Ксения Некрасова
Прости меня
Великий СССР
Что я беру
Твои одежды
И не сгущая пыль
От долгого пути
И пятен не стирая от дороги
Свожу покров льняного полотна
На стол смолистый сосняка
Приют усталого поэта
Да будет плащ твой
Листом для моего блокнота
Да будет мантия парада
Как грамота от нас
Для будущих людей.
...
Если бы был бог
Я бы просила
Дай мне бог
Силу свою
Я бы из слов
Сотворила мир
Не хуже миров
Вселенной всей
Я бы слепила
Первого человека
Что населил
Эпоху мою
Я бы рай рассадила
По двадцатилетиям
И поселила бы нас в раю
Но что делать
Если всевышний прах
А прах
Это значит тлен
Уж мы лучше люди
Сами собой
Средь жизни своей земной
Без бога рассадим сад
И я поэт
В этот сад пойду
И разобью в поэме моей
Я сам
О навозе сложу сонет
И о почве сложу стихи
Из чернозема будут плоды
Я звёзды освещу
Вместо букв
Я зерно на строчки мои
Посажу из моей земли
И будут птицы
Летать в словах
И животные в ритмах жить
И пройдет человек
Не из строк
Не из букв
А рожденный из трав и руд
По белой земле моей.
...
Хочется от людей добра
Хорошего слова
Теплых бесед
Без всяких тонкостей
А попросту
Как может
Баба русская жалеть
Сама бывалая в невзгодах
И чуящая беды других
Бывают русские слова
У женщин русских
Их больше встретишь
В деревнях, в рабочих
Улицах поселков
По городу их реже
Встретишь
Там звон один
А слова нет
Произнесет
И снимет полбеды
Участливо посмотрит
Пожалеет
Хоть ты ей не родня —
сосед
Но в горе ты
И словом русским обогреет
И станет легче на душе
От бабьего сочувствия
Людского.
ЛЮДИ
не помучившись, не научишься
Презренье к людям
Чувствовала я
В обиде на людей была
Что непонятна людям я
А как бы просто
Было им
Признать
Способности мои
Оказывается
Прежде чем
Признанье получить
Хребет невзгод
Нехоженных пройти
И душу исцарапать в кровь
От боли плачь
Но душу зарубцуй
Найди лекарство и покой
Опять у тех же
Спутников своих
Что названы
Землей людьми
А то какой же
Ты поэт
Ипроводитель душ.
Из цикла “Человеку и его помощникам”
ЧЕЛОВЕКУ
Ты вседержателя вселенной
К земле цепями приковал
И домной господа назвал
И варит господово чрево
Для племя дерзкого металл.
ТОПОР
Твой честный лик
И грубоват на вид
Но прямодушны действия твои
Ты сердцем не кривишь
Срубая сучья
Иссохшие из недр сосны
Ты рубишь вересы
Для вышины дубов
И если замахнешься напрямик
От острия ничто не устоит.
ПИЛА
Твой благородный звук
Не искривлял тона
Пред ликом важного бревна
И гибкий стан
Не гнулся до подошв
Пред видом стоеросовых берез
Но от твоих зубцов
Дубовые века
Ложатся в прах
Опилками шурша.
КАЙЛО
Обвеянный порывом бурь
Влекомый вечным любопытством
В каких лесах
пещерах и горах
В какой тайге
Не побывал ты друг
Из недр ты добываешь
Звон монет
Свистанье пуль
И бас маховиков
Средь ширины земной
Идешь ты
Гордый и простой
От солнца загорелый весь
Отдавший подвиги и честь
Для подвигов земли родной.
МУЗЫКА
Было скрипачу семнадцать весен.
И, касаясь воздуха смычком,
юноша дорогой струн
выводил весну
навстречу людям.
И была весна изумлена,
что пред нею -
тоненькой и ломкой -
люди, умудренные делами,
затаив дыхание, сидят,
что глаза у них
от звуков потеплели,
губы стали ярче и добрей
и большие руки на коленях,
словно думы,
в тишине лежат.
***
Когда стоишь ты рядом,
я богатею сердцем,
я делаюсь добрей
для всех людей на свете,
я вижу днем -
на небе синем - звезды,
мне жаль ногой
коснуться листьев желтых,
я становлюсь, как воздух,
светлее и нарядней.
А ты стоишь и смотришь,
и я совсем не знаю:
ты любишь или нет.
СЛЕПОЙ
По тротуару идет слепой,
а кругом деревья в цвету.
