Возвышение и упадок труда

Бауман. Индивидуализированное общество. М., 2002. С. 21- 40.

Зигмунд Бауман (род. 1925, Познань, Польша) — английский философ и социолог. Профессор Университета Лидса; известен благодаря своим исследованиям проблем глобализации, соотношения общества модерна и постмодерна.

Возвышение и упадок труда

Согласно Оксфордскому словарю английского языка, впервые слово «труд» (labour) было употреблено для обозна­чения «физического усилия, направленного на удовлетворе­ние материальных потребностей сообщества», в 1776 году. Сто лет спустя этим же словом стали характеризовать «всю совокупность работников и операторов, принимающих учас­тие в производстве», а вскоре профсоюзы и подобные им организации связали воедино оба значения слова «labour» и в конце концов придали ему политическое звучание. Приме­нение этого слова в английском языке примечательно тем, что заостряет внимание на тесной связи - по сути дела, на слиянии и тождестве судеб - между трудом (work), понимае­мым как «физические и умственные усилия», самоорганиза­цией трудящихся в единый класс и политикой, основанной на этой самоорганизации. Иными словами, [возникает] связь между трактовкой физического труда как главного источни­ка богатства, идеей общественного благосостояния и самоут­верждением рабочего движения. Вместе они возвысились, вместе они и пали.

Большинство специалистов по экономической истории согласно с тем, что по уровню доходов раз­личные цивилизации на пике своего могущества мало чем от­личались друг от друга: богатства Рима в I веке, Китая в XI и Индии в XVII были сопоставимы с богатствами Европы в ка­нун промышленной революции. По некоторым оценкам, до­ход на душу населения в Западной Европе в XVIII веке не более чем на 30 процентов превосходил аналогичный показа­тель в Индии, Африке или Китае тех времен. Однако немно­гим более столетия оказалось достаточно, чтобы до неузна­ваемости изменить это соотношение. К 1870 году доход на душу населения в индустриальной Европе был в 11 раз выше, чем в беднейших странах мира. На протяжении следующих ста лет (или около того) это превышение выросло еще в пять раз и достигло 50 к 1995 году. Как отмечал экономист из Сор­бонны Даниэл Коэн, «я осмелюсь утверждать, что феномен 'неравенства' между странами имеет недавнее происхожде­ние; он есть продукт последних двух столетий». Тот же возраст имеет и идея труда как источника богатства, равно как и политические движения, порожденные и руководствую­щиеся таким предположением.

Новое глобальное неравенство, новое чувство уверенно­сти в себе и следующее за ним ощущение превосходства были столь же масштабны, сколь и беспрецедентны: для их воспри­ятия и осмысления понадобились новые понятия и новые кон­цептуальные рамки. Такие понятия были предложены эконо­мической наукой, пришедшей на смену физиократическим и меркантилистским идеям, сопровождавшим Европу на пути к новой фазе ее истории, вплоть до самого порога промыш­ленной революции. Не случайно эти новые подходы появи­лись в Шотландии, стране, находившейся одновременно как внутри, так и снаружи основных направлений промышлен­ного подъема, одновременно и вовлеченной в этот подъем, и отстраненной от него, физически и психологически находив­шейся близко к государству, ставшему эпицентром возника­ющего индустриального порядка, но до поры до времени уда­ленной от его экономического и культурного воздействия. Тенденции, формирующиеся «в центре», как правило, лучше всего улавливаются и наиболее четко проявляются «на флан­гах». Находиться несколько в стороне от цивилизационного центра - значит оставаться достаточно близко, чтобы четко видеть происходящее, но при этом быть настолько далеко, чтобы «объективизировать» его и тем самым накапливать вос­приятия, превращая их в представления. Потому вряд ли можно считать простым совпадением, что именно из Шотландии пришла весть: богатство порождено трудом (work), и именно труд (labour) является основным, а быть может, даже единственным его источником.

