Д. Майнарди
Собака и лисица
Правдивый рассказ
О свободном путешествии по царству этологии
Предисловие редактора перевода
Среди множества удивительных загадок, которые живая природа столь щедро расточает перед любознательным натуралистом, одна из самых поразительных – загадка гибридизации. Все знают, например, о верблюдах двугорбых (бактрианах) и одногорбых (дромадерах). Но слышал ли кто-нибудь о «полуторагорбом» верблюде? Оказывается, есть и такие. Когда я впервые попал на полуостров Мангышлак, меня поразило чрезвычайное разнообразие местных верблюдов. В стадах этих животных наравне со стройными, длинноногими и короткошерстными дромадерами и более мощными, приземистыми, мохнатыми бактрианами я увидел множество индивидов, соединявших в себе признаки обоих видов: особей с большим передним горбом и маленьким задним; верблюдов, у которых задний горб возвышался над передним; коротконогих и длинношерстных дромадеров и длинноногих бактрианов с необычно короткой шерстью.
«Так в чем же здесь биологическая загадка?» – спросит читатель. Дело в том, что и внешний облик, и внутреннее строение, и все физиологические функции каждого живого существа находятся под контролем десятков тысяч различных генов, причем эти гены «работают» не в изоляции друг от друга, а в необычайно тесном сотрудничестве. Генный механизм, во много раз более тонкий и сложный, чем любое творение человеческих рук, к тому же уникален для каждого вида. Но как же сохраняется поразительная точность работы такого генного механизма, если он составлен частично из генов одного вида, а частично – другого? Ручные часы, собранные наполовину из деталей марки «Омега», а наполовину – из шестеренок «Зари», едва ли будут ходить. А полуторагорбый верблюд не только с успехом справляется со всеми своими жизненными задачами, но даже способен подарить жизнь новому представителю плеяды полуторагорбых верблюдов.
Получение межвидовых гибридов у верблюдов – это, по существу, дело рук человека. Долгое время считалось, что в дикой природе животные разных видов не спариваются вообще или делают это крайне редко. Сейчас, когда интерес ученых к гибридизации очень возрос, зоологи ежегодно находят и описывают десятки гибридов среди диких животных. Однако межвидовые гибриды в природе довольно редки. Тот факт, что они все же встречаются, подсказывает нам следующую мысль: животные разных видов могут скрещиваться, но обычно избегают этого. Почему? Вероятно, потому, что каждое существо способно отличать себе подобных от представителей других видов и в период размножения ищет общества сородичей, избегая близости с чужаками.
Как же происходит выбор полового партнера? Какими признаками руководствуется животное, делающее «правильный» выбор? И в чем причина тех сравнительно редких ошибок, которые приводят к случаям межвидовой гибридизации? Все эти чрезвычайно увлекательные для биолога вопросы можно решать или непосредственно в природе, наблюдая за дикими животными, или же в условиях лаборатории, где исследователь теми или иными способами ограничивает свободу выбора своих испытуемых, сознательно толкая их на путь «мезальянса». Последний способ обладает рядом преимуществ перед прямыми наблюдениями в природе, поскольку в условиях эксперимента появляется возможность не только тщательно проследить за всеми тонкостями отношений между подопытными животными, но и искусственно создавать всевозможные острые и спорные ситуации.
Именно такой путь избрал известный итальянский этолог Данило Майнарди, задавшийся целью изучить вопрос о возможности гибридизации домашней собаки и лисицы. На фоне этого эксперимента автор ставит множество других интересных вопросов, в большей или меньшей степени связанных с проблемой выбора полового партнера у животных – независимо от того, естествен или противоестествен такой выбор. Поэтому при обсуждении столь, казалось бы, частного явления, как взаимоотношения фокстерьера и лисенка, автор нередко уходит в сторону – с тем чтобы разобраться в сущности детских игр у животных, в способах общения особей, ведущих групповой образ жизни, в проблеме одомашнивания. Особое внимание Майнарди уделил явлению запечатления, или импринтинга, в результате которого юное животное «может поверить», что оно принадлежит не к собственному виду, а к тому, среди представителей которого детеныш находился с первых дней жизни.
Итак, многоплановость – несомненное достоинство книги Майнарди. Автор постоянно наталкивает нас на неожиданные сопоставления, на поиски тесных биологических связей между явлениями, которые на первый взгляд кажутся вполне независимыми друг от друга. И перед читателем постепенно вырисовывается истинная картина всей сложности, а порой и противоречивости поведения живых существ.
Вместе с тем книга Майнарди не лишена и некоторых недостатков. Умело вводя читателя в запутанный лабиринт увлекательнейших проблем (тут и сущность «языка» животных, и связь иерархии и пола, и функции игрового поведения), автор порой не выдерживает заданного им общего тона и впадает в несколько упрощенные толкования того или иного явления, а иногда и просто в антропоморфизм.
