Время трудное, политическая обстановка сложная, все пребывают в нервном возбуждении [20]. Ко многим офицерам гарнизона просто не знаешь, как подойти, они стали чудовищно грубы. Местные жители необычно сдержанны. Самые различные и противоречивые слухи передаются туарегами от становища к становищу, вплоть до того, что все белые европейцы будут истреблены... Обстановка невеселая – самое малое, что можно сказать!
Четыре грузовика «шесть-шесть» доставляют нас вместе с нашим багажом на Та-н-Тартаит через перевал Ассакао, дорога через который теперь приведена в порядок; сам я сижу за рулем одного из лендроверов. Устраиваемся мы около огромного подскального убежища, очень высокого, но, увы, недостаточно глубокого, и вскоре необычайная тишина окружающего каменного царства подчиняет нас себе и умиротворяет. Разбивка лагеря и подготовка к работе дают телу здоровую усталость, возникает ощущение, что мы от всего оторваны и живем в особом мире, где нет ни суеты, ни спешки.
Окрестные жители, с которыми мы познакомились во время наших прошлых экспедиций, не замедлили навестить нас, чтобы засвидетельствовать свою дружбу. Несколько недель спустя я спустился в Джанет уладить разные дела и встретил там алжирского помощника префекта, которому французский чиновник из министерства колоний только что сдал свои полномочия; он принял меня превосходно. Все последующее время я не мог нарадоваться прекрасным отношениям, установившимся у нас с алжирскими властями; ко мне не просто отнеслись благожелательно и дружески, но и во многих случаях оказали самую действенную помощь. Дальше я расскажу, как между нами наладилось плодотворное сотрудничество, к великой пользе археологических исследований в Сахаре.
Мы потому и выбрали базой Та-н-Тартаит, что до Уа-н-Агубы добраться машиной невозможно. Мы находимся на плато, возвышающемся с одной стороны над Уа-н-Агубой, с другой – над Уа-н-Дербауэном. Ландшафт здесь не столь величественный, как в Джаббарене, Сефаре или Тиссукаи; перед лагерем поблескивает на солнце маленькая песчаная дюна; дюны вокруг нас заполонили все. забили русло Эдейен-н-Элиаса и прилегающие к нему проходы. Мы находимся менее чем в километре от Уа-н-Агубы, где есть водоем; там, около росписей «периода круглоголовых», которые относительно легко воспроизвести, мы и устанавливаем первую мастерскую. Оказывается, что район гораздо богаче росписями, чем мне показалось во время разведки, которую мы произвели с Джебрином в 1960 году. По сравнению с тем, что мы уже знаем, нет ничего особенно нового, разве только великолепное панно позднего «периода круглоголовых», на котором изображены забавные антилопы с носом, удлиненным каким-то странным, совершенно загадочным орнаментом, в форме дубинки. Как и в других посещенных нами прежде местах, многие проходы перегорожены рядами больших камней, представляющими собой остатки загона для скота, оставленных пастухами «периода полорогих».
Как раз напротив нашего лагеря в расселине с другой стороны уэда находится настоящий маленький грот, стены которого покрыты росписями, восходящими к разным периодам, кроме «периода полорогих». Именно его-то избрал своим местожительством Пьер Коломбель; ему, по-видимому, ничуть не мешает присутствие всякой живности, особенно больших пауков, которых в этих темных закоулках великое множество. Мне помогает Жорж Картерон; он расчищает от грязи, скопившейся за века, два интересных изображения боевых колесниц. Сняв копии с фресок, я пробую начать раскопки, но вести их очень неудобно: пещера вся засыпана песком, и приходится выносить огромное его количество, прежде чем доберешься до древней почвы, где начинается археологический слой.
