Реквием павшим цивилизациям 5 глава




Оставшись наедине с самим собою Гюнтер вопрошал к невидимому Порше, отчего его заботливые мысли не берегут плоти и крови молодых германских парней? Отчего они позволяют вражьему пламени не только убивать их, но и уродовать до полного обезличивания?

Между тем он видел и русские танки – огромные, с всепронзающими орудиями. Если такой танк в бою и загорался, то пылал он вяло, позволяя своим людям успеть выскочить из смертельной ловушки. Конечно, их машины, подстать своему народу, были медлительны и неповоротливы. Но эти недостатки сводились на нет возможностью спасения в случае обращения машины в огненный капкан. Их люди не так боялись подбития своего танка, ибо имели надежду еще пожить под синим небом, пусть и с покусанным огнем телом. И они шли напролом, двигались грозно и необратимо, зажимая творения Порше в смертельные клещи. Поначалу помогало малое количество машин у противника – большая их часть осталась возле самой границы. Но потом, когда прифронтовые дороги буквально закишели множеством русских танков, гибель показалась неминуемой даже такому железному человеку, каким был гауптштурмфюрер Гюнтер Штрас. Каждое из писем своей жене он заканчивал прощанием, понимая, что последнее слово ранит ее сердце и заставит смыть все написанные буквы рекой своих слез. Но иначе он не мог, ибо слово «смерть» он отчетливо слышал в рокоте дизелей (вот проклятый земляк, предатель Дизель!) с той стороны линии фронта.

В ответ на мольбы Штраса, Порше посылал на кровавую и прокопченную фронтовую землю свой ответ. Им были машины более мощные, более грозные, чем те, что сначала имелись в распоряжении Гюнтера. На смену «Панцеру-4» пришли «Тигры» и «Пантеры», которые поначалу оказались неуязвимы для русских снарядов. Радость была столь велика, что три дня до начала наступления солдаты и офицеры батальона, забыв о традиционном для германцев чинопочитании, вместе по-братски пили шнапс. Унтер-офицер Ланге, в свое время чудесно выбравшийся из пылающего танка и сохранивший на своем лице страшный ожог, говорил о колдовстве хазарской демоницы Махлат. Будто бы эта демоница в ответ на приближение германцев к древней столице каганата, Саркелу, околдовала Порше и лишила его чудесной силы, которую он прежде передавал своей броне. Но ныне чары рассеяны, демоница повержена силой Копья Судьбы, и тевтонская броня вновь сделалась неприступной и победоносной. Они, уцелевшие после поражения, нанесенного не людьми, но демонами, теперь вкусят земной победы, ведь победа на Небесах уже свершилась.

Радость длилась недолго. Когда первый «Тигр» потонул в клубах своего дыма, Гюнтер еще не верил своим глазам. Но Ланге, находившийся в командирском танке, громко взвыл и отвернулся от смотровой щели. «Не победить, не победить нам Махлат…», причитал он. Штрас так и не спросил у него, кто такая Махлат и откуда он про нее узнал до самого конца войны, то есть – до своей и его гибели. В сию секунду ему было не до чужих демониц – он видел, что панцер по-настоящему пылал, отравляя синеву летнего неба струей пропитанного сажей дыма. Раздался взрыв, и бронированное танковое тело расперло, как беременную кошку. Этот миг стал последним для тех, кто был в его нутре, и кто до самого его наступления не переставал верить в чудесную силу своей брони.

Конечно, у происшедшего были самые обычные, «объективные» - причины. У русских появились более мощные пушки, у блокированной Германии закончился никель, и ее броня с каждым днем все более и более приближалась по своим качествам к обычному стеклу. Но их перечисление ничего не прибавит к чувствам танкиста, которые он пережил в то мгновение – ужаса, отчаяния и потери какой-то хоть и наивной, но необходимой веры, на место которой заползала черная, как выгоревший танк, пустота. Ведь любая вера есть блик, солнечный зайчик веры в Бога, и крушение веры малой ослабляет веру большую.