Рукой ощущает он
форму резных ветвей.
Вот акации мелкий лист,
у каштана литая зыбь.
И цветы, как иголки звезд,
касаются рук его.
Тише, строчки мои,
не шумите в стихах:
человек постигает лицо вещей.
Если очи взяла война -
ладони глядят его,
десять зрачков на пальцах его,
и огромный мир впереди.
***
Как мне писать мои стихи?
бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
ИСТОК
Когда неверие ко мне приходит,
стихи мои
мне кажутся плохими,
тускнеет зоркость глаза моего,-
тогда с колен
я сбрасываю доску,
что заменяет письменный мне стол,
и собирать поэзию иду
вдоль улиц громких.
Я не касаюсь проходящих,
что ходят в обтекаемых пальто
походкой чванной,-
лица у них надменны,
разрезы рта на лезвие похожи
и в глазах бесчувственность лежит.
Не интересней ли
с метельщицей заговорить?...
***
Как мне писать мои стихи?
Бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
***
А я недавно молоко пила -
козье -
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом - я,
и кружка моя молока,
да еще березовый стол -
стоит для моих стихов.
***
И стоит под кленами скамейка,
на скамье небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у нее сирени,
у плеча кружевная пена,
и средь тишайших ресниц
обетованная земля, -
на прозрачных лугах
ни забот, ни тревог,-
одно сердце поет
в берестяной рожок
о свершенной любви.
УРАЛ
Лежало озеро с отбитыми краями...
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Шел человек по берегу - из леса,
в больших болотных сапогах,
в дубленом буром кожухе,
и за плечами, на спине,
как лоскут осени- лиса
висит на кожаном ремне...
Я друга из окошка увидала,
простоволосая,
с крыльца к нему сбежала,
он целовал мне шею,
плечи,
руки,
и мне казалося, что клен могучий
касается меня листами.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами,
лежал Урал на лапах золотых.
Электростанции,
как гнезда хрусталей,
сияли гранями в долинах.
И птицами избы
на склонах сидят
и желтыми окнами
в воду глядят.
УТРЕННИЙ ЭТЮД
Каждое утро
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт
и смотрит на нас -
или печально,
или восхищенно,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А неумеющие звучать
дымятся синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озер,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.
А лягушки и не догадываются,
что они родня солнцу,
и только глубоко веруют зорям,
зорям утренним и вечерним.
А еще бродят между трав, и осок,
и болотных лягушек
человеческие мальчишки.
И, как всякая поросль людская,
отличны они от зверей и птиц
воображением сердца.
И оттого-то и возникает в пространстве
между живущим и говорящим
и безначальная боль,
и бесконечное восхищение жизнью.
РИСУНОК
Лежали пашни под снегами...
Казалось: детская рука
нарисовала избы углем
на гребне белого холма,
полоску узкую зари
от клюквы соком провела,
снега мерцаньем оживила
и тени синькой положила.
ИЗ ДЕТСТВА
Я полоскала небо в речке
и на новой лыковой веревке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели
и сели
в телегу
и с плугом
поехали в поле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели,
а колеса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке сидела.
ВЕСНА
Босоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнезд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берез,
а прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
"Тише, пожалуйста, -
это подснежники..."
***
В авоське лук торчит
зелеными стрелами,
волшебное творенье
дождей,
лучей
и почв, теплынью напоенных.
Приятен лук весной
земными новостями.
***
Отходит равнодушие от сердца,
когда посмотришь на березовые
листья,
что почку открывают
в середине мая.
К младенчеству весны
с любовью припадая,
ты голову к ветвям склоняешь,
и в этот миг
походит на рассвет -
бурею битое,
грозою мытое,
жаждой опаленное
твое лицо,
мой современник нежный.
МОЙ ИНСТИТУТ
Тверской бульвар...
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за легкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнем
зажженные большие стекла.
И я сама -
торжественность и тишина -
перед засвеченным стою окном:
в окне прошел седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша поэт,
и, словно раненая птица,
косой пробор
распахнутым крылом
на лоб задумчивый ложится,
трагедию войны сокрыв.
По лестнице идет другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.
Пуховый ветер над Москвой...
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик
с плывущих облаков
прощальной песней
ляжет на крыльцо.
(Январь 1941 г.)
***
Дела наши, что сделаны нами, -
огромного роста.
Липа и кедр городам по колено,
а ладони у нас, как кленовые листья,
тонки и малы, -
на ладонь не уместишь кирпич.