Величина углубления, его большая полезная площадь и глубина слоя песка, который его наполняет, вселяют в меня надежду найти богатый материал. Сотрудники по очереди помогают мне в расчистке, но усилия наши не вознаграждаются. Археологический слой содержит очень немного пищевых остатков, несколько обломков жерновов и зернотерок, довольно большое число пластинок с ретушированными краями неясного назначения и несколько орудий из кремня. Древесного же угля, напротив, масса, и есть целые толстые обуглившиеся ветки. В этой пещере горели огромные костры, но происхождение их, несмотря на наши исследования, определить не удалось. Датировка методом радиоуглеродного анализа, произведенная в лаборатории слабых радиоактивных излучений в Жиф-сюр-Иветт, дала 4470±25 лет, что соответствует 2550 году до н. э. С другой стороны, образцы из разных слоев, которых здесь пять и все образованы из отбросов, были исследованы в лаборатории геологии четвертичного периода. Гранулометрический анализ этих слоев показал, что все они принесены ветрами. Видимо, это было время умеренных ветров, и заселение убежища совпало с уменьшением их силы. Что же касается анализа пыльцы из тех же слоев, то он показывает наличие ольхи, алепской сосны, можжевельника, фисташкового дерева, мирта, а также травянистых растений, среди которых изобилуют средиземноморские виды. Таким образом, результаты раскопок вносят ощутимый вклад в наши знания о климате неолита.
Неподалеку от убежища на берегу ближнего уэда я подобрал с земли осколки кремня трапециевидной формы, без следов обработки, но приблизительно одинаковых размеров. Поскольку Тассили-н-Аджер сложен по преимуществу песчаниками, приходится допустить, что эти куски были привезены. Позже, обследуя цирк Эдейен-н-Элиаса, среди других неолитических орудий я нашел на земле немало подобных предметов. Полагаю, что это могли быть лезвия серпов.
Через некоторое время, в ходе работы над росписями становища И-н-Итинен, нам встретилась сценка, изображавшая склонившихся к земле людей, которые держали в руках некий согнутый под углом предмет, формой несколько напоминающий египетские серпы, представленные на рельефах времен фараонов. Если обычно неолитические серпы снабжены зубчиками, то даже в новое время, например в Новой Гвинее или в Испании, существуют и такие, которые сделаны из простого куска кремня, отточенного с одного края.
Встает вопрос, занималось ли население Сахары земледелием в эпоху неолита? Два рисунка, скопированные нами в предыдущих экспедициях, могут навести на эту мысль. На них изображены нагнувшиеся к земле на манер вязальщиц женщины. На одном женщины представлены на фоне точек, изображающих, вероятно, поле злаков, по краям которого растут три дерева, напоминающих фруктовые. Обилие жерновов и зернотерок, как на Тассили-н-Аджере, так и в других районах Сахары, давно заставляло предполагать, что здесь занимались земледелием. Однако теперь появился новый факт.
Биологи – специалисты по изучению насекомых, живущих на культурных растениях Сахары, сделали очень важное наблюдение: ни одно из этих насекомых не имеет сахарского происхождения, все были недавно ввезены с севера вместе с культурными растениями, на которых они паразитируют. С другой стороны, ботаники-палинологи, уже много лет занимающиеся изучением пыльцы в неолитических слоях, подтверждают наличие злаковых, но среди них нет ни одного культивируемого вида.
Если внимательно рассмотреть рельеф нагорья Тассили, то становится ясно, что площадок, которые могли бы использовать предполагаемые земледельцы, здесь практически не существует. Исключение составляют бассейны в верховьях уэдов; ниже по течению эти уэды быстро размывают массы песчаника, образуя глубокие каньоны. Напротив, дикорастущие злаковые на некоторых плато и в не слишком узких долинах обычны. Еще и в наши дни, после относительно обильных дождей, массив покрывается самыми различными растениями. После зимних дождей в 1957 году в Сефаре нам несколько раз довелось есть салат из одуванчиков. Впрочем, раз Тассили и вообще вся Сахара знала изобилие быков и больших травоядных, таких, как слон, носорог, жираф и крупные антилопы, следовательно, им было чем кормиться.
