Астроном отстранил ученика, чуть-чуть подправил трубу, посмотрел в нее сам, и снова пригласил отрока посмотреть в стеклянный зрачок.
- Вот, в самой середине – Полярная Звезда.
- Да… Эта та, что на одеянии Богородицы под самым Ее сердцем… А рядом с ней – восьмерка и два нолика. Восемьсот… То есть до нее восемьсот верст? Или, как это по-вашему… Миль?!
- Нет, конечно, нет! – засмеялся астроном, - Это значит - до нее – восемьсот тысяч световых лет. То есть, если она вдруг погаснет, свет от нее будет идти еще восемь тысяч веков… Может, она уже и погасла, а свет все еще идет, но мы этого не ведаем, и наши дети этого не изведают, и наши внуки…
- Как же звезда может погаснуть? Они горят всегда, до самого конца…
- Может. Я же говорил, что звезда – она тот же костер, выгорит все, что есть на ней, и звезда обязательно погаснет. Только горят они долго, многие миллионы лет.
Астроном продолжал что-то вещать и смотреть в свои трубы. Он говорил о недостижимой дальности до звезд, которую никто и никогда не преодолеет. Даже световому лучу тяжело пробиться сквозь такие дали, где уж человеку. А Михаил тем временем потихоньку вылез из его башни, но его исчезновения англичанин даже не заметил. Он продолжал свою речь, ни то рассчитывая на воображаемого Михаила, которого уже не было в сердцевине башни, но память о котором еще оставалась в нутре англичанина, ни то отправляя свои слова к самому себе, ни то адресуя их кому-то невидимому, которому он поведывал их и раньше, много ночей подряд.
Михаил тем временем шел в том направлении, по которому он некогда явился в этот город. Он знал, что там, впереди – непролазное море, но верил, что на темной морской глади будет стоять кораблик, который отвезет его в родные края. На ходу он продолжал смотреть в небеса, и видел в них то же, что и в детстве – сарафан Богородицы. Но теперь это небесное одеяние то распадалось на облака отдельных звездных скоплений, то вдруг окутывалось паутиной с начерченными на ней аккуратными циферками, указывающими на недоступную дальность каждой звездочки. По дороге он встретил Родиона, который с радостью поведал, с каким количеством влиятельных личностей познакомился здесь, и эти знакомства, когда он вернется в Петербург, конечно же, окажутся куда дороже знаний, которых он здесь так и не нашел.
Михаил не стал с ним долго говорить. Он продолжал идти в сторону порта, и Родион вскоре отстал от него, навсегда растворившись в прельстившем его мире. А Михаил вошел в мир парусов и мачт, и в его уши влилась русская речь. Уже скоро он говорил с бородатым русаком, который привел свой корабль из далекого ледяного Архангельска. Там все еще была другая, прежняя Русь, не покорившаяся бритому Петербургу.
Снова пройдя через беспощадную воду, Михаил вернулся на родную землю. Но в его нутре отныне как будто выросли весы, которые бесконечно взвешивали веру и знание, никак не находя, что перевесит. Небеса теперь виделись то близкими, как и в давние детские годы, то вдруг удалялись в недоступную даль, покрываясь паутинкой циферок и расчетов, и по сердцу ползал склизкий гад. Этот червь сомнения в вере поселился в его нутре, и глодал Михаила всю его жизнь, вернее, гложет его и по сей день. Ибо отрок Михаил – это русский народ, с тех пор навсегда усомнившийся в истине своей жизни и своего пути. Дальнейшие шаги русских людей с тех пор сделались шатливыми, будто пьяными, что порождает на закатной стороне мира лишь смех, отдающийся таким же едким смехом и в наших сердцах. Не придти эдакими шагами ни к Небесному Царству, ни к Победе, ни даже к земному пухлому процветанию. Придорожные ямы, в которые только и приводит такая походка, вот что сделалось уделом вечно сомневающихся русских людей…
Звезда, упавшая в небо
Петербургский Михайловский Артиллерийский Корпус начала 19 века. Жесткая северорусская речь в его стенах заглушается певучим акцентом, который привезли с собой южане, дети Малороссии.