И вот у таких-то
слабых и хрупких,
не вырастающих и до половины дерева,
из-под рук поднимаются многоэтажные
здания,
протягиваются километровые мосты.
И пальцы, умеющие отделять лепестки цветов,
рассекают каменные горы.
УТРЕННИЙ АВТОБУС
Люблю я утренние лица
людей, идущих на работу,-
черты их вычерчены резко,
холодной вымыты водою.
Садятся рабочие люди в автобус.
Еще не бранятся
на мягких сиденьях
гражданки в шляпах модных и перьях,
и потому в автобусе нашем
доверчиво тихо.
Почти все пассажиры
читают газеты.
Проходит автобус
вдоль Красной Пресни...
Уборщица входит
с лицом сухощавым,
в синем халате
и красном платочке.
Парень в спецовке учтиво встает,
место свое уступая женщине.
А рядом сидят два маляра.
А старший маляр - спокоен и важен.
Глаза у него как сталь строги.
С ним сидит ученик молодей,
Навсегда удивленный Москвой.
А раннее утро уходит вдаль...
Автобус полон народу.
Моя остановка.
И я схожу.
Идет Москва на работу.
***
Утром рабочие ходят по улицам,
а ленивые телом
спят в четырех стенах.
и, конечно,
великолепие зорь
достается рабочим.
СТИХИ О ЛЮБВИ
Твоей руки
коснулась я,
и зацвела сирень...
Боярышник в сквере
Большого театра
цветами покрыл шипы.
Кратчайший миг,
а весна на весь мир.
И люди прекрасней ветвей
идут, идут,
излучая любовь,
что в сердце зажглась в моем...
УЛИЦА
Волнует улица меня
неуловимою идеей,
которую назвать я не умею,
лишь стать частицей улицы могу.
Пойдем вдвоем,
читатель милый,
по вечереющей Москве
и с улицей смешаем цвет
одежд своих,
восторженность весны
с толпою разделив...
Давай присядем здесь -
в тени листвы -
и будем лица проходящих
читать, как лучшие стихи.
И город встал,
касаясь облаков,
одетый в камень
и украшен медью.
И в окнах зори отражались.
И вальсы, как грядущие, звучали,
и синими огнями загорались
вечерние рекламы на фасадах.
И на безлиственных сучках
цвел чашечками розовый миндаль...
И множество детей,
как первые цветы,
лежали на простынках белых
и в первый раз глядели в небеса.
Вон
детский врач идет
с улыбкой Джиоконды,
дано ей травами младенцев мыть,
и солнцем вытирать,
и воздухом лечить.
Еще вон женщина прошла,
шелками стянута она,
как гусеница майского жука,
и серьги с красными камнями
висят, как люстры, под ушами,
и от безделья кисти рук
черты разумные теряют.
Две ножки в пестрых босоножках
девчонку дерзкую несли
с глазами яркими, как всплески,
на платье - яблоня в цвету.
Навстречу ей
студенты шли,
веселья звучного полны,
с умом колючим за очками
и просто с синими глазами...
Взволнованных мечтаний
город полн...
Он вечно улицами молод
и переулками бессмертно стар.
***
Здоровенные парни
мостят мостовую.
Солнце их палит лучами,
шей медью покрывает,
ветер пылью овевает
четь насмешливые лица.
А девчонки у машин,
вея желтые пески,
словно камешки роняют
проголосные стихи:
"Мастер наш, Иван Петрович,
носит давнюю мечту:
голубыми тротуарами
асфальтировать Москву".
А старый мастер,
могуч да широк,
грудь как колокол,
в белой рубахе,
сидит на коленях посреди
мостовой,
камень к камню в ряды кладет,
как ткач шелка, мостовую ткет.
Долго я стою перед ними, -
вижу в них я корни всходов
будущих культур и музык.
ЧАША В СКВЕРЕ
Меж стволов березовых у сквера
возвышалась мраморная чаша;
листья виноградные из камня
чаши основанье обвивали.
И девчонка в ватной душегрейке,
в яркой, как зарницы, юбке,
протирала тряпкою холщовой
каменные гроздья по бокам.
Мрамор для нее -
не камень бессердечный.
Девушка фасады лицевала
мрамором на Ленинских горах.
И еще в свои семнадцать весен
наблюдала изморозь на окнах
и рисунки трав на огородах,
острых елей тонкие черты.
И сейчас, рассматривая чашу,
вдруг вплетенный в мраморные стебли
Цвет укропа каменный находит,
высеченный четко и красиво.