Что же касается повсюду встречающихся жерновов и зернотерок, то это можно объяснить наличием дикорастущих злаковых, которые собирались и употреблялись в пищу. В наши дни все кочевники суданских степей, будь то туареги, мавры, фульбе или гораны, регулярно собирают зерна мрокбы и крам-крама; запасают они их в огромном количестве и хранят в больших кожаных мешках. Когда-то я прожил некоторое время в туарегских становищах Адрар-Ифораса, где люди ничем другим и не питались, не считая добытого охотой.
Эти примитивные серпы могли, таким образом, употребляться для жатвы диких злаковых на пропитание или на корм скоту, как это принято у кочевников Сахары и теперь.
В И-н-Итинене мы нашли самые замечательные жернова, какие мне довелось видеть. В двадцати метрах от скального навеса, где расположилась наша столовая, в большом цирке, на стене которого изображена чудовищная человеческая нога длиной около трех метров, мое внимание привлек камень необычной величины, до половины погрузившийся в песок; он был овальной формы и казался обработанным по контуру. Пытаясь его вытащить, я понял, что это огромный жернов. Если принять во внимание его вес – 125 килограммов, – он явно не мог быть орудием кочевников. Совсем удивительно, что жерновом, по-видимому, не пользовались: на его поверхности нет никаких следов трения. Зато если по нему постучать, он очень странно резонирует, поэтому можно предположить, что его использовали как каменный барабан.
Месяц спустя мы подобрали еще один такой же жернов, только поменьше, в убежище в двух километрах от нашего лагеря. Жорж Картерон, человек действительно поразительной силы, водрузил его себе на спину и принес в лагерь, но бедняга ободрал себе кожу на спине до мяса. Не издав ни единого стона, он, как обычно, отправился работать.
Позже нам встретился еще десяток жерновов, все незаконченные; похоже, что в этом месте была небольшая мастерская по производству жерновов.
Некоторые авторы считают, что в древности в Сахаре существовали оседлые поселения, – на эту мысль наводит большое количество неолитической керамики. Если вдоль дхара Тишит Уалата в Мавритании и могли существовать поселения сельского типа, то до сего дня в центральной Сахаре никаких развалин такого рода поселений не обнаружено. Что же касается керамики, то она долго была для нас символом земледельческого оседлого населения, связанного с негритянскими народностями. И что же? Мы видим, что сейчас все кочевники – туареги, мавры, фульбе – широко ею пользуются. С другой стороны, на наскальных росписях пастушьих племен «периода полорогих», которые не были типично негритянскими, предстает перед нами большое число котелков (а также кожаные бурдюки, притороченные к боку вьючных быков).
Когда речь идет о земледелии в Сахаре во времена неолита – а его существование становится все более спорным, – было бы неосторожно считать все население в массе негроидным. И если присутствие негритянских народностей в Сахаре в «период круглоголовых» и «полорогих» установлено бесспорно, то в последний из них здесь, безусловно, обитали и люди эфиопского типа, и белые, причем в количестве не меньшем, чем черные.
Нам остается скопировать довольно многочисленные фрески Уа-н-Дербауэна, многие из которых весьма хороши. Они находятся ниже плато Та-н-Тартаит и отрезаны от нас довольно тесным уэдом; добраться до них на машинах невозможно, и поэтому мы решаем не переносить наш лагерь. Сотрудники экспедиции уходят утром и возвращаются вечером, довольствуясь в полдень скудной едой, которую берут с собой в рюкзаках. Чтобы сэкономить время, я отвожу их как можно дальше на лендровере и вечером в назначенный час еду за ними. Но работа в этом секторе кончается, и следует подумать о том, как перебросить все оборудование в И-н-Итинен, для чего мне придется просить военные французские вездеходы «шесть-шесть» из форта Джанет.
