– Мне гнусно, – ответил Роберт. – Спасибо, что поинтересовались, мисс Хендерсон.
– Друзья зовут меня Рэчел.
– Хорошо. Мне гнусно, мисс Хендерсон.
Рэчел было тридцать пять, но она бы сошла и за двадцатилетнюю, если бы не нахальная чувственность, с которой она двигалась, и не насмешливая улыбка, таившаяся в уголках глаз и выдававшая опыт, уверенность и коварство, на которые двадцатилетняя девчонка не способна. Не тело выдавало возраст – манера держаться. Рэчел текла сквозь мужчин, как вода.
Роберт был знаком с нею много лет, но в ее присутствии неизменно просыпалось ощущение, что его супружеская верность – не более, чем нелепая абстракция. Если оглянуться назад, возможно, так оно и было. Но все равно с Рэчел он чувствовал себя не в своей тарелке.
– Я тебе не враг, Роберт. Что бы ты ни думал. Дженни собиралась тебя бросить очень давно. Мы к этому никакого отношения не имеем.
– Что нового на шабаше? – саркастически осведомился Роберт.
– Это не шабаш. Организация “Вегетарианцы-язычники за мир” посвятила себя осознанию Земли, как духовному, так и физическому.
Роберт допил пятую кружку пива и хрястнул ею о стойку.
– “Вегетарианцы-язычники за мир” – компания злобных мужененавистниц, всегда готовых откусить парню яйца. Они посвятили себя одному – разрушению чужих семей и превращению мужчин в жаб.
– Неправда, и ты сам это знаешь.
– Я одно знаю – через год после того, как женщина вступает в ваш шабаш, она разводится с мужем. Я с самого начала был против того, чтобы Дженни таскалась на ваши мумбы-юмбы. Я говорил, что вы промоете ей мозги, и вы их промыли.
Рэчел откинулась на табурете и зашипела, как кошка:
– Ты веришь в то, во что хочешь верить, Роберт. Я являю женщинам ту Богиню, которая скрыта в них. Я даю им в руки их собственную силу, а как они ею распоряжаются, – их дело. Мы не против мужчин. Просто мужчины терпеть не могут, когда женщина открывает самое себя. Если бы ты поддерживал духовный рост Дженни, а не критиковал ее, она, может, и осталась бы с тобой.
Роберт отвернулся и поймал в зеркале над баром свое отражение. Волна ненависти к себе захлестнула его. Рэчел права. Он закрыл лицо руками и уронил голову на стойку.
– Послушай, я пришла сюда не для того, чтобы ссориться, – продолжала Рэчел. – Увидела на улице твой грузовик и подумала, что тебе, наверное, не помешают деньги. У меня для тебя есть работа. Да и развеешься немножко.
– Что за работа? – не поднимая головы, спросил Роберт.
– В этом году мы финансируем ежегодный конкурс скульптур из соевого творога. Нужно сделать снимки для плаката и пресс-релиза. Я знаю, что ты на бобах, Роберт.
– Нет, – ответил он, по-прежнему не поднимая головы.
– Прекрасно. Как тебе угодно. – Рэчел соскользнула с табурета и двинулась к выходу.
Мэвис поставила перед Робертом еще одно пиво и сосчитала его деньги на стойке.
– Отлично ты ее отшил, – сказала она. – У тебя на счету осталось четыре доллара.
Роберт поднял голову. Рэчел дошла почти до самой двери.
– Рэчел!
Та обернулась и замерла, элегантно уперев руку в бедро.
– Я пока живу в трейлере у Сквозняка. – Он дал ей номер телефона. – Позвоните мне, ладно?
Рэчел улыбнулась:
– Ладно, Роберт. Позвоню. – И она взялась за ручку двери.
Роберт снова окликнул ее:
– А Сквозняка вы случайно не видали?
Рэчел скривилась:
– Роберт, когда я оказываюсь с ним в одной комнате, мне тотчас хочется принять ванну с хлоркой.
– Да ладно вам – зато с ним весело.
– Весело, как с плесенью, – так будет точнее.