Рос укроп на огородах буйно;
раньше ей и в мысль не приходило,
чтобы будничный укроп на грубом камне
восхищал людей
тончайшею резьбою.
Так, смывая пыль на высечках и гранях
и разглядывая каменные травы,
для себя она негаданно постигла
единенье жизни и искусства.
Прошлогодний лист из чаши выметает
и водою наливает чашу,
и от влаги оживает мрамор
и сквозит прожилками из недр.
И с обветренными девушка руками,
в ссадинах от ветра и воды,
в алой юбке,
пред зарей вечерней,
с легкими, как пламень, волосами
и с глазами, полными раздумья,
тихо перед вазою стоит,
вытирая пальцы о холстину.
И в такой вот час и возникает
светлое желанье стать ученым
или зодчим, мудрым и суровым,
чтобы все, что видишь, все, что понял,
от себя народу передать.
МЫСЛИ
Шла по Пушкинскому скверу,-
вокруг каждая травинка цвела.
Увидала юношу и девушку -
в юности лица у людей бывают
как цветы,
и каждое поколение
ощущает юность свою
как новость...
ДНЕВНОЕ КИНО В БУДНИ
Перед началом сеанса -
играли скрипки.
И абажуры на блестящих ножках
алели изнутри,
как горные тюльпаны.
Старушки чопорно под абажурами сидели
и кушали халву по дедовской старинке -
чуть отодвинув пальчик от руки.
И на груди у них желтели кружева
и бантики из лент,
что отмерцали на земле.
А девушки без рюшей и без кружев,
лишь с ободками нежных крепдешинов
вкруг смуглых шей,
чуть набок голову склонив
и глаз кокетливо скосив,
мороженое
в вафельных стаканах
откусывали крупными кусками
и, не жуя, глотали льдистые куски.
А скрипки все тихонечко играли,
и люди молча отдыхали,
и красные тюльпаны зажигали
по залу
венчики огней.
И толстый кот
ходил между рядами,
поставив знаком восклицанья
пышный хвост.
КОНЕЦ ДНЯ
Между двух гор
ставили дом машины.
Стояли женщины
на строящихся стенах,
и клали кирпичи,
и возвышали цех
Склонялся час к шести,
и медленно кирпичный брус
сошел с ладони,
движеньем затихающим
оканчивая день.
И ослабели сухожилья,
натянутые в локтевых изгибах,
звенящие от подниманья бревен,
от напряженья сдвинутых вещей,
И отделились руки от труда,
и матерьялы встали по местам,
и принял звук работ
обличие предметов.
АРХЕОЛОГ
Подошвы гор погружены
втенисто-пышные сады.
В спотивной клетчатой рубахе
на камне юноша сидит.
Лежат лопаты перед ним
и черепки
от выветренных царств.
А он на камне все сидит
и все забытые стихи
на древнеалом языке
задумчиво поет.
Слова мои -
как корневища.
А мысль -
как почвы перегной.
Как сделать мне,
чтоб корневище ствол дало
и кончиками веток зацвело?...
РАЗДУМЬЕ
На столе открытый лист бумаги,
чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я
в памяти моей?...
Почему-то первыми на ум
идут печали,
но проходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.
ДЕНЬ
С утра я целый день стирала,
а в полдень вышла за порог
к колодцу за водой.
От долгого стояния в наклон
чуть-чуть покалывало поясницу
и руки от движенья вдоль
ломило от ладоней до плеча.
А в улице лежала тишина,
такая тишина,
что звук слетающих снежинок
был слышен гаммой,
как будто неумелою рукою
проигрывает малое дитя:
слетают до и ля
и звездочками покрывают землю.
Напротив домики
в снегурочных снегах стояли,
и опадающие листья
казалися
как полушубки в заячьих мехах.
И ягоды краснеющей рябины
одел в чепцы холстиновые
иней.
В середине улицы
косматая собака
валялась на снегу
уставив в небо нос.
Я цепь к ведру веревкой привязала
и стала медленно
спускать валек.
И надо всем стояла тишина.
1946
***
Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног.
Колоть дрова
привыкла я:
топор блестящий занесешь
над гулким белым чурбаком,
На пень поставленным ребром.
Удар!-
И звук как от струны.
Звенит топор о чурбаки,
и, как литые чугуны,
звенят поенья, и мороз,
и мой топор,
и взмах,
и вздох.
Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног,
и утро с синими следами
по небу облаком плывет.