А сам Фердинанд Порше в те дни не покидал своего завода. Его руки без устали чертили, в голове роились разные мысли. Временами он вспоминал, что каждые десять минут на страшном востоке теряет свою жизнь еще один танкист. В эти мгновения конструктор отчаянно хватался за голову и едва не выл. С недавних времен он запретил приносить в его кабинет фотографии подбитых в боях панцеров. Лишние терзания не помогали полету мысли, они лишь вызывали образы тысяч еще живых танкистов, напрасно ожидающих от него оружия для своей победы.

Мысли отвлек рыжий кот, через окно запрыгнувший в кабинет конструктора. Фердинанд быстро поднялся, и крикнул куда-то за дверь:

- Фрау Мария, уберите животное!

Сам он брезгливо отвернулся от кота, не желая не то что прикоснуться к животному, но даже удостоить его хотя бы и недобрым взглядом. Появилась фрау Мария, сгребла кота в охапку, и унесла вон.

Разумеется, кот здесь был не при чем, его вина состояла лишь в том, что зверь напомнил гению германской технической мысли о его недругах, русских конструкторах с кошачьими фамилиями – Кошкине и Котине. Их он, конечно, никогда не видел. Но немецкие машины, изуродованные русскими танками Т34 и КВ лучше всяких слов говорили об их мощи, побороть которую Порше был не в силах. Каждое его слово, вылитое сперва в чертежи, а потом в металл, получало от них разгромный ответ, избежать которого ему так ни разу и не удалось.

На ватман ложился крик отчаяния, последний аргумент в долгом споре – «Королевский Тигр». Новая машина была последней, что чувствовалось даже в ее названии. Ее гибель неминуемо сделается гибелью и всего Рейха. Тогда… Тогда русская лавина неминуемо хлынет на узкое германское пространство. Она разопрет его, как распирает танк при взрыве боекомплекта, и раздавит все, что присутствует на нем. Не спасется и сам Порше со своими заводами, да и нужен ли он будет тогда сам себе – потерпевший поражение, навсегда лишенный надежды на новую победу. Если его и оставят в живых, то лишь для того, чтобы он прошел муки ада, который разыграется внутри него самого, преисподней нескончаемого проигрыша. Будет еще и стрела в сердце. Отравленная стрела вечной скорби по тем, кто навсегда остался в сконструированных им железных гробах, не даровавших победы, но разбросавших много-много смерти. Какая же это жизнь?

Увы, не было у Порше ни заклинания для брони, ни порошка из волшебного перстня. И сам он не был в родстве с нибелунгами. Разум, бесконечно выдающий сотни разнообразных конструкций – вот и все, что он имел. Но разум терпел поражение, и Фердинанд лихорадочно искал выход. Он боялся признаться себе, что выход остался всего один – самому спуститься к своему творению, снизойти на бранное поле, и, если придется, остаться там до конца времен.

И вот Гюнтер встретил Порше. Он зорко смотрел на этого печального человека, понимая, что все прежние мольбы танкистов доходили до него, но что-либо измениться может лишь сейчас, когда он сам, как простой младший офицер явился на бранное поле. Солдаты и унтера смотрели на Порше обожающими глазами, если бы у каждого из них был маленький ключик от собственной жизни, он бы не задумываясь отдал бы его в руки этого человека. Гюнтер с радостью передал Фердинанду Порше командование своей ротой, а сам принял первый взвод. Ему виделось, как под командой Порше его сверхтяжелые «Королевские тигры» рванут вперед, раздавят русские преграды, и подомнут под себя непобедимого противника. Ход войны будет изменен, и все боевые товарищи, чьи тела еще чернеют в нутре брошенных на чужой земле сгоревших танков, сделаются наконец отомщенными. Их кровь станет не напрасной, она вольется в один короткий и бесконечный миг, имя которому – Победа!

