божий, он навсегда закрыл свои очи, перестав созерцать Божий свет лишь тогда, когда его душа покинула тело. Но народная молва его ослепила уже после смерти, навсегда воссоединив творца со своим творением.
Прошло много лет, и на свет явился другой зодчий, мысли которого порождали уже не дома Господни, но кое-что иное, частицы ада, сошедшие на землю. Здания, которые порождало его сознание, имело непролазные каменные стены, толстые, безжалостные к людским рукам и ногам перекрытия. Каждый крик, всякий стон в их нутре терялся в лабиринтах кирпичных пор, в дебрях камня да извести, и навсегда оставался там, не прорываясь наружу. Он строил тюрьмы, эти земные очаги преисподней, цепкие и безнадежные. Кроме камней и прочной извести этот мастер ведал еще один секрет, делавшей его творения непроницаемыми для человеческой плоти. Тайна была в кресте, но не поднятом к широким небесам, но распластанном по грешной земле. Расположение охраны и всех межэтажных переходов в центре лишало узников остатка надежд на свое чудесное освобождение при помощи рук, становившихся в этом скорбном месте особенно умелыми.
Антоний Осипович Томишко, непревзойденный мастер тюремного зодчества, с удовольствием обходил только построенные, еще пустые тюрьмы. Он с наслаждением щупал серые стены, равнодушие которых ощущала даже рука, всегда обдаваемая холодом. Хоть, хоть в морозный день, хоть даже и в жаркий. Еще он любил кричать, чувствуя, как его крики утопают в бесконечных лабиринтах вечно темной материи.
От маленьких провинциальных тюрьмочек он шел к тюрьмам большим, столичным. А перед его глазами уже стоял образ тюрьмы самой большой и непролазной, мертвой кирпичной хваткой отсекающей человечьи тела и души от необъятности Бытия. Много дней он обдумывал каждый ее закуток, каждый кусочек пространства, которому суждено навсегда быть отрезанным от большого мира и держать в себе тех, кто окажется на нем.
Настал день, и река мыслей зодчего хлынула наружу, застывая в камне и извести. В центре Петербурга росло наполненное зловещей величественностью здание. Его еще распахнутые ворота были подобны зеву бездонной глотки. Настанет день, и каменное существо неизбежно начнет глотать человеческие судьбы, наполняя свою утробу. Ведь не бывает на свете содержащего без содержимого, и ни одна частичка плотного бытия никогда не потерпит зияния звонкой пустоты.
Отставной солдат Иван Дубинин заступил в свое первое дежурство в качестве надзирателя столичной тюрьмы. Душа пела, ведь за плечами навсегда остались и деревня с ее тяжким трудом в бесплодной подзолистой землице, и нелегкая солдатская служба. Жизнь будто перевалила через горный хребет, который прежде казался ему непролазным. И вот вершина, один взгляд Ивана на которую некогда порождал смешки у его сотоварищей, мол «куда уж нам!», теперь осталась за его спиной. А в лицо бывшего солдата улыбается теперь плодородная равнина, даже лучше – сама имперская столица, до которой от его деревни аж тысяча верст с гаком. Теперь осталось лишь малое – жениться.
- В той камере-одиночке у нас сидит… Не поверишь, кто! Я сам прежде не верил, но люди сказывают! – рассказал ему старый надзиратель Василий Лапшин, которого ему приставили в качестве наставника, чтобы учил новому делу.
- Кто?! Неужто генерал!
- Не. Архитектур, что этот казенный домик построил, Антоний Осипович! Сам построил, теперь сам тут и сидит!
- Как?
- Сказывают, будто как домик наш построил, пришел он к государю и сказал «Я для Вас, царь-батюшка, тюрьму построил!», а государь ему и ответил «Не для меня, а для себя», и тут зараз его к нам и спровадил! О как!
- Да… Ха-ха-ха! – засмеялся Ваня.
- Вот те истинный крест, что так и есть! – добавил Василий, - Молодец наш государь, верно сделал! Нечего казенные дома строить, чтоб людей сажать!
Иван подошел к двери камеры, на которую указал Василий и посмотрел в глазок.
- Эх, голова! – услышал он голос наставника, - Кто так смотрит?! А что как тебя оттуда в глаз палкой! Или не знаешь, отчего Фадей Кривой кривым-то стал! В эту ладно, смотри, но наперед помни!
Иван увидел бледного человека, на лице которого красовалась неровная всклокоченная борода. Ваня с уважением посмотрел на его лысоватую голову, породившую некогда ту думу, в нутре которой оказались теперь Иван вместе с ним самим, только по разные стороны бездушной стенки.
Архитектор внимательно читал Новый Завет, единственную книгу, которая разрешена в этих стенах. Но палец его правой руки, лежавшей на грубом камерном столике, сам собой рисовал какие-то квадраты, круги и треугольники. Должно быть, повинуясь глубоким мыслям своего хозяина, он рисовал какую-то новую тюрьму, которой навсегда суждено остаться невидимой и потому – пустой. Такова привычка, порожденная ремеслом, с ней уже ничего не поделаешь.
- Эх, слава тебе Господи, что я неуч! – перекрестившись, промолвил Иван.
- Это почему же? – удивился Василий.