Как много лет спустя отметил Карл Поланьи, обновив прозрение Карла Маркса, исходной точкой «великой транс­формации», породившей новый индустриальный порядок, было отделение работников от средств их существования. Это примечательное событие являлось частью более масштабно­го разъединения: производство и обмен уже не могли быть вписаны в более общий, по сути, всеобъемлющий образ жиз­ни, и тем самым труд (так же, как земля и деньги) мог рас­сматриваться всего лишь как товар и претендовать на анало­гичное к себе отношение. Можно сказать, что именно это новое разъединение, которое придало мобильность способ­ности к труду, обеспечило свободу в выборе мест ее примене­ния (а тем самым и поиска лучшего ее использования), позво­лило людям вступать в различные рекомбинации, открыло перед ними возможность стать одной из сторон определен­ных соглашений (а тем самым и лучших соглашений), и все это позволило напряжениям тела и разума превратиться в са­мостоятельный феномен, в «вещь», к которой можно отно­ситься как к любой другой вещи, то есть управлять ею, пере­двигать, соединять с другими вещами либо, наоборот, дро­бить на части.

Не случись такого разъединения, труд имел бы мало шан­сов отделиться в человеческом сознании от той «всеобщности», к которой он «естественно» принадлежал, и превратиться в самостоятельный объект. В рамках доиндустриального взгля­да на богатство земля была именно такой всеобщностью - не­отделимой от тех, кто обрабатывал ее и собирал с нее уро­жай. Новый индустриальный порядок, как и концептуальные построения, предполагавшие возможность возникновения в будущем индустриального общества, были рождены в Англии; именно Англия, в отличие от своих европейских соседей, ра­зоряла свое крестьянство, а вместе с ним разрушала и «есте­ственную» связь между землей, человеческими усилиями и бо­гатством. Людей, обрабатывающих землю, сначала необходи­мо упразднить, чтобы затем их можно было рассматривать как носителей готовой к использованию «рабочей силы», а саму эту силу - по праву считать потенциальным источником бо­гатства.

Эта новоявленная безработица была воспринята совре­менниками как освобождение труда, как неотъемлемая часть радостного чувства освобождения человеческих способнос­тей в целом от досадных и бессмысленных оков, равно как и от естественной инертности. Но освобождение труда от его связей с природой не сделало этот «освобожденный труд» са­моопределяющимся, свободным выбирать свой путь и следо­вать им. Лишенный корней и способности функционировать прежний самовоспроизводящийся «традиционный образ жизни», частью которого был и труд до его освобождения, должен был замениться иным порядком, на этот раз предоп­ределенным, «построенным»; этот порядок был теперь не результатом слепых блужданий судьбы и ошибок истории, а продуктом рациональных мыслей и действий. Поскольку было установлено, что труд является источником богатства, задачей разума стало найти, высвободить и использовать этот источник с невиданной прежде эффективностью.

Некоторые комментаторы, вроде Карла Маркса, вдохнов­ленные бодростью духа нового века, усмотрели причину уст­ранения старого порядка прежде в его умышленном миниро­вании: взорвались мины, изготовленные капиталом, привер­женным разрушению основ и осквернению святынь. Другие, вроде Токвиля, более скептичные и менее вдохновенные, со­чли это устранение результатом скорее внутреннего краха, чем внешнего взрыва: они усмотрели семена обреченности в самой сердцевине «старого режима» (которые всегда легче обнаружить или предположить ретроспективно), разглядели суматоху новых хозяев, которые, как это обычно бывает, лишь пинали труп и были заняты не более чем придумыванием но­вых, более совершенных форм для тех же чудесных снадо­бий, которые старый порядок опробовал в отчаянной, но тщетной попытке оттянуть собственную кончину. Разногла­сия относительно перспектив нового режима и намерений его хозяев были невелики: старый, почивший в бозе порядок уступил место новому, менее уязвимому и более жизнеспособному, нежели его предтеча, - следовало заложить и постро­ить новые устои, заполняющие пустоту на месте исчезнувших. Все сорвавшиеся с места объекты должны были быть вновь закреплены, причем более надежно, чем прежде. Выражаясь на современном жаргоне, все, что успели «раскурочить», надо было быстрее вернуть и упрочить.