Одна из устаревших идей, появившаяся в младенческий период этологии (40-е—50-е годы нашего века) как нечто само собой разумеющееся и как будто не требующее специальных доказательств, – это гипотеза об «умиротворяющей» роли инфантильных признаков. Майнарди часто прибегает к этой гипотезе, строя на ней свои рассуждения об эволюции языка животных, об одомашнивании собаки, о происхождении многих экстравагантных собачьих пород. Однако достоверность гипотезы об умиротворяющей функции инфантильных сигналов не только никогда не была подтверждена строгими научными методами, но и в принципе не может быть проверена таким образом.
К сожалению, объем предисловия не позволяет мне сколько-нибудь подробно остановиться на толковании Майнарди тех или иных сигналов «языка» животных и его эволюции. По логике текста книги значения многих таких сигналов столь же однозначно связаны с самими сигналами, как в словах или фразах нашего с вами языка. Отсюда и недоумение, почему, например, волк, подавший «правильный» сигнал подчинения, оказывается тем не менее растерзан своим собратом. А дело здесь, вероятно, в том, что у каждого вида животных один и тот же сигнал в разное время может иметь достаточно разные значения.
Можно было бы высказать еще несколько замечаний по содержанию книги. Трудно, например, согласиться с его утверждением о том, что приручение диких животных и импринтинг – это почти или совсем одно и то же, что мы являемся свидетелями первых этапов одомашнивания (!) шимпанзе и львов.
Но все сказанное отнюдь не умаляет достоинств книги, и я надеюсь, что историю занимательного эксперимента с лисенком Кочисом и фокстерьером Блюе многие читатели прочтут с неподдельным интересом. Наблюдая вместе с автором книги за развитием, играми и взаимоотношениями наших мохнатых питомцев, задавая природе вопросы и получая на них ответы, мы знакомимся со сложными биологическими загадками, немалое число которых еще ждет своего решения.
Е.Н. Панов
Предисловие к русскому изданию
Когда мне было лет тринадцать, я жил в деревне. Отец подарил мне тогда небольшое ружье, чтобы я приобщился к охоте на дичь. Охота – занятие особое, требующее большой собранности, предельного внимания и подлинной «фильтрации стимулов». Во время охоты, скажем, можно заметить, как вдруг задрожал листок на дереве, но охотничий азарт мешает по-настоящему оценить красоту окружающей природы. В этом я вскоре сам убедился, а потому забросил ружьишко и переключился на другое, не менее увлекательное занятие, несколько напоминающее охоту, но куда более расширяющее кругозор. Вооружившись биноклем, я стал бродить по полям и перелескам, наблюдая, а вернее, изучая жизнь и повадки пернатых. И хотя современному человеку нет особой нужды охотиться, чтобы раздобыть пропитание, он все же продолжает заниматься охотой, но в ином плане.
Вот и мне пришлось на днях потратить воскресный день на охоту внутри огромного пармского дворца Пилотта с его нескончаемой анфиладой парадных залов, комнат и переходов из одного крыла в другое, где уже несколько месяцев открыта богатейшая экспозиция, посвященная культуре и искусству XVIII века в области Эмилия. Предпринятая мной авантюра в дебрях дворцовых залов с бесчисленными экспонатами явилась последним звеном в цепи поисков, но домой я вернулся с пустым ягдташом.
Когда книга «Собака и лисица» вышла из печати, я полагал, что моя работа над ней завершена. Оказывается, я заблуждался, и мне вновь пришлось вернуться к ней благодаря одному курьезному случаю. В ходе подготовки этой книги к изданию на русском языке между мной и переводчиком завязалась деловая переписка. И вот однажды в одном из писем переводчик поставил передо мной вопрос-стимул, который и явился причиной моей необычной охоты.
В частности, в том письме говорилось: «В шестой главе «Собаки и лисицы» мне попался очень странный термин. Почему все-таки «личиски»? Это слово так напоминает русское лисички…». Действительно, в этой главе я даю краткую историю предпринятых попыток скрестить собак с лисицами, ссылаясь на высказывания натуралиста Антонио Валлизньери, жившего неподалеку от Пармы. Так, в своей книге, изданной в 1730 году, Валлизньери рассказывает, что в здешних местах нередко можно было встретить странных животных, которых местные жители приняли за гибридов собак и лисиц и окрестили их «личисками». Помню, что, когда я работал над книгой, это название воспринималось на слух как само собой разумеющееся, не вызывающее никаких сомнений. Но вопрос переводчика заставил меня призадуматься. Просматривая некоторые старые издания и беседуя с друзьями, я смог кое-что выяснить. На мой взгляд, сходство между двумя терминами – «личиски» и «лисички» – вызвано давней традицией, которая, видимо, была привита и в Италии. Мне удалось установить, что во второй половине XVI века во Франции был распространен обычай (заведенный Карлом IX) держать в домах вместо собак маленьких лисиц, которых завезли из России. Позднее, в XVIII веке, их даже стали разводить на месте. Но самое любопытное в том, что эти зверюшки, принадлежащие к виду песца (Alopexlagopus), были таковы, что их вполне можно было принять за нечто среднее между собакой и лисицей. Вот, например, что можно прочитать на сей счет в одном из последних справочников по зоологии: «Вид рода Alopex занимает промежуточное положение между псовыми и собственно лисицами (род Vulpes), поскольку животные этого вида наделены некоторыми характерными особенностями, свойственными обеим группам. Так, структурой черепа и зубов они напоминают представителей рода Canis, хотя внешним видом похожи на обыкновенных лисиц…» Из того же справочника можно узнать, что своими повадками песцы напоминают поведение собак, поскольку вполне расположены к жизни в сообществах. Итак, песцы более податливы и общительны, нежели обычные лисицы.