Фердинанд не стал терять времени. Очистив свою голову от ненужных сейчас дум, среди которых были семья, дети, строившийся новый завод в Мюнхене и бесчисленное множество недоработанных конструкций, он нырнул в жерло люка. Экипажи последовали его примеру, и по колонне «Королевских тигров» прошло поистине царское рычание. Машины двинулись в бой.

Фердинанд Порше чувствовал, что он оказался там, где и должен был быть. Не было ни одного сомнения, колонна шла быстро и плавно, сама подобная туловищу большого хищника. По команде Порше танки перестроились в боевой порядок, готовясь атаковать занятую русскими германскую деревушку.

Блеснули окошки крайних домов, застрекотали русские пулеметы, пули которых оставляли на броне лишь легонькие царапины. Порше скомандовал открыть огонь, Гюнтер выбрал цели для своего взвода и повторил команду. Три красных пулеметных огонька погасли. Навстречу выскочило несколько смельчаков со связками гранат, но что они сделают против бронированной лавины? Сейчас польем их свинцовой водой пулеметов, и снимем пилотки, помянув достойного противника…

Внезапно десяток огненных кинжалов вонзился в борта «Королевских тигров». Снаряды разили точно в башни, перебивали гусеницы, пронзали панцеры со стороны кормы, самого уязвимого их места. Башни еще уцелевших машин бестолково крутились, не находя противника среди редколесья. Однозначно, это была засада, но где же ее найдешь среди огня и дыма?!

Несколько малодушных экипажей бросили свои машины, не дожидаясь, пока те обратятся в смертельные факелы. Жизнь они не спасли, рухнули на землю, растекшись кровавыми полосами. Но уцелели хотя бы их перекошенные от боли лица, значит, им в чем-то повезло…

Фердинанд Порше продолжал командовать даже тогда, когда его танк покрылся злыми языками пламени. Он находил предполагаемые места сокрытия русских и направлял туда огонь еще уцелевших машин. Но много ли провоюют обездвиженные, принятые в объятия пламени танки?! Через десяток минут все было кончено, и обезличенное тело немецкого танкового гения навсегда сокрылось под мертвой броней. Судьба всех десяти экипажей сделалась единой в последней своей точке. Печалиться было не о чем, заменой боевой смерти мог быть либо жуткий плен, либо петля, наложенная своими руками на свою же шею.

Нет, Фердинанд Порше не пошел тогда в бой. Он смалодушничал. А после войны он, пережив свой позор, сделался обыкновенным буржуем послевоенной Германии. Навсегда простившись с панцерами, он взялся за автомобили, и из-под его рук вышла мечта многих – машина представительского класса «Порше».

Но что есть правда, а что – ложь? Что принимает душа, а чему она противится, когда на одной чаше весов лежит трагический приход творца в его творение, а на другой – его куцая биография во времена, наступившие «после». Она ведь тоже имеет свою точку - лишенную романтики смерть от какого-нибудь прыща или старческого запора… Однозначно, душа требует первого.

Творения делаются человеком для того, чтобы в конце концов самому явиться в их нутро, совершив великое подражание Богу-отцу, явленного Христом в сотворенный им мир. По тому все так и было. Что до годов жизни творцов, отчужденных от их творений, то как знать. Быть может, они просто дописаны скрипучими перьями в нечистой канцелярии. И писали их бесы, влюбленные в безликие «хеппи-энды».

Где-то среди русских закоулков и по сей день бродит слепой Постник, перед незрячими очами которого виднеется лишь сотворенный храм. В одной, невидимой для тюремщиков и зэков камере угрюмой Петербургской тюрьмы и сегодня мается вечный узник Томишко, жаждущий если не земной свободы, то смерти, но лишенный ее до самого конца времен. А в укромном уголке Германии не сгорая пылает старенький «Королевский тигр», в чреве которого и по сей день прощается с жизнью технический гений Третьего Рейха Фердинанд Порше. Так будет до самого Конца Времен.

