Отказ «новых левых» от идеологии, от ангажированного кино, естественно, проявлялся в неприятии политического кино и его предшественника — неореализма. Демагогические разговоры о том, что всякое кино, произведенное в рамках «системы», то есть буржуазного общества, буржуазно и что поэтому буржуазным был и неореализм, были неконструктивны: кустарные попытки создания фильмов кооперативами и «децентрализованными» методами — без продюсеров, вне «системы» — серьезных результатов не принесли.
Деидеологизация кино, проповедуемая «новыми левыми», неслучайно совпала с усилением интереса к «специфике кино» и киноязыка, увлечением структурализмом. В вину неореализму и неореалистической критике вменялось то, что фильм влек за собой не- и внекинематографическую проблематику, не ограничивался чисто «кинематографической формой», чисто кинематографической структурой.
Именно на этой почве — обвинений в «интегрированности системой», «коммерциализации», идеологизации и политизации в ущерб чистой форме — и дали бой направлению политического кино его противники слева. Нападок в печати — в том числе и во все больше сползавшем влево журнале «Чинема нуово», редактируемом Гуидо Аристарко, некогда ярым защитником неореализма (правда, не всего, а лишь Висконти и Дзаваттини) — на политическое кино, на фильмы Петри, Дамиани, Монтальдо, Сколы, было, видимо, недостаточно. Для того чтобы подвести под эту кампанию «теоретический фундамент», надо было произвести сначала погребение неореализма. С этой целью
в 1974 году на фестивале «нового кино» в Пезаро состоялась широкая конференция, посвященная изучению наследия неореализма. Материалы конференции были изданы большой книгой*.
После конференций в Парме и Перудже эта конференция в Пезаро была крупнейшим мероприятием, посвященным неореализму. Однако оно больше напоминало суд над неореализмом или его похороны по первому разряду, нежели научный симпозиум. Предвзятый характер собрания в Пезаро стал еще очевиднее после публикации речей и докладов. Из трех десятков ораторов, пожалуй, лишь Карло Лидзани, а также ныне покойный критик Аделио Ферреро пытались дать объективную оценку неореализму как историческому явлению, указать на его связь с нынешним кинематографическим процессом, родство с сегодняшними прогрессивными фильмами.
Составитель сборника материалов конференции и ее практический руководитель — взращенный неореализмом режиссер-документалист и автор тенденциозной «Истории итальянского кино 60-х годов» социалист Лино Миччике, ныне один из самых активных итальянских кинокритиков. Его предисловие — отказ от достижений славной поры неореализма, отрицание всякой его связи с современным кинопроцессом, попытки одним махом «ликвидировать» неореализм, а заодно и политическое кино — отражало общую направленность конференции. Большинство выступавших — зеленая молодежь, студенты первых курсов университетов и Киноцентра. Немало в этом сборнике было и антикоммунистических и антисоветских выпадов. Да и в самом предисловии автор его отрицает положительное воздействие опыта прошлого, резко полемизирует с «Правдой» по поводу фильма Сколы «Мы так любили друг друга», не соглашаясь с тем, что эта лента — «новая зеленая ветвь того же (неореалистического) древа».
Участвовавший в конференции Лидзани ограничился кратким выступлением, в котором ставит вопрос совсем по-другому, чем «ниспровергатели», — он и назвал свое выступление «Неореализм: когда он кончился и что от него осталось». Именно на наследии неореализма, на том, что дош-
* См.: Il neorealismo cinematografico italiano. Atti del convegno della X Mostra Internazionale del Nuovo Cinema. A cura di L. Micciché. Venezia, 1975.
ло и до наших дней, и призывает сосредоточить внимание Лидзани. Это, по существу, единственное выступление, в котором предпринята попытка внести периодизацию, подойти к проблеме в историческом плане, с тем чтобы определить, какое влияние оказал неореализм на современное кино Италии. Лидзани решительно утверждает, что многие принципы и открытия неореализма не утрачены, что именно благодаря этому направлению итальянское кино и сегодня сохраняет интерес к простому человеку, его жизни, к социальной проблематике больше чем к проблемам экзистенциального порядка — это путеводная нить, которая тянется и сегодня со времен неореализма.