Водоем, снабжавший нас водой, исчерпан; он дает вонючую грязь, которую мы оставляем дженуну. Чтобы наполнить наши бурдюки, Маталь теперь ходит к небольшому бассейну близ Титераст-н-Элиаса, около которого два года назад мы с Джебрином разбивали лагерь.
В течение всего пребывания на Та-н-Тартаите в качестве дров мы жгли только тарут, что вынуждало нас совершать небольшие прогулки по горам, чтобы на самых высоких из них собрать сухие ветки. На языке тамашек словом тарут обозначают прекрасный кипарис, экземпляров сто которого еще произрастает на Тассили на высоте не менее 1500 метров. Во время нашей первой экспедиции, особенно на Джаббарене, мы жгли только собранные в горах старые стволы, которым было несколько веков. Я еще раз убедился в том, что эти прекрасные деревья прежде росли не только в долинах, но и в горных расщелинах, где стволы стояли и держались так цепко, что нам пришлось их выкорчевывать. Нам удается запастись дровами на несколько недель. В лагерь доставляем их лендровером.
Поскольку нам предстоит переезд в И-н-Итинен, с целью произвести разведку дороги к нам на автомобиле «четыре-четыре» приезжает лейтенант Савиньяк; его сопровождает Пьер Мартэн, который окончил военную службу и приехал, как и было условлено, присоединиться к своему брату и нашей команде. На следующий день выезжаем; проводником будет Джебрин. Вновь удивляемся тому, как превосходно знает местность мой старый спутник: он выбирает самые удобные проходы, самые пологие спуски, и на место мы прибываем без единой поломки. Но все же это не королевская дорога, и средняя скорость нашего передвижения не превышает шести километров в час.
Десять дней спустя лагерь полностью демонтирован; в назначенный день приезжают два вездехода «шесть-шесть» и грузят все, даже наш небольшой запас дров. Я на лендровере вместе с Жоржем Картероном следую за караваном, время от времени совершая на машине акробатические трюки,– у этого автомобиля колоссальная сцепляемость с дорогой, и, если соблюдать осторожность, на нем можно проделывать невероятные вещи.
Ландшафт в И-н-Итинене представляет собой грандиозное зрелище; когда мы несколько обжились, здесь оказалось еще и удобно. Огромный скальный навес, пол которого усеян мелким песком и куда солнце за весь день вообще не заглядывает, стал нашей кухней и гостиной. Хорошо продуваемые ветром закоулки весьма подходят для хранения продовольственных запасов; один из них мы специально предназначили для того, чтобы держать в холодке консервы и фруктовые соки. Каждый устраивает себе личный альков. Около столовой я приказал разбить большую палатку; Ирэн там очень удобно печатать на машинке – от ветра она полностью защищена. Никогда, начиная с нашей первой экспедиции, нам не встречалось место более очаровательное, никогда еще мы не имели столь обширных возможностей обеспечить себе такой комфорт и такое хорошее и разнообразное питание. С нами живут две собаки: белая сука слуги, по кличке Тазульт, которая раньше обычно следовала за отрядами мехаристов (теперь, поскольку они распущены, мы для нее настоящий дар небес), и молодой кобель – помесь слуги и немецкой овчарки по кличке Сейед, что значит «охотник»; своим изящным поджарым силуэтом он напоминает гордого Анубиса египетских памятников. Сейед так красив, что, несмотря на его дикость, мы все просто влюблены в него. Тазульт не отстает от нас уже от самого Та-н-Тартаита; туареги, для которых это просто лишний рот, все время пытаются ее прогнать. Она очень дружелюбна и мгновенно привязывается к нам, что вообще-то не свойственно туарегским собакам. Сейед же принадлежит Маталю, сыну Джебрина, и настолько дик, что мне понадобилось три недели для его приручения, чтобы он согласился взять пищу из моих рук; но с этого дня он покинул Маталя, и, по-видимому, без сожаления, – хозяин у него был неласковый и однажды даже чуть не до смерти избил пса за кражу. Да и объедки наши привлекательнее, и, что самое главное, у нас есть Тазульт, к которой он чувствует все большее влечение и с которой радостно возится на дюнке напротив лагеря. В И-н-Итинене собаки взяли себе за привычку спать у нашей палатки и каждое утро врываются внутрь, чтоб нас приветствовать. Мы очень довольны: у нас есть два сторожа, которые свирепо лают, как только кто-нибудь чужой приближается к лагерю, – нам с ними спокойнее.