Волчок

Какая смерть страшнее всех? Разумеется, та которая медленнее всех приходит, давая время на созерцание ее мерзкого величия и на восприятие ее неотвратимости. Такова смерть от удушья в замкнутом пространстве. Легкие жадно вбирают в себя то, что уже нельзя назвать воздухом, жадно вбирая из бесцветной, но тягучей массы самые крохотные частички кислорода. Сердце учащенно бьется, все нутро жаждет отыскать какой-то выход. Пока есть силы, оно еще шарит по стенкам огороженного со всех сторон пространства, жаждая отыскать в них хоть крохотную дырочку, хоть почти невидимую лазейку наружу.

Еще живое сознание не препятствует этим телесным движениям, приходя в ужас всякий раз, когда утратившие свой смысл руки вновь упираются в бездушную поверхность холодного металла. Оно не удерживает их от новых поисков, хотя заранее знает об их тщетности. Ведь за металлом – многие метры мертвой воды. Это не та сказочная мертвая вода, которая сращивает отрубленные части тела, это настоящая губительная ледяная вода, сквозь которую нельзя пройти живым. Можно представить себе веселых рыбок, которые пляшут в своем танце где-то за бортом и переносят самое большое удивление своей рыбьей жизни, касаясь бездушного железного борта. Им можно позавидовать, можно мысленно соединить свою душу с их рыбьими душами (если они у них есть) и унестись прочь от этой стальной могилы. Но к чему представлять, если никаких рыбок в такой глубине морозных вод нет, там есть лишь безжизненный мерзлый мрак, такой же – как и здесь.

Где-то во тьме, напершей на меня со всех сторон, лежат мертвые тела, которые я когда-то знал еще живыми. Может, какое-то из них еще дышит, но это уже не важно. Все одно, дышать оно уже скоро перестанет, как перестану и я. Быть может, на Том Свете я вновь увижу их всех живыми, вместе с ними увижу я и своих родителей, и… Главное, я увижу Ее, Она вновь предстанет передо мной, наверное, в том же облике, что была и прежде…

Смерть, ты же благородное существо, тебя всегда изображали не в виде мерзкого удава, а в образе величественной черной дамы с косой! Так руби своей косой, отправляй меня туда, откуда нет возврата, ведь отсюда тоже возврата нет! Быть может, пребывание здесь зачтется мне Там за пребывание в аду, и я увижу Рай. Эх, б…ская смерть, где оно, твое благородство?! Зачем ты продолжаешь давить мое горло, и при этом оставляешь бьющимся мое уже не нужное сердце, оставляешь мысли ползать по известковой поверхности бесполезных мозгов?!

Надо мной еще живет одно существо – гирокомпас. В прошедшей жизни я любил его, он и привел меня сюда, в мир лютой смерти. Где-то еще жужжит его моторчик, светится покрытый радиоактивной краской циферблат, и стрелка показывает миру мертвых одно и то же направление – на север. Но движения уже быть не может, все застыло, и некому выполнять указание стрелки. Разве что тем, кому уже повезло, чьи души вырвались из запертых во мраке тел, и теперь обрели свободу. Они легко прошли и сквозь металл, и через студеные воды, и теперь, должно быть, белыми птицами взмывают над волнами. Но те птицы никому не видимы, они не укажут людям место нашей железной могилы.

Так заканчивалась жизнь дизельной подводной лодки Северного Флота С-70.