В отличии от северных земель, Южная Русь сменила за свою жизнь два дворянства. Когда на ее земли ступили завоеватели с закатных земель, то старые, родовитые дворяне, многие из которых были еще Рюриковских кровей, не смогли защитить свою землю. Сперва они еще оказывали сопротивление, но потом все ближе и ближе сходились с завоевателями-поляками, женились на панских дочках, принимали их веру, служили их королю. Прошло несколько поколений, и на людей своего народа они смотрели уже, как на чужих, уже не только побратавшись и породнившись с чужеземцами, но превратившись в самих чужеземцев. Как и польские шляхтичи, потомки русских аристократов нанимали себе на службу евреев-управляющих и отдавали жизни своих соплеменников им на откуп.
Народ тоже смотрел в сторону своих бывших князей и бояр с неприязнью. Среди него вырастала уже новая аристократия, состоявшая из лихих людей, подобных тем, какими были очень дальние предки бояр и князей. Эти люди и подняли знамя сопротивления, освобождая южнорусские пространства, изгоняя поляков, вырезая и выжигая евреев.
Прошли годы, и левобережье Днепра слилось с северорусскими землями. Казачьи атаманы, сделавшиеся хозяевами этой страны, вливались в великорусскую аристократию. Многие из них отправляли своих сыновей на учебу на север. Среди атаманских детей был и Александр Дмитриевич Засядько, отправленный отцом в Петербург. Один из его предков был атаманом, впервые в Запорожском войске освоившим литье и применение в бою нового грозного оружия – пушек. Его успех и определил судьбу Сашко Засядько – тот был отправлен в Артиллерийский Корпус.
Город, который вместо неба как будто накрыт серым тазом, нагонял на южных пареньков, привыкших к чистейшему синему небу, печаль. В свободные минуты каждый из них, прикрыв глаза, видел золотую степь, украшенную белыми хатами да подсолнухами. Вспоминал батьковщину и Сашко. Особенно помнились ему падающие звезды, которых на ночном небе так много, когда дивишься на него, выйдя в шуршащую пшеничную степь. В те чистые детские годы Сашко почему-то задумывался о том, отчего звезды сверху падать могут, а вот звезду с Земли в Небеса не запустить…
Что же, Артиллерийский Корпус давал много разнообразных лекарств от тоски-печали. Первым его целительством была математика, много математики. Поведение снаряда, когда в полете с ним играют ветра и дожди, должно быть рассчитано точно, и место его падения надо определить так, чтоб отклониться он мог не более, чем на несколько шагов. Во времена гладкоствольной артиллерии сделать это было очень трудно. Потому математика всякий раз занимала место печали по далекому дому.
После первого года учебы старшие товарищи посвятили пареньков в артиллеристы – дали понюхать пороху. Сашко потер пальцами этот черный порошок, и подивился спящей в его неказистых зернах великой силе, захватывающей города и целые страны, приносящей торжество победителю и горе – побежденному. Истинно, артиллерийское искусство – самое великое из всех искусств!
В то время, как Сашко старательно изучал артиллерийские науки, его брат Данила нашел себе иное лекарство от северной тоски. Он дружил с петербургскими барышнями, и, сбегая с занятий, дни напролет гулял с ними по каменистому городу. Для них он был человеком другого мира – степного, свободного. Тот мир не походил ни на родной Петербург, ни на родительские имения, и потому был бесконечно интересен. Вышедший из южных степей человек притягивал к себе женское внимание, отрывая его и от сильно знатных, и от необычайно образованных.
Как-то Данила пригласил Сашко в свое общество. Первое, чему подивился Александр – это смеси русских и французских слов, которыми говорили в Петербурге. Витиеватые французские фразы делали мысли, которыми их высказывали, какими-то ненастоящими, словно они были картонными муляжами. Разве можно сказать о чем-то важном на чужом языке, который обязательно украдет половину смысла, а то и больше? Вот про Малороссию, к примеру, Сашко и по-великорусски рассказать не сможет! Разумеется, в Корпусе он изучал и французский язык, но он для Александра был всего-навсего языком возможного противника, который надо знать для того, чтобы вести войну. И разве можно выражать то, что у тебя внутри словами людей, которые вольно или невольно – против тебя?!
Сашко заметил, что от частого употребления французских оборотов изменяется и произношение родных слов. Они делаются картавыми, гнусавыми, невнятными, будто размокая в чужих водах, соплях и слизи. Потому для себя он решил употреблять иноземные языки лишь по назначению – для допросов пленных и разговоров с народами заморских стран, когда военные дела приведут в их земли.