Разрывая старые связи внутри локальных сообществ, объявляя войну прежним привычкам и устоявшимся прави­лам, раздирая в клочья временную власть (les pouvoirs inter-mediaires), [люди] столкнулись в итоге с пьянящей горячкой «новых начинаний». Растекшаяся действительность казалась готовой, чтобы направить ее в новые русла и разместить в новых сосудах, придать ей такие формы, каких она никогда бы не обрела, будь ей позволено течь по ею самой проложен­ным руслам. Никакая, даже самая амбициозная, цель не каза­лась неподвластной человеческой способности думать, от­крывать, изобретать, планировать и действовать. Если от сча­стливого общества - общества счастливых - людей отделял еще не один поворот, несомненное его приближение уже предчувствовалось в чертежах мыслителей, а набросанные ими контуры обретали плоть, проходя через кабинеты «людей действия». Целью же, которой и люди мысли, и люди действия в равной мере отдавали свои силы, было построение нового порядка. Заново открытую свободу надлежало поставить на службу организованной рутине завтрашнего дня. Ничего нельзя было пускать на самотек, по неустойчивому и непред­сказуемому пути, чреватому катастрофами и непредвиденностями; ничего не следовало оставлять в прежнем виде, если можно было улучшить, сделать более полезным и эффектив­ным.

Этот новый порядок, при котором все нити, на некото­рое, пусть и недолгое время оказавшиеся разорванными, над­лежало связать вновь, а бездомным бродягам - жертвам пре­жних катастроф, оказавшимся один на один с обстоятельства­ми или плывущим по течению, - дать новую почву под нога­ми, этот порядок обречен был стать основательным, надеж­ным и долговечным. Большое было прекрасным, большое было рациональным; «большое» было символом силы, амбиций и мужества. Строительная площадка нового, индустри­ального порядка надменно покрывалась памятниками этих мощи и амбиций, отлитыми в металле и закрепленными в бетоне; памятниками, которые не были нерушимыми, но были призваны выглядеть таковыми; сюда можно отнести гигантские фабрики, заполненные «под завязку» огромными машинами и толпами обслуживающих их людей, или широ­кую и плотную сеть каналов, мостов и железнодорожных пу­тей, утыканных станциями, соперничавшими с культовыми сооружениями древности.

Генри Форд известен заявлением, что «история - это вздор» и «мы не приветствуем традиций». «Мы хотим, - гово­рил он, - жить в настоящем, и единственная история, кото­рая хоть что-то значит, - это та, которую мы делаем в данный момент». Тот же Генри Форд однажды удвоил зарплату своим рабочим, объяснив это стремлением к тому, чтобы его работники покупали производимые им автомобили. Это, ко­нечно, было сказано не без лукавства: машины, приобретае­мые рабочими фордовских заводов, составляли малую толи­ку общего объема продаж, в то время как удвоение заработ­ной платы тяжелым бременем ложилось на производствен­ные издержки. Подлинной причиной этого нетрадиционно­го шага было стремление Форда снизить раздражающе высо­кий уровень текучести рабочей силы. Ему хотелось привязать своих работников к предприятиям компании раз и навсегда, заставить деньги, вложенные в подготовку и обучение кадров, давать отдачу снова и снова, на протяжении всей трудовой жизни его рабочих. Для достижения такого результата Фор­ду необходимо было остановить текучесть персонала. Он дол­жен был сделать работников столь же зависимыми от занято­сти на его фабрике, сколь его собственные богатство и власть зависели от их эксплуатации.

Форд во весь голос высказал то, что другие произносили лишь шепотом; или, точнее, он сказал то, что другие в подоб­ной ситуации лишь чувствовали, но не артикулировали столь многословно. Использование имени Форда для обозначения универсальной модели намерений и действий, типичных для «тяжелой модернити» или «ортодоксального капитализма», имело веские причины.

Эпоха «тяжелой модернити» действительно была време­нем помолвки между капиталом и трудом, подкрепленной их взаимной зависимостью. Рабочие зависели от своего труда, который давал им средства к существованию, тогда как капи­тал зависел от найма работников, без которых он не мог вос­производиться и возрастать. Место их встречи было вполне определенным; ни одна из сторон не могла легко перемещать­ся, и массивные фабричные стены заключили обоих партне­ров в общую для них тюрьму. Капитал и рабочие были еди­ны, можно сказать, в богатстве и бедности, в здоровье и неду­гах, едины до тех пор, пока не разлучит их смерть. Получая свою первую работу на фабриках Форда, моло­дой подмастерье мог быть вполне уверен, что завершит свою трудовую биографию на том же самом месте. Временные го­ризонты эры «тяжелой модернити» были долгосрочными. Для рабочих эти горизонты были обозначены перспективой пожизненной занятости в компании, которая может и не быть бессмертной, но продолжительность жизни которой распро­страняется далеко за пределы срока, отпущенного ее работ­никам. Для капиталистов «семейное богатство», заведомо по­лагаемое гораздо более долговечным, чем любой отдельно взятый член семьи, отождествлялось с предприятиями - унас­ледованными, только что построенными либо лишь замыш­ляемыми для приумножения семейных реликвий.