– Так видели или нет?
– Нет.
– Спасибо. И позвоните мне.
– Позвоню. – Рэчел вышла из бара.
Когда она открыла дверь, ворвавшийся в салун уличный свет ослепил Роберта. Немного погодя зрение вернулось к нему – рядом сидел маленький человечек в красной вязаной шапочке. Роберт не заметил, как тот вошел.
– Не мог бы я обеспокоить вас, испросив небольшое количество соли? – обратился человечек к Мэвис.
– Может, лучше маргариту с двойной солью, красавчик? – захлопала мохнатыми пауками Мэвис.
– Это действительно будет вдвойне приятственно. Премного вам благодарен.
Роберт оглядел человечка и, задумавшись о собственной судьбе, отвернулся к бильярдным столам. Может, работа на Рэчел и станет для него выходом? Хотя странно – все пока не так уж плохо. А от мысли, что Рэчел – замаскированная фея-крестная, он и вовсе улыбнулся. Нет, падение на самое дно, к спасению, пока проходит довольно успешно. Сквозняк пропал. Пора платить за квартиру. Он завел себе врага – полоумного латиноса, торгующего наркотой. К тому же, он вот-вот чокнется, гадая, где же видел незнакомого парня за бильярдным столом.
А там битва не утихала. Ловкач гонял шары с точностью автомата. Когда же он промахивался, незнакомец очищал стол серией невозможных, блуждающих, кривых ударов. Толпа пялилась на него, раскрыв рты. Ловкач покрывался нервной испариной.
Ловкач МакКолл был бесспорным королем бильярда в “Пене дна” – еще с тех пор, как салун назывался совсем по-другому. Пятьдесят лет заведение было известно всем как бар “Морской волк” – пока Мэвис не устала от протестов пьяных защитников окружающей среды, утверждавших, что морские волки занесены в Красную книгу, и название бара санкционирует их полное истребление. Наступил день, когда Мэвис сняла со стены волчью голову и отнесла ее в Армию Спасения, а затем наняла одного местного художника, который изготовил из пенистого стекловолокна огромное изображение донного червя. Потом сменила вывеску и стала дожидаться, когда к ней прибежит с протестом какой-нибудь недоумок из Общества охраны донных отложений. Этого так и не произошло. И в бизнесе, и в политике публика не обращает внимания на тех, кто тихо лежит на дне.
Много лет назад Мэвис и Ловкач заключили взаимовыгодную сделку. Мэвис разрешила Ловкачу кормиться с ее бильярдных столов, а Ловкач взамен отчислял ей двадцать процентов своих выигрышей и уклонялся от участия в ежегодном турнире по карамболю. Роберт ходил в салун уже семь лет и ни разу не видел, чтобы игра выводила Ловкача из себя. Теперь же Ловкач был явно не в себе.
Время от времени в “Пену” заглядывал случайный турист, выигравший бильярдный турнир где-нибудь в Бараньем Хрене, штат Канзас, – заваливал, раздувшись, как эдакое всемогущее божество зеленого сукна. Ловкач быстро стаскивал божество на землю, выпуская из него пар легкими тычками заказного кия с инкрустацией из слоновой кости. Но такие парни играли, по крайней мере, в соответствии с известными законами физики. Смуглый незнакомец же играл так, точно Ньютона при рождении уронили головой.
К своей чести, Ловкач методично разыгрывал обычную партию, но Роберт понимал – Ловкач боится. Когда незнакомец загнал в лузу восьмерку, на которую ставили сотню, страх Ловкача перерос в ярость, и он швырнул своим кием через весь бар, точно взбесившийся зулус.
– Черт бы тебя побрал, парень, я не знаю, как ты это делаешь, но так гонять шары не может никто! – Ловкач орал это прямо в лицо смуглому незнакомцу, тряся перед ним побелевшими кулаками.
– Отойди, – велел незнакомец. С лица его схлынуло все мальчишество. Теперь он выглядел на всю тысячу лет – настоящее каменное изваяние. Он смотрел прямо в глаза Ловкачу. – Игра окончена. – С таким же успехом парень мог бы заявить, например, что вода мокрая. Это была правда. Он говорил смертельно серьезно.