- Вот оно куда приводит, учение-то! – ответил Иван, показав на отвратительно громоздкую дверь камеры архитектора, - А с нас, неучей, какой спрос?!
- Верно, никакого, - пожал плечами Василий.
Нет, тот узник никак не был Антонием Осиповичем Томишко. Архитектор прожил еще много-много лет, оставаясь под ровным, не покрытым клеточкой небом. За эти годы он построил множество больших и малых тюрем, в том числе и знаменитый Владимирский централ. Их чрево всосало в себя несметное множество виновных и праведных судеб и наказало их от всей щедрости своей мутной души.
Эсесовцы-танкисты хлопотали возле своих машин. Перед строем последних чудес германской боевой техники, панцеров «Королевский Тигр» с трубкой в зубах расхаживал командир роты, гауптштурмфюрер Гюнтер Штрас. Сегодня к ним прибыл тот человек, чье имя было неотделимо от брони, гусениц и орудий панцеров, как этих, так и прежних. Звали человека Фердинанд Порше. Каждая машина была сгустком его мыслей, отлитым в железную оболочку. Объединенные с солдатами Рейха, эти бронированные мысли мчались по дорогам Польши, Дании, Франции, Бельгии, Голландии, Чехии, Греции. Их появление у кого-то вызывало радость, у кого-то слезливые реки, но никто в мире не оставался к ним безучастен. Гюнтер хорошо запомнил миг своего триумфа, который был частью большого праздника всего его народа. В тот день он, высунувшись по пояс из люка и сжимая в руке бутылку настоящего французского арманьяка, проехал под Парижской Триумфальной Аркой. В тот миг триумфатором был он, Гюнтер чуял на себе прикосновения тысяч глаз. Едва ли у кого-то из тех людей сохранился в памяти хотя бы обрывок внешности простого германского младшего офицера. Зато они хорошо запомнили его машину «Панцер 4», в лязге гусениц которой французы наверняка чуяли что-то торжествующе-злорадное, а в ее бензиновом выхлопе – презрительное. Кое-кого из людей побежденного народа пробирала мелкая дрожь. Должно быть, они страшились мысли о том, что достаточно лишь чьей-то команды, и страшные машины с легким хрустом обратят их, безоружных и беззащитных, в невзрачные куски кровавого студня.
Радуясь за своих солдат, за себя и за свой народ, Гюнтер тот день не забывал и невидимого, но присутствующего Фердинанда Порше. За него на празднике Победы был поднят тост, четвертый по счету после Фатерлянда, фюрера и рейхсфюрера. Ведь это его ум сумел сотворить то, что повергло в трепет векового противника Германии и заставило его сдаться на милость победителя, сделав всего лишь несколько безобидных выстрелов!
- С такими умами, как фюрер, рейхсфюрер и Порше мы не пропадем! – говорили танкисты, и никто не сомневался в их словах.
Про этого инженера в те дни рассказывали сказания, до которых солдаты и офицеры СС были всегда охочи, чем отличались от холодно-рассудительных бойцов Вермахта. Одно из этих сказаний утверждало, что Порше происходил из древнего рода кузнецов, предками которого были аж нибелунги. Кольцо земного всевластия, взятое из самого ядра Земли, хранится в их роду и передается из поколения в поколение, что делает все оружие, производимое этим родом непобедимым. Они ковали мечи всем королям и тевтонским магистрам, и эти мечи всегда несли победу. Если же кто из правителей и терпел поражение, то случалось это лишь от того, что он непочтительно относился к предкам Порше, и те наказывали его, вкладывая в руки незадачливого государя оружие, не освященное кольцом. Теперь меч, сотворенный Порше лежит в надежных руках, потому великая, всемирная Победа – дело считанных дней.
Легенда вскоре была дополнена байкой о том, как Порше истолок свое знаменитое кольцо в мельчайший порошок и его крупицы он добавляет в танковую броню, делая ее неуязвимой. В слова рассказчика поверили все, даже те, кто не любил во что-нибудь верить. Доверять свою жизнь броне волшебной все-таки лучше, чем броне обычной, ничем не лучшей стали, из которой сделаны танки врага.
Но вот наступил жуткий 1941 год, когда германское войско провалилось в темную утробу страшного восточного соседа. На промерзших русских полях машины Порше вспыхивали жаркими кострами, не дающими никому тепла. Прорезанные русским железом, почерневшие панцеры угрюмо торчали на покрытой белыми хлопьями чужой земле. Победы не было, словно растаял заговор, наложенный на броню потомком Нибелунгов, словно иссяк порошок, изготовленный из чудесного кольца.
Танкисты уныло смотрели на обгоревшие остовы машин. Заглянуть в их мертвое нутро никто не решался, все знали, что там покоятся обугленные тела тех, кого еще сегодня на рассвете они видели румяными и живыми, с кем обмолвились парочкой грубых солдатских шуток. Теперь у них нет даже лиц, их больше никто не узнает, они сожжены пламенем, исторгнутым из родных германских панцеров. Солдатом было жутко – на месте погибших они чуяли самих себя, им казалось, будто с их тел уже слезает пылающая кожа. С ними это свершится позже, чем с сожженными, но сбудется неминуемо.