Призывая не растерять достижения неореализма, Лидзани выдвинул задачу перехода к реализму: «Переход от неореализма к реализму еще необходимо развивать, эта задача еще стоит как основная тема работы и исследований перед теоретиками и перед художниками, необходимы поиски обобщенного видения истории и современной действительности после столь многочисленных отступлений в область собственного «я», бегства в мистицизм или прошлое. Точки опоры в этом смысле сегодня сыскать нелегко ни в философии, ни в политике. Тем более при этом всеобщем кораблекрушении необходимо не утратить те немногие спасательные средства, которыми мы располагаем».
Прояснению проблематики неореализма послужила и книга Лидзани, посвященная истории создания фильма Де Сантиса «Горький рис»* (Лидзани был одним из авторов сценария). В ней он развил некоторые мысли, высказанные в Пезаро. В частности, Лидзани вносит один интересный мотив в исследование неореализма: он более настойчиво и доказательно, чем другие авторы, делавшие это раньше лишь мельком, подчеркивает в этой книге преимущественно «деревенский» характер неореалистических фильмов, указывая, что индустриальная тематика и даже фон жизни больших промышленных городов, как Милан и Турин, в них практически отсутствовали. Когда же к концу 50-х годов началось быстрое промышленное развитие Италии, неореализм оказался к этому недостаточно подготовленным, что и явилось одним из факторов, определивших его кризис.
Хулители и ревизионисты неореализма 70-х годов рубили сук, на котором держится итальянское кино, — его прочную связь с жизнью, силу критического реализма. По сути, это был поход не против неореализма и политического кино, а против поисков путей, ведущих из неореалистического вчера в реалистическое завтра. Кампания велась против реализма. В нее дружно включились вчерашние экзистенциалисты, и новые формалисты, и просто любители новых, быстро проходящих веяний в эстетике. Стало модным, боясь прослыть отсталым, провинциальным, открещиваться от неореалистического опыта вместе с другими духовными ценностями послевоенных лет — такими даже, как идеалы Сопротивления, антифашистского единства, завоевания рабочего движения 50— 60-х годов. «В послевоенные годы было не найти никого, кто не называл бы себя неореалистом, теперь же, наоборот, не сыщешь никого, кто согласился бы, чтобы его считали неореалистом»* — горько шутил литературный критик Ферретти.
Рассеять туман, напущенный в Пезаро вокруг истории и проблематики неореализма, помогла широкая ретроспектива неореалистических фильмов, послуживших лучшим опровержением многих домыслов. Ценными были и четыре тома опубликованных документов по истории неореализма. Столь же полезна была и публикация антологий киножурналов «Чинема» и «Чинема нуово» за давние годы, содержащих богатейший материал по неореализму.
Наверное, в связи с общим спадом в конце 70-х годов итальянского кино, в том числе и политического кинематографа, прошедшего свой пик к середине минувшего десятилетия, полемические страсти стихли; ушли с арены общественной жизни и «новые левые». Наступило время более спокойного, научного подхода к огромному накопленному материалу.
Обильные свидетельства словно приглашают не только исследователя, но и внимательного читателя, всех, кто любит кино, включиться в эту увлекательную работу — не восхваление и не ниспровержение, а изучение неореализма — не идола и не окостеневшего мифа, а щедрой нивы, на которой взошли первые побеги реалистического киноискусства Италии.
* Lizzani С. Risoambaro. Roma, 1978.
* Ferretti G. С. La letteratura del rifiuto. Milano, 1968.
Пролог
Микеланджело Антониони
За фильм
О реке По
Пусть это звучит патетически, но люди, живущие по берегам По, действительно влюблены в свою реку. В самом деле, ореол симпатии, мы могли бы даже сказать — любви окружает эту реку, которая в известном смысле подобна деспоту в своей долине. Люди Паданской низменности чувствуют По. В чем именно конкретно выражается это чувство, мы не знаем; знаем только, что это разлито в воздухе и сразу вас охватывает, словно какое-то неуловимое волшебство. Впрочем, это явление общее для многих местностей, которые прорезают мощные водные артерии. Кажется, что судьба этого края заключена в реке. Жизнь там приобретает особые формы и особое направление; возникает новая местная экономика, каждый стремится извлечь из реки всю возможную выгоду; для мальчишек река — излюбленное и запретное место игр. Другими словами, устанавливается совершенно особая интимность, питаемая различными причинами, в том числе общностью проблем и самой борьбой населения против вод реки, которая почти каждый год, в начале лета или осени, бурно разливается, устраивая наводнения, иной раз чрезвычайно яростные и неизменно трагически прекрасные.