Ловкач полез в карман джинсов, выудил горсть мятых двадцаток и швырнул их на стол.
Незнакомец собрал деньги и вышел из бара.
Ловкач нашел кий и принялся его развинчивать. Дневные завсегдатаи молчали: пусть Ловкач успокоится и обретет былое достоинство.
– Это просто дурной сон, мать его ети, – сказал он зрителям.
Замечание шарахнуло Роберта, будто носком с дробью. Он неожиданно вспомнил, где видел незнакомца: сон о пустыне вернулся к нему с хрустальной ясностью. Ошеломленный, он повернулся к кружке с пивом.
– А ты как насчет “маргариты”? – спросила Мэвис. В руках она держала бейсбольную биту, которую хранила под стойкой на случай, если дискуссия у бильярдных столов пойдет чересчур оживленно.
Роберт взглянул на соседний табурет. Человечка на нем уже не было.
– Увидел, как тот парень сделал один удар, и вылетел отсюда, точно ему задницу подпалили, – сообщила Мэвис.
Роберт взял бокал с “маргаритой” и одним глотком влил в себя ледяную жидкость, отчего у него моментально разболелась голова.
* * *
Оказавшись на улице, Трэвис и Цап направились к станции техобслуживания.
– Может, тебе следовало бы научиться играть в бильярд прежде, чем ты решишь на этом зарабатывать.
– А тебе, может, следовало быть повнимательнее, когда я объявляю шары.
– Я тебя не расслышал. И вообще не понимаю, почему мы не могли просто спереть эти деньги.
– Мне не нравится воровать.
– Ты же ограбил сутенера в Лос-Анджелесе.
– То было правильно.
– Какая разница?
– Красть аморально.
– А жульничать в бильярде – нет?
– Я не жульничал. У меня просто было несправедливое преимущество. У него кий на заказ сделан. А мне ты шары подталкивал.
– Не понимаю я морали.
– Не удивительно.
– Мне кажется, ты ее тоже не понимаешь.
– Нам надо машину забрать.
– А куда поедем?
– Встретиться с одним старым другом.
– Вечно одно и то же.
– Это в последний раз.
– Ну еще бы.
– Тише. Люди смотрят.
– Не увиливай. Что такое мораль?
– Это разница между тем, что правильно, и тем, что можно оправдать.
– Только люди могли такое выдумать.
– Вот именно.
Август Рассол
Август Рассол сидел в одном из своих кожаных кресел с высокой спинкой и массировал виски, пытаясь составить план действий. Но не ответы кружились в его мозгу, а вопрос “Почему я?” озадачивал, как мантра. Несмотря на габариты, силу и жизнь, отданную служению науке, Август Рассол чувствовал себя маленьким, слабым и глупым.
Почему я?
Несколькими минутами раньше Джан Ген Джан ворвался в дом, болбоча по-арабски, будто спятивший дервиш. Когда Рассолу удалось его успокоить, джинн сообщил, что нашел демона.
– Ты должен отыскать смуглого. Печать Соломона наверняка у него. Ты должен его найти!
Теперь джинн сидел в кресле напротив Рассола, жевал картофельные чипсы и смотрел фильм с братьями Маркс.
Джинн настаивал, чтобы Рассол предпринял какие-то действия, но предложений, что именно нужно делать, у него не было. Рассол мысленно изучил все варианты и пришел к выводу, что таковые отсутствуют. Можно позвонить в полицию и сказать им: мне тут джинн рассказал, что в Хвойную Бухту вторгся невидимый демон-людоед. А потом остаток жизни провести на транквилизаторах. Не годится. Или можно найти смуглого человека, убедить его в том, что нужно отправить демона назад в преисподнюю, и оказаться сожранным демоном. Тоже не годится. Или же найти смуглого человека, пошпионить за ним в надежде, что невидимый демон, который может оказаться где угодно, не заметит слежки, стащить печать и отправить демона в преисподнюю самостоятельно. И по ходу дела опять же быть сожранным. И это не годится. Конечно, можно отрицать, что он поверил в россказни Джан Ген Джана, отрицать, что своими глазами видел, как тот выпил столько морской воды, что хватило бы прикончить целый батальон, отрицать существование чего-либо сверхъестественного вообще – а просто откупорить бесстыдную бутылочку мерло и сидеть себе перед камином, отхлебывать тихонько из нее, а демон тем временем будет пожирать его соседей одного за другим. Но вся штука в том, что он поверил. А значит и этот вариант никуда не годится. Пока же Рассол предпочитал массировать виски и спрашивать себя: Почему я?