Жизнь наша налаживается отлично. Главное неудобство в том, что на массиве вследствие упорной засухи не хватает воды; за ней приходится ездить в Тамрит или еще куда-нибудь, потому что уровень воды в гельтах понижается день ото дня; из-за этого верблюдов беспрерывно гоняют туда-сюда, что утомительно для туарегов и очень накладно для экспедиции.
Время от времени мы с Картероном отправляемся в Джанет – узнать новости и купить каких-нибудь свежих продуктов. Своих привычных газет мы больше не получаем и совершенно не ведаем, что происходит в мире. Какие-то обрывки новостей порой до нас доходят через туарегов по «арабскому телефону», но их всегда нужно принимать с осторожностью. Иногда Картерону удается поймать Париж по радио, но Москву или Би-би-си слышно лучше, чем нашу государственную радиостанцию. Впрочем, мы привыкаем обходиться без этого.
При каждой нашей поездке мы приводим в порядок трудные участки пути – а их хватает! – и ставим вехи на дороге. Чтобы нам не сидеть на И-н-Итинене как в плену и иметь, благодаря лендроверу, более широкий район действий, я систематически привожу в порядок все тропы, которыми позже мы сможем добраться до Тамрита. Для начала Джебрин помогает мне расчистить выход с массива И-н-Итинен в направлении Титераст-н-Элиаса. Результаты настолько обнадеживающие, что я решаю посвящать каждое утро этой работе. В течение почти трех месяцев, ежедневно с шести часов утра и до полудня, мы добровольно превращаемся в отряд дорожного строительства, а всех инструментов у нас – лопата, заступ, саперная лопатка, кувалда, скребок и старый железный котелок. Сотрудники мои помогают нам поочередно. Когда путь преграждает обломок скалы или плита, за дело принимаются все. Картерон совершает почти геркулесовы подвиги – ему удается даже сдвигать плиты весом около пятисот килограммов. Сколь ни невероятным это может показаться, нас воодушевляет настоящий пыл первопроходцев и неодолимых препятствий для нас, кажется, нет; главное – это решимость преодолеть их. Лента дороги удлиняется, и когда расчистка ее закончится, добираться до Титераст-н-Элиаса можно будет за четверть часа, а это очень облегчит нам работу по снятию копий.
Когда наша экспедиция была завершена, лейтенант Савиньяк приехал за нами на своих грузовиках «шесть-шесть» и пришел в полный восторг оттого, что в местах, где его машины во время нашей разведывательной поездки едва ли могли пройти, теперь они продвигаются легко и свободно. Когда мы ехали сюда, средняя скорость была шесть километров в час, а обратно – более тридцати пяти.
Последние месяцы мы живем в совершенно удивительной атмосфере, и все члены экспедиции сохранят об этом неизгладимые воспоминания, даже если кое-кто иногда и проклинает меня за то, что я требую такого напряжения физических сил. Наша каждодневная жизнь среди этих величественных гор, где воздух так животворен, вдали от ужасных конфликтов, в которые втянуто столько людей, ничем не напоминает жизнь в лаборатории. Ни один из членов экспедиции не отрастил животика, мускулы их окрепли, а кожа потемнела до цвета меди. В лохмотьях, бородатые, грязные, они напоминают искателей приключений старых героических времен. Потрясающий контраст с безупречной выправкой свежевыбритых офицеров, которые приезжают нас навестить. Наша молодежь пытается перед осколком зеркала придать себе хоть на несколько минут цивилизованный вид, заправить раздуваемые ветром рубашки. Похоже, что мы в некотором роде были хиппи еще до того, как они появились, но мы это делали не нарочно!