1946
***
Стояла белая зима,
дыхание снегов
весну напоминая.
Игольчатый снежок
роняли облака.
И белые поляны разделяя,
река, как нефть,
не замерзая,
текла в пологих берегах.
РУССКИЙ ДЕНЬ
И густо снег летел из туч...
И вдруг зари багровый луч
поверхность мглистую задел -
сугроб в тиши зарозовел,
старинным серебром отяжелели
на бурых бревнах
шапки крыш,
и небеса, как васильки,
вдруг синим цветом зацвели,
и мощные стволы
вздымались из снегов,
пронзая прутьями сучков
оплыв сияющих сосулек.
И восхищенный взор мой ликовал,
и удивлений дивный трепет
чуть-чуть покалывал виски,-
и плакать можно,
и писать стихи.
Вон крестики сорочьих лап,
как вышивки девичьи на холстах...
И предо мной предстал народ,
рожденный в ярости метелей
и от младенческих мгновений
и до белеющих седин
живущий чуткой красотою.
Храните родину мою!
Ее берез не забывайте,
ее снегов не покидайте.
***
Из года в год
хожу я по земле.
И за зимой зима
проходит под ногами.
И день за днем гляжу на снег
и наглядеться не могу снегами...
Вот и сейчас
на черностволье лиц
снег синий молнией возник.
О, сердце у людей, живущих здесь,
должно она любезным быть
от этих зим.
Прозрачным быть оно должно
и совесть белую, как снег,
нести в себе.
Шел белый снег
на белые поляны.
И молнии мерцали на ветвях...
АНКА
От весны до осени
выгоняла Анка
птиц на просеки -
возле речки голубой.
А лицо у Аннушки в веснушках.
И косица как фасолевый ус.
И глаза у ней, как синие синицы,
округлясь, разглядывают мир.
А вожак гусиной стаи,
белый, чинный,
глюв горбом,
шею вытянет копьем,
глаз на солнышко скосит
и гусям, стоящим чинно,
что-то с гоготом и длинно
в упоенье говорит.
И девчонка с хворостинкой,
в серой кофте, босиком,
на гусиное семейство
с восхищением глядит.
Пух над речкою летит.
На осоке пух сидит.
***
Девчонки деревенские
мне рисунок
послали на оберточной бумаге,-
и утверждался на листе,
как солнце палевое, Пушкин.
Из глин цветных
так вылепляет русский
своих славян-богатырей.
Их красит огненною охрой
и золотит одежды их,
потом внутри жилищ своих
их на комод старинный ставит.
И Пушкин в пестряди цветной
жил как герой старинной сказки...
И когда я от долгой дороги
присела на камень,
положив на пенек
карандаш и бумагу,
я увидела город фиалок.
Вздымали стебли, словно сваи,
над мхом резные терема
с одним окошком посредине,
и ярко-желтая кайма
легла лучом вокруг окна
на фиолетовых стенах,
стелясь округлыми коврами...
КОЛЬЦО
Я очень хотела
иметь кольцо,
но мало на перстень металла,
тогда я бураны,
снега и метель
решила расплавить
в весенний ручей
и выковать обруч кольца из ручья,-
кусок бирюзовой
московской весны
я вставила камнем в кольцо.
В нем синее небо
и дно голубое,
от мраморных зданий
туманы скользят.
Огни светофора
цветными лучами
прорезали площадь
в глубинные грани,
и ветви деревьев
от множества галок,
как пальмы резные,
средь сквера стоят.
Спаяла кольцо я,
надела я перстень,
надела, а снять не хочу.
***
Утверждаются на земле
любовь и камень.
Люди делают из мрамора
вещи,
изображая в камне себя,
сохраняя в форме
движения сердца.
Камень - это стоящее время,
а любовь - мгновение сердца,
время в камне.
***
Берестяные поля -
белые березы.
Мглисто в серых небесах.
На березовых сучках
птички красные сидят.
ПЕСНЯ
Люди,
а люди!
Знаете ли вы
русскую песню,
когда сердце ее
облегла тоска
и бытья бесконечная степь
изрезана дорогами неудач?
И в грусти несказанной,
неизмеренной,
неисхоженной,
сидит русский
и поет свою песню...
Но если душа твоя
с птичий носок,
а мысли твои
с вершок,
если жизнь
как нора ужа -
не видать тебе
песни лица.
А видели ли вы,
когда гневы идут
по сердцу ее?
