Механизм языка может быть представлен и под другим, исключительно важным углом зрения.
Основной принцип произвольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, то есть немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным в различной степени: знак может быть относительно мотивированным.
Так, vingt «двадцать» немотивировано; но dix’neuf «девятнадцать» немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix «десять», neuf «девять», vingt-neuf «двадцать девять», dix-huit «восемнадцать» и т.п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительной мотивированности. То же можно сказать и о франц. poirier «груша» (дерево), которое напоминает о простом слове poire «груша» (плод) и чей суффикс –ier вызывает в памяти pommier «яблоня», cerisier «вишня (дерево)» и др. Совсем иной случай представляют такие названия деревьев, как frêne «ясень», chêne «дуб» и т.д. Сравним еще совершенно немотивированное berger «пастух» и относительно мотивированное vacher «пастух», а также такие пары, как geôle «тюрьма» и cachot «темница» (ср. cacher «прятать»), concierge «консьерж» и portier «портье» (ср. porte «дверь»), jadis «некогда» и autrefois «прежде» (ср. autre «другой + fois «раз»), souvent «часто» и fréquemment «нередко» (ср. fréquent «частый»), aveugle «слепой» и boiteux «хромой» (ср. boiter «хромать»), sourd «глухой» и bossu «горбатый» (ср. bosse «горб»), нем. Laub и франц. feuillage «листва» (ср. feuille «лист»), франц. métier и нем. Handwerk «ремесло» (ср. Hand «рука» + Werk «работа»), Английское мн. ч. ships «корабли» своей формой напоминает весь ряд: flags «флаги», birds «птицы», books «книги» и т.д., а men «люди», sheep «овцы» ничего не напоминает. Греч. dōsō «дам» выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с lūsō «развяжу», stēsō «поставлю», túpsō «ударю» и т. д., а eîmi «пойду» совершенно изолировано.
Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове poir-ier, сопоставляемом с pomm-ier, ceris-ier и т.д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -оt в слове cachot «темница»? Сопоставляя такие слова, как coutelas «тесак», fatras «ворох», plâtras «штукатурный мусор», canevas «канва», мы смутно чувствуем, что -аs есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix «десять», neuf «девять» в dix-neuf «девятнадцать»), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей его частей; poir х ier не равно poir + ier (...).
Что касается самого явления, то объясняется оно на основе изложенных в предыдущем параграфе принципов: понятие относительно мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следовательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение. Это не что иное, как механизм, при помощи которого данный элемент оказывается пригодным для выражения данного понятия. До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, то есть как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность знака. Dix-neuf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т.д., а синтагматически - со своими элементами dix и neuf (...). Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.
По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почти не интересуются лингвисты, - с точки зрения ограничения произвольности языкового знака. Это наилучшая основа исследования. В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительно мотивированного. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе (enluimême), но, поскольку он представляет собой лишь частичное исправление хаотичной по природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывается нам самой его природой.
Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками - наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью - можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы - целиком произвольные и относительно мотивированные, - но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации.
Чтобы лучше подчеркнуть одну из форм этого противопоставления, можно было бы в известном смысле, не придавая этому, впрочем, буквального значения, называть те языки, где немотивированность достигает своего максимума, лексическими, а те, где она снижается до минимума, - грамматическими. Это, разумеется, не означает, что «лексика» и «произвольность», с одной стороны, «грамматика» и «относительная мотивированность» - с другой, всегда синонимичны, однако между членами обеих пар имеется некоторая принципиальная общность. Это как бы два полюса, между которыми движется вся языковая система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексических средств - немотивированных знаков, с другой стороны - предпочтение, оказываемое грамматическим средствам, а именно - правилам конструирования.
Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит - образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих разнонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimīcus «враг» распадается на in- (отрицание) и amīcus «друг» и ими мотивируется, а франц. ennemi «враг» не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированности к полной немотивированности можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constāre (stāre «стоять»): франц. coûter «стоить», лат. fabrica (faber «кузнец»): франц. forge «кузница», лат. magister (magis «больше»): франц. maître «учитель», нар. лат. berbīcārius (berbīx «овца»): франц. berger «пастух» и т.д. Этот прирост элементов произвольностей - одна из характернейших черт французского языка.