Сегодня ситуация меняется, и важнейшим элементом этой перемены становится приход новой, «краткосрочной» ментальности на смену «долгосрочной». Браки, заключаемые «до тех пор, пока не разлучит нас смерть», ныне стали редко­стью: партнеры уже не предполагают долго составлять друг другу общество. Согласно последним подсчетам, молодого американца или американку со средним уровнем образования в течение их трудовой жизни ожидают по меньшей мере одиннадцать перемен рабочих мест, и эти ожидания смены точек приложения своих способностей наверняка будут нарастать, прежде чем завершится трудовая жизнь нынешнего поколения. Лозунгом дня стала «гибкость», что применитель­но к рынку труда означает конец трудовой деятельности в известном и привычном для нас виде, переход к работе по краткосрочным, сиюминутным контрактам либо вообще без таковых, к работе без всяких оговоренных гарантий, но лишь до «очередного уведомления». Сообщая о результатах прово­дившегося в Голландии всестороннего исследования, посвя­щенного изменяющемуся значению труда, Геерт ван дер Лаан замечает, что работа стала относиться к классу высоких, едва ли не спортивных достижений, практически недоступных для большинства людей средних способностей, ищущих им при­ложения; а спорт, как известно, имеет ныне тенденцию утра­чивать характер популярного времяпрепровождения и пре­вращается в конкурентное элитарное занятие, предполагаю­щее большие денежные ставки. «Та незначительная часть на­селения, которая имеет работу, трудится весьма упорно и эффективно, в то время как остальные стоят на обочине, не будучи в состоянии поспевать за темпами производства» и, добавим от себя, в силу того, что сам способ трудовой дея­тельности оставляет все меньше и меньше места для их квали­фикации. Трудовая жизнь насыщается неопределенностью.

Можно, конечно, сказать, что ничего особенно нового в этой ситуации нет, что трудовая жизнь полна неопределен­ностей с незапамятных времен; между тем современная нео­пределенность представляет собой неопределенность совер­шенно нового вида. Перспективы катастрофы, вызывающие страх и вносящие хаос в чьи-то жизни, сегодня отнюдь не та­кие, чтобы от них можно было отмахнуться и чтобы им мож­но было успешно противостоять вплоть до полного преодо­ления, предпринимая при этом совместные усилия, занимая единую позицию, коллективно обсуждая, приходя к согласию и принимая необходимые меры. Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертв по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто об­речен, а кто спасется. Неопределенность наших дней являет­ся могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея «общ­ности интересов» оказывается все более туманной, а в конце концов - даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспо­койства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в «общее дело», не имеют «естественного адреса». Это лиша­ет позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики и предполагает жизненную стратегию, совершенно отличную от той, что вела к созданию организаций, воин­ственно защищавших права рабочего класса.

В условиях, когда занятость становится краткосрочной, лишается четких перспектив (не говоря уж о гарантирован­ных) и тем самым превращается в эпизодическую, когда фак­тически все правила, касающиеся игры в карьерное продви­жение или увольнения, отменяются либо имеют тенденцию изменяться задолго до окончания игры, остается мало шан­сов для укоренения и укрепления взаимной лояльности и со­лидарности. В отличие от времен, отмеченных долгосрочной взаимозависимостью, сегодня едва ли существует стимул для серьезного, тем более критического интереса к изучению до­говоренностей, которые все равно окажутся временными. Место работы воспринимается как своего рода кемпинг, где человек останавливается на несколько ночей и который мож­но покинуть в любой момент, если не предоставлены обещан­ные удобства или предоставленные вдруг разонравились, а не как общий дом, где каждый обязан взять на себя труд по выработке приемлемых правил взаимодействия. Марк Грэноветтер отметил, что наше время является эпохой «слабых связей», а Сеннетт предположил, что «быстро исчезающие формы сотрудничества более полезны для людей, чем долго­срочные связи».