Что касается петербургских барышень, то они Александру не понравились. Бледность, худоба вместе с «французским насморком» в голосе придавали им какую-то нежизнеспособность, хорошо заметную человеку юга, пропитанного жизненной силой. Где таким особам много детишек рожать, они и одного еле-еле родят, да и то скорее всего – мертвого. А если и все-таки живого, то их крохотные груди едва ли его выкормят, и потомок будет еще слабее, чем его мать.
На том и закончилось знакомство Александра с Петербургским Обществом. Брат, понятное дело, над ним смеялся. Учиться в Петербурге и не принять его даров, слыханное ли дело?! А ведь Петербург в их жизни скоро кончится, отправят служить Бог знает куда. В глушь, которую только в необъятной России и можно сыскать! Где там высший свет, где там французский язык?! Бывают даже такие места для службы, где кругом и по-русски не говорят, только по-туземному!
Данила продолжал смеяться над Александром, даже когда его объявили лучшим среди воспитанников, и начальник Корпуса подарил ему золоченые часы за отличную стрельбу. Еще Сашко прославился тем, что предложил некоторые нововведения для расчетов артиллерийской стрельбы, за что тоже был отмечен.
Сашко пересыпал из руки в руку щепотку пороха. Нет, не чуют руки его чудесной, побеждающей силы, но ведь она в нем есть! Раз он может рушить и убивать, то, может, и до небес добросить может? До Солнца, скажем?!
Александр узнал, что расстояние до Солнышка зоркие ученые уже давно подсчитали. Осталось только лишь придумать пушку, которая до него дотянется своим снарядом. Тут надо вооружиться бумагой да карандашом. Набросать рисунок такой пушки, а потом углубиться в расчеты, которые дадут ей право на выход из туманного озера мыслей в осязаемый мир. Два дня терзания карандашом бумажных лоскутков, и вывод – нет, ничего не выйдет, пушку наверняка разорвет выстрелом на груду опасных обломков. Это если не считать многие другие невозможности – отлить столь исполинский ствол, высверлить его, направить под нужным углом… Надо придумывать что-то другое, чтоб само летело, без ствола… Когда пушка стреляет, то ядро летит вперед, а само орудие отъезжает назад, если плохо закреплено, то и перевернуться может. Вот и сделать бы такой ствол, который бы сам себя отталкивал, и летел!
Как-то Сашко увидел своего брата со странной продолговатой штуковиной во рту.
- Сигара! Заморская штуковина, тютюн курить! – прокомментировал Данило.
- Вроде люльки?
- Да. Вот, попробуй! – он достал из кармана еще одну такую же штуку.
Сашко внимательно ее осмотрел, после чего взял в рот и прикурил. От крепкого табака сжалось горло, и он невольно закашлялся.
- Кто так сигары курит! Их нежно надо, без затяга! – стал поучать брат.
Но Александр, не обращая внимание на слова брата, рассматривал кончик сигары, где тлел огонек, порождавший нежную струйку дымка. Что если такую же сигару из железа смастерить, или из меди? А вместо табака набить порохом?!
- Вот чудак! Ты кури, а не дивись! – засмеялся брат.
Но Сашко уже направлялся к своему любимому карандашу и бумажному листочку. Конечно, сразу такую сигару, чтоб в небеса летела – не сделаешь. Но вот маленькую, чтоб летала, для начала – можно!
Спустя несколько месяцев у Александра было уже много металлических сигар, которые он набивал порохом. После чего порох он поджигал, и смотрел, как их блестящие тела, плюясь огнем, убегали от него. Порох горел быстро, надо было как-то замедлить горение. Сашко пробовал добавлять в него разные масла. По чуть-чуть. Первые ракеты летали все лучше и лучше, пора было переходить к большей мощи, превращать забаву сперва в оружие, а потом, быть может, и в звезду, падающую в Небеса.
Начиненная порохом сигара взмыла ввысь, и ее рыбье тело как будто скрылось за низкими петербургскими облаками. Через мгновение оно вынырнуло из-за них, и, кувыркаясь, брякнулось в Неву. Сашко закричал от радости, и его крик поддержал Данила. Радовались они не только успеху опыта, но и близкому выпуску, который произойдет через три дня.
Выпуск военного училища тех времен. Обязательное шампанское, легкая музыка, танцы. Но тот выпуск, где среди сотни новоиспеченных офицеров были Сашко и Данила отличался от прошлых и последующих. После легкой музыки и пенистого шампанского им предстояло отправиться в свистящие пулями и воющие ядрами поля начавшейся войны.