В шлемах свинцовых,
в сапогах, в подковах,
на железных конях,
в ременных крестах
несут гневы
русские кары
в стальном штыке,
в большом кулаке,
в меткой пуле,
в заряженном дуле.
Идут гневы русские
без дорог проторенных,
без тропинок сеченых
по степям душ наших.
Но если душа твоя
с птичий носок,
а мысли твои с вершок,
если жизнь как нора ужа -
не видать тебе
песни лица.
А восхищались ли вы,
когда русской песне
море по колено?
...запоет гармонь,
я взмахну платком,
небеса в глазах
голубым мотком.
А народ кругом
на меня глядит.
Голова моя
серебром блестит.
***
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное
гостеприимство!
И жило много нас
в тылу,
в огромной Азии,
в горах.
Как и все,
мы пошли в кишлак -
обменятьостатки вещей
на пищу.
И лежала пыль
на одеждах наших...
Но ничего не сумели сменять мы.
Хозяин-старик пригласил нас
пройти и сесть.
Мы пыль отряхнули
и вымыли руки -
и сели за яства.
И глыбой мрамора лежало
в пиале солнечной
овечье молоко,
урюк и яблоки дышали,
орехи грецкие трещали
лепешки пресные
разламывал хозяин в угощение,
и пряно пахло
фруктами из сада
и медной утварью
осыпанной листвы.
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!
ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ
Сидела я на каменных ступенях -
и олеандра
дугою изогнула стебель
на фоне грецкого ореха,
лист у которого
так пряно-вкусно пахнет.
Кругом цвели обильные цветы.
Полутеней, оттенков и теней
здесь не имеют яркие венцы,
и день кончается без тени,
и не суметничают здесь.
Тверской бульвар
в день зимний, снежный
стоит перело мной
у раскаленных гор,
средь выжженных песков
и глиняных ущелий,-
все белый снег
да искристый мороз...
Мне травы тонкие на стеклах,
взращенные морозом изо льда,
приятнее для глаз
и сердцу ближе,
чем настоящие цветы
в тропических жарах.
Ах! Север, север.
Здесь пряно,
пыльно,
душно,
от пестроты и яркости
болят глаза.
И так тоскливо -
по большим снегам,-
хоть горсточку бы
русского снежку
с московских улиц
вьюга принесла.
Что ты ищешь, мой стих,
преклоняя колени
у холмов погребальных?
Для чего эти листья осины
у тебя в домотканом
подоле лежат?
О поэт!
Это ж слезы,
и плачи,
и вопли
я собрал на могиле
у наших солдат.
Ты возьми их -
и сделай весну.
Слышишь, аисты
крыльями бьют
на семи голубых холмах?
На синем, синем краю -
гарбузовым цветком земли
раскрываются солнца лучи,
как оранжевый шар,
как тычина в лучах,
в желтых, тыквенных лепестках.
Вскинешь к солнцу ладонь,
а в ладони - душа.
Нет.
Не душа,
не весна,
а любовь!
ГОРНЫЙ ФЕВРАЛЬ
Ах! Какие здесь луны
стоят в вечерах
и в ночах
в конце февраля,
когда на склонах снега,
когда воздух, как раздавленный
плод,
по рукам,
по щекам по ресницам течет
ароматом весны,
прилипая к устам.
Ах!
какие
голубые
огни
от луны
освещают холм
и котловину, грязную днем;
при луне она - голубой цветок
с лепестками зубчатых гор.
В сердцевине цветка - дома,
золотые тычинки
огней-фонарей,
и над всем тишина, небеса,
голубые снега на горах.
ВЕСНА В ТАШКЕНТЕ.
Вся неделя моя -
одержимое беспокойство.
Шебаршат на душе сверчки
и смычками цепляют
нервы мои.
И от их
сучковатой игры
нет покоя в моей груди,
и хожу,
и хожу,
и хожу
по Ташкенту
в деревьях я...
АННЕ АХМАТОВОЙ
А я встала нынче
на рассвете...
Глянула -
а дом попался в сети
из зеленых черенков и почек
и из тонких,
словно тина, веток.
Обошла я все дома в квартале -
город весь в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих -
где же пряхи,
что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
и в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
доверчивей все, люди!-
думаете, это листья?
Просто яблони
и просто груши?...
Вот проходит мимо
женщина
под рябью...
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер...
- Здравствуйте, поэт, -
сказала я учтиво.
Жаловалась Анна:
- А я встала рано
и в окно увидела цветы...
А в моем стакане
розы с прошлых весен -
все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка...
