Обязанности разводящего состояли в следующем:
Мы дежурили 8 часов: с 6 утра до 2 часов дня; с 2 часов дня до 10 часов вечера, с 10 часов вечера до 6 часов утра. В это дежурство мы ставили охрану на посты, проверяли время от времени посты. Кроме того, мы обязаны были находиться в комендантской комнате и выходить на звонок постового, когда он давал знать звонком в комендантскую о приходе какого нибудь лица.
Всех постов, когда мы пришли в дом Ипатьева, было 10, и они так и различались по номерам.
Пост 1-й находился в первой же комнате верхнего этажа, как только войдешь с парадного входа в дом. Эта комната на предъявленном мне Вами чертеже верхнего этажа дома обозначена цифрой XIV. В этой комнате у окна, ближайшего к перегородке, которая отделяет эту комнату, обозначенную цифрой XIV, от комнаты, обозначенной цифрой XIII, стоял диванчик. На этом диванчике обыкновенно и сидел постовой.
Пост № 2-й находился в проходной комнате, где находится ванная и уборная. Постовой, находившийся здесь, обыкновенно, сидел на окне, ближайшем к перегородке, которой эта проходная комната, обозначенная цифрой XIII, отделяется от комнаты, обозначенной цифрой XIV. Таким образом, двое постовых отделялись один от другого только тонкой перегородкой. Конечно, они разговаривали один с другим и часто охранник с поста 1-й или 2-й разговаривали один с другим, причем один стоял в самой двери перегородки. Если в дверном окладе этой двери имеются следы ударов штыка, то они безусловно и произошли от постукивания штыком в этот оклад.
Пост № 3-й находился в переднем дворе у самой калитки. Калитка, как и ворота, была всегда заперта. В ней было проделано окошечко, чтобы постовой мог видеть человека, подошедшего к калитке. При нашем приходе в дом Ипатьева дом уже был обнесен двумя заборами. Первый забор шел близко от стен дома. Он начинался со стороны Вознесенского переулка или от стены дома или от стены сада и, огораживая дом со стороны Вознесенского переулка, загибался углом, где этот переулок пересекается с Вознесенским проспектом, шел далее, огораживая дом со стороны Вознесенского проспекта, оканчиваясь с этой стороны перед парадным крыльцом, ведущим в верхний этаж. Он, таким образом, образовывал маленький перед домом дворик. В него можно было попасть только из парадного хода дома, ведущего в нижний этаж со стороны Вознесенского переулка. В этом дворике у самого угла Вознесенского переулка и Вознесенского проспекта была будка, крашеная в такой же цвет, как и ворота с калиткой. Будка эта была старая. Надо думать, что она не нарочно для охраны дома, когда в нем поселили Царскую Семью, была выстроена, а находилась при доме уже давно. Второй забор также начинался со стороны Вознесенского переулка. Он был пристроен к первому забору и шел дальше, загибаясь также углом, огораживая дом со стороны Вознесенского проспекта. Таким образом, этот второй забор закрыл и парадное крыльцо, ведущее в верхний этаж дома, и ворота в калитку. В этом втором заборе было двое сквозных ворот:одни были обращены в сторону Вознесенского переулка, другие как раз против них в противоположной стене забора вблизи ворот дома.
И те и другие ворота запирались изнутри забора. Когда мы пришли на охрану, были только одни ворота, ближайшие к воротам дома. Ворот, обращенных к Вознесенскому переулку, не было. Их выстроили уже при нас и потому выстроили, что автомобилям трудно было, благодаря крутому подъему, выходить из дома через первые ворота. Для этого специально и были выстроены ворота, обращенные к Вознесенскому переулку. Автомобили входили и через те и через другие ворота; выходили же они только через ворота, обращенные к Вознесенскому переулку.
В заборе около ворот, которые были выстроены еще до нас, была калитка с окошечком.
Я вижу предъявленный мне Вами чертеж заборов /предъявлен чертеж усадебного места дома Ипатьева /л. д. 207 том 3/. Заборы именно так и были устроены, как это обозначено на чертеже. Я вижу предъявленный мне Вами фотографический снимок с дома Ипатьева, на котором изображен забор /предъявлен фотографический снимок, описанный в п. 1-м протокола 15 апреля 1919 года, л. д. 184 том 3-й/. На этом снимке изображен только один первый забор. По обоим углам наружного забора было выстроено по будке, в которых должны были находиться постовые.
Пост № 4-й находился за наружным забором у калитки около тех ворот, которые были выстроены первыми.
Пост № 5-й находился у будки вблизи этих ворот, так что постовой видел весь Вознесенский проспект.
Пост № 6-й находился у другой будки, которая находилась снаружи забора на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка около часовни.
Пост № 7-й находился в старой будке в переднем дворике, образованном стенами дома и забором первым. В эту будку постовой ходил со двора дома, через комнаты нижнего этажа и парадное крыльцо, которое ведет в верхний этаж дома со стороны Вознесенского переулка /чаво?, прим. мое/. Для этого постового в этом внутреннем заборе вблизи парадного крыльца, ведущего в верхний этаж дома со стороны Вознесенского проспекта, также было окошечко, так что постовой мог видеть это парадное крыльцо и его можно было вызвать из будки.
Пост № 8-й находился в саду. Здесь постовой ходил по всему саду.
Пост № 9-й находился на террасе, где стоял пулемет.
Пост № 10-й находился в комнате нижнего этажа, которая обозначена на предъявленном мне Вами чертеже нижнего этажа дома Ипатьева /предъявлен этот чертеж, л. д. 209 том 3/, цифрой IV. Пулемет здесь стоял на окне, ближайшем к комнат, обозначенной цифрой VI.
Всего и было 10 постов, когда мы пришли в дом Ипатьева.
Наше переселение в дом Попова произошло по нашему требованию. В особенности на этом настаивали Сысертские рабочие. К ним, как к дальним от города, приезжали жены. А между тем в доме Ипатьева они останавливаться не могли, так как туда никого не пускали. Вот поэтому нас всех и перевели в дом Попова. В нижних же комнатах дома Ипатьева, после нашего оттуда ухода, никого не осталось, кроме Рудольфа.
До второй половины июня мы, Злоказовские и Сысертские рабочие, несли охрану всех 10 постов. Со второй же половины июня произошла некоторая перемена. Дело в том, что к этому времени у рабочих Злоказовской фабрики наросло уже сильное недовольство Авдеевым и его из комиссаров фабрики турнули /прим. мое/. Остался он только комендантом Ипатьевского дома. Также и вся его компания из указанных лиц была изгнана со своих мест. Тогда Авдеев и перетащил их всех в дом Ипатьева. Попали сюда все вышеуказанные мною лица: три брата Логиновы, Мишкевичи, Соловьев, Гоншкевич, Корякин, Крашенинников, Сидоров, Украинцев, Комендантов, Лабушев, Валентин Люханов и Скороходов. Все они, кроме Скороходова, заболевшего вскоре и отвезенного в больницу, разместились в комендантской комнате, обозначенной на чертеже верхнего этажа дома цифрой IX.
Со времени их прибытия в дом Ипатьева они и стали нести охрану на постах за №№ 1 и 2.
Размещались они в комендантской и в прихожей вполвалку /так!/, прямо на полу. Для спанья взяли они два или три матраса из кладовой. Чьи были эти матрасы: Царские или Ипатьевские – я не знаю.
Так мы несли охрану до первых чисел июля месяца, приблизительно числа до 3-4 июля, когда Авдеев, Мошкин и вся эта компания, переселившаяся к Авдееву, была разогнана.
Вышло это так.
Авдеев был пьяница. Он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на Злоказовском заводе. Пил он и здесь в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда последние переселились в дом Ипатьева, они стали воровать Царские вещи. Часто стали ходить в кладовую и выносить оттуда какие-то вещи в мешках. Мешки они увозили и в автомобиле и на лошадях. Возили они вещи к себе домой по квартирам. Пошли об этом разговоры. Говорили по поводу этого воровства и наши охранники, в особенности Павел Медведев. Говорили об этом и на фабрике Злоказовых, указывая определенно как на воров на Авдеева и Люханова. Это, конечно, так и было. Авдеев со своей компанией намозолил еще на фабрике глаза рабочим. Все они пристроились так к легкой работе в комитете, да в деловом совете, получали деньги и пили гущу. Когда они переселились в дом Ипатьева, стали они также вести себя и здесь: гущу пили и Царские вещи воровали.
Кто об этом вынес наружу и довел до сведения, надо думать, областного совета, не знаю. Знаю я только, что Павел Медведев сколько раз собирался на Авдеева донести. Может быть, он и донес.
Приблизительно, числа 3-4 июля, как раз в мое дежурство, Авдеев куда то ушел из дома. Я думаю, что его тогда не вызвали ли в областной совет по телефону. Спустя немного времени ушел и Мошкин. Он, я знаю, ушел тогда по вызову по телефону в областной совет. Остался за Авдеева Василий Логинов. Спустя некоторое время после ухода Авдеева и Мошкина пришли в дом Ипатьева Белобородов, Сафаров, Юровский, Никулин и еще каких-то два человека. Один из этих двоих был лет 45, высокий, полный, упитанный, лицо круглое, широкое, красноватое: волосы на голове черного цвета /прически не помню/, усы черные, большие, густые, с легкой проседью, борода большая, окладистая, черная, с легкой проседью; нос небольшой, толстый, широкий; глаз не помню. Из одежды помню на нем только белую майскую /так!/гимнастерку. Другого наружности я не могу описать. Помню только, что он был молодой: лет двадцати с чем-нибудь.
Белобородов спросил нас, бывших в доме, кто у нас остался за Авдеева. Василий Логинов сказал ему, что за Авдеева остался он. Тогда Белобородов объяснил нам, что Авдеев больше не комендант, что он с Мошкиным арестован. За что именно они были арестованы, Белобородов нам не объяснил. Об этом, помню я, тогда Белобородой сказал и Медведеву, который тоже приходил из дома Попова. Тут же Белобородов нам и объяснил, что Юровский - новый комендант, а Никулин - его помощник. С того же момента Юровский стал распоряжаться в доме, как уже комендант. Он тут же приказал Логинову и другим из их Авдеевской компании /я не могу припомнить, кто именно из них в тот момент находился в доме/ “улетучиться” из дома.
Помню я, что все указанные мною лица: Белобородов, Сафаров, Никулин, Юровский и еще двое мне неизвестных были во всех комнатах дома; были они и в тех комнатах, где проживалс семейством Николай Александрович. Но я с ними туда не ходил. Были они там недолго. Надо думать, Белобородов осведомлял ИХ о назначении Юровского и Никулина.
Юровский тогда же спрашивал Медведева, кто несет охрану внутри дома, т. е. на постах № 1 и 2. Узнав, что внутреннюю охрану несут этисамые /так!/“привиллегированные” из партии Авдеева, Юровский сказал: “пока несите охрану на этих постах вы, а потом я потребую себе людей на эти посты из чрезвычайной комиссии”. Я категорически утверждаю подлинность этих слов Юровского о людях из “чрезвычайной комиссии”.
Действительно, через несколько дней эти люди из чрезвычайной следственной комиссии и прибыли в дом Ипатьева. Их было 10 человек. Их имущество привозилось на лошади. Чья была эта лошадь, кто был кучером, не знаю. Но только всем тогда было известно, что прибыли все эти люди из чрезвычайки, из Американской гостиницы. Из числа прибывших пятеро были не русских, а пятеро русских. Я категорически утверждаю, что пятеро из них было именно русских людей: они, эти пятеро, все были самые русские люди и говорили по-русски. Остальные же пятеро и по виду были не русские и по русски, хотя говорили, но плохо.
Одного из нерусских звали Аякс. Он был лет 28-30, роста, пожалуй, выше среднего, худощавый, несколько пожалуй сутуловатый, во всяком случае, не стройный; лицо у него было маленькое, круглое, худощавое, маленький прямой нос, рот небольшой, губы тонкие; волосы на голове были длинные, светлорусые, усы небольшие, светлорусые, бороду брил; не помню его лба и цвета и формы глаз. Носил этот Аякс как помнится мне, черный пиджак, черные брюки и ботинки. На голове, хорошо помню, он носил жокейскую кепку /без затылка фуражку/ с кнопкой сверху. Примет остальных нерусских я не могу описать. Одевались они некоторые в пиджаки, некоторые в гимнастерки; все они носили ботинки и сапог ни один не носил; один носил на ногах обмотки, а остальные были в брюках.
Одному из русских было на вид лет 45-47, роста выше среднего, полный; лицо полное, круглое, челюсти были у него широко расставлены, так что они придавали нижней части лица широкий вид; глаза большие, черные; лоб большой и прямой; волосы на голове у него были седоватые, но длинные или короткие, не помню; усы большие, седые, бороду брил; брови густые, седоватые. Носил он очки в простой белой оправе. Одевался он в гимнастерку, солдатские штаны солдатскую фуражку.
Другому из русских было на вид лет 35, роста также выше среднего, худощавый, скорее сутуловатый; лицо у него было длинное, худое; он был блондин, формы волос на голове не представляю, усы у него были светлые, жидкие, маленькие, бороду брил; нос большой, длинный, тонкий. Остальных его примет указать не могу. Одевался он также, как и первый.
Третий имел лет 22-23, маленького роста, не полный и не худой; лицо широкое, рябое от оспы; нос толстый, немного приплюснутый, глаза маленькие, узкие, волосы у него были длинные, русые, усы и борода не росли. Он также носил очки в простой белой оправе. Он ходил в черной тужурке, брюках и ботинках.
Четвертому было на вид лет 22, роста среднего, худощавый, блондин, длины волос и прически его не могу указать, так как я его видел в фуражке; нос прямой, тонкий, небольшой; усов и бороды у него совсем не было. Одевался он в гимнастерку и черные брюки.
Пятому было на вид лет 28-30, роста выше среднего, полный, лицо круглое, усы небольшие, темнорусые; усы он подстригал, бороду брил; волосы у него на голове были темнорусые, но какой они были длины и какого фасона он носил прическу, сказать не могу; нос небольшой, но широкий; рот небольшой, губы тонкие; лоб прямой, средней величины, глаза серые. Он носил черную рубаху с широким поясом, как одеваются “товарищи” рабочие, сверху иногда надевал черную тужурку или пиджак; всегда он носил брюки и ботинки; сапог не носил. Хорошо я знаю, что ему фамилия была Кабанов. Это я весьма хорошо помню и положительно это удостоверяю.Что касается остальных четырех из русских, то я не могу указать, которому из них какая принадлежит фамилия. Но только я помню, положительно удостоверяю, что эти русские, кроме Кабанова, носили фамилии Ермакова, Партина и Костоусова. Указать же, который из описанных мною русских носил фамилию Ермакова, Партина и Костоусова я не могу, но только, повторяю, они носили эти фамилии. Пятому же фамилию я забыл и не могу сказать, были/так!/ ли среди них человек с фамилией Леватных. Одного же из описанных мною людей, фамилия которому Кабанов, я запомнил именно по наружности. Эти же фамилии я потому запомнил, что меня, как разводящего, иногда посылали или Юровский или Никулин за кем нибудь из них: “позови Ермакова, позови Партина, позови Костоусова”.
Всех этих прибывших из Американской гостиницы людей мы безразлично называли почему-то латышами. Нерусских мы называли потому латышами, что они были не русские. Но действительно ли они были латыши, никто из нас этого не знал. Вполне возможно, что они были и не латыши, а, например, - мадьяры. Среди нас же все эти 10 человек, в том числе и пятеро русских, просто назывались латышами. Они поселились в нижнем этаже дома в комнатах, обозначенных на чертеже цифрами II, IV и V. Обедали же они и пили чай в комендантской комнате. Они все были на особом положении сравнительно с нами. Пожалуй, правильнее будет, если сказать, что было у нас три партии: вот эти самые латыши, Злоказовские рабочие и Сысертские. К латышам Юровский относился как к равным себе, лучше относился к Сысертским и хуже к нам. Различие в отношении его к нам и к Сысертским объяснялось тем, что нас он причислял к тем же рабочим со Злоказовской фабрики, которые были изгнаны вместе с Авдеевым. Кроме того, некоторую роль в этомиграл и Медведев. Он лебезил перед Юровским и Никулиным, угодничал пред ними. Поэтому они и относились лучше, с большим расположением к Сысертским.
Юровский, прежде всего, увеличил число постов. Он поставил еще пулемет на чердаке дома и установил пост на заднем дворе. Этот пост на заднем дворе стал называться номером 10-м; пост у пулемета в комнате нижнего этажа, раньше считавшийся под этим номером, стал называться номером 11-м, а пост на чердаке – номером 12-м. Охрану постов за №№ 1, 2 и 12 при Юровском, со времени прибытия в дом “латышей”, несли исключительно они, т. е. прибывшие из чрезвычайки и русские и не русские. Нас на эти посты уже не ставили. Все остальные посты охранялись нами. Но обыкновенно на пост № 11, т. е. к пулемету в комнате нижнего этажа мы поста не ставили, так как в этом этаже жили и без того латыши. Не ставили мы тогда наших людей сюда, когда у нас не хватало их, например, в виду болезни кого либо или отлучки.
Вы спрашиваете меня, почему я пошел караулить Царя. Я не видел тогда в этом ничего не худого. Как я Вам уже говорил, я все-таки читал разные книги. Читал я книги “партийные” и разбирался в партиях. Я, например, знаю разницу между взглядами социалистов-революционеров и большевиков. Те считают крестьян трудовым элементом, а эти - буржуазным, признавая пролетариатом только одних рабочих. Я был по убеждениям более близок большевикам, но я не верил в то, что большевикам удастся установить “настоящую”, “правильную” жизнь их путями, т. е. насилием. Мне думалось и сейчас думается, что “хорошая”, “справедливая” жизнь, когда не будет таких богатых и таких бедных, как сейчас, наступит только тогда, когда весь народ путем просвещения поймет, что теперешняя жизнь не настоящая. Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел Царя и думал, что Его надо держать под стражей, вообще в заключении для охраны революции, но до тех пор, пока народ Его не “рассудит” и не поступит с Ним по Его делам: был ОН плох и виноват перед Родиной, или нет. И если бы я знал, что ЕГО убьют так, как ЕГО убили, я бы ни за что не пошел ЕГО охранять. ЕГО, по моему, могла судить только вся Россия, потому что ОН был ЦАРЬ всей России. А такое дело, какое случилось, я считаю делом нехорошим: несправедливым и жестоким. Убийство же всех остальных из ЕГОСЕмьи еще того хуже. За что же убиты были ЕГО дети? А такеще я должен сказать, что пошел я на охрану из-за заработка. Я тогда был все нездоров и больше поэтому пошел: дело нетрудное.
Вот, значит, мы и охраняли ЦАРЯ Николая Александровича с СЕМЬЕЙ. Жили ОНИ все в доме Ипатьева, т. е. САМ ЦАРЬ Николай Александрович, ЕГО жена Александра Федоровна, сын Алексей и дочери Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия.
Из посторонних с ними жили: доктор Боткин, “фрейлина”, как мы ее назвали, Демидова, повар Харитонов и лакей Трупп. Фамилию лакея Труппа я хорошо помню потому, что список всех лиц, проживавших в доме Ипатьева, висел в комендантской комнате.
Боткин из себя был уже пожилой, полный, седой, высокий. Он носил синюю тройку: пиджак, жилет и брюки, крахмальное белье и галстук; на ногах – ботинки.
Демидова была высокая полная блондинка, лет 30-35. Одевалась она чисто, хорошо, не как прислуга. Ее платьев я описать положительно не могу: не помню. Также не могу сказать, что она носила на ногах. Но вот что я могу удостоверить: она, по моему, обязательно носила корсет: по фигуре, видать было, что она стянутая ходила и обязательно она его носила.
Повар из себя был лет 50, низенький, коренастый, темнорусый, усы черноватые, не особо большие, бороду он брил на щеках и на подбородке, оставляя ее под усами и около усов; на одной какой то щеке была у него бородавка с длинными волосами. Носил он черную тужурку с глухим, стоячим воротом, черные брюки, ботинки.
Лакей был лет 60, высокого роста, худой, волосы на голове, усах и бороде он брил, носил он какую то серую куртку, темносерые брюки и ботинки.
Еще жил при Царской Семье мальчик, лет 14. Имени и фамилии его не знаю. Он был по своему возрасту высокий, худой, из себя лицом беловатый, нос прямой, длинный, рот большой, губы тонкие, глаза не особо большие, но глубокие, а цвета их не помню. Носил он темносеруютужуррку /так!/ с стоячим воротником, такой же материи брюки и ботинки, но видал его я и в сапогах.
Про жизнь Царской Семьи, как Она жила, как проводила время, я ничего Вам рассказать не могу. Сам я ни разу не был в тех комнатах, где жила Она. Видеть же издали я ничего не мог, так как дверь из прихожей в первую же комнату всегда обязательно была закрыта. Я также ничего об этом не мог и слышать. Медведев относился ко мне враждебно, как к человеку, которого он считал конкурентом для себя. Авдеев же с его компанией смотрели на нас сверху вниз и никогда с нами о Царской Семье не говорили. Как проводила Царская Семья время в доме, я не знаю. Обеды для Нее приносились какими то женщинами из “советской столовой”, что на углу Вознесенского и Главного проспектов, где ныне кинематограф и кафе Лоранж. Но потом, еще при Авдееве, было разрешено готовить обеды им на дому. Провизия для этого доставлялась из областного совета каким то особым человеком. Монашенки из монастыря приносили им молоко, яйца и хлеб. Только одно я сам наблюдал из жизни Царской семьи: Они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели ОНИ Херувимскую Песнь. Но пели ОНИ и какую-то светскую песню. Слов ее я не разбирал, а мотив ее был грустный. Это был мотив песни: “умер бедняга в больнице военной”. Слышались мне одни женские голоса, мужских ни разу не слыхал.
Богослужения совершались в доме, но за все время, пока я находился в доме, богослужение совершалось три раза. Два раза служил священник Сторожев и один раз священник Меледин. Но служили и до нас. Это я знаю потомуименно, что я как раз и ходил за священниками, когда совершалось богослужение.Первый раз послал меня Авдеев за священником и указал мне церковь, из которой требовался священник. Фамилии священника он мне не указал. Я в церкви уже узнал, что служил Меледин. Я хотел его звать, но он в это время служил обедню. Тогда я позвал Сторожева. За ним ходил я же и второй раз. Я же потом и ходил и за Мелединым. Отыскивая священников, я обращался к церковному старосте, который стоял за свечным ящиком. Кто он такой, не знаю. Но он однажды меня просил, нельзя ли ему служить вместо диакона.“мне больно хочется посмотреть Царя”.Богослужений при Авдееве было, за мое нахождение в доме, два, при Юровском - одно. Сам я ни разу не присутствовал при богослужениях: нас в комнаты не допускали. На богослужениях присутствовали Авдеев, Юровский. Издали я слышал во время богослужения мужские и женские голоса: должно быть, ОНИ и пели САМИ. Видеть мне пришлось всех лиц Семьи и всех лиц, которые жили при Ней. Видел я ИХ в доме, когда Они проходили в уборную, шли на прогулку в сад и во время самой прогулки в саду. В уборную ОНИ ходили мимо комендантской комнаты через прихожую и через пост № 1. Могли бы ОНИ пройти и через ту комнату, где помещалась кухня, но почему то там ОНИ никогда не ходили. На прогулку ОНИ ходили, если не гулял НАСЛЕДНИК, чрез лестницу, которая идет вниз от уборной, далее чрез сени во двор и из двора в сад. Если же на прогулку отправлялся НАСЛЕДНИК, то тогда ОНИ все шли через парадную дверь на улицу, далее через ворота /а не калитку/, во двор и в сад. Я вижу предъявленные мне Вами чертежи дома Ипатьева и его служб /предъявлены эти чертежи, л. д. 207-209 т. 3/. В уборную ОНИ шли через комнаты, обозначенные на чертеже верхнего этажа цифрами IX, XIVи XIII. Если они шли на прогулку без НАСЛЕДНИКА, то ОНИ спускались по лестнице от уборной, обозначенной на чертеже цифрой XII, вниз в сени нижнего этажа, обозначенные на предъявленном мне Вами чертеже нижнего этажа /предъявлен чертеж нижнего этажа, л. д. 209 том 3/, цифрой XIV, и отсюда через наружную дверь – во двор; отсюда под навес, обозначенный на чертеже цифрой Vи через калиточку в сад. Если же выносился гулять НАСЛЕДНИК, то тогда ОНИ шли чрез комнаты, обозначенные цифрами IXи XIVна чертеже верхнего этажа. НАСЛЕДНИК при мне не мог ходить. ОН, видимо, болел и ЕГО выносил на прогулку до коляски, которая выносилась к парадному крыльцу, ЦАРЬ всегда САМ. Я ни разу не видел, чтобы ЕГО выносил еще кто-нибудь.
Непосредственно наблюдать, как относился Авдеев к ЦАРю и ЕГО Семье, мне не приходилось. Но я наблюдал самого Авдеева, имевшего с НИМИ общение. Авдеев был пьяница, грубый и неразвитой; душа у него была недобрая. Если, бывало, в отсутствие Авдеева кто-нибудь из Царской Семьи обращался с какой-либо просьбой к Мошкину, тот всегда говорил, что надо подождать возвращения Авдеева. Когда же Авдеев приходил и Мошкин передавал ему просьбу, у Авдеева был ответ: “ну ИХ к чорту”. Возвращаясь из комнат, где жила Царская Семья, Авдеев, бывало, говорил, что его просили о чем-либо, и он отказал. Это отказывание ему доставляло видимое удовольствие. Он об этом “радостно” говорил. Например, я помню, его просили разрешить открывать окна, и он, рассказывая об этом, говорил, что он отказал в этой просьбе. Как он называл ЦАРЯ в глаза, не знаю. В комендантской он называл всех “они”. ЦАРЯ он называл “Николашка”. Я уже говорил, что он, как только попал в дом Ипатьева, так начал таскать туда своих приближенных рабочих. А потом они вовсе перекочевали в дом, когда их поперли из комитета и совета. Все эти люди бражничали с Авдеевым в доме Ипатьева, пьянствовали и воровали Царские вещи. Раз Авдеев напился до того пьяный, что свалился в одной из нижних комнат дома. Как раз в это время приехал Белобородов и спросил его. Кто-то соврал из приближенных Авдеева и сказал Белобородову, что Авдеев вышел из дома. А в нижний этаж он попал тогда после посещения в таком пьяном виде Царской семьи: он в таком виде ходил к Ней. Пьяные они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку, кто-где хотел, и разводили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не могли быть приятны для ЦАРЯ. Пели они все “вы жертвою пали в борьбе роковой", “отречемся от старого мира”, “дружно, товарищи, в ногу”. Украинцев умел играть на пианино, стоявшее в комендантской, и аккомпанировал певшим. Вот, зная Авдеева, как большевика, как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с Царской Семьей плохо: не мог он обращаться с Ней хорошо по его натуре; по его поведению, как я его самого наблюдал в комендантской, думаю, что его обращение с Царской Семьей было для Нее оскорбительным. Припоминаю еще, что вел Авдеев со своими товарищами разговоры и про Распутина. Говорил он то, что многие говорили, о чем и в газетах писалось много раз: что ГОСУДАРЫНЯ жила, будто бы, с Распутиным.
Я никогда, ни одного раза не говорил ни с ЦАРЕМ, ни с кем либо из ЕГО Семьи. Я с ними только встречался. Встречи были молчаливые. Только один раз я слышал и видел, как ЦАРЬ говорил с Мошкиным. ОНИ гуляли в саду. ЦАРЬ ходил по саду. Мошкин сидел в саду на диванчике. ЦАРЬ подошел к нему и заговорил с ним что-то о погоде.
Однако эти молчаливые встречи с НИМИ для меня не прошли бесследно. У меня создалось в душе “впечатление” от НИХ ото ВСЕХ. ЦАРЬ был уже не молодой. В бороде у НЕГО пошла седина. Видел я ЕГО в гимнастерке, подпоясанным офицерским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтого цвета и самый пояс был желтого цвета, не светложелтого цвета, а темножелтого цвета. Гимнастерка на НЕМ была защитного цвета. Такого же защитного цвета на НЕМ были и штаны и уже старые, поношенные сапоги. Глаза у НЕГО были хорошие, добрые, как и все лицо. Вообще, он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот вот ОН заговорит с тобой и, как мне казалось, ЕМУ охота была поговорить с нами.
ЦАРИЦА была, как по НЕЙ заметно было, совсем на НЕГО не похожая. Взгляд у НЕе был строгий, фигура и манеры ее были, как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про НИХ и все мы так думали, что Николай Александрович простой человек, а ОНА не простая и, как есть, похожа на ЦАРИЦУ. На вид ОНА была старше ЕГО. У НЕЕ ввиска была заметна седина, лицо было у НЕе уже женщины не молодой, а старой. ОН пред НЕЙ означался моложе. Во что ОНА одевалась, я положительно не могу описать.
Такая же, видать, как и ЦАРИЦА, была Татьяна. У нее вид был такой же строгий и важный, как и у Матери. А остальные дочери: Ольга, Мария и Анастасия важности никакой не имели. Заметно по Ним было, что были Они простые и добрые. Во что Они одевались, также не знаю: не замечал. НАСЛЕДНИК был все время больной. Ничего про Него я сказать Вам не могу. Вынесет его ЦАРЬ до коляски, а там Он закрыт одеялом. Его одежды я тоже описать не могу и не знаю, был ли у него пояс и с какой пряжкой.
От моих мыслей прежних про ЦАРЯ, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я ИХ сам своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем по другому: мне стало их жалко. Жалко мне стало ИХ как людей. Сущую правду я Вам говорю, хотите верьте, хотите не, была у меня в голове мысль: пускай убегут; как нибудь сделать так, чтобы ОНИ бежали. Никому я этого не сказывал. А была у меня тогда мысль сказать об этом доктору Деревенько, который к ним ходил. Только я его поостарегся /так!/. Почему поостерегся, не могу Вам и сам объяснить, а так, думаю, себе: человек, а какой он человек, кто его знает. Как то лицо у него, когда он, этот Деревенько, уходил от них, ничего не выражало, и никогда ни одного слова про НИХ он, уходя, не высказывал. Я и поостерегся его. Я Вам сущую правду рассказываю: были у меня в голове вот такие мысли, про какие сказываю. Раньше, как я поступил в охрану, я, не видя ИХ и не зная ИХ, тоже и сам пред НИМИ несколько виноват. Поют, бывало, Авдеев с “товарищами” революционные песни. Ну и я маленько подтяну, бывало, им. А как я разобрался, как оно и что, бросил я это и все мы, если не все, то многие, Авдеева за это осуждали. Из таких людей, кто посерьезней относился к жизни, были Лесников, Устинов, Путилов, Дерябин.