Джинн ему не помощник. Без хозяина он так же бессилен, как и сам Рассол. А без печати и заклинания хозяину у него завестись неоткуда. Рассол перебирал варианты действий, а Джан Ген Джан по очереди повергал их во прах. Нет, убить демона нельзя – он бессмертен. Нет, смуглого тоже убить нельзя – он под защитой демона, к тому же, убив его, можно выпустить демона на волю. Обращаться к церкви – глупо, рассудил джинн: неужели какой-нибудь мелкий прелат способен справиться с мощью Соломона?
Возможно, удастся разлучить демона и его хранителя и как-то заставить смуглого человека отправить демона в преисподнюю. Рассол открыл было рот, чтобы спросить Джан Ген Джана, реально ли это, но остановился. По лицу джинна струились слезы.
– Что с тобой? – спросил Рассол.
Джан Ген Джан не отрывал взгляда от телевизионного экрана, на котором Харпо Маркс вытаскивал из пальто целую коллекцию огромных предметов.
– Я так давно не видел своих собратьев. Вот этот, что лишен дара речи, – я не узнаю его, но он джинн. Какая магия!
Рассол на мгновение задумался – что, если Харпо Маркс действительно из породы джиннов, – но тут же одернул себя. Слишком многое нынче не укладывается в его жизненный опыт, вот и лезут в голову всякие нелепости. Нужно быть осторожнее, не то он совершенно утратит трезвость рассудка.
– Ты прожил в наше мире тысячу лет и никогда не видел кино?
– Что такое кино?
Медленно и очень тактично Август Рассол объяснил Повелителю Джиннов смысл иллюзий, создаваемых движущимися картинками. Закончив, он почувствовал себя так, точно только что изнасиловал добрую фею на глазах у детского садика.
– Значит, я по-прежнему одинок? – спросил джинн.
– Не совсем.
– Совсем, – ответил джинн, спеша забыть о неприятном моменте. – Так что ты собираешься сотворить с Цапом, Август Рассол?
Эффром
Тем утром Эффром Эллиот проснулся, предвкушая послеобеденный сон. Ему снились женщины – и то время, когда у него еще были волосы, и он мог выбирать. Ночь прошла дурно – не умолкали какие-то псины, хотелось поваляться в постели еще, но только солнце заглянуло в окно спальни, сна как не бывало. Досмотреть сон теперь получится только после обеда. И так – уже двадцать пять лет, с тех пор, как он вышел на пенсию. Только жить стало легче, и можно подольше поспать, как тело начало диктовать свои условия.
Эффром сполз с кровати и оделся в полумраке спальни – штаны из рубчатого плиса и фланелевая рубашка, с вечера разложенные супругой. Нашарил шлепанцы и на цыпочках вышел из спальни, придержав ладонью дверь, чтобы не разбудить жену. А в коридоре вспомнил, что супруга уехала в Монтерей – или она собиралась в Санта-Барбару? В любом случае, дома ее нет. Но передвигаться он все равно предпочел как обычно – украдкой.
На кухне Эффром поставил кипятить воду для утренней чашки кофе без кофеина. За окном к поилке уже слетались колибри и зависали над корытцем среди фуксий и жимолости – хлебнуть красной водицы с сахаром. Колибри Эффром считал домашней птицей жены – на его вкус, они мельтешили слишком быстро. По телевизору он как-то видел передачу о природе, где говорилось, что метаболизм у этих птичек такой быстрый, что человека они, наверное, вообще не замечают. По мнению Эффрома, все человечество пошло по пути колибри. Все и вся вокруг происходит чересчур быстро – настолько, что сам он порой кажется себе невидимкой.