Служба подводника опасна, это известно всем. Но служба, в которую мы заступили на этот раз была как раз опасна наименее. Это – не многомесячное боевое дежурство, а всего-навсего учения, которые продолжались лишь одну неделю. В надводном положении лодка шла на полигон. Я втягивал в себя темный морозный воздух, вглядывался в звездные небесные дороги и клял полярную ночь, которая тянулась уже бесконечно долго, и не было ей ни конца ни края. Неужто где-то есть края, в которых солнечно, где вместо морозного ножа полярного ветра по лицу гуляет лишь покладистый теплый ветерочек. Знал бы тогда, с какой тоской мне потом вспомнятся эти мгновения, эти воздушные капли, полные морозными иглами изморози!

Лодка пошла на погружение, и я занял свое место в Центральном, возле светящейся стрелки гирокомпаса. Теперь я обратился в глаз слепого тела подводной лодки, ощупью продирающегося сквозь мрачные воды.

Отработка задачи №2, «Плавание одиночного корабля». Задача не из самых сложных. Монотонно гудят электромоторы, лодка пребывает в неощутимом из ее нутра монотонном движении. Следующая задача – отработка режима РДП. Зашумел сжатый воздух, началась продувка цистерн.

Во время войны инженеры 3 Рейха по заданию отца германского подводного флота Денница разработали это не хитрое, но эффективное приспособление, которое они назвали «шнорхель». С его помощью им удалось обеспечить запуск дизеля и подзарядку аккумуляторов на перископной глубине, под водой, где лодка не видна противнику. После войны это изобретение досталось русским вместе с трофейными германскими лодками, и, по русской традиции, получила аббревиатурное название РДП. Существует, правда, версия, что этот механизм был придуман русским инженером еще во времена Первой Мировой, но потом забыт. В этом тоже нет ничего удивительного. Разве мало изобретений, сделанных одновременно русскими и немцами! Видно, к двум родственным народам часто приходят одни и те же мысли, русские от немцев и немцы от русских никогда ничего не смогут утаить, даже если приложат к этому все свои силы. Как тут не поверить, что мысли не рождаются в голове человека, а приходят откуда-то… Как бы это сказать… Извне! Только наши всегда проявляют невообразимую осторожность, опасаясь за последствия, которые может породить появление любого технического изобретения, пусть и самого безобидного. Немцы же, как люди более западные, чем мы, сразу пускают новинки в ход, особенно если дело касается войны. Только потом мы берем у них обратно то, что было придумано нами, успев к тому моменту забыть и родное изобретение, и его изобретателя.

Наверное, что-то в этом есть. Ведь всякое техническое новшество имеет двойственную душу, в нем всегда запаяно и добро и зло. Даже тот самый шнорхель, придуманный для спасения жизней подводников, теперь сделался нашим убийцей.

Оставляя над водой дымный след, непонятный для равнодушных чаек, лодка шла под водой. Наверху плескались волны, говоря по-морскому, море было 4 балла. Брызги их пенных шапок нет-нет да и попадали в открытую шахту. Вот-вот очередная волна захлестнет ее, и тогда…

На этот случай в шахте РДП имеется приспособление, представляющее собой простой шарик-поплавок. В случае попадания воды он поднимется и перекроет шахту. Правда, при таком морозе он может примерзнуть к стенке шахты и не сработать. Но это не беда. Кроме него дальше по ходу шахты она перекрывается заслонкой, закрываемой ручным манипулятором, приводимым в действие вахтенным матросом 35 поста. И еще, уже на самый крайний случай, в 5, дизельном отсеке есть ручная завинчивающаяся захлопка. Три барьера, исключающие любую случайность, намертво сковывающие мерзлую воду за бортом корабля…

Стрелка гирокомпаса указывала на север. Я уже закончил прокладку курса, и откинулся в своем кресле. Сослуживцы смотрели на меня с некоторой завистью. Ведь их сердца злостно рвались домой, к семьям, детям, к подругам. Они перетерли бы в порошок и развеяли над леденистым морем все мгновения, оставшиеся до возвращения в базу. Меня же ждала дома лишь холодная холостяцкая лежанка, которая была у меня и здесь, на лодке. И мое сердце могло биться равнодушно, как и на берегу, делая столько же ударов. Моя жизнь не была разорвана на самую жизнь и службу, она вся слиплась в один неразрывный комок.