Неожиданным следствием наших земляных работ явилось то, что, поднимая и передвигая камни, мы извлекли на свет божий немало скорпионов, среди них три или четыре вида, совершенно неизвестных в этом регионе, если не во всей Африке, как мне позднее сказали в музее [21]. Немало ящериц и змей будет также отправлено для коллекций лаборатории пресмыкающихся.
Процесс снятия копий от всего этого тем не менее не страдает; в конце концов, оказалось, что дорожные работы даже полезны как перемена занятий, нарушавшая однообразие нашего основного труда. Развлечений у нас немного. Жорж Картерон и Жак Васс в качестве оного избрали охоту. Однажды в воскресенье, день отдыха, они отправляются спозаранку, представляя собой весьма живописную пару, несколько напоминающую Дон Кихота и Санчо Пансу, и в качестве добычи приносят одного-единственного зайца, изрешеченного пулями в клочки. Мы все же их поздравляем. Однажды, когда их сопровождал Билаль, Картерон внезапно в нескольких метрах от себя увидел великолепного муфлона; в безмерном удивлении человек и животное разглядывают друг друга. Картерон настолько восхищен гордой красотой муфлона, что о ружье забывает, а когда приходит в себя, животное одним прыжком исчезает в нагромождениях скал. Наш Немврод [22] потом долго будет спрашивать себя, уж не призрак ли ему явился. Билаль однажды вечером у лагерного костра изобразил нам всю эту сцену столь талантливо и забавно, что мы так и покатились со смеху. В другой раз наш присяжный охотник стреляет в муфлона с совсем близкого расстояния и промахивается. С досады он так ударяет о землю прикладом ружья, которое я ему одолжил, что тот разлетается на куски. Для Билаля это великолепный повод изобразить еще одну пантомиму. В отместку Картерон подшутил над ним, соблазнив поиграть в «бочонок». Бочонок прикрепляют к играющему ремнем от брюк, а на нос ему кладут монетку, которую он должен забросить в бочонок. Пока Билаль, запрокинув голову и закрыв глаза – таковы правила игры, – старается удержать монетку в равновесии, Картерон выплескивает в бочонок целое ведро воды и тот обливается. Все хохочут, Джебрин, радостно кудахтая, катается по земле, но Билаль в ярости. Он бросается на Картерона, бьет его ногами, затем, из страха, что упавшую монетку подберут раньше него, кидается на нее ничком и быстро засовывает себе в карман. «Это-то я все равно выиграл», – говорит он.
В одну прекрасную ночь муфлон отомстил Картерону. Жорж устроил свое походное ложе в расщелине скалы напротив нашей столовой, и так как имел маленький радиоприемник, между выступами скалы натянул антенну. Муфлону пришло в голову спуститься с утесов попастись в уэде; он забрел в наш лагерь, зацепился за антенну рогами и потащил ее за собой. Разбуженный неожиданным падением камней, Картерон едва успел ухватить свой приемник, который ехал по земле сам собой, и спросонья увидел муфлона, пытавшегося высвободиться из антенны; в конце концов он ее порвал. Пока Картерон поднимался, пока искал ружье, муфлон был уже далеко. А Билаль, икая от смеха, добавил еще одну сценку к своей пантомиме.
Охотничьи вылазки за муфлоном остаются безрезультатными, но разговоры о них в конце концов настолько накаляют страсти, что все начинают мечтать только об одном: поесть свежего мяса. Это побудило нашего доблестного охотника избрать своей мишенью великолепного белого грифа. Я хотел сделать из него чучело, но наша молодежь возжелала во что бы то ни стало съесть его – из любопытства, разумеется, и ради развлечения. Ощипанный, он напоминает большого тощего цыпленка. Грифа положили в котел, куда, чтобы отбить тошнотворный запах, который от него исходил, добавили много лука и перца, и варили четыре часа. Когда блюдо подали, оценки оно получило самые разные, но не осталось от него ни крошки; мясо нежное, и все же, несмотря на очень злую горчицу, для обоняния это жестокое испытание. Приглашенные к столу туареги с отвращением отказались и долго смеялись над нашими странными вкусами.