Водить машину Эффром больше не мог. Когда в последний раз попробовал выехать куда-то, полиция остановила его за спровоцированную автомобильную пробку. А Эффром ответил фараону: да ты остановись, понюхай, как цветы пахнут. И еще сказал: я за рулем уже сидел, когда твой будущий папаша твоей будущей мамаше только собирался подмигнуть. Оказалось – неправильный подход. У Эффрома отобрали права. Теперь машину водит жена. Нет, вы только представьте – кто научил ее баранку вертеть, кто руль выхватывал, чтобы она “фордом-Т” в канаву не заехала, а? Что бы на это сказал тот сопляк-фараон?
Вода закипала. Эффром пошарил в старой жестяной хлебнице и нащупал пачку шоколадных крекеров из грубой муки, которые ему оставила жена. В буфете банка “Санки” стояла рядом с банкой настоящего кофе. А почему бы и нет? Жена в отъезде – чего б не пожить по-настоящему? Он снял с полки банку настоящего и приступил к поискам кофейных фильтров. У Эффрома не было ни малейшего понятия, где они могут храниться. Такими вещами в доме ведала жена.
Наконец, фильтры и кофеварка отыскались на нижней полке. Эффром насыпал в фильтр немного молотого кофе, хорошенько изучил его, добавил еще. Потом залил кипятком.
Напиток вышел крепкий и черный, как сердце кайзера. Эффром налил себе чашечку – в кофеварке осталось еще на одну. Чего даром добру пропадать? Он открыл кухонное окно и, повозившись немного с крышкой, выплеснул остатки кофе в поилку для колибри.
– Поживите немного и вы по-людски, парни.
Интересно, а могут ли они от кофе разогнаться настолько, что начнут сгорать в атмосфере? Эффром немного поразмыслил над этой гипотезой, затем вспомнил, что по телевизору сейчас начнется утренняя гимнастика. Он забрал крекеры, кофе и направился в гостиную к своему разлапистому креслу перед экраном.
Убедившись, что звук прикручен до минимума, он включил допотопный аппарат. Появилась картинка: молодая блондинка в радужном трико показывала трем другим девицам, как нужно делать потягушечки. По тому, как они двигались, Эффром догадался, что играет музыка, но он привык смотреть телевизор без звука, чтобы не будить жену. С тех пор, как он обнаружил в эфире утреннюю гимнастику, все его сны населяли молодые блондинки в радужных трико.
Девушки лежали на спине и размахивали в воздухе ногами. Эффром жевал жесткие крекеры и зачарованно наблюдал за движениями на экране. Было время, и мужчина добрую половину недельной зарплаты тратил на то, чтобы посмотреть такое. А теперь – смотри сколько влезет по кабелю всего за... Ладно, счетами за кабельное тоже ведала занималась жена, но он прикидывал, что все равно это дешевле. Живи не хочу.
Эффром задумался, не сходить ли ему в мастерскую за сигаретами. Покурить сейчас совсем не помешает. В конце концов – жены дома нет. Чего ради он должен прятаться в собственном доме, как тать в ночи? Не-а, все равно унюхает. Когда она с ним ссорилась, она не орала, нет. Она просто смотрела на него, и в ее голубых глазах была печаль. А потом говорила: “Ох, Эффром”. И все. “Ох, Эффром”. И он уже чувствовал себя так, точно предал ее. Нет, он лучше подождет конца передачи, а потом сходит в мастерскую и покурит там. Туда его жена ни за что не осмелится зайти.
Дом вдруг показался очень пустым – точно огромный незаполненный склад, где от малейшего шороха балки трясутся. Эффрому не хватало жены.