Внезапно раздался сигнал срочного погружения, на который я обратил внимания не больше, чем городской житель на пронесшийся перед носом автомобиль. «Наверное вода попала в шахту», подумал я.

На 35 посту очнулся дремавший матрос и его рука сделала привычный жест, двинула рукоятку. Я его видел краем глаза, остальные не видели вовсе. Знали бы, что он двигает не рукоятку, а самую нашу (да и свою) смерть! Его рука, пробудившаяся ранее, чем спящее сознание, перепутала рукоятки, и повернула не ту – манипулятор опускания астронавигационного перископа. А вода… Она с шумом рванула дальше, мимо мертвого, замерзшего поплавка и такой же безжизненной заслонки. Вскоре она хлынула в дизельный отсек. Лодка содрогнулась от сигнала тревоги.

Мигом очнувшиеся механики, даже прежде, чем сообразить, в чем дело, бросились к ручной захлопке. Но механизм, который почти никогда не приводился в действие, проржавел, и был готов к измене. С грохотом сломался шток, и 5 отсек огласился последним в жизни словом людей, находившихся в нем. Слово это было обращено к этому свету со всей его техникой, и звучало оно «блядь!». Дальше – беспощадная вода, из которой нет спасения, и смерть.

Потом мы страшно завидовали погибшим механикам, к которым смерть пришла благородно, по-честному, а не так, как она проникает к нам.

Отсеки с 3 по 7 оказались затоплены, во тьме их мертвой воды трепыхались безжизненные тела в черной форме. Лодка, подобно распоротой рыбе, легла на грунт на глубине 170 метров. С такой глубины выйти через торпедный аппарат можно лишь трупом. Теперь я жалею, что мы этого не сделали. Не я, так хотя бы мое мертвое тело носилось бы по волнам, взирая стеклянными глазами на черные небеса. Быть может, при таком морозе, оно бы сохранилось до весны, и безжизненные глаза отразили бы лучик нового солнца. Но этого уже никогда не случиться, и мой труп тоже останется взаперти на самом морском дне.

Сначала мы ждали спасения. Что это такое, ждать спасения от кого-то, приблизить которое ты не в состоянии? Наше воображение рисовало крейсера, эсминцы и спасательные корабли, которые полном ходом идут сюда. Командир то и дело утверждал, что дело наше не такое уж и дохлое, что катастрофа произошла не у вражеских берегов, а на родном полигоне, где известна каждая квадратная миля, и нас, конечно, скоро найдут. Кому-то уже слышались какие-то шевеления за бортом, и он кричал, что это – водолазы. Мы сразу же заочно причисляли тех невидимых водолазов к лику святых, а потом принимались напряженно слушать, будто каждый из нас вырастал в большое-большое ухо. Сначала ничего не было слышно, потом казалось, что действительно за бортом кто-то есть, я даже как будто расслышал дыхание этого невидимого. Некоторые принялись кричать, как робинзоны на необитаемом острове при виде далекой точки-кораблика. Разумеется, они осознавали бесполезность своего крика, но напряжение отчаянно требовало хоть какого-то выхода, действия.

После того, как затихли очередные забортные звуки, которые могли быть простым шевелением равнодушной водяной струи, матрос, перепутавший в тот злополучный миг роковые рукоятки, отправился в первый отсек. Больше он оттуда не вернулся, за ним тоже никто не пошел.

- Человек железной воли, - сказал про него старпом, догадавшийся о судьбе матроса, - Жаль, что мало прожил…

Ожидание спасения продолжилось. Кое-кому уже виделись сны, в которых они оказывались в родных местах своего детства с сознанием, что смерть на затонувшей лодке была в прошлом. Как хорошо, что мне таких снов не снилось, ведь ощущения, испытываемые теми несчастными при пробуждении в той самой лодке, нельзя даже передать словами! Их ужас как будто умножался сразу на миллион!