Однако развлечения эти не всегда столь невинны, и одно чуть было не обернулось трагедией.
Билаль иногда сопровождал Маталя в принудительных поездках за водой; тот был очень доволен, что ему помогают навьючивать на верблюдов полные водой бурдюки. Для Билаля это развлечение и смена декораций, разнообразящие монотонную лагерную жизнь. Однажды на рассвете Маталь попросил у меня разрешения взять Билаля с собой. Я согласился, а Ирэн посоветовала ему надеть новые спортивные башмаки (которыми он очень гордился), потому что придется долго идти по камням. В половине первого Маталь вернулся с двумя верблюдами, но без Билаля, который задержался на противоположном берегу уэда, где встретил Пьера Коломбеля, попросил у того прикурить и поинтересовался временем. На часах было точно 12.15. С этого мгновения он исчез. На кухне его не было. В час дня, не ожидая его больше, мы позавтракали. Может, он устал и улегся поспать где-нибудь в убежище, но не в своем, чтобы за ним не пришли и не заставили выполнять его обязанности? Это вполне правдоподобно, потому что он частенько ссылается на головную боль, лишь бы от него отстали. В два часа Билаля все еще нет, и Маталь приходит нам сказать, что у туарегов за едой его тоже не было. Странно! Тем более, что сегодня праздник мулуд и они условились с Билалем после обеда на весь вечер пойти в становище племени кель меддак, которое находится от нас в нескольких километрах в направлении Эдейен-эн-Элиаса. И вдруг все это нам показалось совсем ненормальным. Я посылаю сотрудников в ту зону, где Билаля видели последний раз, около временной мастерской Коломбеля, на тот случай, если Билаль упал где-нибудь со скал и не может передвигаться из-за раны или серьезного вывиха. Облава не дает никаких результатов. Надо искать в другом месте. Все хотят идти на поиски одновременно в разных направлениях. С великим трудом мне удается их от этого удержать. Один уже и так заблудился, и мне вовсе не улыбается, чтобы они растерялись все. Сахары они не знают, и их неопытность может иметь самые плачевные последствия. Маталь обеспокоен, он знает, что Билалю этот район незнаком, – мальчишка из Джанета, на плато он поднялся первый раз с нами. Даже с туарегами бывают всякие случайности; они лучше, чем кто-нибудь, понимают, какие опасности может таить в себе их страна. Несколько дней тому назад юный Хауаден – ему около пятнадцати лет – пришел к нам в гости и принес Ирэн ящерицу, которых она коллекционирует, и на обратном пути в свое становище заблудился, двое суток блуждал и в конце концов измученный, изголодавшийся и еле живой от жажды снова вернулся в наш лагерь; еще хорошо, что он последовал непременному правилу, которое им внушается строго-настрого: если не нашел дороги, вернись назад по своим следам.
На Тассили все каменные леса похожи, великое множество песчаниковых колоннад сбивает с толку и не дает выбрать ориентира, а проходы поворачивают так неожиданно, что неосторожный может там попасть в ловушку, как в дьявольском лабиринте. Человек крутится и крутится на одном месте, пока не устанет, и эта усталость усиливает впечатление, что песок уходит из-под ног; несчастный начинает спотыкаться о камни, тишина давит его, и сам себе он кажется ничтожно маленьким и хрупким среди этой величественной и бесчеловечной природы, все силы которой, кажется, объединились, чтобы сбить его с пути.
