Между ними идет своего рода диалог, затрагивается одна и также проблема «простого человека», жертву жестокого мироустройства. Что в Матрене выглядит как высокое, в поведении И.Д. выглядит несколько иначе.
Отношение к труду:
Матрена рисовалась как святая. У И.Д. понамешано всякого.
Матрена была не от мира сего, чуждой его нормам. И.Д. – свой в мире ГУЛАГа, усвоивший его законы. («Кряхти да гнись, а упрешься – переломишься»).
Оба героя терпят, но, если в «М.д.» терпение героям давалось в житийном свете, то в «О.д.И.Д.» существование И.Д. предстает как притерпелость и лишено высокого морального ореола.
В «М.д.» худ мир выстраивается линейно. «И.Д. – стереоскопично. Эпизоды дня показывают его хар-ер с разных сторон.
В «М.д.» образ героини давался в восприятии рассказчика, человека много претерпевшего, он становится авторитеным свидетелем ее нравственной высокости.
А в «И.Д.» рассказчика-наблюдателя нет. Полностью властвует сознание героя.
Диалог между пр-ми показателен для полемике о судьбе «простого человека», об источниках сопротивления человека тоталитаризму.
проблема «простого человека» оказалась не такой-то и про- стой — в ясном свете «простых законов нравственности» таился целый спектр разных цветов и оттенков.
Солженицын это сразу же ощутил. И написанный почти одно- временно с «Матрениным двором», в том же 1959 году, рассказ «Один день Ивана Денисовича» был следующим шагом1писателя в осмыслении феномена «простого советского человека». В сущно- сти, между «Одним днем Ивана Денисовича» и «Матрениным дво- ром» идет своего рода диалог.
Да, объект изображения, тип личности в обоих рассказах, в сущности, один — «простой человек», жертва жестокого обезду- шивающего мироустройства. Но вот отношение к этому челове- ческому типу в рассказах разное. Это уже чувствуется по допечат- ным, собственно авторским (а не редакционным названиям): пер- вый рассказ назывался «Не стоит село без праведника», а второй — «Щ-854 (Один день одного зэка)». В воспоминаниях Солженицына о рождении замысла этого рассказа есть такая фраза: «...достаточ- но описать только один день одного среднего, ничем не примеча- тельного человека с утра до вечера».
Праведник и средний, ничем не примечательный зэк — это ведь разные по «высоте» эстетические оценки. И действительно, то что в матрене предстает как высокое (ее извиняющаяся улыбка перед грозной председательшей, ее уступчивость перед наглым напором родни), в поведении Ивана Денисовича выглядит не- сколько иначе. Называется это «подработать»: Шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вокруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что- нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку — тоже накормят и т.д., и т.п.
Матрена рисовалась как святая («Только грехов у нее было мень- ше, чем у ее колченогой кошки. Та — мышей душила...»). А Иван Денисович на праведника «не тянет», он — всякий, в нем пона- мешано всего — и высокого, и низкого, и мудрого, и недалекого, может он и пособить слабому, может и поднос отнять у зэка, что пощуплей. В отличие от эстетически одномерного, эпически за- вершенного характера Матрены, характер Ивана Денисовича по- романному противоречив и разомкнут.
Матрена была не от мира сего, чуждой ему и его нормам. Иван Денисович — свой в мире ГУЛАГа, он, можно сказать, обжился в нем, досконально изучил его законы, выработал массу при- способлений для выживания: и как улечься на нарах да укутать- ся, чтоб тепло сохранить подольше, и как сушить обувку у огня, и как не дать обдурить себя при купле табаку. За долгих «восемь лет сидки» он сросся с лагерем («Уж сам он не знал, хотел он воли или нет»). И хотя у Ивана Денисовича сохранились пред- ставления о достоинстве (например, «Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти»), и не дает он себе опуститься до положения «фитиля», что вылизывает миски, все-таки общая система нрав- ственных координат у него сдвинута, он освоил неписаный ко- декс ГУЛАГа, в котором многие вечные истины и общечелове- ческие заповеди вывернуты наизнанку: «...Заключенным время не положено, время у них знает начальство»; «Это верно, кряхти да гнись. А упрешься — переломишься»; «Это как положено — один работает, один смотрит»; «Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для дурака дела- ешь — дай показуху» и т.д.
Но сам Иван Денисович не сознает абсурда, царящего в окру- жающем мироустройстве, не отдает себе отчета в ужасе своего существования. Он принял свою искалеченную судьбу как дан- ность и покорно, молча несет свой крест. Как Матрена Васильев- на. Но если в рассказе «Матренин двор» терпение героини дава- лось в житийном свете, обретало значение морального абсолюта, то в «Одном дне...» существование Ивана Денисовича предстает как притерпелость и лишено высокого морального ореола. В самой структуре этого рассказа заложена более сложная, чем в «Матре- нином дворе», система отсчетов.
Так, в «Матренином дворе» художественный мир выстраивал- ся линейно — по канве жизни героини, цепь эпизодов была «однокачественной, фоном лишь оттенялся передний план. Рассказ же об Иване Денисовиче строится стереоскопично: «весь лагер- ный мир — одним днем». Эпизоды этого дня не «однокачествен- ны», они поворачивают характер Ивана Денисовича разными, порой даже взаимоисключающими сторонами. А характеры и судь- бы других персонажей не подобны и не противоположны Шухо- ву, просто они — другие. (Как в романе, где в образной системе господствует некий принцип дополнительности.) В поле зрения Ивана Денисовича входят не только зэки из родной 104-й брига- ды, но попадают и вроде бы случайные лица. Вот старик высо- кий «Ю-81», тот, что «по лагерям да по тюрьмам сидит несчетно». И все же «из всех пригорбленных лагерных спин его спина отмен- на была прямизною». А вот «Х-123», «двадцатилетник, каторжа- нин по приговору, жилистый старик», тот, что спорит с Цеза- рем, решительно отвергая знаменитый фильм Эйзенштейна «Иван Грозный» («И потом же гнуснейшая политическая идея — оправ- дание единоличной тирании»).
В «Матренином дворе» образ героини давался в восприятии рассказчика, человека, мно- го претерпевшего на своем веку, мечтавшего «затесаться и зате- ряться в самой нутряной России». Он-то, оценивая со стороны жизнь Матрены Васильевны, сравнивая ее с окружением, стано- вился авторитетным свидетелем ее нравственной высокости, ее праведности. А в «Одном дне Ивана Денисовича» рассказчика- наблюдателя нет. Полностью властвует сознание героя: мир ви- дится только его глазами, оценен его словом. Но эта картина мира, которую видит герой, как бы «отслаивается» от его сознания, ста- новится объектом «независимой» читательской оценки. И это по- рождает очень продуктивное противоречие. Иван Денисович, при- терпевшийся к ГУЛАГу и принявший гулаговскую систему крите- риев, так оценивает прожитый день:
Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл про- центовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не по- пался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.