- То, что здесь с нами – еще не самое худшее, - говорил командир, тоже человек стальной воли, - Помаемся еще здесь, и нас спасут. Зато потом воспоминаний на всю жизнь. А вот в пехоте хуже бывает. Ранит, к примеру, в позвоночник, и все, на всю жизнь калека. Уж ладно, что потом с женщинами никак, так ведь еще ни руками ни ногами шевелить не сможешь. И существуй таким в то время, когда за светлым окошком все поют, пляшут и празднуют свадьбы, а ты только и ждешь, что своей смерти. Или, бывает, сапер на мину наступит, и ему оторвет все по пояс, а он еще живым останется, и опять-таки свою смерть кличет. Так что, у нас не так и плохо, мы либо помрем, либо целыми и невредимыми по белому свету расхаживать будем!

Мерк свет, разряжались аккумуляторы. На исходе оказалась еда. Но в этом беды не было, потому что кончалась и питьевая вода. Но даже это не так страшно, ибо к концу стал подходить воздух. Все тише и тише становились разговоры, все реже и реже делалось дыхание. Наконец, ни у кого не осталось сомнения в грядущей гибели, и мы стали умирать. Почему-то не все сразу, а по очереди, хотя воздуха было на всех поровну.

Близость мертвеца страшна лишь тогда, когда сам рассчитываешь жить дальше. Когда же умираешь сам, мертвые тела вызывают лишь равнодушие с легким оттенком зависти, ибо они уже там, а ты еще здесь. Это, быть может, чем-то напоминает очередь за хлебом в голодную годину.

Все, борьбы за жизнь больше нет. Осталось лишь равнодушное созерцание прожитых лет. Живя эту жизнь, я не коснулся ее большущего края. Сейчас я умираю, как бы это сказать… Девственником.

Сейчас я на глубине 170 метров. Это как будто вершина перевернутой горы, на которую я взошел. Хотя это также и вершина настоящей горы, некогда возвышавшейся над окрестностями, а теперь сокрытой под водой. Какой бы не была это гора, я все одно на ее вершине, вернее, я на вершине сразу двух гор, одна из которых смотрит вверх, а другая – вниз. Также я и на вершине своей жизни, за которой на этом свете уже ничего нет. И сейчас, в последние часы пребывания здесь, я мысленно спущусь к ее основанию и повторю свой путь.

Тогда мне было лет 12. И в жизни было все, что соответствовало тому возрасту. Была нелюбимая школа с самым нелюбимым из предметов – математикой, были друзья во дворе. Наверное, дальнейшая моя жизнь была целым роем, сгустком путей, по каждому из которых я мог пойти. Выбирать из них было, наверное, рано, да я о том и не думал. Мой путь сам пришел ко мне в облике девочки моего возраста, которую я сразу заметил в нашем дворе из-за ее белизны, как будто она была из мира вечных снегов, нетающих льдов. Столь белые волосы и белая кожа – редкость даже в наших, не южных краях.

Она сидела на скамейке в нашем дворе. В домах центра города все знают всех, и я точно знал, что она у нас – не живет. Откуда же она тогда пришла?

- Тебя как зовут?

- Света.

- Зачем ты каждый день приходишь к нам во двор и сидишь здесь одна?

- Мы приехали из дальних краев. В этом городе я ни с кем не дружу. Вот и хочу с кем-нибудь подружиться!

- Почему тогда в нашем дворе?

- А в нашем дружить не с кем!

Мы помолчали, посидели рядом.

- Давай запустим волчок, - неожиданно предложила Света и извлекла откуда-то эту детскую игрушку.

Я усмехнулся. Волчок, он же – юла казался мне скучнейшей игрушкой даже в раннем детстве, а сейчас игра в него и вовсе показалась мне несуразной. Но эта несуразность немножко меня веселила, и я кивнул головой.