Маталь ничуть не сомневается, что Билаль стал игрушкой дженуна. Ирэн вспоминает, что Билаль иногда вел себя странно и утверждал, что слышит голоса. Может быть, он был подвержен слуховым галлюцинациям? Все это отнюдь не успокаивает! Я сажусь в лендровер, и мы с Картероном и Маталем направляемся по дороге, ведущей в Ти-тераст-н-Элиас, – может быть, Билалем вдруг овладела тоска и он решил вернуться в Джанет. На высоте массива И-н-Этуами мы встречаем двух караванщиков-туарегов, идущих из Гата в Джанет. Я расспрашиваю их и сообщаю, что Билаль обут в спортивные башмаки, оставляющие на земле характерные следы.
«Нет, мы маленького негра не встречали, но следы спортивных башмаков видели в массиве И-н-Этуами, там, напротив».
Мы выходим из лендровера и идем пешком к этому массиву, и еще не перейдя уэда, который отделяет его от И-н-Итинена, я обнаруживаю следы пропавшего; они есть и справа, и слева, много раз пересекаются и уходят во все стороны, ясно показывая, что шедший был неуверен в направлении; следы приводят нас в массив И-н-Этуами, где мы с трудом можем различить их из-за скалистых выступов и плит, на которых отпечатков не остается. Оказавшись в виду Сефарского массива, мы теряем след полностью, а уже наступила ночь. Быстро возвращаемся к машине и едем в лагерь. Там нет никаких новостей. Два туарега, которых мы встретили, Мамма и Эмбарек, остановились в уэде неподалеку от нашего лагеря. Маталь и Картерон отправляются к ним. Затем в сопровождении Маммы они возвращаются к И-н-Этуами и, громко крича, идут вдоль уэда. Им отвечает только слабое эхо. Они возвращаются в лагерь.
Мы решаем, что Маталь и Картерон отправятся завтра на рассвете. Каждый возьмет с собой бидон воды и сухарей и будет искать следы у Сефара. Утром является в лагерь некий Борка и спрашивает, почему Маталь не пришел накануне на праздник. Я рассказываю ему, в чем дело, и пока он ждет Маталя, мы кормим его. В 13.30 возвращаются Картерон и Маталь – оба совершенно без сил. Они зашли за Сефар, вернулись через Ти-н-Рассутин и видели следы Билаля у вырытой в песке ямы, из которой еще можно было начерпать несколько бидонов воды. Какое-то время мальчик шел по верблюжьей тропе, на которой нам вчера встретились два туарега из Гата, но сошел с нее, опять некоторое время блуждал и ушел в противоположном направлении, хотя, по-видимому, до того добрый час двигался в сторону И-н-Итинена. Он уже совершенно ничего не узнавал. В 14.30 Борка берет воды, сахару, галет и отправляется к Ти-н-Рассутину. Маталь же, хотя он и очень устал, по моей просьбе поспешно уходит в ближайшее становище за людьми и верблюдами, чтобы немедленно сменить Борку, если тот вернется ни с чем.
Естественно, мои сотрудники настойчиво упрашивают меня разрешить им участвовать в поисках. Но я наотрез отказываю им, потому что знаю, что туарегам они будут не в помощь, а скорее в помеху. Лучше предоставить этих великих странников пустыни уверенно ведущему их природному инстинкту. Это навлекает на меня резкие упреки. Обстоятельства тяжелые, и все мы в тревоге, которая ощущается еще острее оттого, что сделать мы ничего не можем. Картерон, который занимался поисками накануне, часть ночи и все утро,– а он самый крепкий и самый опытный, потому что участвовал в одной из прежних экспедиций, – вмешивается и заявляет, что он прекрасно отдает себе отчет в том, что действительно только туареги могут найти Билаля и идти с ними было бы безумием. К концу дня появляются два двоюродных брата Маталя, Уа-Эндукен и Уа-Изерен; как только Маталь сообщил им о пропавшем, они вышли из своего становища в Эйденен-эн-Элиасе и дошли до Тафелелета, чтобы посмотреть, не отправился ли мальчик, как я и сам сначала предполагал, провести праздник мулуд в Джанет со своими родными, но поиски ни к чему не привели.