Итак, вот основной мотив нашего предполагаемого фильма — разлив реки. Основной — по двум причинам: как зрелище само по себе и потому, что раскрывает нам сущность той любви, о которой мы только что упомянули. Удивительна эта привязанность, эта верность, которая выдерживает все испытания наводнений. Потому что, если сегодня разливы реки оставляют жителей относительно спокойными благодаря прочности новых дамб и быстро производимым восстановительным работам, нельзя сказать, что раньше разливы проходили, не оставляя глубоких следов. Нередко они несли с собой человеческие жертвы или, во всяком случае, оставляли после себя горестные картины заболоченных полей и затопленных селений, нагро-
мождений домашнего скарба на дорогах, воды, доходящей до уровня окон, вырванных с корнем кустов, тростника, деревьев, плавающих в покрытых пеной воронках. Но сыновей По, несмотря ни на что, невозможно было оторвать от реки. Они боролись, страдали, вновь боролись и страдали, но, очевидно, научились относиться к страданиям как к чему-то, входящему в естественный порядок вещей и даже находить в них стимул к борьбе.
Другой интересный и характерный момент составляет своеобразное влияние цивилизации на этих речных людей. В прежние времена река имела куда более романтический и мирный вид. Пышная растительность, рыбачьи хижины, плавучие мельницы (еще сегодня их осталось несколько штук), примитивные паромы и понтонные мосты — все это, погруженное в дрему, словно застывшее вне времени, проникнуто чувством неудержимой силы, исходящей от широкой водной глади и подчиняющей себе все вокруг. Жители — люди крепкие, с медленными и тяжелыми движениями — любили подолгу отдыхать на берегах и бродить по покрывающим их лесам, знали места богатые рыбой и маленькие заливчики, прячущиеся под наклонившимися к самой воде ивами, и ничего не имели против того, что их существование текло так медлительно. Однако они занимались перевозкой товаров и пассажиров, работали на мельницах, но больше всего рыбачили.
Но и для вещей годы проходят не напрасно. И для По тоже настало время пробуждения. И тогда появились мосты из железа, по которым день и ночь мчались с грохотом поезда, выросли шестиэтажные здания, прорезанные огромными окнами, изрыгающими пыль и шум, появились пароходы, верфи, заводы, дымящиеся фабричные трубы, даже новые каналы с бетонированными берегами — весь современный мир, механический, индустриализированный, который перевернул вверх дном гармонию того старого мира.
И все же среди этой гибели их мира жители не оплакивали прошлое. Может, они бы того и хотели, так как их строптивая и созерцательная натура еще не приспособилась к новым условиям, но им это не удавалось. Перемены в какой-то момент им уже не только не мешали, но известным образом их удовлетворяли. Они начали по-новому относиться к реке, осознавая ее функциональное значение; чувствовали, что ее важность возросла, и гордились этим;
они понимали, что теперь ее больше ценят, и их честолюбие было удовлетворено.
Все, может, действительно так, но это не литература. Это кинематограф или только еще должно им стать; остается решить, как это осуществить.
Прежде всего встает вопрос: снимать документальный фильм или игровой? Первая форма, несомненно, заманчива. Материал богатый, впечатляющий — от широких речных просторов, обширных, как озера, и иногда прерываемых островками, до теснин, где По, сужаясь, заросшая дикой растительностью, напоминает африканский пейзаж; от полуразвалившихся хижин, прислонившихся к дамбам, с вечной лужей в дворике перед входом, до небольших вилл в стиле «модерн» с chalet* у самой воды, из которых по вечерам доносится негромкая синкопированная музыка; от отвесных дамб до изящных пляжей с претензией на светскость; от плавучих мельниц до мощных заводов; от лодок до моторных катеров и глиссеров, снующих между Павией и Венецией, и так далее.
Материал обильный, но опасный, ибо легко можно впасть в риторику. Поэтому, если нас соблазняет воспоминание о замечательном американском документальном фильме о Миссисипи «Река»1, нас обескураживает банальная формула как было и как стало, или до и после лечения. Нам не придало бы спокойствия и введение хрупкой сюжетной канвы. Мы вообще питаем недоверие к подобным гибридам, и особенно на экране, где мы никогда не устанем прославлять такую форму, которая диктует точную направленность и не допускает никакой неуверенности. Или ты по одну сторону, или по другую: самое главное — точно знать, чего ты хочешь. Сравнительно недавним примером может служить фильм Флаэрти, хотя это автор, заслуживающий самого глубокого уважения. В самом деле, в его «Танце слонов»2 в результате противоречия между документом и повествованием лирический мотив труда, этой своего рода языческой религии джунглей, находит свое самое чистое выражение в документальных сценах, где только и чувствуются муки поэтического открытия; в других же сценах этому мешает повествование.
Итак, должны ли мы согласиться с идеей игрового
* Летний загородный домик, дача (франц.).
фильма? Говоря между нами, нам очень симпатичен этот документ без ярлычка, но не будем слишком спешить. Также и здесь, разумеется, имеются трудности, и прежде всего — сочинить сюжет, который полностью был бы созвучен намеченным выше мотивам. Американцы, от которых не укроется ни одна тема, это уже пробовали. Два их фильма, один очень старый, «Река», другой, вышедший несколько лет назад, «Песнь реки»3, имели большой успех, особенно первый, который с точки зрения содержания был лучше.
Однако обе эти ленты были весьма далеки от нашего замысла и волнующих нас чувств.
Но мы не собираемся давать здесь кому-либо советы и еще меньше — подсказывать сюжеты. Мы хотим только сказать, что наше желание — снять фильм, главным действующим лицом которого была бы река По и в котором вызывал бы интерес не фольклор, то есть мешанина внешних и декоративных элементов, а дух, то есть совокупность мотивов моральных и психологических; фильм, где преобладали бы не коммерческие требования, а ум.
Перевод Г. Богемского
три-четыре месяца в моем селении, в окружении полусотни детей которым я могу сказать на диалекте: «Раскрои рот пошире». Может быть, с этими ребятами нам удастся в самом деле подчинить себе селение — селение, где нет книг, но есть густые леса, дамбы и река По... Полсотни или сотня ребят — хозяев селения, где полно грешников и грешниц.
Третий трудный фильм (что означает «трудный»? Какое множество совсем легких фильмов получилось совсем неудачными). Семейство, вынужденное по божьей или людской воле согласиться на следующий эксперимент: отец будет играть роль сына, сын — дедушки, служанка —тетушки, дочь — кузины. Не гротеск, а очень серьезный, простой фильм. Основанный на лишь слегка намеченной интриге — отношениях ложной семьи с другим, нормальным семейством, которые осуществляются в четырех стенах дома посредством разговоров и ситуаций, проникнутых нетерпимостью, оправдываемой, однако, благой целью.
| Чезаре Дзаваттини |
Из тетрадки
Для ночных записей
Фильм, который мне хотелось бы сделать — «Добряк», в цвете. Своего рода очень земной Христос, лет сорока, который творит чудеса в текниколоре. Он исцеляет людей голубым цветом и веронским зеленым. Один день все молочно-белые, другой — розовые, в черную полоску. Достаточно чуточку анилина в дождь — и на улице все люди преклоняют колени.
А вот другой фильм — «Мое селение». Оператор, осветитель, рабочий, помреж и я. Мы проживем в моем селении четыре-пять месяцев, очень экономно, тратясь только на пленку. А сюжет, зрелищность? Об этом я даже не думал, все мне кажется чепухой по сравнению с идеей:
Самое неожиданное, что ждет того, кто входит в жизнь (кинематографа), заключается в том, что он находит ее точно такой, какой ее ему описывали и какой он уже ее знает и представляет себе теоретически. Человек просто ошарашен, видя, как на его собственном примере проявляется общее правило.
Эта мысль принадлежит не мне, а Леопарди. Я действительно знал, что мне предстоит встретиться с множеством хитрецов, и, если бы меня спросили, что больше всего меня поразило при первом соприкосновении с этим мирком, я бы не раздумывая ответил: хитрость. Как и везде, там есть люди злые и бесчестные и люди честные, ничего романтического и ничего особенно испорченного — все в пределах воображения провинциала. Я видел тех, кто вкалывает по двенадцать часов, кто приходит на деловые свидания с точностью до минуты, кто держит свое слово. Но сколько там хитрецов — профессиональных, неприкрытых хитрецов! Я понимаю, что нелегко дехитризовать
| Джузеппе Де Сантис |
определенную среду — человек весьма неохотно отказывается от этого своего свойства, которое позволяет ему добиваться максимальных результатов минимальными средствами. Ошибка. Хитрость — это истинная причина массы неслыханных проволочек, множества ненужных телефонных звонков.
Я воспитанно хвастаю тем, что поставил вопрос (так принято говорить) об удостоверениях на предоставление скидки в кино и театры также и по воскресным дням. Одна моя статейка, посвященная этому вопросу, была напечатана уже несколько месяцев назад. Теперь постановление принято; служанки, беднота, которые свободны от работы только по праздничным дням, наконец смогут благодаря этому пользоваться льготами, предоставляемыми этими удостоверениями.
Я думаю о фильме, посвященном прислугам, с тем чтобы их глазами заглянуть внутрь жизни нашей буржуазии: это будет фильм в духе «сумеречников»1, или в духе Мольнара2, или в псевдосоциалистическом духе. Только более смело исследуя нравы, мы сумеем создать кино, чуждое всякой риторике. Идет антибуржуазная борьба, а кино в ней — великий отсутствующий.
Может показаться шуткой, если подумать, что десять процентов граждан носят готовый сюжет в кармане, а в определенные часы дня, ближе к вечеру, другие люди отчаянно ищут сюжеты. То и дело слышишь фразы: «Через шесть дней мне необходим сюжет, не знаю, где его найти, хоть головой бейся о стену».
Эта неотложная нужда, эти поиски на ощупь в кафе, на улице свидетельствуют не о недостатке сюжетов, а о существовании немалого числа импровизаторов.
Перевод Г. Богемского
За итальянский пейзаж
Значение пейзажа, его использование в качестве основного выразительного средства, внутри которого персонажам предстоит прожить, как бы неся следы его влияния, как это было у наших великих живописцев, когда они хотели особенно подчеркнуть психологичность портрета или драматизм какой-либо композиции, — эти стороны проблемы всегда находят решение в кино других стран и никогда — в нашей. Если вспомнить, что среди кинопроизведений, особенно высоко чтимых, целая группа принадлежит к жанру, где пейзаж играет важнейшую роль («Белые тени Южных морей»1, «Табу»2, «Да здравствует Мексика!»3, «Буря над Азией»4), то придется признать, что кино все больше нуждается в использовании этого элемента, который для зрителя, с его желанием прежде всего «смотреть», неизменно оказывается самым непосредственным и самым коммуникативным.
Если не касаться особого характера, отличающего вышеназванные фильмы, несомненно, что их наибольшее обаяние состоит в тех настроениях, которые невозможно создать искусственно, которыми мы проникаемся всей душой именно благодаря необычайной и удивительной природе, предстающей наряду с действиями персонажей перед нашими глазами. Как иначе понять и объяснить человека, если оторвать его от всего того, что его окружает в повседневной жизни, с чем он постоянно связан? Если это стены его дома, они должны нести очевидные следы его рук, его вкуса, его натуры; если это улицы города, где он соприкасается с другими людьми, то это должны быть не случайные столкновения, но такие, в которых выделены особые, обычно присущие подобным явлениям черты (в этой связи нам особенно памятны «Улица» Грюне5 и «Толпа» Видора6); это может быть то боязливое погружение, то слияние человека с окружающей природой, обладающей над ним такой властью, чтобы создавать его по своему образу и подобию. Конечно, мы вряд ли добавим что-либо новое утверждением, что пейзаж — то место, где человек родился и вырос, — играет свою роль в том, чтобы сделать нас непохожими друг на друга. В этом знак бо-
жества, который, к сожалению, так опошлили, что крестьянин из Сицилии может у нас оказаться точно таким же, как крестьянин из горных районов Венеции — Джулии.
Кино в большей степени, чем любое другое искусство, наделено способностью одновременно воздействовать на все наши чувства, и потому ему должна быть присуща забота о достоверности событий, среды — одним словом, факторов, необходимых для изображения всего того мира, в котором живут люди, пусть даже это достоверность вымысла.
Появление этой тенденции мы могли бы связать с зарождением в американском кино вестерна, и, если поначалу она была неосознанной или слишком подчиненной интересам зрелищности, то впоследствии, у русских, нередко доводилась до излишней эстетической изощренности.
Наибольшего равновесия между первым и вторым решениями как раз в последние годы добились, на наш взгляд, французы. Жан Ренуар7, сын художника Огюста Ренуара, в таких своих фильмах, как «Великая иллюзия», «Человек-зверь», создал эпизоды, которые войдут в историю кино как классические примеры. Где еще найдешь такое умение воссоздать обстановку, в которой каждая вещь так способствовала бы выявлению драмы персонажей: ее беспристрастно создают и изобразительные элементы и элементы, обусловленные внутренними побуждениями, раскрываемыми актерской игрой. Есть такие чувства, как будто говорит нам Ренуар, которые человек не может выразить, и, чтобы суметь их передать, нужно использовать все то, что его окружает. Так, путь, который проделывают от одной немецкой области к другой французские пленные в «Великой иллюзии», дается постепенным изменением пейзажа, происходящим на глазах у самих пленных; и ссора между двумя голодными, изнемогающими беглецами, почти добравшимися до швейцарской границы, на фоне убогого, безотрадного зимнего пейзажа становится еще более страшной. В фильме «Человек-зверь» развязкой критического состояния, до которого дошел Жак Лантье, когда он пытается задушить девушку на обочине железной дороги, становится внезапный свисток поезда, пролетающего на фоне грозового неба. А потом пойдут обшарпанные, безлюдные вокзалы северо-западной Франции; ивы, выстроившиеся, словно оливковые деревья, в элегантные аллеи вдоль пути, по которому следует
поезд. И не случайно способом выражения здесь становятся такие стихи:
«Когда я сижу и любуюсь Бескрайним, далеким простором, Погруженный в неведомый смертным покой, Я спасенья ищу в своих мыслях, И сердце хотя бы на миг Забывает о страхе».
В начале разговора о Ренуаре мы упоминали о его отце, не утверждая, впрочем, что быть сыном большого художника означает унаследовать и самый его гений. И все же живопись, несомненно, сыграла большую роль в воспитании этого режиссера, открыв ему глаза на сущность мира, многим другим неведомую. Неужели же наши режиссеры никогда не замечали, сколь важно для их ремесла пристальное изучение живописи? И разве не было у нас живописцев и более великих, чем Ренуар?
А, может, Италия бедна «пейзажем»? Не эта ли земля, с ее красотами, вызывает зависть? А что делают наши режиссеры и те, кто выдает себя за режиссеров, чтобы лучше показать ее? Что толку радоваться тому, что владеешь прекрасным, если не доказал, что заслуживаешь его и умеешь любить!
Редкими исключениями, позволявшими говорить о действительно нашем кинематографе, были «Сталь»8, «1860», «Старая гвардия»9, которые при всем своем несовершенстве, казалось бы, должны были заложить основу для выражения нашего подлинного духа? Почему это не имело продолжения? Чья здесь вина?
Возвращает нам надежду «Старинный мирок» Марио Солдата10, который и навел нас на все эти размышления. О нем и пойдет теперь под конец речь. Впервые в нашем кино мы увидели пейзаж не размытый, не разреженный и не аляповато-живописный, а наконец-то связанный с человеческой природой персонажей — и как элемент эмоционального воздействия и как художественное средство, передающее их чувства. Мне вспоминается отъезд Франко на рассвете в Милан. Провожавшая его Луиза остается на берегу, и, когда она уже начинает исчезать из виду, пейзаж покачивается в такт движениям лодки, на которой Франко плывет по озеру. И вообще наиболее значительными эпизодами фильма нам показались те, в которых
присутствовали названные выше элементы: это в первой части — деревенский бал, а во второй — смерть Омбретты; встреча под дождем Луизы с маркизой; сцена, где три женщины бегут по деревенским лестницам сообщить ей о несчастье.
А вспомните тот же пейзаж в фильме Дювивье «Бальная записная книжка»". Как он там необязателен и холоден.
И еще хотелось бы, чтобы у нас исчезла наконец привычка считать документальную ленту чем-то отдельным от собственно кино. В такой стране, как наша, только в слиянии этих двух элементов можно будет обрести формулу подлинно национального кинематографа.
Прекрасное тому доказательство — «Люди на дне»12.
Пейзаж не будет играть никакой роли, если в нем нет человека, и наоборот.
Перевод Н. Новиковой
Марио Аликата,
Джузеппе Де Сантис
Правда и поэзия:
Верга и итальянское кино
Когда кино решило некоторые из своих технических проблем и из документа стало повествованием, оно поняло, что его судьба связана с литературой. Несмотря на глупые претензии «чистых» кинематографистов, с того дня между кино и литературой установились и развиваются теснейшие связи вплоть до того, что историю кино можно невольно рассматривать как одну из незаменимых глав в истории эволюции литературных и художественных вкусов нашего века.
Наиболее яркие эпизоды этого сосуществования слишком хорошо известны, чтобы на них здесь подробно останавливаться, но, так же как в Америке проезды тележки вслед за бешеной скачкой Уильяма Харта1, Хута Гибсона2, Тома Микса3 связаны с типической и народной традицией рассказов-вестернов О'Генри и Брет-Гарта, в Европе Роберт Вине4 (одержимый создатель «Кабинета доктора Калигари») является современником немецких
художников-экспрессионистов и Кокошки и Гросса; Рене Клер5 создает свой «Антракт» в том же году, когда Андре Бретон публикуют «Манифест сюрреалистов»; а целая плеяда киносимволистов, от Мана Рэя6 («Морская звезда») до Махаты7, вдохновляется еще живым опытом символизма, которому до сих пор следуют столь многие представители современной поэзии. Сторонникам чистого кино здесь, возможно, уместно напомнить о том, что именно Вине, Клер, Ман Рэй и другие кинолитераторы поставили и разрешили многие проблемы той техники, которая теперь уже начинает принимать для них роковые очертания башни из слоновой кости. Однако следует сразу же пояснить, что именно в силу строго повествовательной природы реалистической традиции кино нашло в ней свою столбовую дорогу, поскольку реализм — не как пассивное преклонение перед застывшей объективной истиной, а как творческая сила, фантазия, создающая историю событий и людей — является подлинной и извечной меркой любой формы повествования. Поэтому вполне очевидно, что, как только кино начинает создавать свои первые персонажи и раскрывать психологию людей в их конкретных отношениях с окружающей действительностью, оно неминуемо попадает под притягательное воздействие европейского реализма прошлого века, который — от Флобера до Чехова, от Мопассана до Верги, от Диккенса до Ибсена — столь совершенно выражает язык психологии и чувств и вместе с тем передает поэтический образ современного ему общества. Вот так рождаются великие реалистические кинопроизведения: рядом с метафизическим фарсом Бастера Китона8 — реалистическая идиллия Рене Клера; в Германии появляется — с участием целой плеяды актеров с маской грубой и яростной — «Варьете» Дюпона9, завершающее вдохновенный и жестокий труд клоунов. Общий художественный уровень этого фильма очень высок, и четкие, лаконичные средства киноязыка сливаются в нем воедино. В «Варьете» влияние европейских романа и драмы ощущается во всем: в потребности как можно глубже и острее исследовать внутреннюю жизнь персонажей, в способности дать почувствовать напряжение отдельных ситуаций, некоторые неожиданные аспекты правды жизни, в стремлении дать оценку уже в этическом плане причинам духовного и социального кризиса после первой мировой войны. Поэтому Дюпон вместе с Клером поистине