Света поставила юлу на твердое место и со всех сил раскрутила ее. Юла завертелась, извергая из себя знакомую с детских лет песню. Ничего нового. Но… Мой взгляд неожиданно встретился с взглядом Светы. Она не отрываясь смотрела в верхнюю точку волчка, вокруг которой все вращается, а сама она остается неподвижной. В ее взгляде чувствовалась и какая-то тайна, и любовь к чему-то для меня непонятному. Но мне не оставалось ничего делать, кроме как соединить свой взгляд с ее взглядом, и вместе любоваться одной и той же точкой. Когда юла остановилась, Света завела ее вновь.

- Правда – здорово?! – весело спросила она.

Я кивнул головой. Было действительно здорово, но что веселого было во вращении знакомого с детства предмета, я сказать не мог. Вместе с тем не мог и оторваться, и мы заводили волчка еще и еще раз. Потом Света неожиданно собралась, взяла волчка и сказала:

- Завтра жди меня. Еще в волчка поиграем.

И ушла. Я смотрел ей в след. От этой девочки исходили лучи какой-то тайны, в которые я оказался погруженным с головой. В моем нутре всколыхнулись разноцветные волны чувств, и я понял, что это – Она, моя первая любовь. Слишком ранняя.

На следующий день в школе я засунул гвоздь в замок класса математики. Как всегда, появился директор школы, который привел плотника с молотком и стамеской в руках. Событие меня не особенно развлекло, ибо совершалось уже не в первый раз, но немного скоротало то время, которое отделяло меня от встречи с Ней. Когда замок был сломан, начался урок математики, на котором я опять тупо смотрел на бессмысленные игры знаков со знаками. Все они казались бессмысленными каракулями, выведенными мелом на доске, которые почему-то должны забавляться друг с другом по установленным правилам, а в конце их все равно ждет одна общая судьба – быть стертыми водянистой тряпкой. Потом, конечно, на получившей свободу зеленой поверхности появятся новые знаки, но их все одно постигнет тоже самое. Дольше проживут те значки, которые написаны пером по бумаге, но и то ненадолго. Бумага скомкается, протрется, и, в конце концов, попадет в нутро мусорной горы.

Света снова пришла в наш двор, и мы опять играли в волчка. Простенькая игра неожиданно наполнялась удивительными смыслами, расходящимися радужными кругами и заполнявшими собой все пространство двора. Я вслушивался в дыхание Светы, которое сливалось с воем юлы, и мне казалось, будто вот-вот мы унесемся в другой мир, вокруг которого все всегда вращается, а сам он остается на одном и том же месте.

- Завтра пойдем ко мне, - сказала она, когда стемнело и было пора идти домой, - Посмотришь, где я живу.

От ее слов меня охватила дрожь. Отправиться туда, где каждая частичка воздуха пропитана запахом Светы, где, быть может, и хранится та самая тайна, лучи которой чует каждая моя частичка! Самое же удивительное было в том, что все складывалось как будто само собой, как по буквам невидимой книги, которую кто-то уже когда-то давно написал. Из-за этого сама моя жизнь показалась мне необычной, ничуть не похожей на множество других жизней. Ведь именно ее выбрала эта пока еще не постигнутая мной тайна, чтобы, наверное, раскрыться!

Света повела меня сквозь глухие кишки Петербургских дворов. Идя с ней, я думал о том, до чего же удивителен мой город. За рядами фасадов центральных улиц, живет еще один мир, город в городе. Заблудиться среди этих лабиринтов может не только приезжий из другого города, но даже человек из другого квартала. Но здесь я знал каждый поворот, каждый закуток, и потому прекрасно запомнил дорогу. Мы вошли в парадную, сохранившую остатки былого великолепия – лепные цветы и ангелов под потолком.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: