Данная работа, опубликованная в сборнике научных трудов Русистика и современность. Языкознание 3. Pod red. M. Bobrana, Rzeszów 2003, s. 157-174, посвящена анализу типичных для языка политики словосочетаний устойчивого характера. Рассматривается период горбачевской осени – заката стоящего у власти лидера псведодемократического тоталитаризма. Периода, отмеченного усилением агрессивно неприязненного отношения к оппонентам. Клишированные единицы политического языка указанного периода определяются как апеллятивы – единицы особой природы, характеризующиеся включением в состав значения коннотаций и оценочности, строящихся на трехчастной ролевой структуре номинативно-коммуникативного акта (субъект речи – предполагаемый оппонент и адресат) и скрытой апелляцией к системе принятых общественных моральных ценностей и установок.
Особый характер коммуникативного взаимодействия, проявляющий и актуализирующий себя в политическом языке, предполагает использование языка как орудия однонаправленного и исходно не слишком верифицируемого воздействия, при котором субъект оказывается не столько тем, кто порождает осмысленные речевые высказывания, сколько носителем некоей позитивной идеи, у которой есть свои и сторонники, и противники, а иногда только эти последние, и перевес в сторону позитивности и ее правоты может иной раз быть настолько значительным, что всё высказывание имеет исходным смыслом задачу чисто оценочную, направленную против и контр чего-то другого, нередко даже и исключительно экспрессивную.
В подобных условиях особую роль начинают разыгрывать внутренние, пресуппозитивные и имплицитные средства оппозитивной оценки. Участниками коммуникативного взаимодействия оказываются не два как минимум (говорящий и адресат), а три речевых субъекта (говорящий – предполагаемый его оппонент – адресат), причем позиция оппонента для говорящего будет настолько важной, что его появление и присутствие, его отражение в речи будет всегда почти обязательной. Облигаторность его позиции, выражая себя оценочно, воплощается в типе, в коннотативном, сигнификативном и денотативном характере слова-номинатива.
Всё это, равно как и другое, не менее важное и существенное, требует рассмотрения лексем и фразем языка политики прежде всего как особого рода номинативов, передающих и воплощающих ситуативно известные, воображаемые и возможные виды оценки, общественно закрепленные, составляющие фон социальных знаний и ценностей, актуальных и действующих на данный момент.
Типология «языков политики», основывающаяся на экспликативных типах политиков и их высказываний, – предмет особый. Для того чтобы говорить о системе, законах действия и воздействия в данной области функционального проявления языка, необходимо закономерности и различия данных типов предполагать или хотя бы иметь в виду. Не всё едино, и даже совсем далеко не едино в различных типах названных языков. Сама оценочность и оценка, будучи как исходная социальной, по-разному и иногда, возможно (как крайний случай), даже весьма незначительно, может и будет себя проявлять в соответствующих речевых высказываниях и в соответствующих номинативах. Затронуть и рассмотреть такие различия в данном опусе не удастся.
Объектом анализа был язык в политическом, а также субъектном и адресатном отношениях однообразный – язык утрачивающего, теряющего власть псевдодемократического тоталитаризма, точнее утрачивающего власть позиционера подобной формы правления. Определение «псевдо» и «демократический» было бы неуместно, если бы то и другое не отражалось в характере речевой позиции говорящего, о которой здесь нет возможности рассуждать подробно, но смысл которой сводится к необходимости так о себе заявлять (как о носителе демократической формы правления) и так, псведолояльно и псевдотерпимо, относиться к предполагаемому оппоненту, нередко искусственно и утрированно воссоздаваемому для необходимости его обличать и со своих субъективных позиций его социально оценивать. Поэтому всё, о чем далее пойдет речь, не следует обобщать и рассматривать как некую универсалию данной предметной области – языка политики, - в какой мере она будет такой и будет ли ею вообще, судить об этом будет возможно лишь в общей системе типов и разновидностей. Анализировался и во внимание брался только один из возможных типов, и о нем, об этом одном, и возможно будет пока говорить применительно к выводимым особенностям социальной оценочности.
В политическом слове содержится некий смысл, конденсированно в себе содержащий отношение власти, субъекта, носителя власти, к тому, о чем говорится, к денотату слова, и, фактически, как отражение, некий сценарный план – заложенную структурно идею манипуляции, обработки, использования данного того, о чем, в свою пользу, в интересах собственной власти (достижения, удержания, противоборствования противникам и т.п.). Слова население, народ, массы, люди, толпа, избиратели, электорат, простые люди, труженики, чернь, - называя денотативно одно и то же, передают различное отношение и позицию говорящего. Это само по себе понятно, но, что важно и что важнее, – содержат в себе идею возможного манипулирования, идею инструментальности, того, чем может быть и(ли) чем является, чем должно быть данное в отношении тех и того, к кому это может быть обращено, к адресату.
Мир рассматриваемого экспликативного типа орудийно-предметен. Всё, что есть в нем, сценарно, сюжетно расписано и – в манипулятивах-номинативах – схематично определено. Четыре (пять) исходных фаз, как исходных субъектных интерпретирующих позиций, – 1) добиваться власти, 2) прийти к власти (овладеть ею), 3) стоять (находиться) у власти, 4) удерживать затем могущую выскальзывать власть и, наконец, 5) потерять (потерявши) власть, после потери власти – как тихо-нескромное увядание – определяют характер и смысл речевого оценочного, сценарно-манипулятивного по смыслу, использования, проявляясь в природе значений слов, в природе номинативов. Политика – как некая для речевого субъекта драма-действие, в котором он речевой участник, проходит, разыгрывается им и перед ним в словах, и по словам можно судить об облике, типе, характере и, главное, фазе власти – в начале она, в пути, на подъёме, или только что и уже оседлала и на коне, и как давно едет, или падает, начала только падать, или уже свалилась.
Всё это, однако, тоже не будет предметом данного рассмотрения. Ограничимся некоторыми – теоретическими и прагматическими – обобщениями, которые могут в дальнейшем позволить, вернувшись к теме, определить особенности падающего тоталитарного типа как типа насильствующего, наступательного и прессорного, и далеко не в осенней и «мягкой» своей модуляции.
Падение происходит на фоне общественного политизирующегося мышления, – так принято было, во всяком случае, это считать. Однако поскольку исходно принятая (= навязываемая) установка тоже известный участник разыгрываемой общей политической драмы-игры, фактор этот необходимо учитывать.
Номинативы – фраземы, лексемы, – используемые в интересующем нас языке, точнее речевом проективном типе, различны. Различны типологически, но это различие также предметом не будет. Просто, чтобы представить «дух» выражающей себя в номинативах «эпохи» – политического речевого субъекта, пока еще все же носителя и обладателя власти, приведем незначительным списком примеры (номинативы периода[2]), демонстрирующие одновременно и вместе с тем характер и тип речевой напряженности, экспликативно-оценочную нетерпимость и агрессивность агентов власти: взять на вооружение, левые радикалы, необольшевистская тактика, разрушение государственных структур, борьба на улицах, драматические события (в…), действия властей, укрепление правопорядка, наступающая диктатура, угроза (наступающей) диктатуры, государственный переворот, поднять истошный крик, цинизм, впервые в истории, демократически избранный орган власти, деструктивная волна, поправить падающий политический рейтинг, психологическая война, позитивные программы, обращаться через голову к народу, отставка Президента, критический момент существования государства, ответственнейший этап глубоких преобразований, неконституционные внепарламентские формы политической борьбы, слабость власти, паралич власти, центр в политическом смысле, преобразование общества на новых началах, революционная перспектива, конфронтация, сплочение, подавляющее большинство общества, мнения отдельных группировок, собратья по партии, выбор сделан давно и окончательно, дальнейшее углубление конфронтации, кто кого, социальная защищенность, смешанная экономика, важность момента, не позволим, не дадим, неприкрытое давление, удовлетворение честолюбивых политических целей, амбиции, преступно обманывают, организаторы этих акций и т.п.
Не будем здесь говорить о различиях в образе и характере приведенных примеров, отметим пока одно: сценарные манипулятивы свидетельствуют о необходимости жестких мер, применения силы, ради, во имя сохранности падающей, ускользающей власти, апеллятивом своим обращаясь, взывая к опасности – но опасности коллективной и социальной, подменяя опасность, угрозу себе опасностью обществу, коллективу, всем. При падении, как известно, тоталитарная власть, тянет за собой всё то, что она собою пронизывала и чем питалась, отождествляя себя, при этом своем падении, с объектом, с тем и теми, что и кто был и были для нее орудием, средством осуществления себя самой, реализации собственной власти – т.е. общество, его институты, народ. Язык позволяет устроить и распознать затем это субъектно-объектное, тоталитарное тождество.
Уместно вспомнить в этой связи теоретические взгляды на язык Е.Д. Поливанова, одним из первых в русском языкознании начавшего рассматривать некоторые языковые особенности в связи с коллективным и массовым в языке (для самого Поливанова – коллективным мышлением). С одной стороны, следовавшего в этом своем подходе и интересе за веянием времени, предполагавшим и поощрявшим идеи ментального коллективизма, но без ментальности, с другой, – по-своему, неординарно, в социолингвистическом к языку подходе, начавшего усматривать в этом концептологические, или ментально-концептные, понятийные, вовсе не поощрявшиеся, явления и закономерности.
Так, теория языковой эволюции, им развивавшаяся и понимавшаяся в связи с изменениями социальных и культурно-бытовых условий, изменениями «того круга понятий, с которыми оперирует данное коллективное мышление» [Поливанов 1968: 77] прежде всего, наиболее ярко может быть осмыслена на материале изменяющихся форм номинативно-оценочной сферы проявления языка. Этот пласт лексики и фразеологии, напрямую отражает характер нараставших в затрагиваемое нами время, постоянно движущихся изменений общественного, коллективно-массового, политизирующегося (изображавшегося как политизирующееся) общественного сознания.
Политика, как известно, область маневрирования, связанная с необходимостью быстрой и постоянной выработки стратегии поведения, живого отклика, участия, реагирования. Не последнюю, если не первую, роль в достижении этого для политики играл и играет язык. Роль языка в системах массового взаимодействия и воздействия многими зарубежными исследователями без преувеличения рассматривается как основная, едва ли не как единственная, во всяком случае – как единственно универсальная, первичная и обязательная (облигаторная). «Язык является не просто средством, пользуясь которым мы говорим о... политике, он и есть наша... политика» [Drinan 1972: 279].
Язык политики, в силу своих свойств, не просто вбирает в себя процессы, существующие в других сферах социального взаимодействия, – он придает им статус общественной значимости, этнокультурной (моральной) глобальности, делая их одновременно актуальными, «заряженными» и наглядно доступными, очевидными. Отражение процессов и изменений социальной жизни в языке политики не беспристрастно – оно почти постоянно оценочно. Эта оценочность, с одной стороны, проявляет себя как фактор мобильный, подвижный и субъективный, передающий позицию заинтересованного субъекта, с другой, – становясь отражением и проявлением нового, во внешней по отношению к языку действительности появляющегося, она неизбежно и вынужденно объективируется, приобретая общественно значимый внесубъективный вид.
Определение форм и структурных типов категории социальной оценочности в языке политики может способствовать, следовательно, более полному представлению и пониманию механизма поливановского «коллективного мыслительного» в языковой эволюции.
В качестве отправного пункта видоизменений в языке Е.Д. Поливанов видел контингент носителей (социальный субстрат). Изменения в общественном сознании, отражающие изменения экономические и политические, ведут к изменениям в языке. Язык воплощает и передает динамику изменений в системе понятий и представлений, а также в системе ценностей тех, кто на нем говорит, его говорящих.
Динамика политических изменений, появляющиеся различия в системе ценностей идеологически не совпадающих и разно ориентированных политических групп, смещаемые, переставляемые, вновь задаваемые ими акценты воплощаются в языке, дают возможность наблюдать тенденции языкового развития во времени и в языковом пространстве (с точки зрения коммуникативных сред) на небольшом, спрессованном, конденсированном участке синхронно-диахронных смен (в условиях сравнительно непродолжительного функционирования средств массовой информации одного временного периода).
Подобные изменения ценностей и оценок затрагивают прежде всего номинативный ряд, отражаясь в первую очередь в лексике и фразеологии, в словоупотреблениях, в сочетаниях слов, в речевой узуальности, подтверждая, тем самым, замечание Е.Д. Поливанова о том, что лексика, фразеология «наиболее быстрочувствительная область языка» [Поливанов 1968: 191], ср.:[Карасик 1992: 11]. Подтверждают также его мысль о том, что предпосылками обновления словаря и фразеологии следует считать «1) наличие большого числа новых понятий (прежде всего политических, а затем и общенаучных – ввиду повышения массового развития), привносимых в эпоху революции в коллективное мышление людей... 2) изменение социального состава носителей... языка» [Поливанов 1968: 191]. Всё это как нельзя более подходит к условиям функционирования языка политики в период смены агентов власти.
Видимо, поэтому наилучшим образом искомые величины изменений обнаруживаются в получающих хождение ярких, легко запоминающихся и потом легко сменяющихся фразах, лексемах и речевых клише, аккумулирующих время, место (источник), социальный субстрат, интенцию и адресатную направленность (апеллятивность).
Речь идет о таких, например, единицах политического языка, как холодная война, гонка вооружений, аппарат, ястребы, номенклатура, охота на ведьм, политическая нестабильность, анархия, разрушение, распад государства и пр.,которые, с точки зрения структурной, представляют собой слова и сочетания слов фразеологического, фразеологизованного или просто устойчивого характера, с точки зрения же семантической могут рассматриваться как номинативы измененных состояний и свойств, номинативы оценочные, социально-оценочные, т.е. апеллятивы.
Свойство языка быть инструментом власти начинает проявлять себя с самого начала, с акта номинации, с актуализации выбора. Известный исследователь воздействующей и манипулятивной функции языка Р. Блакар замечает: «Выбор выражений структурирует и обусловливает представление, получаемое реципиентом», «произнося одно-единственное слово, человек...» вынужден занять «позицию» и «осуществлять воздействие» [Блакар 1987: 90-92]. Отсюда следует неизбежно необходимость определения процессов, характерных для такой номинации, и прежде всего – номинации в условиях массового воздействия, в языке политики.
Номинация эта – особого рода, она специфична тем, что процессы и результат ее протекания обусловливают избираемую «позицию власти». Сжато и конденсированно она содержит в себе заряд той идеологической и общественно-политической системы, в связи с которой, на базе и в недрах которой она протекает, которую отражает.
Номинативы такого рода, будучи порождением и экспликацией данной ментальной и социальной системы (верификации, ценностей и оценки), связаны с ней непосредственно и очень тесно, поэтому только в контексте ее значений и ее проявлений могут быть адекватно поняты.
Подобный номинатив, прежде всего, имеет агента – того, кто его создает (или создал) и использует затем как собственный, отражая в нем себя самого, свою позицию, миропонимание, мировосприятие, отношение, и определяя им, через его посредство, себя и свою такую позицию – заявляемую и затем отстаиваемую.
Подобный номинатив, как следствие, часто при этом определяет (оценивает) и контрагента (оппонента агенту) – субъекта другой позиции, которая может выглядеть противоположной по отношению к таковой агента. Позиция агента при этом, собственная и исходная, выглядит как правомерная, оправданная и этически обоснованная, позиция контрагента, нередко, как противоречащая исходной и неприемлемая.
Подобный номинатив включает в поле своей оценочности (и в поле своей семантики), помимо позиции оппонента, и – референта: предмет, явление, представление о которых он называет.
Оценочность такого номинатива-апеллятива, лексемной, фраземной речевой единицы соответствующего политического языка, - выглядит, таким образом, с точки зрения своей направленности, тройственной - агент, контрагент (оппонент), референт, – отражая номинативно ту категорию, которую в языке принято полагать субъектно-объектной и которая реализуется (опять-таки в языке) в глагольных категориях лица, залога (для морфологии) и проявляет себя в семантике субъекта-объекта и падежа, воплощая себя синтаксически (т.е. для синтаксиса).
Для теории номинативных и коммуникативных актов достаточным, видимо, было бы ее представление как категории прежде всего коммуникативно-воздействующей, апеллятивной, реализующейся в составе агента и контрагента (оппонент – предполагаемый собеседник), а также предмета речи (того, о чем говорится, объект-референт).
Для коммуникативного (речевого) акта, протекающего в условиях социального (массового) взаимодействия, немаловажным представляется еще один для нее участник – объект-адресат, или тот, к кому намеренно, либо предполагаемо, обращает речь говорящий и на реакцию которого он рассчитывает, желаемой реакции которого ожидает.
Для коммуникативных актов социального взаимодействия, реализующихся в условиях массовых коммуникаций, актуальной, таким образом, оказывается структура, отличная от структуры коммуникативного акта в обычной (обыденной) речевой ситуации. В то время как для той минимально достаточна проекция двусторонняя говорящий – слушающий, или меняющийся с ним агентной рольюего (говорящего)собеседник – адресат речи, и тоже, но только второй, субъект, – для массовой коммуникации проекция минимальной структуры представляется трехсторонней: говорящий – (подразумеваемый) оппонент – адресат (или слушатель). При этом, с одной стороны, как бы расщепляется сфера субъекта на двух участников – агента (говорящего) и контрагента (оппонента), с другой, – расщепленной на две оказывается и сфера второй половины: включенный в речевой акт, обычно воображаемый, собеседник предстает в двух проекциях-проявлениях – контрагента речи и адресата, того, к кому обращено речевое высказывание.
Отличие коммуникативного акта в условиях массовой коммуникации от обыденного состоит дополнительно в речевой закрепленности. Участники данного акта в пределах высказывания лишены возможности меняться ролями (нечто вроде контрвью оппонентов перед слушателями со сменой ролей, видимо, представляет собой особый случай, предполагающий, как следствие, иными вербальное поведение участников и номинативы, ими используемые).
Закрепленность коммуникативных ролей, при которой контрагент, обычно отсутствующий, лишен возможности выразить, отстоять свою точку зрения (и тем самым скорректировать вербальную сторону речевого высказывания в свою пользу, повлияв в конечном итоге на семантику, возможно, и форму номинативов, используемых говорящим, предполагая, тем самым, нейтрализовать контрагента), делает выигрышной и активной позицию одного говорящего. Активным в речи, следовательно, возможен, и таковым становится, только агент.
Вторая особенность несменяемости ролей связана с адресатом. Очевидное отсутствие обратной связи как непосредственной в момент говорения в условиях массовой коммуникации и языка политики, невозможность для слушателя (наблюдателя, того, к кому непосредственно обращается речь) себя проявить, делает и его роль пассивной, отдавая коммуникативную потенцию своей роли агенту, усиливая, таким образом, его роль. Позиция говорящего в результате оказывается трехкратно усиленной сравнительно с позицией агента обычного речевого акта.
Несменяемость, предполагающая статичность коммуникативных связей и переходов, в отличие от мобильности обиходного речевого акта, ведет к конденсации поля значимости вокруг такого высказывания, к увеличению его положения, престижа и статуса, к динамической (силовой) концентрированности, вследствие этого, его единиц.
Специфика речевого произведения массовой коммуникации и языка политики именно как коммуникативного в первую очередь, - т.е. адресуемого - речевого акта (в отличие, скажем, от произведения художественной, научной либо иной функциональной природы и назначения, коммуникативность которых определяется иными критериями и особенностями), создается во многом возможностью явного и очевидного присутствия и воплощения в речи коммуникативных полей контрагента и адресата. Вследствие чего возникает особый характер направленности речевого дискурса подобного рода.
Говорящий не просто обращается к своим собеседникам – адресату и оппоненту. Он выполняет их роли, играет их роли за них, включая позиции одного и другого в структуру, семантику своего речевого акта такими, какими он себе их представляет, такими, какими он хочет их видеть и представлять.
Отсюда, как следствие, необходимость рассматривать речевые произведения (акты) массовой коммуникации с точки зрения и как снятые коммуникативные акты, с остановленной ролевой сменой и усиленной ролью агента.
Оценочность (едва ли не как основное свойство рассматриваемых речевых единиц), в силу определяемых особенностей языка политики, становится категорией, направленность и облик которой воссоздается и генерируется агентом – в процессе коммуникативного акта, в процессе его (агента) речевого воздействия, в процессе его апеллятивного обращения к слушателю.
Имея своим источником говорящего, исходя от агента, включаясь в семантическую структуру апеллятива, оценочность оказывается свойством, приобретаемым единицей, специфической для языка политики и в нем актуальной. Семантике общеязыкового слова подобного рода оценочность будет не свойственна, словарно она поэтому и не закреплена, к тому же, вдобавок будучи не постоянной, подвижной и обусловленной, зависимой от темпоральных, тактических, стратегических, социальных факторов и причин.
Апеллятивы языка политики должны, таким образом, рассматриваться как функционально-семантические варианты слов (сочетаний слов) соответствующего национального языка.
Возникают, однако, вопросы. Благодаря чему, благодаря каким таким свойствам коллективного мышления (социального субстрата, по Поливанову) агент получает возможность приписывать нужные ему коннотации и оценку, включая оценочность в семантическую структуру слов языка? Каким образом понятийное (представлений коллективного сознания) способно вдруг оборачиваться в языковое? Чем является сама такая оценочность, вследствие каких лингвистических и ментальных причин она становится составляющей семантической структуры языкового знака (речевой его единицы, узуальной и функциональной по принадлежности)? Поскольку исходно, в семантике лингвистической и общеязыковой, используемых в языке политики слов и языковых (речевых) сочетаний, подобная оценочность не присутствует.
Поставленные вопросы и их разрешение позволят определить особенности не только языка политики как функциональной формы речи, но и увидеть, возможно, мотивы внутренних изменений, – того, что становится далее основанием для возникновения нового, основанием обновления, инновации и динамики в языке.
В рассматриваемое нами «политическое» время появились и приобрели хождение в языке средств массовой коммуникации словосочетания, которые с полным основанием можно рассматривать как оценочные коммуникативные узуальные апеллятивы – парад суверенитетов, война законов, утечка мозгов, определенные силы, конструктивная критика, положительная программа, альтернативные выборы, подлинная демократия, новая реальность и др.
Опираясь на их анализ, попытаемся определить черты, которые характеризуют специфику и структуру социальной оценочности, ее генетическую для языка природу, определить типологию возможных форм, находящих отражение в той сфере языкового проявления, которая очерчивается кругом публицистического использования, коммуникативным политическим узусом.
Такие слова, как парад, война, утечка, конструктивный, положительный, альтернативный, подлинный, мозги, новый, в языке, вне политической связи, со всей очевидностью, не окрашены, нейтральны, коннотативностью не обладают и оценочности, как таковой, не несут и в общем-то даже не слишком и предполагают, хотя, как всякое, потенциально, слово, ее допускают.
В сочетаниях же с другими словами, такими, например, как суверенитет, законы, критика, в соединении друг с другом – мозги и утечка, оказываются оценочными и отнюдь не нейтральными, определяя в ряде случаев семантический перенос, сдвиг значения. Механизм появления оценочности, таким образом, вполне лингвистичен.
Коннотат у слова часто появляется как следствие семантического переноса (ср.: лошадь, корова, лиса – как «животное» и лошадь, корова, лиса – «человек», характеристика свойств человека и их оценка) и – в несвободных сочетаниях, со связанным значением одного из компонентов (закадычный друг, стреляный воробей, тертый калач, кромешная тьма).
Насыщение же, семантика оценки с лингвистической семантикой не связаны и обусловливаются системой социальных ценностей и установок, часто этнокультурного либо идеологического происхождения, отражающихся, таким образом, через представления в сигнификатах соответствующих единиц языка политики (апеллятивов).
Говорящий, следовательно, актуализирует социальную оценку имеющихся представлений, характерных для данного коллектива, распространенных, известных в нем, и связанную с системой ценностей, моралью, приоритетами, статусными оценками и впечатлениями. Обращаясь к ним, он получает возможность реализации собственных коммуникативных – интенциональных, модальностных – установок как коммуниканта.
В отличие от условий обыденного речевого акта, аналогичная по существу оценочность апеллятива (единицы языка политики) оказывается составляющей его языковой семантики и компетенции, т.е. закрепленной за той или иной единицей – как единицей соответствующего узуального словаря и потому предполагающей, следовательно, лингвистическую (и лексикографическую) интерпретацию[3].
Вследствие чего, однако, такие слова, как парад, война, утечка, конструктивный, позитивный, мозги и т.п., нейтральные по своему существу, становятся вдруг проводниками агентной оценки? Ведь семантический перенос и фразеологическая связанность значений – лишь предпосылка к появлению оценки, не само ее содержание, а необычность или семантическая парадоксальность сочетаний парад и суверенитет, война и законы, утечка и мозги – залог привлекательной запоминаемости, яркости, воздействующей силы, публицистической удобности (сжатости, конденсированности), но не оценка как таковая или сама по себе.
Апелляция говорящего (речевого агента) к заложенным в сознании коллектива носителей языка ассоциациям и связям существующих представлений, к языковому и культурному опыту и социальному знанию объясняет подобный вопрос.
Слово парад –1. Торжественное прохождение войск; 2. разг. Празднество, праздничное убранство; торжественность, пышность (МАС) – семантически, в структуре лексемы, оценки такой не содержит. Но, если обратиться к речевому узусу, – «при полном при параде», «как на параде», «как на парад», «к чему этот парад?», «парад, да и только», «парадность», и глубже и дальше – «парадное», «парадный подъезд», «размышления у парадного подъезда», – оценочность появляется. Это ирония, сарказм по поводу несоответствия действительного и показного, претензии и исполнения, несвоевременности, неуместности, несообразности в связи с условиями и обстановкой, выстраиваясь и формируясь по двум основаниям – торжественность, требующая усилий, затрат, значения, значимости и подготовки, и потому не всегда оправданная, с одной стороны, и – то, что не каждому, не для каждого, не обыденно, не для всех, потому напоказ, демонстративно, чтоб доказать, показать свою такую отмеченность, исключительность, – с другой.
Война (вооруженное столкновение между государствами, общественными классами, группами, группировками; перен. – состояние вражды, борьбы с кем-либо или чем-либо) тянет за собой целый комплекс представлений о бедах, несчастиях, крови, потерях, утратах, смертях, нищете, необходимости жертвовать и отказываться, о трагедиях, – для общественного сознания и в сознании коллектива. Именно к этому комплексу пугающих ассоциативов направляет внимание слушателя, внимание воспринимающего адресата агент (говорящий) с целью желаемой, формируемой в апеллятиве оценки.
Утечка (убыль, потеря чего-л. вследствие вытекания, высыпания и т.п.) – на бытовом уровне восприятия возникают при этом обычные представления о бесхозяйственности, недобросовестности, неумелости и халатности, неумении сохранить, предотвратить, не дать уйти чему-то полезному, общественно нужному, необходимому, и (если дальше идти, и по историческим ассоциациям социального прошлого) – о вредительстве, а с этим и происках, кознях, врагах.
В сочетании данного слова со словом мозги – неизбежно подводит к мысли об их способности перетекать, уходить, не сохраняться без дополнительных превентивных мер по их сдерживанию, консервации и опеке со стороны тех, от кого должна зависеть их сохранность и неизменность на месте, – всегда долженствующих быть готовыми к распоряжению и использованию на благо и в интересах общества.
Обращают на себя внимание различия характера актуальности (степени приоритета) и направленности проявляемой оценки. Парад, война, утечка занимают разное место на уровне ожидаемого следствия, семантически и структурно связываясь с различными сторонами в системе общественных ценностей и установок.