Таким образом, мы располагаем двумя вполне достоверными данными для нашего исследования: фактом наличия во Франции песцов, завезенных из России, и странным сходством между наименованиями этих животных в русском языке и одном из итальянских диалектов, распространенном в пармской провинции. Несложно установить и другое, а именно: в XVIII веке Парма была вполне французским городом. И выставка, о которой я упомянул вначале, убедительно доказывает, насколько сильно было влияние французской культуры в быту и обычаях жителей Пармы.
Поэтому нетрудно представить, каким образом к нам в Италию попали само животное и его наименование. Легко также понять, что первое же знакомство с этим зверьком, напоминающим одновременно и собаку, и лисицу, вполне могло породить мнение, что речь идет о гибриде, полученном в результате скрещивания двух видов. И нет ничего удивительного, что столь необычное скрещивание могло породить не менее странное наименование. Кстати, вычурные имена давались и другим гибридам, например осла и лошади. Трудно, однако, установить, действительно ли «личиска», о которой говорит Валлизньери, является русским песцом или же это имя дано какому-нибудь странному бастарду, напоминающему лисенка (а в деревенской среде названия могут даваться самые невероятные).
Я бы воздержался от дальнейших рассуждений и не стал бы давать волю воображению. Ведь по существу речь идет о вопросе, основанном на чисто внешних признаках, а посему никто здесь не застрахован от случайностей. Читатель уже догадался, что я отыскивал среди экспонатов выставки в пармском дворце Пилотта. Как охваченный азартом охотник, я настойчиво разыскивал изображение лисицы среди множества картин, портретов знатных лиц и других экспонатов. Мне удалось обнаружить изображения многих домашних и диких животных, но ни одной лисицы. К сожалению, мои поиски не дали мне большего.
Заканчивая это предисловие, вижу, насколько оно получилось странным и непривычным. Ведь до сих пор я ничего не сказал о «Собаке и лисице», а лишь поделился своими соображениями по вопросу, который так меня заинтересовал. Нет, это не предисловие, а, скорее, небольшое добавление. Но мне хотелось бы, чтобы, прежде чем приступить к чтению семой книги, читатель ознакомился с этим добавлением. Мне кажется, что я даже нашел для него определение: пусть это будет знаком моего расположения к советскому читателю. Между нашими странами издавна существуют традиционные контакты и обмены (в том числе и лисицами). И такие связи продолжаются. Мне доставляет удовольствие сознавать, что мой Кочис (лисенок) прибыл теперь в вашу страну.
Д. Майнарди
Парма, декабрь 1979 года.
Глава первая
Бродячий пастух в Милане (как рождается эксперимент)
При чем же здесь этология?
Попытаюсь объяснить.
По ночам тишина нарушалась металлическим скрежетом трамвая, а на рассвете (не всегда, конечно, но именно эти минуты живо запечатлелись в памяти) меня будило знакомое позвякивание колокольчика. В пижаме и босиком я подбегал к окну, чтобы поглядеть на пастуха, который проходил мимо с небольшим стадом коз. Я видел, как нянька покупает миску солоноватого молока. Это были первые в моей жизни козы.
А затем были цыплята. Их выводила мама на отопительной батарее, укутав яйца в тряпку. Яиц ушло немало, а вылупилось всего-навсего два цыпленка к нашей общей с мамой радости.
Потом мы покинули город, уехав на поезде вместе с другими беженцами и двумя подросшими к тому времени цыплятами, которых поместили в клетку для канареек. Началась особая пора свободы, которую сулит мальчишке деревенская жизнь на хуторе, затерявшемся среди полей Паданской равнины. Цыплята быстро освоились среди своих собратьев на птичьем дворе. А для меня общение с животными развивалось в сугубо деловом плане: мне приходилось их пасти, чистить, выхаживать. Но кроме домашних животных, в поле моего зрения, неизменно возбуждая интерес, были другие представители фауны. А как же наблюдения? Этим я тоже занимался, управившись со всеми делами по хозяйству.
Итак, когда я оказался в научной лаборатории и начал делать первые робкие шаги по овладению профессией зоолога, претворяя таким образом в жизнь свое давнишнее увлечение, моя любознательность привела меня к экспериментированию. Опытов я провел немало, и о некоторых из них расскажу.
Но вы спросите: разве это этология? Неужели, чтобы быть этологом, достаточно вырастить под одной крышей собаку и лисицу? Попытаюсь ответить на эти возражения с помощью двух документов, которые мне хотелось бы предложить вниманию читателя. Первый – это представленная издательству заявка, в которой я выразил намерение использовать собранный материал для написания книги. Второй документ объяснит читателю, чем для меня является этология, а возможно, и оправдает в какой-то мере меня перед ним.
Привожу первый документ.