И проходит дальше.
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
облачками...
львами...
с гривами цветов...
В КОТЛОВИНЕ ХРЕБТА АЛАТАУ
Стихотворение, возникшее от роз, неба и весны
Жил-был Саваоф на свете.
Люди его называют - бог,
а по-моему, он -
прадед поэтов.
Был огромен, как небо, бог,
и седина покрывала
виски и затылок его.
Реки соков
текли по мускулам рук и ног
и впадали голубыми руслами
в стволовидную шею его,
поднимая лицо,
как прозрачную гроздь.
В обширном молчании
шел по светилам поэт,
а сбоку земля моя -
над сугробами белого камня
тихо несла голубеющий свет,
лезвием горных вершин
отсекая утро и ночь.
Желтые ветви зорь
падали, золотом расписав
камни в дымчатых вечерах.
И ошеломленный поэт,
брови вверх приподняв углом,
встал поперек пути
и, планету схватив за хребет,
положил ее между ног
и сел.
И камень,
что может другие камни строгать,
нашел среди гор поэт
и, отломив от хребта кусок,
сделал крупный резец себе.
И землю вертел в руках,
от видения нем
и богатством матери горд.
И долго сидел
над землей Саваоф,
высекая замысел свой.
А когда он руки свои
отделил от работ,
положив у ступни отупелый резец,
и встал -
тончайшей розой
из мраморных гор
лежала земля...
Так вот - без тревог и сомнений -
идет по земле
человеческий гений...
1944
ЧЕСНОК
Очень вкусен
горный чеснок
в мае.
И я пошла за ним
в горы.
На склонах лежали
знаменами маки.
Навстречу бежали
широколунныекиргизята
с охапками красных тюльпанов.
Шли чинно,
рукой подперев на плечах
горизонты
за водой к роднику
молодые киргизки.
Из-под шелковых шалей
на длинные косы
сыпали блики
пунцовые маки.
А на самой высокой вершине,
над смертью и жизнью,
стоял длинноухий,
стоял черноокий
осел,
упираясь
копытцами в камни.
И мне стало забавно.
Обычно душа моя
в тяжелое время
старалась забраться
поглубже в путь сердца
и тихо сидеть там.
Но животное было
так тонко
очерчено умной природой,
так мудро
водило ушами
на фоне огромного
синего неба,
а чеснок
так едуч
и так сладок,
что миг этот чудный
осветил мои мысли
и мозг мой,
и все стало просто...
1944
ОСЕНЬ У СНЕГОВЫХ ВЕРШИН
Каждый день,
возвращаясь с обедом,
я мимо горы прохожу.
Удивляет она меня.
На вершине её кишлак -
и ни заборов,
ни стен,
ни оград
вокруг его жилищ не стоит-
ни единого дерева нет,
ни куста.
И со всех горизонтов
дуют ветры,-
дрогнут на небе
серые тучи
и, лапы раскинув,
и пасти разинув,
и выгнув пластами
звериную спину,
рушатся с неба
на склоны горы,
кибитки киргизов
сглотнув на пути.
И когда
на вершине хмарь-
в котловине у нас
дождь
или гроза,
или слякотно сеет крупа...
И думаю я:
как же выдержала высь?
***
К моим дверям
спускался склон горы,
весь бурый и колючий.
И тонкая ослиная дорога
на белой пыли
устремилась ввысь,-
то пряталась в тени,
то поднималась вновь,
лиловая от сени облаков...
Два башмака
стоят у нашего порога-
прекраснейшие из башмаков людских,-
пожалуй, больше б им пристало
названье: корабли,
так велики обширные носки,
и задники прочны,
и расстоянье меж бортами
просторно и удобно для ноги,
и шерсть козлиная легла на стельки.
И я сама в нехоженых краях
шла, не боясь,
за кожаными башмаками:
великолепно в них шагал тогда
мой милый друг.
О, мой возлюбленный
из молодости нашей!
И множество земель мы вместе исходили,
и разные мы слышали языки,
и горе видели,
и победили горе,
и утренние радостные страны
ложились в красках на мои листы.
***
Стоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах,
и яблонях,
и вишнях.
А у печи сидит солдат...
еще пыль не сошла с сапог,
еще пот не обсох с дорог,
и шинель от спины до полы
пахнет порохом от войны,
и глядит из его зрачков
боль разбомбленных городов.
Лежит лучина на столе,
пучки кудельки - на ведре.
Он на лучину вьет пучки,
приготовляя помазки.