Вообще-то, он с ней не встречался, пока она не стучала в полдень ему в мастерскую и не звала обедать. Но сейчас ее отсутствие он чувствовал точно так же, как если б с него содрали всю кожу и отдали на растерзание четырем стихиям. Впервые за долгое время Эффром испугался. Сейчас-то жена вернется, но настанет такой день, когда она покинет его навеки. И он останется совсем один. Ему вдруг захотелось умереть первым, но потом он подумал, каково будет его жене одной – как она будет стучаться к нему в мастерскую, а он так больше и не откроет ей дверь. Ему стало стыдно за свой эгоизм.
Эффром попробовал снова сосредоточиться на передаче, но радужные трико больше не приносили успокоения. Он поднялся и выключил телевизор, зашел на кухню, вылил остатки кофе в раковину. Колибри за окном по-прежнему порхали по своим птичьим делам, мерцая оперением на утреннем солнышке. Его вдруг охватило беспокойство. Показалось вдруг очень важным поскорее пойти в мастерскую и закончить последнюю резьбу. Время стало мимолетным и хрупким, как эти птички. Будь он помоложе, то, видимо, наивно отверг бы это ощущение собственной смертности. Но возраст подарил ему иной способ самообороны, и мысли его вернулись к привычной картинке: они с женой вместе ложатся в постель и никогда больше не просыпаются, жизнь и воспоминания покидают их одновременно. Но он знал, что это тоже наивная фантазия. Когда жена вернется домой, он устроит ей взбучку за то, что уехала, – это уж как пить дать.
Перед тем, как отпереть дверь мастерской, Эффром поставил будильник на время обеда. Если он заработается и пропустит обед, то и послеобеденного сна лишится. Нет смысла тратить впустую день только потому, что жена уехала из города.
* * *
Когда в дверь постучали, Эффром подумал было, что жена специально вернулась пораньше, чтобы порадовать его обедом. Он замял окурок в пустом ящике для инструментов, который держал специально для этой цели, и выдохнул остатки дыма в вытяжную трубу, установленную, “чтобы опилки повсюду не летали”.
– Иду. Одну минуту, – сказал он. Для пущего эффекта врубил на полную скорость полировочный круг, но стук продолжался, и Эффром понял, что стучат не во внутреннюю дверь, к которой обычно подходила жена, в ту, что ведет на передний двор. Наверное, “Свидетели Иеговы”. Эффром слез с табурета, проверил, завалялась ли в карманах штанов мелочь, нашел четвертачок. Если у них купить “Сторожевую башню”, они отстанут, а если мелочи не найдется, будут и дальше спасать твою душу, точно изголодавшиеся терьеры.
Эффром распахнул дверь, и молодой человек, стоявший снаружи, отпрыгнул. Одет он был в черную фуфайку и черные джинсы – довольно неприглядная одежда, решил Эффром, для человека, развозящего официальные приглашения к концу света.
– Вы – Эффром Эллиот? – спросил человек.
– Я. – Эффром протянул ему монету. – Спасибо, что заехал, но я сейчас занят, поэтому давай мне свою “Башню”, я потом почитаю.
– Мистер Эллиот, я не “Свидетель Иеговы”.
– Ну, значит, у меня застраховано все, что я могу себе позволить, но если ты оставишь свою карточку, я потом отдам ее жене.
– А ваша жена еще жива, мистер Эллиот?
– Конечно, жива, а ты как думал? Что я приклею твою карточку ей на могильную плиту? Сынок, ты просто не родился страховым агентом. Найди себе нормальную честную работу.
– Я не страховой агент, мистер Эллиот. Я – старинный знакомый вашей жены. И мне нужно с ней поговорить. Это очень важно.
– Ее нет дома.
– Вашу жену зовут Аманда, правильно?
– Правильно. Но только попробуй выкинуть какой-нибудь фортель. Никакой ты ей не знакомый, иначе я бы тебя знал. А пылесос у нас такой, что медведя засосет, поэтому проваливай. – И Эффром начал закрывать дверь.
– Прошу вас, мистер Эллиот. Мне действительно нужно поговорить с вашей женой.
– Ее нет дома.