Война, со всей очевидностью, имеет наиболее высокий статус по сравнению с двумя другими. Последствия обозначаемого данным словом явления затрагивают самоё основу общественного существования и благополучия. Оно (само явление как референт) обладает внутренним показателем неблагополучия слишком значительного и всеобщего, чтобы быть сыгнорированным, не взятым в расчет, перед которым все прочие явления и символы отступают на задний план и снимаются. Оценочность подобного рода, занимая позицию наибольшей значимости («знак беды»), стремится, с одной стороны, усилить общественную актуальность обозначаемого, как негативного, нежелательного, избегаемого, с другой, – побудить адресата к поиску и определению причин такового возникшего неблагополучия. И – осудить, заклеймить, уничтожить виновников состояния предполагаемой и объявляемой войны (ими? агентом? им? ему? – кем и кому? в искомой адресатом пресуппозиции).
Природа апеллятива, как видно на этом примере, двойственна и обратима: поднявший меч от него нередко и гибнет. Искусство агента-политикана (если бы его все исправно слушали) состоит в умении обернуть, направить вызванный взрыв, энергию негодования не против себя, а против того другого, не желаемого им, не желательного коллективного оппонента, в умении сделать его таковым, т.е. действительно коллективным, обособив его, оторвав от возможной поддержки, показав его изолированность, в умении демагогическиотождествляться, тоталитарно(тотализаторно?) солидаризироваться со своим адресатом. Искусство агента, следовательно, в том и состоит, чтобы быть агентом, и оставаться им – раздающим, распределяющим, разделяющим, противопоставляющим – роли и всех остальных других, тех, к кому и о ком он говорит, к кому и о ком вещает, кого и для кого оценивает.
Опираясь на то, что уже имеется в общественном сознании (известное отношение к войне, а также ее трагическую перманентную, постоянно пугающую общественную актуальность и значимость), говорящий в номинативном акте обращается одновременно к знанию адресата о сегодняшнем, вычленяя в нем, из него, события по существу от войны далекие. Референтно речь идет собственно о «несогласованности законов различных уровней, их известной, возможно взаимоисключающей противоречивости». И направляет, тем самым, общественное мнение на поиск причин, лежащих не в плоскости определения уровней законодательной компетенции, а в плоскости поиска и обличения виновных.
Виновны те, кто затеял эту войну и кто ее ведет: прежде всего контрагент и неизбежно при этом и агент. Позиция агента, однако, показывается, представляется им самим как более благородная, выигрышная и ответственная. С его стороны война ведется ответная, вынужденная и «справедливая» (с идеей и впечатлением защитника, оборонителя не одних своих интересов, но – пострадавших и страждущих). Юридическое и законодательное намеренно и сознательно переводится в плоскость политики, с демонстрируемой при этом идеей противостояния, невозможности компромисса, с идеями кто кого и врага.
Оценочность, таким образом, обращенная к адресату, актуализирующая его знания и опыт, предполагает двойную направленность к контрагенту. Включает в себя эксплицитную часть, с оценкой негативной (обоих, и контрагента и с ним агента, становясь на позицию «бесстрастности», как бы «от лица страдающего адресата»), и часть имплицитную, с оценкой одобрительной, оправдывающей позицию агента, принимающей ее как вынужденную и единственно возможную в сложившихся обстоятельствах (с идеей жертвенности и самопожертвования со стороны такого решительного агента, тоже войну объявившего, но в защиту страдающих и страждущих общественных интересов).
На несовпадении знаков эксплицитной и имплицитной оценки – отрицательная / положительная, – через выведение задаваемых логических следствий, возникает еще одно направление оценки – оценка свойств (с проекцией ожидания) агента и контрагента.
Занимаемая агентом позиция «от адресата», апелляция в его защиту и от его лица, предоставляет агенту возможность дать себе с помощью адресата еще одну имплицитную, по своему характеру и искомой направленности, оценку. Оценку своей позиции как носителя особых свойств – положительных, необходимых и желательных – субъекта благородных качеств, способного правильно понять сложившуюся обстановку и в условиях опасности активно действовать. Оценку стабильную и проецирующую некоторую стратегию – стратегию оборонителя и защитника в предстоящей схватке, не щадящего себя за всех и за каждого и готового пострадать за други своя и общественное дело.
Из сказанного можно вывести следующее:
1. О