Он мог бы молотами бить,
железо сверлами сверлить,
но две ноги,
одна рука -
и опечалена судьба.
И отворачивает взгляд
от бабьей утвари солдат.
Солдат встает
и, дверь раскрыв,
садится на порог.
Лежат колхозные поля
в прозрачности пространств
весенних -
и величавы и спокойны,
как мысль огромного народа
в очарованье мастерства.
Еще поля не засевали,
еще сады не зацветали,
еще на вспаханной земле,
как струны, борозды лежали,
и ветер пашни задевал,
и звук от пашни отлетал.
Солдат в безмолвии сидел,
на Родину свою глядел.
Глядел на Родину солдат -
и от огромной красоты
солдат душою потеплел.
Трава шуршала у сапог:
"Солдат с войны вернулся жив!"
И ветки вторили берез:
"Пришел здоров!
Пришел здоров!"
Сучок сучку передавал:
"Врага изгнал!
Врага изгнал!"
И шелестел поток вершин:
"Он мир принес!
Он мир принес!"
И с воском взяв горшок, пошел
залечивать он раны на стволах-
на грушевых стволах
и на вишневых тоже.
***
Глядите, люди, -
девка пред солдатом
средь бела дня, насмешек не стыдясь,
стоит в тени розовых акаций
и стриженную голову его
все гладит, гладит
легкою рукою...
ВОКЗАЛ
Мешки, отсвечивая ткацкою основой,
наполненные девичьим приданным,
накопленным на торфоразработках,
лежат как идолы
у мраморных скамеек.
Чуть приоткрыв оранжевые рты,
на скамьях тихо, рядом,
одетые в стеженыепальтушки,
мордовки юные сидят...
И солдат
в ожидании своего эшелона,
какую-то до слез знакомую мелодию,
прижав баян к груди,
выводит медленно в тиши.
И сидит, как каменная баба
посреди заката на холме,
большелицая,
прямоспинная,
с балалайкой в каменной руке
средних лет мордовка на мешке.
И, следя глазами за баяном,
шевелит губами в такт она.
Под рукою тоненькие струны
вторят
вдохновению солдата...
ДЖАМБУЛ
Ночь над Москвой
прозрачной вышиной
легла на белые столбы
прожекторов...
Звенит булыжник под подковой.
Наездник древний и суровый
из-за высокого угла
на площадь выезжает шагом,
и у седла висит домбра.
Косясь черничными зрачками
на незнакомые места,
конь, звонко по камням ступая,
несет по площади певца.
Синеют ели у кремля,
и тень с квадратными зубцами
откинула кремлевская стена.
Углами рассекая ночь,
навстречу путнику встает
багряный мавзолей.
И сходит Джамбул с коня,
и зеленой степью халат
спадает с сутулой спины
и свисает узорной полой
с плеч до каменных плит.
Тиха на площади земля,
и звезды на небе молчат,
и только шепотом шуршат шаги...
Старик вздохнул и сел
ссутулясь, на уступ...
"Ну, вот и я пришел к тебе.
Как я спешил увидеться с тобой!
Но разве смерть опередишь?
Был молод я,
когда седлал коня
и о пути расспрашивал людей.
Но по дороге отняла
судьба
и силу плеч
и черноту бровей.
И вот перед тобой стоит
поэт седой,
как вечные снега...
Еще вчера я вечером
был раб,
был гол и нищ Джамбул,
и старость кралась по пятам.
Но светлый день
передо мной предстал,
и снова сердце и глаза мои
вечерней юности полны,
и в предвечерний нежный час
с высот на землю
приплывает солнце,
я старческой рукой его, пожалуй,
могу еще, как внука приласкать..."
ЗАКОНЧЕН ДЕНЬ РАБОТ
Мой умный друг -
железный экскаватор -
чуть-чуть устал,
для моря расчищая дно, -
он шею вытянул
к багряному закату
и, челюсти раскрыв, зевнул...
И паклей вытер кулаки
и зашагал домой
через пески.
И словно ломоть сочной дыни,
повисла желтая луна
над экскаватором в пустыне.
***
Это не небо,
а ткань,
привязанная к стволам,-
голубая парча
с золотыми пчелами
и россыпью звезд
на древесных сучках...
МАЛЬЧИК
Сандал - это так просто:
посередине кибитки яма,
а над ямою низенький столик,
он покрыт одеялом,
похожим на тюльпанное поле.
В яму углей горячих насыпают,
под одеялом протянут ног