Все случилось, как всегда случалось в русской и европейской истории. Очередной правитель одной из европейских стран, на этот раз – Франции, принялся учить новой жизни соседние страны. Покончив с их обучением, он отправился на русские земли, очередной раз посчитав Россию – Европой. И, конечно, вместо науки лишь наполнил край русской земли костями и кровью своих солдат. Когда же он осознал, что Россия – вовсе не Европа, и на мерзлых землях континентального сердца он не найдет ничего, кроме смерти, было уже поздно. Вытянуть несчастное войско с вьюжного бездорожья сухопутного океана оказалось невозможно…
Сашко трясся на передке одного из своих орудий. Ветер играл в догонялки с золотыми листьями, прогоняя их то с востока на запад, то с запада – на восток. Он попал на войну, когда она уже откатилась от черных руин Москвы, и откатывалась в ту сторону, откуда пришла. Утомленному, унылому противнику оставалось только гадать, сколько великих армий могла бы переварить в своем чреве русская земля, если узенькой ее полоски хватило для растворения некогда самого большого во всем мире войска.
Среди бредущих на Запад иноземных солдат еще было много тех, кто видел пожар Москвы, и память о той жути заставляла усерднее шевелиться ноги, покрытые кровавыми мозолями. На вид добротные, каменные дома, украшенные барочными завитушками или классическими колоннами, вспыхивали, как смолистые щепки, и мигом оседали в облаках дыма и искровых тучах. Ведь на самом деле они были сплошь деревянными, лишь оштукатуренными снаружи. Но кто мог это знать прежде, чем город охватило жестокое пламя, будто прорвавшееся из недр его земли?!
Гипсовые амурчики да колонны с грохотом падали на землю, будто сама Россия яростна рвала на себе западную оболочку, которую иные народы прежде принимали за ее суть. Кривые переулки обращались в огненные мешки, из которых не было выхода, и солдатам оставалось лишь закрывать руками лица и бросаться прямо в пламя. Кто-то вылезал живым из огненных тисков Москвы, кто-то оставался в них навсегда. Черная пустота, расползавшаяся по городу, не оставляла надежд, она как будто выедала сердца, закладывая в них одно лишь желание – бежать. Покидать страшный город, явивший победителям зрелище апокалипсиса, которого они прежде нигде не видали. Хотя уже прошли с войнами всю Европу, видели ни одну столицу…
Воля солдата – вещица ненужная, за ее явление и расстрелять могут. Но ужас полз и в сердца командования, порождая в них то же желание, что и у солдат – бежать. Нестись без оглядки в мир привычной Европы, где ни один город, даже самый вражеский, не испепелит у них на глазах свою плоть, чтоб загнать победителей в мешковину страха.
Но и отступление не принесло радости. Большая армия висела на одной-единственной дороге, как пудовая гиря на льняной нитке. Чем дальше шло войско – тем тоньше, ненадежнее делалась она, пока вовсе не порвалась. Снабжение прекратилось, и теперь армии не хватало не то что пороху и снарядов – к их нехватке все уже давно привыкли. Не было еды и сена для коней, которые сами из носителей победы уже превращались – в еду. Войско шло сквозь пустые городки и деревни, и тщетно его солдаты лазали по безжизненным, заколоченным домам, отыскивая в них уже не поросят и кур, а куски засохшего хлеба. Поворот на север, а тем более – в сторону сытого юга тут же приводил к битве, которую измотанная, голодная, да вдобавок лишенная боеприпасов армия выиграть не могла. Оставив еще одну горку мертвецов, армия оборачивалась обратно к Смоленской дороге, к ее голоду и безнадежности. Вдобавок наступили холода. Для русских – даже пока еще и не заметные. Но жители виноградных краев изнывали от них, закутываясь во все подворачивающееся под руку тряпье, что окончательно уничтожало их сходство с прежними великими солдатами.
Русская армия шла параллельно противнику, охватывая его с двух сторон, создавая для него коридор смерти. Частицей этого коридора была и батарея подпоручика Александра Засядько. Цокали лошадиные копыта, скрипели колесами орудийные лафеты и обозные телеги. По вечерам вставали на привал, разводили костры, и кто-нибудь из солдат принимался рассказывать сказки. Особым мастером рассказов был белобородый Никифор с Рязанщины. Сашко солдат не чурался, вместе с ними ел кашу из общего котла и слушал печальные северные сказки. Сам любил рассказать солдатам какую-нибудь южную сказку, веселую и богатую разнообразной чертовщиной. Северяне нечисти боялись, и крестились при всяком ее упоминании, что было понятно – в лесных краях она может наброситься откуда угодно, из-за каждого дерева и кустика. В отличие от них запорожцы, от которых происходил Сашко, боялись нечисти, которая живет не в природе (в степи ей спрятаться негде), но – в людях.
Временами солдаты рассказывали и о своей землепашеской жизни.
- Наш барин по-русски за день слова два-три говорил, а так все – по-французски мурлычет, чтоб мы и не поняли. Называл себя возвышенным, тонким человеком, везде скульптурки голых баб расставлял. А чтоб эту срамоту себе заказать, обдирал нас, в иные годы мы хлеб с берестой ели. Писали через дьякона в суд, писали и Государю, так он все челобитные перехватывал, а кого с челобитной поймает – того пороть! Как война началась, я сам от него в солдаты убег, - рассказывал парень Иван со Псковщины, - Теперь уж туда не вернусь, до гроба в солдатах останусь. Может, в унтера учиться отправят, я уже букварь достал, и грамоту маленько знаю. А французы для меня все – как тот барин, потому люблю я их бить. Хоть бы война не кончалась, чтоб всех их побить, никого не оставить!
- Зря ты так, - отвечал коренастый мужик Василий, который мог своей спиной поднять пушку, - Что они, по-твоему, раз французы – так все бары? Видел я одного офицерика ихнего, что в полон взяли. Такой же пахарь, что и мы с тобой, только французский!
- А наш барин – хороший, - вступал в разговор обозный конюх Илья, - Как война началась – сразу под ружье встал, и я с ним пошел. Не один я, много мужичков отправилось, только полегли все. И барин, Петр Николаич, тоже полег, Царство ему Небесное! Один я остался, и то от ранения в конюхи служить отправили.
- Были бы все бары, как их благородие, Александр Дмитриевич, и жить можно будет! – подвел итог Иван.
Сашко усмехнулся в усы. Несмотря на свой титул «барином» он себя не чувствовал, ведь на юге их не было, и атаман для казаков был лишь первым среди равных, не зря звали его «батька». Здесь же, на войне, все тоже равны. Ведь война – она как ворота, по одну сторону от которых – смерть, по другую – победа. И та и другая выбирает кого-то себе, а кого-то отправляет на другую сторону, своей спутнице. Как они отыскивают своих – не знает никто из живых. Но все знают, что барство и знатность для них не важны, как не важно и богатство…
Впереди выросло облако пыли, из которого вынырнули конские копыта. К артиллерийскому обозу подъехал офицер связи, и протянул Александру пакет. Тот расписался в получении, распечатал депешу и стал читать. Его батарее предписывалось занять оборону вблизи одной из дорог, отходивших от Смоленской. Ожидалась новая попытка французов прорваться сквозь стенку русского коридора, вырваться к жизни. Засядько перелез с орудийного передка в конское седло, и взяв себе в помощники одного из унтер-офицеров, отправился на рекогносцировку.
Вдоль дороги было видно множество холмов, похожих на лбы ушедших в землю гигантов. Были они здесь от сотворения мира, или появились как-нибудь позже, или насыпаны они людскими руками, и под каждым из них сокрыты давно забытые останки прежде великого в своем народе человека?! А, может, там спрятаны руины целых городов, в которых прежде обитали люди, были шум и веселье, и ни на чем не основанная вера в вечность их жизни? Ничего не расскажут молчаливые холмики, да и дознаваться у них истины – некогда, надо воевать.
Место для позиции Александр нашел на холме, покрытом сверху кудрявой, будто барашковой, шапкой из каких-то кустов. В них можно спрятать орудия. Только попотеть придется, затаскивая их туда.
Что же, люди вместе с лошадьми тащили орудия на гору. Особенно усердствовал Василий, заталкивавший по пушке в одиночку. Потом он выпивал почти ведро воды, выкуривал самокрутку, и тут же шел на помощь к тем, кто обессилил в единоборстве с горой.
Когда орудия уткнулись в завитки кустов, Александр закурил трубку, извлек из кармана свой листочек и огрызок карандаша. Сейчас, пока шла битва с горой, ему пришла мысль о создании ракеты, которая понесет полезную нагрузку. Понятно, сейчас, на войне, этим грузом не может быть ничего, кроме заряда пороха со шрапнелью. Но, как знать, быть может, когда-нибудь грузом сделается и человек, которого ракета вынесет к Солнышку и звездам?!
Набросав несколько рядов цифр, Сашко понял, что все сходится. Осталось только найти все необходимое, и смастерить ракету. Для войны она будет настоящим подарком. С ее появлением, например, не надо будет тянуть тяжеленные пушки на гору. Ракеты легко спрятать за горой, где они противнику не видны, а на вершине разместить лишь наблюдательный пункт. В нужное время они гору просто перелетят, и разорвутся в рядах противника, моментально нарушив их боевые порядки, за чем следует неминуемое поражение! Только вот как стрелять, как наводить…
Новая задача вызвала новые движения ума. Может, эта безымянная горушка и в самом деле – не простая, если на ней, а не в дороге и не в Петербурге у Александра начался этот могучий поток мыслей?! Вот уже на листочке появился рисунок шестиствольной пушки, стреляющей не ядрами, а - ракетами.
Внизу послышался цокот копыт. За горой расположилась сотня донских казаков. Обрадованный Сашко почти кубарем скатился с холма, ведь запорожцы и донцы – что родные братья. Сколько раз оба войска выручали друг друга, принимали у себя беглых мятежных атаманов с их сотоварищами!
Сашко обнялся с сотником, которого звали Назар. Появилось вино. От казаков и их коней пахло родной степью, по которой так соскучился Сашко за годы своей северной жизни. Пили вино, пели казачьи песни, вспоминали родной простор.
- Пушки – вещь хорошая, но с лихой саблей ей не сравниться! – хохотал Назар, показывая в сторону вершины холма.
- Но мы все-таки начинаем, а вы – заканчиваете, - возражал Сашко.
- И без вас бы справились! Вы противника только пугаете, а мы супостата – бьем! Рубим, что красные щепки летят! Что пользы от твоего пороха, в казака ни из ружья, ни из пушки – не попадешь. А казак шашкой не промахнется!
- Погоди, пушкам еще годков маловато. Придумают новые пушки, и тогда посмотрим – чья возьмет!
- Все вы, пушкари, хитростью хотите, наукой своей победить. И не берете себе в толк, что победа премудростей разных не любит, а от хитрецов она и вовсе убегает. Победа – она ведь девица, и как всякая дивчина, любит она не мудрецов, а силачей и смельчаков!
Поспорили еще, посмеялись.
Французы показались утром.
Бои тех времен кажутся похожими на театральные постановки. Они не сравнимы ни с сечей тяжелых конных ратников, ни с огненным поединком Мировых Войн. Красные, расшитые мундиры, обычай идти в атаку, вытянувшись в полный рост и строевым шагом, построение войска плотными людскими квадратами, делают бои начала 20 века какими-то игрушечными, похожими на битвы оловянных солдатиков. Тем более, что и оловянных солдатиков восновном изготавливают как раз под ту эпоху.
Иногда при взгляде на битвы времени, которое историки окрестили Новым, кажется, что полководцы путали войну с театром, забывали о целесообразности военных операций, и проводили бои, заботясь более всего об их зрелищности. Причем делалось это, вроде как, даже и при отсутствии живого зрителя.
На самом деле, все не так. Гладкоствольные ружья тех времен обеспечивали мизерную точность попадания, из сотни выстрелов цели достигал лишь десяток, но чаще всего – и того меньше. Потому единичный воин с ружьем был бесполезен, огонь требовалось давать массированными залпами, извергающими сразу сотни пуль. Хоть одна все-таки попадет!
Потому солдатам требовалось все время боя хорошо видеть друг друга и своего командира. Отсюда – тесные ряды, в которых предстояло идти под огнем противника до расстояния, с которого можно сделать более-менее успешный выстрел. Впрочем, победить врага лишь огнем гладкоствольные ружья все одно не позволяли, и за несколькими залпами следовала штыковая атака. Оттуда и пошло знаменитое «Пуля – дура, а штык – молодец!»
На марширующее войско могла внезапно обрушиться конница, вооруженная также, как и всадники Средневековья – холодным оружием. Но попасть в летящего всадника было невозможно даже при очень удачном залпе, а сабля столь же легко распарывала человечью плоть, как и в стародавние времена. Отсюда – построение войск квадратами с примкнутыми к ружьям штыками. Вражьи кони сядут на штыки своими брюхами, и атака захлебнется.
Нарушить строй – смерти подобно, людская россыпь в два счета окажется порубленной и переколотой. Потому – забота о боевом духе, об убийстве страха перед смертью. Красные мундиры – чтоб не видеть крови раненых и убитых, строевая подготовка, чтоб несмотря ни на что выдерживать строй. Уже никому не нужным рудиментом она жива и поныне (лучше бы сдохла).
Марширующие в полный рост, всем видом презирающие смерть солдаты могут навести на противника страх. Это породило так называемые «психологические атаки», дожившие до более позднего времени, известные нам, скажем, по незабвенному фильму «Чапаев». Только тактика боя, вырезанная из своего времени и перенесенная в иное пространство, уже не может вызвать ничего, кроме насмешек. Итоги всех «психологических атак» в позднее время был всегда одним и тем же – грудами бессмысленно погибших мертвецов. Последняя атака такого рода была совершена в 1941 году румынской армией, воевавшей в союзе с Германией. Сопровождалась она духовым оркестром, игравшим бравурный марш, и первый же снаряд попал по музыкантам.
Но вернемся в те времена, когда наступление плотным строем было обычным.
Красные людские квадраты шагали в сторону холма, на котором стояла батарея Засядько. Вскоре первые строи людей, похожих на дисциплинированных муравьев, достигли линии, на которой сделались досягаемы для пушек. Пушкари поднесли фитили к запальным отверстиям, раздался грохот выстрела. Ядра, начиненные шрапнелью, достигли неприятеля, и расцвели в его рядах игольчатыми облаками. Часть человеческих фигурок попадало, будто они и впрямь были оловянные. Остальные сомкнули ряды продолжили шествие. Пройдя несколько шагов, остановились, сделали залп, и зашагали снова. Вокруг артиллеристов прожужжали свинцовые жуки. Что-то чиркнуло по руке Засядько, и он увидел на ней кровь… Пустяки, царапина!
Стволы требовалось прочистить банником, после забить в них порох, закатить ядра, снова навести пушки и зажечь фитили. При самой быстрой работе, на какую способны опытные артиллеристы-ветераны, требовалось минут пять. А вражеская пехота продолжила наступление, упрямо приближаясь к рубежу, с которого можно развернуться для штыкового боя. Если пушкари не разобьют их строй, то окажутся нанизанными на неприятельские штыки, которые сверкают уже где-то рядом…
Еще залп, еще… В бинокль Сашко видел лица неприятелей, которые уже сводила маска ужаса. Но строй все-таки держался. Похоже, это было последним напряжением сил противника, последним сражением, в которое вступало еще войско, а не разрозненная ватага отчаявшихся беглецов. Но с пятого удара передовой квадрат рухнул и рассыпался на бегущую людскую массу. Рванув назад, она разбила идущие позади строи не хуже, чем орудийные залпы, и все поле заполнилось метавшимися людьми. Тут из-за холма вылетели донские казаки и ворвались в самую гущу человечьей круговерти. До вершины холма доносились крики двух видов – грозные казачьи, и умоляющие о пощаде - французские. Оставляя хорошо заметные на желтой траве красные тела, людская волна откатывалась прочь.
- С первой победой Вас, Ваше благородие! – улыбнулся Иван.
Батарея стояла возле кузницы. Лошадям перековывали подковы, орудиям делали кое-какой ремонт. Сашко дивился ловкой работе прокопченных кузнецов, старшим из которых был двухметровый Фаддей. Александр отметил, что он – редкий мастер своего дела. Ведь недавно он еще был простым деревенским кузнецом, в жизни не ведавшим пушек. А теперь ловко выковывает нужные для них детали, и сразу ставит на положенное место!
Улучив свободную минуту, Сашко рассказал кузнецу свою идею пушки, стреляющей ракетами. Фаддей заинтересовался, и пообещал начать работу сразу, как только закончит с подковами и с пушками. Александр пообещал задержать свою батарею, благо на фронте наступило затишье – вконец ослабшая французская армия подтягивалась к границе. Вокруг уже выла вьюга, мела поземка. И французам, многие из которых даже не слыхали про такую вещь, как снег, казалось, что это сама смерть пришла за ними. Снег лез в глаза, в ноздри, в горло. Холодные руки ветра забирались под все слои намотанного тряпья и шарили по голому телу. Спасти остатки живого тепла можно было лишь быстрым бегом…