Нынешняя растекающаяся, подвижная, разделенная, ра­зобщенная и дерегулированная версия модернити еще не предполагает развода и окончательного разрыва отношений, но она определенно предсказывает взаимное разъединение ка­питала и труда. Можно сказать, что это судьбоносное отступ­ление копирует переход от брака к сожительству со всеми его следствиями, наиболее существенны среди которых предпо­ложение о временности связи и право на ее разрыв по мере исчезновения нужды или желания. Если совместные появле­ние и существование были следствием взаимной зависимос­ти, то разъединение является односторонним: каждая из сто­рон конфигурации получает автономию, на которую раньше не было даже намеков. В масштабах, никогда не достигавших­ся лендлордами прежних времен, капитал упразднил свою за­висимость от труда посредством новой свободы передвиже­ния, о которой раньше не приходилось и мечтать. Его вос­производство и рост стали по большому счету независимы­ми от длительности того или иного локализованного согла­шения с трудом.

Подобная независимость, разумеется, еще не является полной, и капитал пока не так свободен, каким он хочет и пытается быть. Территориальные, т. е. локальные, факторы все еще должны приниматься во внимание в большинстве рас­четов, а «вредные полномочия» местных правительств до сих пор способны порождать досадные ограничения этой свобо­ды. Но капитал уже в беспрецедентной степени стал экстер­риториальным, невесомым, компактным и неприкованным к одному месту, а достигнутый им уровень пространственной мобильности вполне достаточен для шантажа привязанных к определенной местности политических институтов с целью заставить их отказаться от выдвигаемых претензий. Угроза капитала порвать местные связи и сняться с насиженного ме­ста (пусть даже не выраженная в словах, но лишь просто уга­дываемая) представляет собой нечто такое, с чем любое от­ветственное правительство должно всерьез считаться и кор­ректировать в соответствии с этим свои действия. Полити­ческое маневрирование превратилось в наши дни в баланси­рование между способностью капитала быстро сняться с ме­ста и способностью местных властей «притормаживать» его, причем именно локальные институты все более ощущают, что они ведут войну, из которой не могут выйти победителями. Правительству, стремящемуся обеспечить благосостояние своих избирателей, не остается ничего иного, кроме как умо­лять либо лестью склонять (но не вынуждать) капитал течь в страну, и, если он оказался там, строить небоскребы для офи­сов, а не снимать гостиничные номера. В свою очередь, это­го можно добиться или сделать такую попытку, лишь «созда­вая лучшие условия для свободного предпринимательства», то есть адаптируя политическую игру к «правилам свободно­го предпринимательства»; применяя все имеющиеся в распо­ряжении правительства возможности регулирования для до­казательства того, что они не будут использованы в целях ог­раничения свободы капитала; воздерживаясь от любого шага, который может создать впечатление, будто территория, по­литически управляемая данным правительством, невоспри­имчива к преференциям, привычной практике и ожиданиям капитала, к его глобальному мышлению и глобальному раз­маху действий либо менее восприимчива к ним, чем земли, находящиеся под управлением ближайших соседей. На деле это предполагает низкие налоги, немногочисленность либо полное отсутствие правил и, прежде всего, «гибкий рынок труда». В более общем смысле это указывает на кроткое насе­ление, неспособное и нежелающее оказывать организован­ное сопротивление любым решениям, какие только может принять капитал. Парадоксально, но правительства могут надеяться удержать капитал на месте, лишь развеяв все его сомнения в том, что он свободен в своих движениях, сопро­вождаемых мимолетным уведомлением или вовсе не требую­щих такового.

Избавившись от лишнего груза громоздкого оборудова­ния и многочисленного персонала, капитал путешествует на­легке, не более чем с ручной кладью: портфелем, портатив­ным компьютером и сотовым телефоном. Это новое качество летучести сделало [долгосрочные] соглашения излишними и одновременно неразумными: они могут затруднять передви­жение, тем самым сдерживая конкурентоспособность и огра­ничивая возможности повышения производительности. Фон­довые биржи и директораты компаний во всем мире готовы позитивно реагировать на любой шаг «в нужном направле­нии», такой, как сокращение штата или разукрупнение фир­мы, и мгновенно наказывать за всякую новость о росте заня­тости и втягивании компании в дорогостоящие долгосрочные проекты. Высокая квалификация в деле «артистическо­го исчезновения» на манер Гудини, стратегия выталкивания и уклонения, готовность и способность исчезнуть в случае не­обходимости - все это, являющееся основой новой полити­ки разъединений и необязательности, становится в наши дни свидетельством управленческой мудрости и успеха. Как дав­но уже заметил Мишель Крозье, свобода от неудобных уз, не­ловких обязательств и сдерживающих движение зависимос­тей всегда была действенным и излюбленным орудием гос­подства; но поставка таких орудий и обеспечение возможно­сти их применения ныне похожи на раздачу пособий, более нерегулярную, чем когда либо в истории. Скорость передви­жения в наши дни стала важным, а возможно, и определяю­щим фактором социальной стратификации и иерархии.