– А когда будет?
– Она возвращается завтра. Но должен тебя предупредить, сынок, – она с пустозвонами расправляется еще круче, чем я. Сущая гадюка. Так что тебе лучше всего собрать свой чемоданчик и идти искать себе честную работу.
– Вы ведь были ветераном Первой Мировой войны, верно?
– Был. Ну и что?
– Спасибо, мистер Эллиот. Я еще заеду завтра.
– Не стоит беспокоиться.
– Еще раз спасибо, мистер Эллиот.
Эффром захлопнул дверь. Стенокардия стиснула ему грудь чешуйчатым когтем. Он попробовал подышать глубже, нащупал в кармане рубашки пузырек нитроглицерина. Сунул таблетку в рот, и она растворилась под языком почти мгновенно. Через несколько секунд боль в груди отпустила. Может, сегодня пропустить обед и сразу лечь вздремнуть?
Почему жена упрямо рассылает эти открытки страховым агентам – уму непостижимо. Неужели не знает, что народное поверье “ни один агент никогда не позвонит” – самая большая ложь на свете? И он еще раз укрепился во мнении, что задаст ей взбучку, когда она вернется домой.
* * *
Сев в машину, Трэвис изо всех сил постарался скрыть от демона свою радость. А еще он подавил желание заорать “Эврика!”, забарабанить кулаком по приборной доске и загорланить во всю глотку “аллилуйя”. Конец, наверное, уже близок. Но не стоит радоваться раньше времени. Да, может, он и забегает вперед, но такое чувство, что конец близок: совсем скоро он навсегда избавиться от демона.
– Ну, и как твой старый друг? – саркастически осведомился Цап. Такую сцену они разыгрывали уже тысячи раз. И сейчас Трэвис сильно старался выглядеть точно так же, как и раньше, когда сталкивался с теми кошмарными неудачами.
– Прекрасно, – буркнул он. – Передавал тебе привет. – Он завел машину и медленно сдвинулся с бровки. Древний движок “шевроле” поперхнулся, потом все же заработал.
– Правда?
– Ну да – он до сих пор не может понять, почему твоя мамаша тебя еще в колыбельке не слопала.
– У меня не было мамаши.
– Думаешь, ей бы захотелось снова тебя усыновить?
Цап гадко ухмыльнулся:
– А твоя вся обмочилась перед тем, как я ее съел.
Застарелая ярость снова захлестнула Трэвиса. Он заглушил мотор.
– А ну, вылезай и толкай! – приказал он. Иногда демон выполнял то, что говорят, иногда – просто смеялся над ним. Трэвис ждал – за все эти годы ему так и не удалось определить, есть ли в послушании Цапа какая-то система.
– Не буду, – ответил Цап.
– Вылезай.
Демон открыл дверцу:
– А ты миленькую девчоночку сегодня на вечер снял, Трэвис.
– И думать об этом не смей.
Демон облизнулся:
– О чем не сметь?
– Вылезай.
Цап вылез. Трэвис оставил “шевроле” на ручном тормозе. Машина поползла вперед, и он услышал, как когтистые лапы демона выгрызают борозды в асфальте.
Всего один день. Может быть.
Трэвис задумался об этой девушке, Дженни, и ему вдруг пришло в голову, что он, видимо, – единственный мужчина на свете, который, дожив до девяноста лет, идет на первое свидание. Почему он ее вообще пригласил, Трэвис не имел ни малейшего понятия. Может, все дело в ее глазах? Что-то в них напоминало ему о счастье – о его собственном счастье. Трэвис улыбнулся.
Дженнифер
Когда Дженнифер вернулась с работы домой, звонил телефон. Она кинулась к нему, но трубку не сняла, замерев в ожидании: пусть сработает автоответчик. Для Трэвиса еще рано.
Магнитофон щелкнул и заговорил голосом Роберта. Дженни передернуло.
– Вы позвонили в студию “Фото в Соснах”. Оставьте, пожалуйста, свое сообщение после сигнала. Бип.
Вернее, пискнула машинка. Потом голос Роберта продолжил:
– Милая, сними трубку, если ты дома. Прости меня. Мне нужно вернуться домой. У меня закончилось чистое белье. Ты там? Ответь мне, Дженни. Мне так одиноко. Позвони мне, ладно? Я еще у Сквозняка. Когда придешь до... – Магнитофон оборвал его.
Дженнифер перемотала пленку и прослушала другие сообщения. Девять штук. Все – от Роберта. Пьяное нытье, мольбы о прощении, клятвы изменить всё раз и навсегда, которым никогда не сбыться.
Дженни стерла пленку и в блокноте рядом с аппаратом записала: “Сменить голос в автоответчике”. Там были и другие напоминания самой себе: выбросить пиво из холодильника, упаковать фотоаппаратуру, прибраться в студии, поделить пластинки, кассеты и книги. В общем, вымыть из жизни все напоминания о Роберте. Теперь же требовалось смыть с себя все напоминания о восьмичасовой смене в ресторане. Роберт, бывало, хватал и целовал ее, как только она открывала дверь: “Запах шкварок сводит меня с ума”, – говорил он.
Дженни зашла в ванную и пустила воду, потом стала поочередно доставать из сумки разные пузырьки и выливать их в ванну. “Незаменимые Водоросли: оживляют кожу, полностью натюрель”. “Прямо из Франции”, – сказал ей продавец с таким значением в голосе, точно французы овладели секретом правильной воды для купания вместе со своим природным хамством. Немного “Амино-Экстракта: сплошного растительного белка в хорошо усваиваемой форме”. “Так затягивает все растяжки, будто вы их зашпаклевали”, – сказал продавец. Судя по всему, он служил в скобяной лавке, а за прилавком с косметикой недавно и пока не усвоил жаргон профессиональных работников красоты. Два колпачка “Чесночной Честности: душистой смеси из органически выращенных трав, любовно собранных руками духовно просветленных потомков древних майя”. И, наконец, выдавить чуточку “Фемино-Э” – экстракта корня донг-хва, смешанного с витаминизированным маслом для того, “чтобы пробудить в каждой женщине Богиню”. “Фемино-Э” на последнем собрании “Вегетарианцев-язычников за мир” дала ей Рэчел. Дженни приходила к ним спросить совета, стоит ли ей разводиться с Робертом. “В тебе просто янь немного больше, чем нужно, – сказала ей Рэчел. – Попробуй-ка вот это”.
Когда Дженни смешала все ингредиенты, вода приобрела мягкий прозрачно-зеленоватый оттенок заплесневевшего сыра. Дженнифер немало удивилась бы, узнав, что в двух сотнях миль к северу от нее, в лабораториях Исследовательского центра слизи Стэнфордского университета аспиранты в цистерне с контролируемыми климатическими условиями смешивают точно такие же ингредиенты (правда, под их научными названиями), чтобы воссоздать первоначальные условия зарождения жизни на Земле. Еще сильнее удивилась бы она, если бы включила над ванной солнечную лампу (единственный недостающий компонент эксперимента), и вода в ванне поднялась бы ей навстречу и промолвила: “Здрасьте”. Нобелевская премия была бы ей обеспечена, а вместе с нею многомиллионные гранты.
Между тем, шанс обессмертить имя в истории науки с бульканьем утекал в трубу, а Дженни считала чаевые: сорок семь долларов и тридцать два цента монетами и мелкими купюрами отправились в галлонную банку, а сумму она занесла в бухгалтерскую книгу, лежавшую на трюмо. Не очень много, но достаточно. Чаевых и жалованья хватало на то, чтобы выплачивать за дом и коммунальные услуги, покупать еду и держать “тойоту” и грузовичок Роберта на относительном ходу. Она зарабатывала достаточно, чтобы Роберт не расставался с иллюзией, будто его карьера профессионального фотографа удалась. Все, что он зарабатывал на редких свадьбах или портретах знатных горожан, уходило на пленку, оборудование и, по большей части, – на вино. Роберту казалось, что ключ к его творчеству – это штопор.