Главным источником прибылей - в особенности круп­ных, причем даже для капитала завтрашнего дня - во все большей мере становятся идеи, а не материальные предметы. Идея подается лишь один раз, после чего начинает прино­сить доходы в зависимости от количества людей, выступаю­щих в качестве покупателей, клиентов или потребителей, а не от того их количества, которое занято в воспроизводстве прототипа. Когда ставится задача сделать идеи прибыльны­ми, конкурентная борьба идет за потребителей, а не за про­изводителей. Не удивительно, что современный капитал стремится устанавливать связи прежде всего с потребителя­ми. Только в этой области рассуждения о «взаимной зависи­мости» не лишены смысла. В своих конкурентоспособнос­ти, эффективности и прибыльности капитал зависит от по­требителей, и маршруты его передвижений ориентируются на наличие или отсутствие потребителей либо же на возмож­ность их «создания» посредством генерирования и насыще­ния спроса на предлагаемые идеи. При планировании пере­движений капитала и определении мест его размещения наличие рабочей силы является в лучшем случае лишь вто­ростепенным соображением. Тем самым «сдерживающее влияние», оказываемое рабочей силой на капитал и, более обобщенно, на условия найма и наличие рабочих мест, зна­чительно сократилось.

Роберт Райч предлагает условно разделить людей, заня­тых сегодня экономической деятельностью, на четыре ши­роких категории. «Символические манипуляторы», т. е. люди, выдумывающие идеи и способы превращения их в не­что полезное и пользующееся спросом, составляют первую категорию. Те, кто занят в воспроизводстве рабочей силы (ра­ботники сферы образования или функционеры государства благосостояния) относятся ко второй категории. В третью входят люди, занятые в сфере «личных услуг» (в тех видах деятельности, которые были охарактеризованы Джоном О'Нилом как «тонкое ремесло»), где требуется персональный контакт с получателями услуг: торговцы теми или иными то­варами и создатели спроса на них составляют основную часть этой категории. И наконец, к четвертой категории принад­лежат люди, за последние полтора столетия сформировавшие «социальный субстрат» рабочего движения. Это, в термино­логии Райча, «рутинные работники», привязанные к сбороч­ному конвейеру либо, на более современных предприятиях, к компьютерным сетям и электронным автоматизированным устройствам, вроде образующих системы контроля. Именно эти люди, способные к максимальной численной экспансии, оказываются легко доступными и взаимозаменяемыми эле­ментами экономической системы. Предъявляемые к ним тре­бования не предполагают ни каких-либо особых навыков, ни искусства общения с клиентами, и именно поэтому таких людей легче всего заменить, именно поэтому их возможность торговаться (если она вообще имеется) носит остаточный, притом ничтожный характер. Они понимают, что вполне за­менимы, и потому видят мало смысла в каком-то прочном при­вязывании себя к рабочему месту, в обременении себя каки­ми-либо обязательствами и вступлении в тесные связи с со­служивцами. Они вообще склонны с подозрением относить­ся ко всякой верности рабочему месту или увязыванию своих жизненных целей с его возможным будущим.

Ален Пейрефитт в своем ретроспективном исследовании капиталистического общества, свойственного эпохе модернити, как общества «принудительного и безумного развития» приходит к выводу, что самой важной, по сути, конституирующей чертой такого общества была уверенность: уверен­ность в себе, в других людях, в общественных институтах. Все три составные части такой уверенности были незаменимы - они обусловливали друг друга: если убрать одну, две другие испытают чрезмерное напряжение и разрушатся. Всю совре­менную политическую суету можно описать как непрерывные попытки заложить институциональные основы для такой уве­ренности: попытки создать устойчивые условия для возник­новения доверия, укрепить веру в то, что лелеемые ныне цен­ности будут и впредь лелеемыми и желанными, что правила их обретения и следования им будут по-прежнему соблюдать­ся, оставаясь и в будущем непререкаемыми и невосприимчи­выми к течению времени.

Лишь в координатах «предприятие - занятость» Пейрефитт видит поле, наиболее подходящее для посева и взращи­вания доверия. Тот факт, что капиталистическое предприя­тие является также очагом конфликтов и противостояний, не должен вводить нас в заблуждение: нет состязания без доверия. Если служащие боро­лись за свои права, то только потому, что были уверены в прочности тех рамок, в которые, как они надеялись и хоте­ли, эти права будут вписаны; они верили в предприятие как вместилище своих прав, не сомневаясь в их сохранности. Сегодня ситуация уже не такова или, по крайней мере, быст­ро перестает быть таковой. Ни один разумный человек не предполагает провести всю свою трудовую жизнь, либо даже значительную ее часть, в одной компании. Самые дальновид­ные люди предпочтут вручить свои сбережения печально известным своей рискованностью инвестиционным и стра­ховым компаниям, играющим на бирже, а не рассчитывать на пенсию по старости, которую может предоставить им ком­пания, где они трудятся в данный момент. Как недавно поды­тожил Найджел Трифт, «весьма затруднительно формиро­вать климат доверия в организациях, которые постоянно пребывают в состоянии 'упадка', 'разукрупнения' и 'пере­стройки'».

Пьер Бурдье обнаруживает связь между крахом доверия, с одной стороны, и угасанием тяги к политическим объединениям и коллективным действиям, с другой: способ­ность прогнозировать будущее, полагает он, есть обязатель­ное условие любых «преобразовательских» идей, равно как и всех попыток пересмотреть и изменить нынешнее положение дел, но прогнозы на будущее вряд ли могут быть достоверны­ми в устах людей, неспособных управиться со своим настоя­щим. Такого доверия особенно недостает тем, кто может быть отнесен к четвертой категории в классификации Райча. При­давленные к земле, обездвиженные, не пытающиеся сменить место жительства или хватаемые на ближайшей границе они априори находятся в невыгодном положении по сравнению со свободно перемещающимся капиталом. Последний все бо­лее глобализируется; они же остаются локализованными. По этой причине они обезоружены и беззащитны перед неведо­мыми напастями, исходящими от таинственных «инвесто­ров» и «акционеров», а также еще менее понятных «рыноч­ных сил», «условий торговли» и «потребностей конкурент­ной борьбы». Все, что они приобретают сегодня, может быть завтра же отнято без предупреждения. Они не могут побе­дить. В такой ситуации, будучи или стремясь быть разумны­ми людьми, они не хотят подвергать себя риску борьбы. Они едва ли превратят свои жалобы в политическую проблему и обратятся к властям предержащим за компенсацией.

Переход от «тяжелой», или «твердой», к «легкой», или «растекающейся», модернити определяет пределы, в которые заключена история рабочего движения. Он также серьезно помогает осмыслить пресловутые «витки» истории. Не будет ни разумным, ни полезным объяснять те крайности, в кото­рые ударялось рабочее движение повсюду в развитой (в смыс­ле «модернизации») части мира, ссылками на перемены в на­строениях общества, произошедшие либо благодаря дурманящему влиянию средств массовой информации, либо заго­вору рекламодателей, либо соблазнительной притягательно­сти общества потребления, либо усыпляющим эффектам те­атрально-развлекательного общества. Возложение вины на ошибавшихся или двуличных лейбористских политиков так­же не поможет. Все, что связано с такого рода объяснения­ми, отнюдь не представляется игрой воображения, но все это не идет ни в какое сравнение с тем фактом, что само содер­жание жизни и социальная среда, в которой люди (редко, если вообще когда-либо, по собственному выбору) решают свои жизненные проблемы, радикально изменились с тех пор, как толпы рабочих, собранные на фабриках, сплотили ряды ради обеспечения более гуманных и выгодных условий продажи своего труда, а теоретики и практики рабочего движения по­чувствовали в этой рабочей солидарности зачаточную, но врожденную жажду «хорошего» общества, которое способно воплотить в жизнь универсальные принципы справедливо­сти.